Антонишина Анастасия Ананьевна

Я – Антонишина Анастасия Ананьевна. В Пинске училась в школе, а потом – я забыла, что там произошло: или ремонт, или что – и нас отправили в другую. И перешли: я и Оля Толстая. А может, это и по распределению, я тоже позабыла.

Ещё были девчонки. И вот, наша пятёрка – мы всегда держались вместе… так хорошо дружили… и хлопцы хорошие были, но такие бедные все! Не было чего ни надеть, ни есть! Старую армейскую форму тогда носили. Да-да-да.

И вот пришёл Николай, новенький. Он у нас в классе оказался. Мы и взялися вокруг него в хоровод: «восемь девок, один я»… и что такого? Нам весело было… принёс гармонь, да как заиграл нам, дак мы – прощай все остальные, вот! И вот так мы встречались, он провожал до дома не одну меня, а целую компанию: девчат было много, а хлопцев мало. Мы так вот ходили, ходили – а потом он мне предлагает сердце и руку. Я говорю: «Ну, ты что? Я ж ещё учёбу не закончила, а ты мне сердце и руку!» Он красавцем не был, но голова у него была – не голова, а Дом Советов.

Мама не хотела моя, чтобы я училась, потому что мы сильно бедно жили, не было чего есть. Так она: «Кидай ты эту учёбу – да иди копать картошку!» Да то, да другое. А я – как привязана была: «Нет: учиться – и всё».

Вот и он заметил, я помню его, он очень умный был. Так он говорил: «Настя, ни в коем случае не бросай, ходи хоть через день. А эту картошку, раз уже так это им допекло с картошкой – будем копать. Но, – говорит, – учёбу не кидай». И я карабкалась, как жаба, вот такое дело. Ну, потом доработались до десятого класса.

Расскажите, пожалуйста, об оккупации…

Под оккупацией – мы в лесу были, в землянках. В лес вошли – и посели в траншеи. Наши ж копали для немцев траншеи: они до сих пор там остались, следы от них. Ну, там вот поховаемся в те траншеи, уже ползком выползем туда, дальше, да так и…

Мне смешно сейчас, но вот от этого мы ховалися там все. Боялися страшно. Однако находит на человека – я не знаю что: такое состояние, что идёт – и не боится ничего. Да, вот так вот делает, кричит на немца: «Я убью, щас в морду!», так малыши уже просят: «Ради Бога, мы же малые дети»…

Много было малых детей, да… вечно что-нибудь хватали, потому что они же привыкли к этому, к разной пище, а тут – нема, не дают ничего. Вообще уже ничего не стало.

Дятлы вили гнёзда, а мы – голодные, холодные. Так пойдём – да вот так вот руку всадишь в гнездо, да принесёшь жменю этих яиц… вот и жили. Это ж уже весной, это ж уже хорошее время такое, а потом всё-таки начали, начали: одни с одной стороны, Красная армия с одной стороны, вот тут, где Слободка эта, вот… вот оттуда нас попёрли. А потом – як кого. Возле нас жила женщина, я её буду помнить… она умерла, Надя Янчик.

Не было есть. Жили на гнилой картошке. В общем, получилось так, что посеять – посеяли, а выбрать – не выбрали, и картошка – перезимовала. В земле, да. Зимой – неубранный урожай. Так мы что дорозумелися (не я дорозумелася – а другие люди: более такие умные). Ну, она перемёрзла – и из неё вытекла вода, осталася «косточка» такая картофельная, вот. (Показывает.) Так за эти косточки – мы грызлися, як собаки! И варили же её, и пекли, и даже крахмалу наварили. Ну, так крахмал – он же никуда не девался, внутри ж оболочки оставался. То ж картошина – так она вот такая ж, картошина, круглая. А то она плоскенькая стала, как блинчик, вот. И крахмал весь остался.

