— Я, Мария Тимофеевна Барсученко (Литневская), родилась 7 апреля 1922 года в Омской области, Добровольском сельсовете, деревне Литвяки. Семья была крестьянская, многодетная. Помню, что мама с папой все время много работали, в поле сеяли, пахали.
Папа воевал на гражданской войне, вернулся в 1920-м году. У мамы был еще первый муж, вот он не вернулся с войны. На момент, когда мама с папой женились, у мамы было трое детей, плюс пятеро у моего отца от первой жены. Начиналась коллективизация, папа в колхоз идти не хотел. Все сам зарабатывал, когда десятину земли давали.
Училась в школе я до пятого класса, затем — в вечерней школе. Когда мне исполнилось 8 лет, в 1930-м году, родители умерли, я осталась сиротой. Но я была не одна: у меня были двоюродные братья. Конечно, пришлось резко стать самостоятельной, чем-то зарабатывать на жизнь: я пасла гусей (а они кусаются), водилась с детьми, хотя сама еще была ребенком. Меня отправили на курсы воспитателей в детский сад, училась всю зиму. Сидела с ребятишками, когда их забирали, помогала в поле. В колхозе было работать некому. За год я заработала 40 трудодней. На 40 трудодней в 1938-м году давали по пуду пшеницы за день.
— В каком году вы решили перебраться в Москву?
— Это длинная история, так, в двух словах, и не расскажешь. Брат мой был немного болен. Однажды я пришла домой, говорю: «Петя, куда нам девать пшеницу? Здесь она у всех есть, продавать некому». Он отвечает: «Делай с ней, что хочешь, а я продаю свою избушку и уезжаю в Казахстан. Есть человек, который меня вчера позвал». «А я куда?» — спрашиваю. «А ты как хочешь».
Если бы он сказал раньше, я бы и не стала брать эту пшеницу с колхоза, зачем она мне? Наши мне сказали, куда ее везти, да только уже в нашу хату приехали новые жильцы. Она была небольшая, но сосед разрешил мне пожить еще зиму. «Сыпь у меня, в уголке, а я тебя как-нибудь уж прокормлю», — говорит.
Мамин брат Петя поехал с семьей в поселок Икшу, я к нему обратилась в письме. Пишу: «Петя, мне совсем деваться некуда, пшеницу никто не берет». Прожила зиму у них, ходила там в школу. Пошли смотреть мою пшеницу к соседу. А он говорит: «Нет пшеницы, крысы, мыши всю растаскали». Так вся моя заработанная пшеница у него осталась. Из Икши, конечно, дядя прислал денег на дорогу, я приехала к нему в июне 1939-го года. У него была семья, трое детей, жили в бараке 10 метров. Там шло строительство канала. Конечно, тесно было, дядя даже в первую ночь говорит: «Маня, нам тебя положить некуда. Вот, видишь, вот, в окно смотри, возле каждого окна кровать и какие-то люди спят на улице».
В первую ночь в чужом поселке я спала на улице. Конечно, точнее сказать, не спала, а проплакала всю ночь. Думала, как жить, что со мной будет. Наутро нашлась соседка, говорит: «Давай поедем с тобой в Дмитров, устраиваться на работу?». Мне терять было нечего, поехала. Дмитров был маленький, прописаться было невозможно. Кто из Московской области, прописывали, кто издалека — нет. Предлагали с больными сидеть. Посмотрела, там был очень больной, отказалась.
Пришла на железнодорожную станцию, села и сижу. Рядом метет уборщица, говорит мне: «Девочка, чего сидишь такая грустная?». Я все рассказала. Она говорит: «Слушай, пойдем к начальнику станции. Он тебя стрелочницей, если что, возьмет». И мы пошли. Старый начальник станции Дмитров, оказывается, уехал на курсы, взяли нового. Он смотрит на меня, говорит: «Девочка, ты не справишься. Работа очень тяжелая, ответственная». Я говорю: «Что же мне, опять в Сибирь ехать? Да и некуда там». А эта уборщица была боевая, в общем, уговорила его меня взять. Говорит: «Девчонка — сибирячка, она работящая». Он дал мне направление в Москву на комиссию, бесплатный билет, я прошла комиссию, приехала. С 9 июня я начала работать.
Хотела ехать в Икшу, а уборщица та говорит: «А чего тебе в Икшу, сейчас уже поздно, некому дать тебе общежитие, постель. Пойдем, у меня переночуешь. Я у нее переночевала, и потом мне дали комнату в общежитии. И вот, теперь Дмитров для меня — как родной дом.
— А паспорт у вас был?
— Да, я прибавила себе год, колхозники помогли, говорили: «Куда ж ей деваться, она одна совсем». Я, вообще-то, родилась в 1922 году, но по паспорту — в 1921-м. Это помогло мне уехать из Сибири. 9 июня 1939-го года я впервые была на работе, до этого даже железной дороги не видела. Приехав в Икшу, говорила, что устроилась работать. