Бахарев Кузьма (Константин) Федорович

Я родился 14 сентября 1929 года в с. Круглое Мичуринского района Тамбовской области. Мой отец трудился железнодорожным рабочим, а мать была простой домохозяйкой. Кстати, в семье меня никогда не называли Кузьма, а звали Костик, поэтому я долго думал, что мое настоящее имя – Константин, так меня на фронте и записали. Только после войны, когда я окончил институт, и мне нужно было получать диплом, выяснилось, что у меня нет свидетельства о рождении. Сделал запрос в архив, мне прислали копию записи о моем появлении на свет, и оказалось, что родители при рождении меня назвали Кузьмой. Даже пришлось переделывать школьный аттестат. А так до войны успел окончить четыре класса, перешел в пятый, и тут началась война. По сути, вся моя история чем-то занимательна как раз в период Великой Отечественной войны.

В июне 1941 года мы жили на ст. Кочетовка-1 – это микрорайон города Мичуринска Тамбовской области. Данная крупная железнодорожная станция являлась опорной сортировочной станцией Мичуринского узла Юго-Восточной железной дороги. Поэтому с началом войны через Кочетовку проходили практически все составы, эвакуировавшие промышленное и заводское оборудование, а также население из южных регионов Советского Союза, которые могли быть оккупированы немецкими войсками. В результате, начиная с июля 1941 года, станция постоянно подвергалась бомбардировкам фашистских самолетов.  Понятное дело, столь большое сосредоточение железнодорожных составов не могло не привлечь немецкие бомбардировщики. На станции случались страшные трагедии, горели горюче-смазочные материалы, уничтожалось военное имущество, постоянно гибли солдаты и офицеры, отправлявшиеся на фронт. В не меньшей степени от бомбежек страдало и гражданское население, которое бежало от немцев.

Бомбардировки начинались каждую ночь в 11 часов вечера. Самолеты прилетали как по расписанию, даже не надо было проверять часы. Причем это были не одиночные налеты, а сразу целые группы бомбардировщиков. Сначала они вывешивали так называемые «люстры» - осветительные лампы на парашютах. Такие «люстры» медленно опускались на землю и освещали территорию. В таком свете немцы бомбили нас совершенно безнаказанно, потому что станция была крайне слабо защищена, да что там, могу прямо сказать, что противовоздушная оборона станции Кочетовки практически отсутствовала. Как будто в насмешку над всем происходящим, в кукурузе как раз недалеко от нашего дома стояло зенитное орудие, но при бомбежке оно быстро замолкало – выдаст несколько орудийных залпов, и тут немцы сразу же сбрасывали на орудие несколько бомб. После этого ее расчет либо прятался в щели, либо погибал от осколков. Так что немцы летали над составами абсолютно свободно. Если мы, местные жители, еще имели возможность хоть куда-то спрятаться, то беженцы просто-напросто не знали, куда им деться, и в основном спасались под вагонами, схватившись за колеса поездов. Если вагон сгорал, то их обгоревшие трупы там так и оставались. Днем гражданское население под руководством военных начинало растаскивать руины и искать выживших после бомбежки. Только представь себе картину – горят элеваторы с зерном, взрываются боеприпасы, обезумевшие лошади, которые транспортировались в воинских составах, ломая перегородки, вырываются из вагонов, и тут же гибнут от осколков. Короче говоря, я каждый вечер был живым свидетелем такой канители, если ее можно так назвать. Конечно, военные пытались нам помочь – они подготовили импровизированные бомбоубежища. Для этого вырывались траншеи, которые сверху покрывали шпалами и землей. Сейчас я понимаю, что такое бомбоубежище было относительно надежным и прочным, хотя, конечно, оно бы не выдержало прямого попадания авиабомбы. Но сразу же после строительства таких укрытий среди населения поднялась страшная паника и люди банально боялись туда залазить. Дело в том, что немцы не только все освещали при бомбежке «люстрами», они имели еще и своих агентов на станции, которые с сигнальных ракет показывали, какие эшелоны нужно бомбить в первую очередь. По ночам часто можно было увидеть такие ракеты, взмывающие в воздух. Поэтому местные жители говорили, что немецкие агенты специально узнавали, где находятся бомбоубежища, и направляли туда ракеты. Так что в специально подготовленные для них укрытия люди попросту не лезли. Предпочитали при бомбежке ползти на огород, чтобы спрятаться от осколков между грядками.

В августе 1941 года во время одной из бомбардировок погибла моя мать. Немцы тогда сбросили множество мелких бомбочек, наполненных шрапнелью, которые при первом же прикосновении к земле взрывались, и вокруг разлеталось множество осколков. В нашем огороде вся картошка была посечена ими, так что в ту бомбежку мама была сильно ранена, и не выжила. Отец работал на железной дороге, сначала его по брони не призывали, а потом в конце 1941 года он тоже ушел на фронт. Мы со старшим братом остались одни. Вскоре мой брат Василий, на три года меня старше, пошел работать в путейскую бригаду, где его назначили старшим кондуктором по сопровождению поездов, которые возили различные военные грузы на фронт. Василий стал жить вместе с рабочими, а я стал самостоятельно выживать, начал бегать с целой командой беспризорников. Добывали мы себе пропитание как могли, в основном воровали различные продукты из проходящих воинских составов. Что-то сами ели, что-то продавали на рынке. Однажды даже случилось так, что я попал в цистерну с патокой, еле тогда вылез. Зачерпнул себе в ведерко немного патоки, только хотел тащить, как тут соскользнули ноги, и я упал туда. Затянуло мгновенно, еле выполз. А так мы тащили с платформ преимущественно пшеницу или муку. Таким вот полубандитским детским коллективом мы и жили какое-то время. Кроме того, во время прохождения воинских составов любили просить еду у солдат – они всегда тебя накормят, еще и с собой дадут или краюху хлеба, или сухарей. Затем до меня дошел слух, что состав старшего брата попал под бомбежку и Василий погиб. Так что остался я один на этом свете.

В апреле 1943-го года через станцию пошло много военных эшелонов - это после победы под Сталинградом войска отправлялись на переформировку. Однажды я увидел, как шел какой-то эшелон, загруженный танками. Я просился и раньше на фронт, но меня не брали, а в этом случае взяли с собой. Один из проезжавших, капитан, командир медико-санитарного взвода, которому я сразу пришелся как-то по душе, приютил меня и накормил, расспросил обо всем. Я рассказал, что у меня никого не осталось, и я хотел бы с ними поехать. Оказалось, что я попал в эшелон 8-й гвардейской танковой бригады, которая входила в состав 20-го танкового корпуса. Впоследствии, в ходе Великой Отечественной войны, ей присвоили наименования «Звенигородская», «Краснознаменная» и вручили орден Суворова II степени. Кстати, командир бригады полковник Иван Митрофанович Морус поначалу был против моего зачисления в штат бригады, и приказал высадить приблудившегося мальчишку на первой же станции. Несмотря на запрет, капитан Анатолий Тимофеевич Грушин, который был старше меня на 14 лет, решил оставить такого бедного беспризорника как я в эшелоне. Так что меня оставили, состав двинулся дальше, и Грушин приказал своему медсанвзводу, в котором служили в основном одни девушки, быстренько меня одеть. Ну, пока шел состав, медсестры мне нашли военные сапоги, снятые с ног какой-то девушки, они пришлись как раз впору. И тут самая большая трудность приключилась с брюками – такие маленькие брюки нигде не находились. Что делать, ходил пока в больших брюках. Тем временем во время поездки Грушин меня натренировал немного, как надо докладывать по уставу, и сказал: «На следующей станции во время остановки подойдешь к командиру бригады и отдашь рапорт». Еще раз проверил, как я все запомнил, и в итоге дело кончилось тем, что капитан меня взял с собой на доклад к командиру бригады. Я достойно отрапортовал по выученному, и тогда полковник, раз уж меня все равно взяли, дал распоряжение своему заместителю по хозчасти зачислись меня в бригаду. Пошили мне форму по размеру и росту. Так я стал гвардии красноармейцем.

Бахарев Кузьма Федорович с трофейной немецкой гармонью, 1944 г.

Наша бригада возвращалась с передовой в тыл для получения новой материальной части, а также для пополнения рядового и командного состава, который был выбит в боях. В итоге мы прибыли в Тихвинские лагеря под Тулой, там еще раньше до войны были расположены военные лагеря. Тогда, в 1943-м году, это был тыл, к тому времени врага от Москвы уже отбросили. К июлю наша бригада была полностью пополнена, и после этого нас направили на Орловско-Курскую дугу. Вообще же в дальнейшем наш 20-й танковый корпус, находившийся в Резерве Верховного Главнокомандования, бросали на самые важные участки фронта, туда, где планировалось серьезное наступление. В тот раз он прибыл в распоряжение Брянского фронта, и уже 12 июля 1943 года, в первый день знаменитого танкового сражения под Прохоровкой, наша бригада приняла участие в Орловской наступательной операции, в ходе которой в августе месяце были освобождены города Болхов и Орел. Мы участвовали в боях буквально неделю, и за это время наша бригада понесла столь большие потери, что была снова выедена в резерв. У к концу боев оставалось не более 16 танков, а ведь по тому штату, по которому нас переформировывали, полагалось 49 танков. Я все так хорошо знаю, потому что был причислен как личный ординарец к капитану Грушину, поэтому выполнял его поручения, в основном относил записки и донесения в штаб, к командиру бригады, либо бегал в батальоны. Ну и всякие мелкие поручения выполнял. Так что в штабе довелось частенько бывать, здесь я и узнавал все бригадные новости.

Ночевал я в медсанвзводе, либо бывал в батальонах. Короче говоря, лазил везде, где только мог. Даже на танке как-то решил в атаку пойти с десантом. И даже проехал метров 500, пока меня не сняли оттуда. Как раз пехота заскочила, я вместе с ними сижу, и тут сержант меня увидел и сказал: «А ты куда полез? Ну-ка, брысь отсюда!» Конечно же, я попросился в атаку, но сержант, ничего не слушая, согнал меня прямо на ходу с танка.

Во время наступления я помогал работникам медсанвзода, делал перевязки, поддерживал настроение раненных всякими шутками-прибаутками, ведь когда человек улыбается, он сразу же начинает себя лучше чувствовать. Что уж говорить, иногда приходилось и сутками не спать. Но особенно я помогал в транспортировке раненных, так как выходил на дорогу и останавливал проезжавшие мимо грузовики. Приходилось буквально перегораживать собой узкие дороги. Дело в том, что водители везли на передовую снаряды и патроны, и им было невыгодно брать с собой раненых, ведь тогда нужно делать крюк до полевого госпиталя, а им ведь главное – доставить войскам боеприпасы. Но я так вставал, что меня можно было только переехать, а не объехать. Так мне удалось транспортировать около 160 раненных солдат и офицеров. Поэтому в июле 1943 года по итогам боев мне вручили медаль «За боевые заслуги».

Довелось заниматься и эвакуацией раненных с поля боя. Приведу характерный пример – я эвакуировал своего приемного отца Анатолия Тимофеевича Грушина. Во время боев мы с ним часто ползали по батальонным медицинским пунктам, проныривали на передовую, даже на танки забирались или ползали по окопам. И во время одного такого похода мы попали под минометный обстрел, и  между нами разорвалась мина. Меня совершенно не зацепило, а Грушину ранило правую руку, она болталась в рукаве, и капитан потерял сознание. Я его погрузил на плащ-палатку и дотащил до дороги, а здесь мне удалось остановить грузовик. Это было очень трудно, дорога была широкая, поэтому водители меня легко объезжали. Пришлось применять пистолет и стрелять в воздух. Короче говоря, удалось с помощью водителя погрузить Грушину на одну машину, и доставить его до батальонного пункта, а оттуда дальше в госпиталь. Там Анатолию Тимофеевичу сделали шесть операций и в итоге ампутировали правую руку.