Вот выхворали мы тогды… ууу… да голые, да голодные. А фуфаечка какая, так поди, попобегай, а потом по деревьях тех да… кто есть хочет – так где-то что-то крадёт. Дак уже еле ноги тянет – а другие злые, ему так: «А почему мне не принёс?!» Ну, и долго так. И это нас мучало.

Проходили немцы тут вот, недалеко где-то. Бегают – а мы всё равно рылись в землянки и зарывали туда, что у нас было. А они – если уже нашли припасы – забирали всё… и одёжку, которая была. Тот год, в который они пришли – тот год очень был трудный, потому что партизаны не кинули свою территорию – и они себе дали задание, что «такое-то количество сдать». А немцы – так сами тоже, и им давай: «Матка хлеба, матка хлеба». И мы уже собирались стайками по пять человек – и в разные стороны утекали як-то. А теперь – так и смешно, а тогды – ой, как плакали мы.

Так что ж тут смешного, смерть по пятам бродит!

Ну, меня вот смех бере…

Вот, переходили: мы утекали к красным, а к немцам – нет. Боялися их, потому что видали горы набитых людей. А сводки такие были, что что-то захватили войска то немецкие, то русские. Но тут – такого разделения не было. Сказали, что немцы идут из этого… из села… пришли, побыли – и ушли дальше: их власти постоянной не было. Был гарнизон – но не из настоящих немцев, а румыны.

Сама научилась лапти плести. Пошла к Саве, да поглядела, як он плете. Я ж босая была, я ж не могла ни в чём... «И тебе сплету! Не хочешь?» Начинает так, вот так… Потом – себе плела, всем! Ну, сколько нас там было возле костра… вот так один одному передают: «Вон та девка плете лапти», и я им плела лапти. Сама ж сначала, когда босая ходила – так отморозила, приморозила ноги. А там одна женщина была: «Да вот, Настечка…» Да показала мне, як. То сама показала, то я придумала что-нибудь уже. Дак я лапти подтянула – так вот задники делала, и так мне добре было!

Надолго хватало носить пару лаптей?

Не, недолго. Раза на три, на четыре… Каждый день плести. Не из лыка же. Сначала ж неможно было… зимой неможно было лыка этого взять. Да, только из лозы: плели, плели… а из лыка – можно и неделю в них ходить. Ну и, когда мы уже отходили (В лаптях. – Прим. ред.), то говорили: «Давайте, чтоб нас сфотографировали в лаптях, и потом оно мне не надо».

Сколько раз было такого вот состояния, что спать ляжешь – а потом немцы уже приезжают. Мы ж и танцевали, и утекали – всяк было. Воны приедут, так им танцевать хочется, и они давай девок собирать: «Давай, давай». Да хлопцы же, что им делать… мало-помалу, да то, да то… а наши всё утекают.

Я до сих пор боюся собак немцев. Как вспомню их пасти – вот такие вот (Показывает.) Он женщину найшов, ему смешно. Не смешно. Як кажется – ух! – по кускам бы разрезала!

А сколько сигар у них натягали… Малышня наша. Один пыльнует, а другой крадёт.

Что-что один делает?

Пыльнует, чтоб немец не шёл. «Пыльнует» – это значит сторожит. Один на стрёме, короче. И окно там, а другой через окно за пазуху закладывает. Сигары, такие очень большие, и папиросы. Папироса – обычно вот такая, а сигара – дак она вот такая вот. (Показывает.)

И что с этими сигарами потом делали? Меняли на что-то полезное?

Давали этим – мужикам, батькам… А мужики давали им еду. Ну, что там полезное, детский розум был. Вот батьки радовались! Як получат такий гостинец: «А где ты взял, а там, может, ещё есть? Хлопцы, поглядите, пошукайте добре!», и те – давай ещё шукать… Ведь остальные тогды только листья курили. И обижалися на галлюцинации, что галлюцинации с этих листьев мучат.

Облавы были. Для отправки в Германию. Я-то была такая, что бегать могла, могла что-нибудь… один раз даже так научилась уже виртуозно уходить… да, бегала хорошо… Зоя наша – бегала хорошо, само лучше. Она старше на три года.

Но один раз – словили: я, Зоя и мама, а Оля оказалась в лесу. И уже подвели почти к этому, к поезду. Мы голосим, кричим, просим и этих уже (Полицаев. – Прим. ред.), и немцев. А они-то не понимали ничего. Да только вот так вот подойдёт, да: «Ох, боже ж мой, боже ж мой!» (Кривляется, показывая немцев.)

А так некоторые женщины не выдерживали – да говорили: «Чтоб ты сдох! Падло ты!» А другая сразу: «Не чипай чёрта, бо вин же, – каже, – убье тебе!» И вот так вот, русскими словами разговаривают – а они не знают. Они только знают: «Боже ж мой, боже ж мой»…

Дразнили, но не убивали никого?

Не, не убивали. Уже, как завоевали они – так они только ярых партизан, кого поймают. Вешали, расстреливали… а кого и нет! Кого переворачивали в свою шкуру. А кто это будет дурень такой, что не будет спасаться? Ну, вот, примерно, тебя словили немцы… бери автомат: «На, стреляй!», не убьёшь его (Другого пойманного. – Прим. ред.) – тебя убьют. Были и такие, и такие, всякие были… и немцы были…

Убивал кто – а они фотографировали тем временем. И вот их находили, кто в партизанах были, немцы ловили – и всё, там, завели: «Стреляй», и – автомат. И сказать, ты б стрелял или нет – заранее не знает никто… и никто не может ответить на этот вопрос. Каждый не ответит, каждый. Я тоже не могу так. Но всё равно как-то свою жизнь любой спасал бы. Потому что – ну а кто дурень такой, что сейчас живо отдаст свою шкуру? Нет, так ещё на нашей территории не было…

Не так страшно – если соизмерить с другими. Были хуже, богато хуже. Были и люди хуже, были и немцы, которые хуже… хотя немцы – не хуже были, это полицаи убивали. Раз немец приказал полицаю – он идёт и выполняет, бо будут стрелять в него самого.

​У меня соседка была. Уже вот так вот немцы надоели: то они приезжают, то уезжают. Приехали эти уже немчуры – мы были как раз на опушке – да как затарабанили на территории этого, ой уже… на селе як затараторили – дак нам же слышно!

«Затараторили» – стрелять начали?

Ну да! Так мама прибегла, да говорит: «Скорейте. Деточки, скорейте, скорейте!» – и в Раково. А Раково – это ж три километра надо на голой территории пробегти…

По полю?

Да, полем. И мы бежали. Кто и ложку держал, кто что мог схватить – и побегли, вот. И эта соседка бегла-бегла – да сильно утомилась. Дак она: «Ох, бежите же скорее одиноки». Одни, без неё. Это у неё такой был разговор. Что мы утекём обязательно единственные, а остальные уже как хочут. А не успели мы перевернуться – уже немцы коло нас, уже «гр-гр-гр» (Кривляется, показывая речь немцев). Потом полицаи – и погнали.

​Другой раз – «Немцы идут», – нам передали эти, партизаны. Ну, так и мы подали сигналы другим: «Немцы идут». Побегли мы. Бабка такая слабенькая, так она бежит, мы её трошки тянули за руки, а потом – ну, что ж? Мы и голодные, и голые, и страх нас тоже берёт, да. Так мы уже оставили её. «Бабка, сиди вот тут вот», – да прикрыли трохи там. «Да ты уже гуляй тута, – говорим, – гуляй тут, а мы придём, заберём». А она в ямку сховалась… как прибегла к этой ямке – и говорит: «Вот мы будем жить. Вот мы будем жить». А потом этот (Немец. – Прим. ред.) подошёл к ней, поглядел – и не тронул. Немец – не тронул нашего! Дак для нас это такое диво было...

