Александрова (Модестова) Анна Ивановна

Родилась 9 сентября 1916 года в деревне Яковино Издежковского уезд Смоленской губернии. Неграмотная (училась в Ликбезе). С 16 лет работала на льняном заводе. В 1935 году, по достижении 18 лет, вышла замуж, родила троих детей. С 1941 г. проживала в оккупации. В 1943 году овдовела. В том же году была отправлена в концлагерь в Германию. Освобождена в мае 1945 года. После войны 18 лет отработала прачкой в жилищно-коммунальном отделе (город Кохтл-Ярве, Эстонская ССР).

Вот как бывает: в последнее время память стала терять, стала забывчивая такая, если деньги куда положу, - куда их положила, забуду. Но все же годы идут, мне уже чуть ли не 100 лет. А вот войну, довоенную свою жизнь помню. Все, как было, так и помню! Задавай вопросы.

Анна Ивановна, расскажите сначала о вашей семье. Кто были ваши родители, ближайшие родственники?

Для начала скажу о том так. Я знаю, что мой дедушка был очень богатый. Он жил там, где отец и мать по молодости жили, где меня родили, и там он был богатый. Это было в Смоленской области. Но тогда это Смоленская губерния была. Царское время это еще было! Но я деда своего не помню. У дедушки большая семья была: было шесть сыновей и три дочки. Раньше большие семьи в деревнях были! Всех его сынов, своих дядей, я знала: это были дядя Яша, дядя Гриша, дядя Федя дядя Арсений, дядя Никола, всех этих своих дядюшек я знала. А отец мой умер, когда я совсем маленькая была. Мне потом тетя о том рассказывала, как он умер. Летом он работал в деревне, потому что земли у него много было, а зимой уезжали на заработки. Тогда все так делали: почти все зимой уезжали на заработки, только некоторые оставались, работали так по хозяйству. Отец работал в Москве. Потом ему надо было какие-то документы взять, и он поехал в Городищенскую волость. И знаете, как только он приехал в деревню, сразу ему на плечи вскочила здоровая собака. У отца разрыв сердца получился, и он умер. А ведь здоровый был мужик! Я этого не помню. И не помню, сколько лет тогда мне было. Я вообще родилась в 1916 году. У меня есть выписка из этой метрической церковной книжки, там написано: 1916 год, Смоленская губерния, Издежковский уезд, Радищенская волость, все эти документы у меня есть. И отца я не помню. Только смутно помню, так чуть-чуть, как его гроб стоял в деревне. А так — ничего.

Гражданскую войну, 20-е годы помните?

Я же с 1916-го года рождения, поэтому тогда я маленькая была. Но я знаю и помню, что народ бесился, что бегали кругом тогда, что дезертиров много ловили. Это было в 20-е годы, когда Гражданская война шла. А еще помню я, как оплакивали у нас в деревне семьи тех, у кого в Петрограде царь Николай Второй рабочих расстрелял. Многие же в Петроград уехали. Ну и родители их, про своих детей, рассказывали, что они погибли там. Там был Путиловский завод такой, его рабочие и погибли там тогда. Я все помню. Потом уже, это когда я в концлагере была, встретила женщину, которая там как раз под расстрелом была, но выжила. В лагере эта женщина показала мне вот такую иконку. Это иконка Казанской Божьей матери. Я с ней с лагеря пришла и она спасла мне жизнь, а она — ей жизнь спасла. Я эту иконку берегу. И вот эта женщина рассказывала мне, что они работали на Путиловском заводе. Ей было 16 лет тогда, она девчонкой была тогда. Ее отец, две сестры, два брата и мать работали на Путиловском заводе, а она маленькая была тогда и еще не работала. Она рассказывала:  
«Потом денег нам не стали давать. Мы с голоду пухли. Месяц не давали, два месяца не давали. Так мы ложку соли возьмем, водой запьем, и вроде есть неохота была. А были уже такие вот пухлые.» Это я ее слова передаю. Эта женщина на правде, я на грехах, как говорили у нас, я ее слова передаю. И вот, говорила она, Николай позвал какого-то священника и сказал ему: «Призовите всех верующих ко мне с Петрограда, пусть идут!»Это поп Гапон был, так в энциклопедии написано, я это читала, ой какая это интересная книжка. И они пошли на демонстрацию что ли такую. Поп Гапон пошел впереди. И эта женщина мне рассказывала: «Все верующие с церквей схаживались, взяли иконки с Херувимами, с Божьей матерью, и пошли так, как на крестный ход сейчас ходят. Стали мы подходить. А народу было много. А там стояли ихние как бы полицаи, жандармы, ну военные с автоматами. Им говорят: «Ну кто первый?» А батюшка Гапон-то говорит: «А мы ж так не договаривались.» А тот кричит: «Поп Гапон, ты ж предатель, ты ж нас предал.» И тут как начали нас стрелять. Всех нас расстреливали!» Ее Ольгой звали. Я ее все время поминаю, потом в лагере она умерла. Она говорила, что упала с иконкой и осталась жива. Это же было Кровавое воскресенье, 9-го января, в 1905 году. Я даже стишки знаю про это. Когда мы учились в деревне, говорили их. Ну вот, например: «День девятого января / Раскусили мы царя.» Или: «Битва шла с кровопролитьем / Царь-отец перед дворцом  / Угостил народ свинцом.» Тогда так много говорили. Это я все помню.

