Интервью проведено при поддержке Московского Дома ветеранов войн и Вооруженных Сил
Я родилась 10 мая 1923 года, в Ленинграде. Мой отец был служащий, работал в исполкоме, а мать была домохозяйкой. Нас, детей, было трое. Старший брат, я и младшая сестра.
В 1930 году я пошла в школу №7, и закончила ее 21 июня 1941 года. С 8 класса я была секретарем комитета комсомола школы и отрядным вожатым в нашей районном пионерском лагере Токсово. В июне 1941 года я была в пионерском лагере и на приезжала в Ленинград на экзамены. 21 июня в школе был бал. Я приехала на этот бал из Токсово. Мы отпраздновали окончание школы, всю ночь гуляли по Ленинграду, а в 5 утра, к подъему, вернулась в Токсово. В обед к нам приехали ребята из школы, они уже знали о том, что шла война. Я несла своим ребятам суп, и тут мне встретился парень с нашего класса, Борька, и сказал: «Шура, началась война!» Я как услышала это, так у меня кастрюля с супом выпала.
Нас сразу собрали и сказали, чтобы мы ребятам ничего о начале войны не говорили, и всю ночь дежурили, а, в случае бомбежки, нам определили места, в которые мы должны были вести свои отряды. Так мы всю ночь сидели и ждали, что будет. Утром нас построили и мы пешком пошли в Ленинград. Мы шли вдоль железной дороги, а по ней уже шли эшелоны с войсками и ребята кричали: «Скорее возвращайтесь обратно!»
По возвращении в Ленинград я поступила в Военно-механический институт, тогда считалось, что гуманитарии это ерунда, надо знать технику. Но в институте мы занимались недолго, в основном мы ездили окопы копать. Первые наши окопы были под Оренбаумом. Мы туда приехали, большая группа во главе с ректором, а нам военные и говорят: «Куда вы приехали? Вот мы и вот немцы! Где вы будете копать!» Некоторое время мы там жили в сараях, на сеновалах. Нас там здорово бомбили. Помню как во время бомбежки меня старый солдат толкнул на землю, лег на меня и каской прикрыл обе наши головы. И так мы лежали. Во время бомбежек много наших погибло. Потом, когда стало понятно, что нам там делать нечего, мы самовольно ушли в Ленинград. Побросали все вещи и пешком пошли в Ленинград.
Второй раз мы поехали на окопы на полустанок, который был совсем близко к Ленинграду. Мы туда приехали, начальства на полустанке уже не было, никого нет, немцы вот-вот будут – что толку копать? Нам сказали: «Вот рядом с вокзалом дом, занимайте его». А мы сообразили, что около вокзала жить страшно и нас какая-то старушка пустила к себе переночевать. Ночью мы проснулись ночью от крика. Видим, старушка кричит: «Что вы тут спите? Станцию Лигово разбомбили!» Мы выскочили, и увидели, что в дом, где нас хотели разместить, попала бомба. От дома ничего не осталось. Мы сразу же оттуда ушли, а потом, говорят через полчаса, немцы заняли Лигово.
По возвращению в Ленинград меня утвердили секретарем военного отдела райкома комсомола. Я дежурила в райкоме, там тогда такой наплыв был, столько народу приходило и требовало, чтобы их направили на фронт. Кроме дежурства в райкоме, мы занимались подготовкой школ под госпиталя и по ночам патрулировали город. Секретарям райкомов выдали пистолеты и нам казалось, что мы ищем шпионов, хотя главной нашей задачей было следить, чтобы соблюдали светомаскировку, нигде не горели окна. Нам даже разрешали стрелять по окнам, если мы видели, что где-то горит свет.
Какое-то время я проработала в райкоме, а потом меня направили на завод №209 имени Кулакова, секретарем комитета комсомола завода. На этом заводе делали автоматы.
В первые же дни Блокады немцы разбомбили Бадаевские склады. Они два дня горели, над всем городом огромное зарево было.