Это уже, як они стали отступать, як почуяли красную перемогу – дак они уже не убивали. Они боялись сами, сволочи. Да, уже придёт: «Ты поедешь со мной в Германию. Я тебя озолочу, я тебя…» Это уже не бабам, которые нарожали своих детей. На молодых – вот так вот… (Показывает.) А на ихнем-то языке – да так это твёрдо, выразительно был разговор. Ну а наши: «Хворобу, хворобу ты получишь. Ты думаешь, мы будем теперь утекать от себя так, как тогды утекали? Неее, будешь ты от нас драпать». И вот так говорит на них – и ничего за это не было.

То есть, гражданские молодые женщины уже даже в такие перепалки вступали с немцами? Не боялись?

Немцы боялись нас тогда уже, мирных жителей. Они меняли одёжу – да драпали. На гражданскую одежду, чтобы наши войска сразу не убили. А если ему не дают эту одежду – держите, он же упрёт! Тоже ж одёжку ему надо. Не голому ходить да разутому. И вот он только руками покажет, что надо, протянет руки – как отпихнёшь, как даст ему кто в грудь там…

А потом пошла Красная армия на них – и они оказались уже у нас пленными, немчура эта. Но скоро опять попёрли их от нас: побоялись, что озлобленные люди…

А что здесь пленные делали?

Ну, были голые все и хатки раскиданные, и всё надо ж восстанавливать было. Много чё. Немцы после войны отстраивали – их не пустили никуда – они отстроили Минск, города все опять построили. Начинали, да не кончали работы: их быстро переводили в другое место.

Как Вы жили, когда ушли немцы?

На нашем дворе были брёвна: они нашу хатку раскидали. Так мы пришли, да давай собирать заново. Это ещё война шла. Мы уже побачили, что тут брёвна есть, так мама говорит: «Собирайте хутко, так зробым стопочку якую-нибудь». И действительно: мы – там поленце, там такое, там такое-сякое, то привяжем чем-то, и… было, где спать. Хотя б от этих волков отходили, а то подойдёт: «У-у-у…» – под окна.

Стопочка – это такой небольшой сарайчик для хранения продуктов там, запасов… углублённый в землю, как другие хозяйственные строения. Ну, грубо так – полуподвальное помещение, окошко одно там.

Они себе набрали – правильно сделали. Наши, я имею в виду. Что немцы накопали-наховали, а наши пораскапывали – и так и пропёрли их через реку, вот. Так мы и пустились все туда. Из леса обратно сюда, да. Предупредили: «Не ходите, не берите пока, потом всё будет сделано, всё будет хорошо, только не уходите на новые места, потому что немцы заминировали многие дороги».

Вообще, нас эта… «Катюша» спасла. У нас она стояла, «Катюша», где-то рядом… ну, в пределах… может, километра три… бьёт, что разве вот… и разрывается, и опять…​ вспышка большая, ещё, ещё…

Я никогда и не вспоминала немцев. Потом после них как зашли в свою хату – сколько радости было, зробили ж сами…

Так пришли же – хаты не было, только брёвна?

Ну, этот самый, соломенный сначала, да, шалашик, а потом уже… давай, где какое поленце лежит, так подтягивали, да уже делали. А до этого – в землянке.

Много было таких, у которых погибли дети, погибли семьи, погибли все. Так они были обозлённые. А были некоторые такие, которые очень хорошо отнеслись к немцам, вот.

​А после того, как армия советская подошла – как выживали? Как продукты доставали? Как зарабатывали на жизнь?