Голод в 20-е и 30-е годы был у вас?

Конечно, был у нас голод. Засуха же везде была! Поэтому голод был. И на Украине голод был страшный. Но у нас не было такого голода, как на Украине. Там очень страшно голодали. Помню, когда в войну нас немцы в лагерь везли, ехала с нами одна женщина с Украины. Она говорила, что лесу у них нет, а кругом — большие степи и поля, на много километров. И в степях этих ночевали. И она говорила, что как советская власть пришла, богачи все жгли, они не хотели советской власти. Они воровали, как воруют сейчас все богачи, которые в Москве в Кремле сидят. Как посмотришь на это по телевизору, думаешь: «А чтож это Господь так терпит! Что творится!»

Так а как у вас в деревне от голода спасались?

Ну в деревне не так голодно было. А мы работали у богачей, они платили.

Кстати, а хозяйство в деревне у вашей семьи было какое?

Вот расскажу тебе про это хозяйство. Когда отец у меня умер, то начали, ну как положено что ли было то тогда, делиться. У матери нашей было пять человек детей, и все — девки. А в то время, когда делились, на девок земли не давали. У нас ни одного мужчины не было, и мы ничего не получили. Дед у всех своих сыновей, а их семь человек было, просил для моей матери: «Дайте Наталье хоть по две сотки каждый! Хоть лучку чтоб ей посадить, да и все.» Дядя Гриша дал. Но у него было восемь детей. Там хоть много земли было, но все равно. А вот дядя Яша не дал ничего! Я его и сейчас не поминаю в своих молитвах. Он не дал нам чуть-чуть земли, чтобы только грядки посадить. А мы ж безземельные были! Тогда дедушка и говорит: «Ну хорошо, устрою я вам номер!» Дед построил очень большой дом. Дядя Яша думал, что он его поселит туда к себе. А дед взял да и нас к себе поселил. Вот он тогда взбесился! Дом был хороший. Изба была хорошая, а внутри — такой хороший стол. Даже хорошие венские стулья откуда-то привез. Комодики там поставил. А мой матери сказал: «Наталья, твой Иван всего навозил с Москвы. Ну-ка вешай тюль.» Ну сделала это она. А потом мать и говорит: «А не красна изба углами, а красна пирогами. Папа (она так свекора называла), у нас же хлеба нет.» Ну а дед зарабатывал. Вечером, бывает, принесет, мы поедим, потом снова ждали вечера. Так и жили мы! Я это не помню, мы ж маленькие были. Вернее, нет. Таня и Лена были замужем, а мы, три сестры, были маленькие. И мне про все то тетка рассказывала, дяди Яшина жена. Она была очень добрая, душевная такая женщина.

А работать вы начали со скольки лет?

Работать я начала с 16-ти лет. Пошла я работать на льнозавод. Совсем небольшая была. А у себя в деревне не работали, у нас же хозяйства никакого не было. Потом пошли колхозы деревне, и вот они нас накормили, и все работать туда пошли. А сначала я пошла работать на льнозавод. Совсем маленькая была! Помню, прихожу устраиваться, на пальчики, ну на цыпочки становлюсь, говорю что-то, а директор мне и отвечает: «Я же вижу, вижу, что ты ж ребенок совсем.» А там одна женщина ему и говорит: «Возьмите ее, они сиротки...» Ну и меня взяли работать на завод. На этом льнозаводе лен обрабатывали. Вот подавали в машину треску такую, а уже оттуда она мятая выходила. Я все это отбирала и вот так складывала. А потом приходили машины, и его, ну лен этот, трепали. Машина трепала лен этот. А потом его сдавали. В то время лен был очень ценной вещью. За лен давали два бидона масла. Знаешь, были такие молочные бидоны. Вот в них нам давали масло. Бывало, охапку такую привезем, а нам завидуют в деревне: «Ой, Наталья со своими девочками вот сколько всего набрала!» В первый-то год люди не хотели брать лен. Потому что они не знали, что он так ценится, что за него так платят. А завод находился в полтора километрах за Днепром. Летом на лодке туда переезжали, а зимой дак лед замерзал и мы так реку переходили.

Много на заводе человек у вас работало?

Ну, наверное, человек где-то 150 было, много работало. Там у нас и пожарники тоже были, такие рабочие. А мы по восемь часов работали. Уставали. А я самая маленькая была на заводе этом.

Сколько по времени вы отработали на этом заводе?

Да года два, наверное, я там отработала. А в 18 лет вышла замуж. С мужем познакомились на танцах. Был Федя Александров такой. Моя девичья фамилия другая — Модестова. Хороший он был человек. Когда в деревне узнали о свадьбе, соседка к матери пришла и сказала: «Ой, какому твоя девка Богу молилась? За какого хорошего парня она выходит!» Ну а потом началась война, и он погиб. Родители были его из одного совхоза, были рабочими, а мать прислуживала барыне там же. Но это было до революции. А потом работали.

Ваш муж где-то работал?

Ну у нас вуз такой как бы был, где выпускали трактористов, механиков, вот там он и работал. Вообще он жил в деревне, с которой у нас история одна была. Называлась она Языково. Я потом стала там с ним жить. Наша деревня на этой стороне была, а эта — на той. Мои же ну дяди все батрачили на бырышника одного. И тетя Настя рассказывала (мать была в горе, ей было не до этого, не до рассказов, а тетка вот рассказывала), что барышник с богачами знался, и поехал в это Языково к барышнику. И нашему барышнику что-то понравилась собака того того хозяина батраков. И он сказал ему: «Продай!» Собака была хорошая, он все хотел купить ее у него, а все никак не получалось. И он сказал: «Зато я тебе дам хорошего холопа! (так батраков называли). Давай обменяем.» И он как холопа и продал Тихона, моего дядю, обменял на собаку. Я дядю Тихона не помню. А вот тетка показывала фотокарточку, он там такой молодой и красивый. И что-то Тихон не смог претерпеть нового хозяина, нашл время уйти и повесился. Его оплакивали. Вот такая деревня. А муж в этой деревне, хорошо зарабатывал.

А вы работали после того, как замуж вышли?

После замужества я не работала. У меня мужик работал! Я же говорю, что он у меня хорошо получал. Он по четыре сотни денег приносил. А то приносил иногда и по пятьсот рублей. Он всегда приносил, мы были всегда сыты и одеты. А у меня уже дети были, трое было детей, два было мальчика: Ваня и Вася, и одна девочка: Валя. И с этими детьми, когда война началась, я попала в лагерь к немцам.

Помните, как в вашей местности коллективизация проводилась?

Помню. Почему же не помнить этого? Но как это проходило? Кто хотел — вступал в колхоз, а кто не хотел — не вступал. Я тогда на собрания не ходила. А мы, беднота, все пошли в колхоз. Все бедняки пошли работать в колхоз, перестали на богача работать. Вот, помню, в деревне, ну где мама жила, была одна женщина. И она не работала, и ее мужик не работал: только занимался рыбалкой. И у них было семь человек детей. А мужик только рыбу на лодке лови и тем как-то кормил семью. Мама, бывало, спросит ее:  «Арина, а чего ты не идешь на работу в колхоз?» «А что я, дура? - та говорит. - Вот председателиха не ходит ж на работу.» Но мать моя говорит ей: «У председателя одна женка, да детей нет. Эх Арина, Арина, кому работать, как не нам? У тебя дети и у меня дети. Кому ж, как не нам, там работать?» Но Арина все равно не пошла работать, поэтому они и жили все время так бедно. А мама пошла работать. И слава Богу, колхоз нашу семью накормил и напоил. Колхоз нас обеспечивал. Даже хлеб давали!

А были ли те, которые сопротивлялись коллективизации?

А противников много было.

Раскулачивание у вас проводилось?

Проводилось, это я хорошо помню, что раскулачивание проводилось. Ну я же там не была в деревне, когда все отбирали у богачей. Но знаю, что отбирали, их ссылали. Хотя из нашей деревни ни одного из богатых не сослали, это все в других деревнях было.

В школе до войны учились?

Нет. Я только в Ликбезе училась. Сидела я там за партой со стариками и старухами. Вечерами там занимались, потому что днем работали. Ну учили нас буквам: там, а, б, вот и вся грамота моя. Была до война такая песня:  «Посмотрите-ка, девчата, что у нас случилось. Наша бабушка пошла грамоте учиться» И я признаюсь честно, что только там и училась. Что я буду себя хвалить, когда я неграмотная совсем?

В комсомол у вас в деревне вступали?

Люди вступали. Но а я какая могла быть комсомолка? Я же училась только со стариками.

К Сталину какое было до войны отношение?

Боялись его. Но он правильно делал, и при нем люди не воровали, совсем разучились воровать.

Кстати, а как у ваших сестер судьбы сложились? Они тоже замуж повыходили?

Да, они замуж повыходили, и почти все за хороших, так же, как и я. Но у двух неудачно пошло. У этих двух мужья были богатые, их раскулачили. Один устроился в Москве, и тоже попал куда-то что-то. У одной сестры мужик был начальником лагеря. И он издевался над заключенными. А что, не издевались? Сестра Лена сама об этом рассказывала. И получил по заслугам. Это было при Сталине. Один заключенный у него человек был доверчивый. Ему оставалось день только в тюрьме отсидеть. А тогда закон был такой: ни позже, ни раньше выпускать было нельзя. А ему пришла вдруг телеграмма, что мать умерла. Ну и он отпустил его. Тогда осудили его, культ личности был. И он стал как предатель, как враг народа.

Войну предчувствовали вообще?

Нет, этого не было.

Помните, как узнали о начале войны?

Помню. Я была в этот день на базаре. А базар был прямо за нашим домом. Мужа дома не было, он уехал на тракторе к другу за лес, а лес был в 25 километрах от нас. А где мы жили, там были большие такие леса. И около 12 часов дня на базаре передали, что война началась. И все, как только объявили о войне, все побросали и разбежались. Муж там где-то на галерке ночевал, а утром приехал домой, в Яковино. А назавтра его, моего мужика, забрали на фронт.

Муж с фронта писал вам? Известно ли вам, когда и где он погиб?

Письма он писал мне. Он где-то под Брестом находился. Последнее письмо его было оттуда. Ну там на письме что было указано? Воинская часть да номер ее. Но письмо не сохранилось. Где ж ему было сохраниться, когда нас немцы в лагерь погнали? Он погиб в конце 1943 года. Но где похоронен, я не знаю. Может, написано было, а может — и не было написано. Я не помню сейчас. Помню, что написано было, что погиб за родину, ну и там что-то.

Кстати, а много ли людей было призвано в армию в самом начале войны?

Да всех мужиков, которые у кого и где были, всех забрали. В некоторых семьях по двое и по трое забирали. Молодых отцов тоже на войну забирали. Потом похоронки стали приходить. Плач в деревне стоял! Из деревни женщины, у кого кто уходил на войну, выходили на дорогу и голосили.

Помните, как немцы вас оккупировали?

Помню. Сначала у нас просто шли бои, наши с немцами воевали. У нас около деревни много было окопов, и когда шли бои, мы в окопах прятались. Ну было слышно все это, пули свистели. По случайности убивало, если кто как и не там был. Прятались в окопах, блиндажах. Видела наших убитых. Как вспомню, страшно становится. Потом их хоронили, сразу же закапывали, ну тут же рядом, где они и лежали. А уже в августе 1941 года пришли немцы. А было так это. Я сидела со своими ребятишками около дома на скамеечке. У нас были такие хорошо сделанные скамеечки. И вдруг зашли немцы. Они только что появились в деревне. Они вытащили конфеты и моих ребятишек угостили. Я говорю: «Ай, мама, а нам говорили, что немцы придут и будут издеваться, что они такие-сякие, в газетах так писали. Издеваются! Смотри-ка, моим ребятам конфет дали.» А мать говорит мне: «Подожди хвалить их!» И действительно. Как глянула на улицу, смотрю: немцы поналовили куриц, гоняют их по деревне, бьют. Потом их набили, наварили себе картошки, стали это есть. А потом стали свиней у всех отбирать. У каждого человека был поросенок, птом он становился большой свиньей, его обычно к Рождеству выкармливали. А немцы к каждому приходили, поросенка хватали, резали. Свиней отбирали немцы, были все время сытые. Потом, перед пожаром в деревне, уже в 1943с году, с наших хлевов повыгнали всех до одной коров. Они забрали коров, овец, свиней и всех куда-то увезли. А потом нас в концлагерь отправили.

Где немцы размещались?

А выгоняли из дому и сами заняли. Нас, например, выгнали к соседям, а сами стали в нашем доме жить.

Как немцы проводили в деревне время?

Веселились. Были губные гармошки у них такие, они пели песни все время.

Были ли у вас в деревне те, кто пытались перед немцами выслужиться?

А как же?! Были такие, выслуживались, становились полицаями. Вот был у нас сосед в деревне Гришка. Почему-то его и Гришкой не называли, все Гринька звали. А когда стал немцам служить, приходилось называть «господин полицейский». Он как сосед ничего относился. Но шубу у нас овчинную новую все равно отобрал.

Партизаны действовали в вашем районе?

Вот за них-то нашу деревню сожгли, многие погибли. Но партизаны как-то, помню, к себе одну женщину с двумя детьми увели.

А вообще из деревни люди уходили в партизаны?

Нет, таких не было. Но у нас почти все мужики были на войне.

Казни проводились в вашей деревне?

Проводились. Вешали одного человека у нас. Петлю надели, но не сразу повесили. И кто, думаешь, над ними издевались? Думаешь, немцы? Нет, русские полицаи, наши же, которые переходили на сторону немцев. А нас собирали глядеть на казнь: мол, вот что вам будет, если сделаете такое, вот что вас ожидает. Говорили прямо: «Вот и вас, если совершите такое же против немецкого солдата преступление, казнят.» Одна женщина, как поглядела на это, умерла. Ей сразу сделалось худо и она умерла. Может, она и не умерла бы, если бы ей какую-нибудь помощь бы оказали. А так на холодной земле лежала, никто ей не помог.

Кстати, а за что конкретно его повесили?

А я и сама не знаю, за что. У нас бывала женщина, которая у полицая жила в хате. И она рассказывала. У полицая на шкафу была граната. Один мальчишка свалил со шкафа гранату, и она взорвалась. Мальчишка свалил на соседа, потому что тот был богатый. И его казнили. А немцы все ходили по деревне и говорил: «Матка, русь — дурак!»