Самый тяжелый период Блокады – декабрь 1941 года. Это очень сложно представить, описать… После войны меня приглашали в Ленинграде выступать. И вот однажды я приехала в школу, а там не было света. И я говорю: «Ребята, вот так и было. Нет света, нет воды, канализация не работает, тепла нет и так 900 дней. Надо было прожить, а как?» Я когда в райкоме комсомола работала, то, когда мы приходили на работу, первое что делали – ставили бочку на санки и на Неву, набрать воды. Потом нам на дрова выделили деревянные дома. Люди из них переселились, а нам разрешили деревянные дома разбирать на дрова. Нашему райкому выделили дом на Скороходовой, мы его ломали и топили свои буржуйки. А еды нет, мы все дистрофики, у нас в райкоме 5 парней было, так они настолько ослабли, что полено поднять не могли. И самое страшное – бомбежки. Все время бомбежки, а когда начались артиллерийские обстрелы… К налетам-то мы уже как-то привыкли, там тревогу объявляли, а обстрел внезапно… В 1943-1944 годах, когда уже пошел транспорт, немцы были по трамвайным остановкам, рынкам, там где больше народу. Причем – тревогу только объявили, сообщили: «Граждане, наш район подвергается обстрелу», – а снаряды уже летят.
Столько раз было, когда я на самом краю была… Вот 1 мая 1942 года мне надо было по радио от молодежи Ленинграда. Мне надо было перейти мост, со мной подруга из райкома партии шла. Мы только на мост – и тут началась бомбежка. Мы упали и лежа, ползком, еле-еле добрались до радио. А там передачи из бомбоубежище вели, там тогда Кузнецов передачу вел, еще Попков был, все наше руководство. И мне запомнилось – внезапно говорят: «Света нет», – и Попков кричал в телефон: «Отключить все! Заводы остановить! Дать ток на радио», – мы тогда на весь Союз должны были выходить.
И еще один случай на 209 заводе был. Я в райком комсомола на совещание бежала, а меня врач задержал, мы там на заводе организовали небольшой госпиталь для ребят, и что-то ему потребовалось. Я в райком опаздываю, а он меня за руку держит: «Шура то, Шура се». Три минуты он меня продержал, и в это время снаряд упал. Если бы не было этих трех минут – была бы я под снарядом…
Наш 209-й завод делал автоматы, много делали. Причем на заводе было очень много ребятишек 14-15 лет. Они себе подставки делали, чтобы до станка достать и работали. Зачастую они с завода и на ночь не уходили, ночью придешь в цех – то у одного станка лежит парень, то у другого… И очень многие умирали… Потом мы на заводе организовали маленький госпиталь, на несколько коек, совсем уж обессиленных ребята помещали туда. Нам Наркомат, дополнительно, выделил обеденные талоны и на них можно было получить тарелку супа, кусочек сахара, этим мы многих ребят спасали.
Когда открылась Дорога жизни – стало полегче. Когда ее строили – об этом весь Ленинград знал. По радио, в газетах сообщали о том, что пройдены новые километры. Строительством Дороги Кузнецов заведовал, он был 2-м секретарем у Жданова и вот сообщали – пройдено еще столько-то километров, но Дорога еще не готова. Закрывают полыньи и так далее. А потом, когда открыли, мы сразу почувствовали облегчение. Хлеба нам стали выдавать 250 грамм, а рабочим сразу по 400. Начали вывозить ребят и население, я должна была возглавить группу ребят из ремесленного училища, мы должны были пешком идти. Этих ребят в начале войны эвакуировали из Беларуси, Украины и они попали в Блокаду. Им по 15-16 лет было… Мы стали готовится, получили пайки, ну какие там пайки – банка консервов. Нам выдали маскхалаты, ну не маскхалаты, а накидки белые. Но нас остановили, потому что перед нами ушла большая группа ребят и их всех немцы побили… Никто не дошел… Больше пешком не эвакуировали, а эти ребята… Я потом в это училище зашла, поинтересоваться как дела, мне директор говорит: «Ой, не спрашивай, Шура…» Открывает огромный зал, а там трупы лежали… Ребята, не перенесли… Если бы ушли может кто-то бы погиб, а кто-то сохранился, а здесь… Я до сих пор вижу эти кипы трупов друг на друге.
Весной по Дороге Жизни в Ленинград приехал мой отец. Он был непризывной, но ушел в ополчение и был на другой стороне Ладожского озера. Ему дали отпуск и он рассказывал, как ехал по Дороге на машине. Двери открыты, потому что полыньи, машины уходили под воду…
Весной 1942 года самая большая опасность была – загрязнение города. Канализация не работала, все это выбрасывали на улицу. Весь город был загажен, не сегодня-завтра начнется эпидемия… И вот мы сами вышли, подняли ребятишек – очистили город. По кусочкам снег убирали.
В 1943 году прорвали Блокаду. Мы знали, что готовится операция «Искра» и вот ночью, часа в 3-4 – сумасшедший 3-4 сумасшедший артогонь. Мы к тому времени уже научились отличать немецкий огонь и поняли, что это не немцы, что началось! Я тогда уже в райкоме работала, по каким-то делам, была в институте прикладной химии. Так мне туда позвонил секретарь райкома, сказал, чтобы я не уходила, приняла участие в мероприятии. Когда сообщили о прорыве – по всему городу митинги прошли, все радовались. С продовольствием после прорыва Блокады стало полегче. Регулярно что-то прибавляли, там 100 грамм муки, крупы. Иногда что-то без карточек выдавали.
А когда полностью блокаду сняли – весь город на улицу вышел! Наш райком весь вышел к театру Ленинского комсомола, а обратно мы уже не шли, а танцевали. Огромный танец был – от театра Ленинского комсомола до Скороходовой.
9 мая 1945 года я встретила в Ленинграде. Когда сообщили о Победе я на Дворцовой площади была. Там такое ликование было, такая радость на душе была. Это трудно сейчас объяснить
- Александра Павловна, вы говорили, что когда шли из пионерского лагеря встречали войска. Какое у вас было ощущение – что война будет быстрой и победоносной, или что война будет тяжелой?
- Быстрой. Ребята кричали солдатам: «Идите скорее разбейте и возвращайтесь!» У всех настроение было – быстро разобьем и вернемся.
- А когда началось отступление, когда Ленинград попал в Блокаду – не было ощущения, что страна пропала?
- Не было. Такого ощущения, по-моему, ни у кого не было.
- А было ощущение, что немцы могут взять Ленинград?
- Конечно, страшно было. Чувство страха, что что-то может случиться с городом сидело. Мы с подружкой школьной жили через 2 дома, так мы вечером, когда расходились, договаривались, где нас искать, если в наш дом попадет бомба. Примерно, я буду между дверей стоять, а я вот тут, у печки.
Опять же, бомбежки, обстрелы. Но мы верили, что нас не бросят. Как-то по Ленинграду прошел слух, что нам на помощь идет Мерецков. Кто такой, откуда идет – нам было безразлично – главное, что идет, что мы не одни.
- В чем состояла задача комитета комсомола, партийного комитета, какие они задачи выполняли?
- Еще до начала Блокады, когда я работала в райкоме, хотели сохранить ребят. Всех вывезти из Ленинграда. Я тогда дежурила в райкоме и вдруг меня секретарь вызывает и говорит: «Иди домой собирайся и завтра поедешь со своей школой пионервожатой». Я говорю: «Я только окончила, какая я пионервожатая?» «Едешь и все. Звонила директор школы и она просит, чтобы ехала ты». Приехали колхоз, там дома, разместились, 250 человек детей было, три учителя и я и мы все должны были обеспечить. Я до сих пор помню, как председатель колхоза на нас матом ругался, потому что мы в печку сначала поставим то, что варить надо, а потом дрова: «Вы, бабы, до сих пор не знаете, что надо сначала растопить, а потом чугунок ставить!» Мы там пожили меньше месяца, а потом кольцо стало закрываться, возникло опасение, что дети останутся у немцев и мы шли обратно в Ленинград, 40 километров. Подъезжая к станции Будогощь, мы знали что эту станцию он бомбит в 8 утра и в 8 вечера. А мы где-то без четверти 8 подъезжаем к Будогощи и как налетел. В поезде было 13 вагонов, мы в последний успели сесть, так после бомбежки только три вагона осталось, остальные разбомбили…
На заводе у нас было обязательство – выпустить силами комсомольцев 1000 автоматов сверх плана, или разгрузить 1000 тонн угля, вот такие обязательства. Причем чтобы эту 1000 автоматов, ребята, выполнив свою норму, они оставались и потом еще по специальному наряду делали. Мы эту 1000 автоматов сделали и торжественно в нашу подшефную часть отвезли, она на Пулковских высотах стояла.
Когда я работала секретарем Петроградского райкома комсомола, мы шефствовали над линкором «Марат». Когда началась блокада, ему оторвало нос, около 200 человек погибло и его стащили в док. Он там стоял, но его главный калибр работал, не смотря на то, что полкорабля было оторвано. Мы несколько раз там были. Каждый праздник с линкора нам на Карповку присылали катер, мы его называли самовар, и мы, 5-6 девчонок, секретари комитета заводов, ехали туда, на корабль.
- Вы сказали, что в Будогощи бомбили по расписанию, а в Ленинграде?
- Нет. Там без всякого расписания.
- Не было такого, что днем самолеты бомбят, ночью артиллерия?
- Не было. Бывало и так, а бывало и обстрел и бомбежка одновременно. Помню, когда мы слушали 7-ю симфонию в филармонии недалеко от нас сидел Трибуц, командующий Балтийским флотом. И тут начался обстрел. Так Трибуц по телефону криком кричал: «Остановите! Пустите все корабли!» Чтобы Ленинград не обстреливали, чтобы дали дослушать.
- Вы первое исполнение 7-й симфонии слушали?
- Да. Нам на заводе сказали, что надо выделить 5 человек. Возможно, билеты дали, но я билеты не видела. Поехали директор завод, парторг, секретарь профсоюза, я. Мы в автомобильчик влезли друг на друга и поехали.
- Александра Павловна, какой у вас был паек в декабре 1941 года?
- 125 грамм. Рабочим выдавали 250 грамм, а нам, как служащим, 125 грамм.
- Встречаются регулярные упоминания, что сотрудники комсомольских организаций, партийных организаций имели льготы?
- Это сейчас и на Жданова, и на Кузнецова чего только не говорят. В 1951 году, когда было Ленинградское дело, их тоже обвиняли в организации банкетов. Я тогда в Киеве работала замзавотдела райкома и вот к моему секретарю райкома прислали огромное письмо о том, что я работала с врагами народа, бдительность не проявила и еще приписали, после конференции районной проводили банкеты. Меня секретарь вызвал, дал письмо прочитать и говорит: «Что скажешь?» Я говорю: «Все правда, работала и с этим, и с этим, и на конференциях партийных была в счетной комиссии и сейчас считаю, что это честные люди, откуда я могла знать, что это враги народа? А что банкеты проводили, так вот как это было – собирается на конференции комсомольцы, а чтобы накормить надо вырезать из карточки талоны, но у кого они есть, у кого уже съеденные. Так что мы решили кормить без карточек. У нас завод большие и мы приняли решение, что, например, завод 209 дает свинью, а завод 810 тонну картошки. Они выделяли и все это шло в столовую райкома, там готовили обед и ребят кормили обедом».
- Александра Павловна, встречаются упоминания, что весной 1942 года в Ленинграде были развернуты огороды. Это так?
- Да. Наш райком находился на Скороходовой улице и там у нас был скверик, в котором мы посадили огурцы. Чтобы огурцы не украли мы на них надевали банки и огурец рос в банку. У Казанского собора вся земля была отдана под огороды. Везде сажали. А в 1943 году кусочки земли стали давать и за городом.
- Я несколько раз встречал упоминания, что во время Блокады в Ленинграде работали музеи.
- Работали. Не в первые два года, а в 1943-1944 работали. Эрмитаж работал, некоторые отделы. Еще у нас театры работали. Театр оперетты вообще из Ленинграда не выезжал и всю блокаду, даже в 1941-1942 годах, в нем шли новые спектакли. Акимовский театр все время работал.
- Вы пленных видели?
- После войны. Они в Ленинграде построили уйму двухэтажных домиков, решили нам жилищную проблему. Они работали, а наши ребятишки их подкармливали.
- Сейчас появилось мнение о том, что Ленинград стоило лучше сдать, сохранить жизни, ваше мнение?
- Гитлер в самых первых разработках, задолго до войны, планировал о том, что в Ленинграде не оставит ни одного дома, стереть Ленинград с лица земли. О какой же сдаче можно было вести речь? Мы, ребятишки, с окон собирали цветы, горшками отбиваться. Нет, мыслей о том, чтобы сдать Ленинград - ни у одного ленинградца не было.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | Н. Аничкин |