Я остался в медсанвзводе уже без приемного отца, нас снова отправили на переформировку, так что остаток лета и начало сентября мы провели в тех же самых Тихвинских лагерях. Наш корпус числился в Московском военном округе, оттуда осенью 1943 года нас направили сначала на Южный фронт, здесь мы принимали участие только в небольших боях местного значения, а затем перебросили во 2-й Украинский фронт, образованный осенью 1943 года.

Анатолий Тимофеевич Грушин на отдыхе в Симеизе

В составе 2-го Украинского фронта наш корпус участвовал в Корсунь-Шевченковской наступательной операции в конце января -  в феврале 1944 года. Это было очень мокрое и грязное время, там ведь чернозем, поэтому наши танки постоянно застревали на марше. Потом мы вошли в прорыв, и как-то так получилось, что немцев окружили, а наша бригада вырвалась вперед и оказалась в окружении немецких войск. Получился котел в котле. Так что первое время нам было совершенно непонятно, кто кого окружил. Приходилось жить в грязных и сырых окопах, хорошо хоть, рядом находились скирды соломы. Ночью мы к ним проходили по грязи, набирали соломы и бросали в траншеи, и ничего, нормально, на день хватало. Следующей ночью опять за соломой ходили, потому что за день вчерашнюю солому засыпало землей и грязью. В это время немцы выходили из окружения и часто путались. Как-то утром я  высунул голову из траншеи, и тут вижу, как три или четыре фрица бредут прямо на нас. Видимо, они перепутали направление и брели не от советских войск, а прямо к нам. Взяли их тепленькими, да они и не особенно сопротивлялись.

Здесь в окружении меня легко ранило, а также была контузия. Произошло это очень просто – на позиции бригады налетел ряд истребителей «Фокке-вульф 190», которые могли успешно пикировать на траншеи и окопы. Мне тогда показалось, что немецкий самолет подбит и прямо на меня падает. Но он взмыл в воздух, выходя из пике, а поблизости разорвалась бомба, и меня ранило. Отправили в госпиталь. Оттуда обратно в часть.

Тем временем Корсунь-Шевченковская операция успешно завершилась, и нашу бригаду направили на очередное переформирование. Здесь мы стояли на Украине в лесах, в районе города Тульчин Винницкой области. Бригада стояла очень долгое время на переформировке, и в мае 1944 года нас переформировали по новым штатам – в бригаде стало сразу 65 танков Т-34.

После Корсунь-Шевченковской операции мне дали характеристику для поступления в Суворовское училище. Там было написано, что за период службы в бригаде я показал себя с хорошей стороны, оказывал первую медицинскую помощь бойцам и офицерам на поле боя, эвакуировал их с поля боя на батальонный медицинский пункт. Ну и, конечно, похвалил меня командир бригады полковник Василий Федорович Орлов, написал, что я дисциплинирован, находчив, и ответственно отношусь к поручениям. Ревностен в военной службе и оправдаю звание будущего советского офицера. Не скажу, что я уж прямо-таки заслужил столь теплые слова, но в характеристике написали все именно так, у меня до сих пор имеется ее копия.

В итоге пошили мне парадную форму из трофейного немецкого сукна, в нем я и поехал поступать. Приехал я с сопровождающим меня солдатом в Москву, сдали мы документы в Суворовское училище, в приемной комиссии посмотрели их, и тут говорят, мол, надо представить справку о том, что у меня нет родителей. Но где я мог в то время, да и каким образом найти такую справку? Короче говоря, была банальная чиновничья придирка, чтобы не принять в суворовцы. Получив отказ, я с сопровождающим вернулся к себе в бригаду.

Еще в госпитале стал переписываться со своим приемным отцом Анатолием Тимофеевичем Грушиным. Он к тому времени уже стал подполковником, начальником госпиталя в тылу. Когда же у меня случилась осечка с суворовским училищем, то он в письме предложил мне приехать к нему в госпиталь, чтобы как раз долечиться после контузии. Пошел в штаб бригады, все рассказал, и мне выдали направление, по которому я поехал к приемному отцу в госпиталь. Он располагался в г. Лениногорск (ныне – Риддер) Казахской ССР, который находится в Рудном Алтае у подножья Ивановского хребта. Только я прибыл туда, как госпиталь направляют в Крым. Причем все произошло настолько неожиданно, что даже шедший с фронта состав с раненными солдатами и офицерами был перенаправлен в Крым. В итоге мы расположились в Симеизе, затем Грушину передали в ведение санатории «Ленинский», «Маяк» и даже знаменитую «Мечту». Практически 90 % всех этих санаториев были заполнены больными туберкулезом солдатами и офицерами. Я уже был вместе со своим приемным отцом, полежал в госпитале, поправился, а после выписки Грушин сказал мне: «Ну, куда ты поедешь?» Там он меня практически и усыновил.

- Как кормили в войсках?

Боевая характеристика на воспитанника 8-й гв. тбр Константина Бахарева, оборот

Боевая характеристика на воспитанника 8-й гв. тбр Константина Бахарева

- Кормили отлично, в танковой бригаде солдат всегда был накормлен. Организовать регулярное питание было особенно сложно в боевых условиях, тем не менее, наши старшины прямо на передовую доставляли горячую пищу в термосах. В крайнем случае, ведь у танкистов, в отличие от пехоты, всегда был с собой НЗ: сухарики, шоколадка, у иных, особо талантливых солдат, и водка имелась во фляге.

- Со вшами как боролись?

- У меня лично проблем не было, потому что при первой же возможности мы в хозчасти проходили санобработку, за этим очень строго следил капитан Грушин. Рядом с медсанвзводом устанавливалась специальная палатка для дезинфекции и термообработки одежды. Раненых загоняли в другую палатку, где они снимали одежду и плясали голышом минут 30, а тем временем всю их одежду обрабатывали. В полевых условиях вся процедура, включая сдачу и выдачу одежды, продолжалась не более часа, максимум полутора. В этом деле многое зависело от командира медсанвзвода, а у нас организация всегда была на высоте. Даже в окружении, в ходе Корсунь-Шевченковской операции, примерно неделю я зимовал практически в одном окопе. Но у меня вши так и не завелись, даже в волосах.

- На передовой доводилось во время боя бывать?

- Нет, но когда мы наступали на Орел, то я обнаружил замаскированное немецкое орудие, которое очень точно стреляло по нашим танкам. Я тогда разглядел пламя, и подошел к командиру батальона. Показываю ему на деревья, и говорю при этом: «Смотрите, вон из-под того дерева сейчас выскочит пламя – там стоит немецкая пушка». И точно, пламя выскочило, так что я все правильно определил. Потом комбат передал координаты засеченного орудия нашей артиллерии, и вражеская пушка была уничтожена.

- С пленными немцами сталкивались?

- Естественно. Сам лично, я, конечно же, немцев в плен не брал, но сопровождал их. Они вели себя по-разному в разное время. К примеру, на Орловском направлении раз я в первый сопровождал вместе с двумя автоматчиками небольшую колонну военнопленных численностью примерно до взвода. Может быть, мне тогда так показалось, но у немцев были какие-то суровые и злые лица. В основном пленными оказались танкисты, некоторые из них были полуобгоревшими и закопченными, в общем, имели очень неприглядный вид. Здесь я из чисто мальчишеской бравады, в порыве мести решил физически потревожить пленных, взял резиновый медицинский жгут и хотел их по спине хлестнуть, но автоматчики меня остановили и не разрешили баловать. Потом сопровождение пленных стало для меня рядовым явлением. Довелось видеть в тылу и пленных румын, говорили, что эти сразу же при атаке поднимали руки и с удовольствием сдавались плен.

- Чем вы были вооружены?

- У меня имелся трофейный пистолет. Сначала я нашел маленький «браунинг», взял его у одного убитого офицера, потом у меня был даже трофейный пистолет Манлихер, также взятый у немцев, этот пистолет использовался немцами еще в Первую Мировую войну. А нашего, советского оружия, у меня не было, ведь его выдавали под роспись. А по поводу трофеев мне никто никаких вопросов не задавал. Также у меня была трофейная немецкая гармонь, которую я нашел в каком-то брошенном автомобиле.

- Довелось ли трофеи собирать на поле боя?

- Да. В первый раз я часы с одного солдата снял, убитого во ржи на Орловском направлении. Я тогда шел по спелому, уже желтому ржаному полю, и любовался рожью, которая уже была готова к уборке. И там я нашел одного убитого немца. Причем тогда я как-то даже не обратил внимания, как же его убило, пулей или осколком. Зато здесь я впервые близко разглядел врага при полном вооружении – с ранцем, в сапогах, с автоматом. Тогда, кроме часов, я с него сапоги снял, их мне потом перешили, и стал носить хорошие и удобные сапожки. А вот в ранце я не стал ковыряться, почему-то с детства не любил шарить в чьих-то личных вещах, брезговал. Тогда у меня еще не было привычки смотреть на трупы, поэтому я немца немного опасался, сам не знаю, чего. Только потом стал постоянно видеть убитых и как-то сам собой попривык.

- Под бомбежки попадали?

- Неоднократно. Когда нас бросили на Южный фронт, там был организован передвижной бригадный госпиталь в подвалах каких-то жилых домов. И был найден один большой подвал, где расположилась операционная, там находились врачи. Доставлять раненных туда было сложно, приходилось идти по ступенькам, зато, как тогда казалось, в подвале безопасно. А тем временем начались бесконечные бомбежки. Не знаю, но почему-то наша авиация была на этом направлении слабовата, и немцы этим воспользовались – постоянно нас бомбили. Дело кончилось тем, что одна из бомб попала прямо в эту операционную. Там погиб старшина Подковыров, единственный мужчина в нашем медсанвзводе, две женщины-хирурга, медсестра, и две санитарки. Всех их так и погребло в этом погребе. А на передовой бомбежки были постоянным явлением, поэтому, где бы я ни находился, у меня всегда была на примете или щель, или какая-то дырка в земле, или траншея, куда можно быстро укрыться.

- Что было самым страшным на фронте?

- Как-то как такового постоянного страха не было, война воспринималась мною как некое нормальное явление, вроде бы попривык даже. Но все равно, страшно было, когда ты слышишь, как авиабомба летит. Или если мина летит, она при этом издает сильный звук, ведь на конце у нее оперение. И вой настолько сильно на тебя действует, что, хочешь, не хочешь, пригибаешься и ищешь, куда бы спрятаться. Такое явление было. Причем пойми, по звуку даже не угадаешь, то ли впереди, то ли сзади разорвется. Поэтому бежать нельзя, лучше всего поскорее найти щель или траншею, чтобы укрыться там.

- Сталкивались ли вы с неуставными отношениями в медсанвзводе?

- А как же. В бригаде такое явление было. К примеру, командир одного из танковых батальонов Белоус был фактически женат на своей походно-полевой жене, она у нас в медсанвзводе врачом была, вторая, медсестра, как мы шутили с солдатами, была в связи с офицером связи бригады. Но эти моменты легко воспринимались на фронте, никто их не осуждал, и ППЖ считались обыденным явлением. Без этого не может быть в армии, где служат и мужчины, и женщины. Кстати, врач потом с Белоусом расписалась, и, забеременев, она уехала в тыл рожать. Как сложились их отношения после войны, я уже не знаю.

- Особист в части был?