Расскажите о том, как вы в концлагерь попали.

Ну это было зимой, в конце 1943 года. Это было днем. Но сколько точно это времени было — я не знала. Тогда, знаешь, нарукавных часов не было у нас. Сами время определяли. Скотина — и та свое время знала. Бывало, пасешь ее, пасешь, а как наступает ее время уходить, собирается. Сначала одна пошла, а потом за ней все стадо, значит, идет. Но у нас то еще было хорошо, что был завод, и в 12 часов был гудок. И гудок так далеко-далеко раздавался. Но этого звонка уже не было, когда немцы пришли. И вот, мы сели тогда обедать. Сидим, едим. Я глянула в окно. А там из окна был виден дом, в котором дядя Гриша жил. Я смотрю: немцы что-то делают, жгут деревню. Говорю: «Ой, мама, а что это у дяди гришиного дома немцы в белых халатах стоят?» Они факелами жгли. И вдруг дверь открывается, врываются немцы и говорят: «Матка, век-век-век! Хауз — капут.» А хауз — это хата по-немецки. Мы как были одеты по-домашнему, так голыми и выскочили. Вывели нас на улицу. На улице мороз, это было в конце января. Смотрю: один немец льет бензин, а другой факелом поджигает. А знаешь, почему так было? В 2-х километрах от нас такое село Крюково было, ну его как на ладони видать было. И там были такие нелидовские ворота. И там партизаны соединились с фронтом, который шел от Нелидово. И нас за это сожгли. Всю Смоленскую область сожгли.

Потом нас погнали. Всю деревню, кто там у нас оставался, погнали. Пригнали нас в деревню Филимоново, она от нас в полкилометрах была. Нашу уже сожгли деревню, мы были почти голые. В ту деревню привезли, побыли мы там меньше месяца. Потом деревню Филимоново сожгли, а нас погнали в Горяйново. Потом и с Горяйнова нас выгнали. Тогда нас посадили в такие бортовые машины (автобусов раньше не было, а блыи такие бортовые машины) и повезли. Ну и охрана с нами ехала. Привезли нас за Смоленск. В деревне Гнездово нас поместили. Там Катвнь была недалеко. Вот сейчас недавно передавали по телевизору, что якобы наши солдаты убили там польских офицеров. Зачем они это говорят? Я же была там и знаю. Нас на время в эту деревню поселили, было приказано, что столько-то человек в деревне можно поселить. Ну и охраняли эту деревню и наши хаты. И один старик все время бегал и говорил: «А вот сначала немцы пригнали каких-то офицеров, и их было много-много-много. И вот в этом лесу их расстреляли.» Место называлось Гнездово. У меня и сейчас перед глазами этот лес стоит. А теперь говорят, что наши расстреляли офицеров-поляков. Тогда вот почему нам старики другое говорили?

Потом от Смоленска нас повезли дальше. Прогнали нас через Польшу, мимо Варшавы. Поляки встречали нас хорошо, жалели нас. Они тогда тоже были недовольны этими немцами. И так нас привезли в Германию. Но немцы, которые нас охраняли в пути, говорили, помню: «Матка! Мы не виноваты. Виноват Гитлер и Сталин, вот их надо лбами! Не обижайтесь на нас.» Вот так и говорили, пока ехали. Потом поместили нас в концлагерь. Вот сейчас часто показывают по телевизору про жизнь в тюрьме. Что вот, например, новый приходит, и его начинают избивать. А мы как-то дружно сидели, и мужики, и женщины, все вместе были.

Как назывался концлагерь, в который вы попали?

Я знаю, что место называлось Порток, где он был. Это было недалеко от Всточной Пруссии, от теперешнего Калининграда.

Каким был лагерь? Какая там была обстановка?