Немцы ушли – так нам государство прислало. Помощь, продукты какие-то, зерно. Раздали так просто. И у кого есть скот, так чтоб не боялися, что – кормите и ешьте, и всё. И фураж давали. А потом, как пришлося – так и позабирали этих. Ничего они не выполнили, то, что обещали. Коней позабирали. Придёт в сарай, поглядел: «Ага, добре». Там свинка или подсвинка, или что там такое… Это – наши. У своих у собственных – свиней брали. Дали помощь один год – и всё, а потом ещё брали у людей, чтоб давали солдат кормить. Забирали, забирали у нас.

Мы там сами организовывали, что-то сеяли, и не только сеяли, а сеяли и отдавали… зерно давали и вообще всё, что там у нас есть. Государству. Так мы сами голодные, вот.

И начался колхоз уже. Какие там трудодни?! Напишут палку – пропьют-проедят. Работали мужики. А мы утекали только. Они подскажут нам, где что плохо лежит… А потом – идите, полите, да сами себя кормите. Ну, давали два раза… два раза, кажется, какую-то помощь. Ну, что там? Вот дадут столько зерна на человека, а потом… прошёл год, так мы же то всё насеяли тут же!

Участок у нас был – 60 соток. Потом вся эта улица выстроилась на одном участке, который был выделен государством женщине: маминой матери, моей бабушке.

У нас долго не было этого, чем кормиться. Мы очень плохо жили тогда, но там не только картошку ели: немножко проса, рожь, чтоб можно хлеб печь, и – так, прочее. Всё они не смогли взять, украсть.

А мельница – была здесь где-то? Как мололи муку?

Была, поховали… кто поховал. Ручные жернова такие… помоем – смеёмся. Маленькие.

И это, у Савы был конь, и он утекал с конём, и он его привёл. Его раскулачили в своё время, Саву этого. Отец его, Женя… много раз звучало его имя. Раскулачили за его хромовые сапоги. Ну, такой, обычный трудяга. Он даже не то, что там это, «кулак»… ниякий не кулак… обычный работяга. Кто не сумел – так он в лаптях ходил, а у этого, пожалуйста, сапоги. Да ещё и хромовые сапоги! Ну, хорошо своим трудом заработал. Так его там раскулачили, поотбирали всё из хозяйства. Его что – ссылали? Нет. Судили его, Саву этого? Нет. Забрали – «хай иде воюет», да и всё. Хай, как же ж они говорили… «Пускай искупает свои грехи…»

Так вот, у Савы оказался конь этот, да и с его помощью пахали здесь, по своей улице – и тому, и тому пропашет кусочек, да. И нам давали тоже коня. Ой, 60 соток – мы коня уже взяли, как пришли…

А раньше просто маленький участок сначала засевали?

Да, маленькие кусочки картошки, маленькие кусочки жита…

У кого, например, як у Савы, у Охрима – у него больше было. Так Охрима забрали в армию, и уже ж и не пустили его домой… як то называется? То называют таких людей, что оказывали помощь врагу. Враг народа, да. Это враг народа. Они из доброго, невинного – зробят из тебя врага народа – и всё. Немцы ушли, а Сталин давай бить своих людей.

Как власти с инвалидами поступали? Они же у Вас были?

Много, по городу просили. Сначала они были, были – а потом их резко всех в Сибирь угнали. Они ж на каждом углу на костылях, на тележках были, и – чтоб не портили вид…

А в Сибирь – за что, на каком основании?

Ну, подальше, чтобы они не портили вид: вот там и добывайте себе, там, в лесу где-то, подальше. На Север, в общем, так вот, на поселение. На костылях далеко не убежишь – вот там они и пооставались, погибли многие. Это известный факт.

Дак и Сава там побывал, на Соловках. Его же сперва раскулачивали, а потом он был там, и поэтому больше не пошёл в Красную Армию, вот так. Ещё ж война долго шла.

А таких – после Соловков – в армию не брали?

Боялися. Ну, давали им работу… ну, не настолько секретную. Ну, а некоторым и не давали, а кого и освобождали… которых в армию. Брали, обмундировали – и на фронт. Вот как было.