- А как же. Особист, знаешь, в нашем случае он был именно особой частью, эдаким жандармом. Солдаты и офицеры его побаивались, потому что если кого-то в особый отдел вызывали, то, даже если за человеком вины никакой и нет, все равно, вопросы обязательно будут нехорошие. Так что относились к нему с опасением и старались избегать столкновений с этой личностью. Помню, особистом у нас был какой-то майор, так он настолько себя вольготно чувствовал, что постоянно на командирской «эмке» ездил, когда вместе с полковником Орловым, а когда и отдельно.

- С замполитом сталкивались?

- Да, и в штабе, и в батальоне они были, вот в роте их уже не имелось. Они занимались тем же, чем и командиры, решали совместные боевые задачи. На отдыхе замполит беседовал с солдатами. Не знаю, как происходило в других бригадах, но за свою часть могу сказать одно – замполиты ходили в атаку вместе с танкистами. У нас никто по тылам не отсиживался.

Бахарев Кузьма Федорович, 2011 г.

- Как солдаты к вам относились?

- Если кратко сказать - то с добром и любовью. Пожилые солдаты особенно любили, видимо, вспоминали своих детей.

- Удалось ли вам после войны установить, что случилось с вашим старшим братом?

- Нет, после войны мне не удалось найти о нем какую-либо информацию. И вот буквально недавно моя дочь в обобщенном банке данных о защитниках Отечества, погибших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны, нашла информацию о брате. Оказалось, что мой брат Василий в 1944 году добровольцем ушел на фронт, был рядовым в 295-й стрелковой дивизии, и погиб 16 апреля 1945 года в боях на подступах к Берлину, на печально известных Зееловских высотах. Он похоронен в Германии в братской могиле, расположенной в коммуне Блайен-Геншмар Управления Гольцов в Земле Бранденбург. Собираюсь туда съездить и поклониться могиле брата, отдавшего, как и миллионы других советских людей, свою жизнь за нашу свободу и безопасность.

- Как вы встретили Победу?

- 9 мая 1945 года мы были в Крыму. Все испытывали одни и те же чувства – восторг и энтузиазм. Я тогда учился в школе, мы отметили День Победы, организовав приятную и торжественную линейку. Кроме того, я сам водружал праздничные красные флаги на крыше санаториев, относившихся к ведению моего приемного отца. В них был организован торжественный обед. 9 мая навсегда стало ассоциироваться у меня с морем радости и восторга. И Пусть значимость бывших фронтовиков тогда не была столь актуальной, как сейчас, ведь кругом были участники войны, но все равно мы в семье всегда отмечали этот праздник. А само понятие ветеран Великой Отечественной войны вошло в обиход начиная с 1965-го года, когда Леонид Ильич Брежнев распорядился на государственном уровне отпраздновать 20-летие Победы.

Началась мирная жизнь, мой приемный отец в то время еще не был женат, мы с ним как два холостяка и жили до поры до времени. Затем он женился, я окончил неполную среднюю школу в Алупке, 10-й класс окончил уже в Ялте. Поступил в Днепропетровский институт инженеров железнодорожного транспорта на электромеханический факультет. Успешно его окончил, женился, получил назначение в г. Воронеж, где жена окончила медицинский институт. Далее у меня произошел конфликт с директором того завода, куда я был направлен – мне профсоюз выделил квартиру, даже ордер выписал, а он туда своей волей поселил главного технолога завода. Тогда я по стечению обстоятельств и по совету знакомых поехал в Москву, где располагалась контора Норильского горно-металлургического комбината им. А. П. Завенягина, и там сразу же получил назначение на комбинат. Приехали в г. Норильск Красноярского края, и здесь я проработал на комбинате в общей сложности 27 лет. Последняя должность – заместитель начальника управления по комплектации оборудования комбината. Затем работал заместителем генерального директора Норильскгазпрома, как раз в это время мы на комбинате перешли с угля на газ, и я занимался организацией этого вопроса.

После выхода на пенсию переехал в Крым, работал в совхозе, затем приобрел дом и сейчас живу в селе Рыбачье под Алуштой. В течение пятнадцати лет возглавлял ветеранскую организацию Малореченского сельсовета,  после чего был вынужден уйти с должности по состоянию здоровья.