Ну больше 100 человек было в лагере. Ой, тяжело об этом вспоминать. Там был такой длинный и большой дом. И в нем были такие тонкие трубы. Там сжигали людей. Ой! Как ночью вспоминаю это, а это вот так перед глазами стоит, так не сплю всю ночь. От двери такая длинная очередь была. И все они зимой шли в печку. Всех раздевали, и они голые шли туда. А в печи трубок много-много, и из каждой дымок валился. А это значила, что жгут людей. Всего там навидалась, через все прошла, путь страшный был, я кроме горя ничего не видела. Господь сохранил меня. А я и на три буквы посылала немцев. Ну это вынужденно было. Ведь когда видишь, как люди страдают, не по себе же от этого. А они стояли голые и ждали своей очереди. Они, наверное, и хотели побыстрее попасть, чтобы закончилось это все. Не дай Бог войны пережить! Дети мои дорогой померзли. А где они похоронены — я так и не знаю. Мама тоже замерзла, умерла, и от голода, и от переживаний. Из всех, кого из нашей семьи угнали, я одна только вернулась. А у нас все время было еще такое. Вот открывается дверь, и входят солдаты с черепами. Это так выглядели литовцы и финны, вот это уже были звери, противные такие, настоящие звери. Они и в деревне, когда мы жили, всегда плохо к нам относились. Они по злому к людям относились, не так, как немцы. Они подходили, отсчитывали несколько человек и командовали: «Выходи!» Ну говорили обычно: ты, ты и эта. И их выводили и отправляли на смерть. Но стрельбы мы не слышали. Мы знали, что их в печку отправляли. А меня вот эта иконка все сберегала. Вот так, бывало, привяжу за платье и хожу все с ней. А так у нас знали: если появляются литовцы или финны — значит, кого-то сегодня сожгут.

Какая была территория лагеря?

Большая. Много бараков было.

Как много детей было среди заключенных лагеря?

Были. Но мои дети, я говорю, померли. Они маленькие, самому старшему было только пять. И от холода и от голода, пока мы ехали, пока нас везли, умерли. Но были. Но я помню, что когда нас вывезли за какой-то город за Смоленском, точно не вспомню, но, наверное, в сторону Витебска, нас поставили всех в ряд. Потом отобрали всех мальчишек, которым было по 14 лет, отделили от своих матерей и погнали в другую сторону. А каково было матерям разделяться со своими детьми. А это было, разделяли матерей с детьми. Не дай Бог войны! Я вот еще помню такое. Была у нас Калининская церковь. Там служил отец Никита, мой крестный, но его расстреляли, наверное. Так вот, когда гнали людей с Калинина немцы, то они ввели их в церковь, поздно вечером закрыли, а ночью взорвали. И такое было, я это знаю.

Случаи самоубийств были?

Нет, не было.

А как вас кормили вас в лагере?

Кормили. Но только мы не хотели эту еду есть. А знаешь, чем нас кормили? Нам давали суп из необделанной просы. Смолотят просу — и суп получался. Но там еще конины сколько-то добавляли. Так боялись есть. В лагере стульев и скамеек не было, был только длинный стол: набиты там как бы доски были. И мы стоя и кушали.

Удавалось ли узникам добывать себе какое-то дополнительное пропитание?

А его негде было доставать. Мы же за колючей проволокой были. Были те, кто на заводе работал, они что-то могли достать. А наш лагерь не вызывали на работу, мы как смертники были. Мне тяжело это вспоминать. Раньше у меня были такие бесплатные проездные билеты как у узницы фашизма. Там нарисовано было окошечко и узники в нем, как в клетке какой-то. У моей подруги Дуси Бурко тоже был такой билет. Она же тоже была в лагере, но только в Финляндии. Так недавно порвала их, напомнило мне это жизнь в лагере.

От голода в лагере много ли умирало людей?

А как же? Умирали. Выносили их все время. А куда выносили — не знаю. Да тут же, наверное, в печке сжигали.

А болели ли у вас в лагере?

Болели. Но только их сразу убирали, больных этих. Больных не держали в лагере. Но я, например, сама тифом переболела. Но переболела тифом, когда еще в лагерь не попала, а находились в пути. Тогда стояли мы где-то уже за Витебском. Нас, кто заболел тифом, обстригли, мы лежали в доме, приходили женщины, что-то приносили, говорили, что вот, беженки лежат. Потом немцы забрали нас и опять погнали.

Одеты были вы в лагере во что?

А одежда ихняя была.

В лагере мерзли?

Конечно, одежда не теплая была. Народу было много, друг перед другом согревались!...  Воздух такой сбитый был тогда.

Кого-то из заключенных лагеря помните?

Так, некоторые запомнились. Но сейчас уже не помню. Так только ту женщину помню, которая иконку подарила. А так жизнь каждого ничего не стоила. Потому что все приходили, отсчитывали человек пять и говорили: «Ты, ты и ты, выходи!» И они шли на смерть. И вели себя так: кто что делал. Кто молитву читал, а кто просто сидел задумавшись. Но какие у нас были разговоры? Ждали судного часа, и все. Только такие были помыслы. Недалеко от нас был женский лагерь. Мы были смешанным лагерем, а был женский. Мы потом встретились с такой Шурой, она здесь, в Кохтла-Ярве, потом жила. Она была с Удмуртии. Я ее спрашиваю: «Как ты попала туда в лагерь?» Она мне говорит: «А я в Смоленске в тюрьме сидела.» Спрашивала ее: «За что?» «А я, говорит, продавщицей работала там, в Удмуртии. Там у меня что-то переставили, меня на три года посадили.» Вот она была в женском лагере. Он был в 18 километрах от нас, где-то в лесу под Неелово. Но я не знала его. Мы с мужиками жили. И военнопленные с нами тоже были. Слушай, мы в туалет вместе ходили, ага. Бывало, поезд остановится, это было, когда мы еще ехали в лагерь, охрана сидит, а ты делаешь, что нужно. Всякого я такого навидалась.

До какого времени вы находились в лагере?

Ну, война кончилась 9-го мая 1945 года, это официально, окончательно. А нас освободили чуть пораньше — 6-го мая. Приехали тогда к нам офицеры на лошадях. Так мы радовались, целовали им руки и ноги, лошадей сваливали и стаскивали с радостью. Это радость была большая! Их штук шесть человек приехало. Потом на комиссию в Брест отправили. Там нас взяли на лечение. Лечили нас хорошо. Несколько месяцев лечили: май, июнь, мюль, август, а в конце августа — начале сентября выпустили. Когда нас привезли туда на лечение, мы были болные, пухлые, кожа лопалась, и вода текла.

Как сложилась ваша послевоенная судьба?

Когда нас после лечения выпустили, и мы были здоровыми уже, приехали к нам туда вербовщики. Вебовщиков было тогда очень много! Были вербовщики в Австралию, в Испанию, в Америку. Ну а я решила ехать в Эстонию, с Эстонии были тоже вербовщики, потому что думала, что буду поближе к сестре жить: она в Москве жила. Но потом пожалела. Может, мне в какую-то страну было надо завербоваться? А в деревню нечего было возвращаться. Я там так и не побывала после войны. Я знала, что там не осталось ни кола, ни двора, ни топора, ни лесу, ни мужиков — все погибли в войну. А сколько мужиков в деревню вернулось, я и не знаю. Сестра, которая в Москве жила, ездила туда, дак потом рассказывала. Приехала. Дай, подумала, на кладбище схожу. А говорит, все шла-шла-шла и никак не доходила. Ей говорят: «Там, где наши поля были, Аннушка, лес настоящий, лесок уже все-все и кругом.» Потом вперлась так в самый Днепр. А наш дом у Днепра стоял. А на кладбище она побоялась идти, потому что встретила женщину и та ей сказала:  «Доченька, не ходи туда, там очень много волков развелось! И зверей много там!» И там заповедник уже был тогда. Ну а я приехала в Эстонию, в Кохтла-Ярве. По вербовке приехала. Работала в бараках, в ДОКе таком, ну там особая зона была. А потом 18 лет отработал в ЖКО прачкой. Всю работу вручную делала. Тяжелая очень работа эта была!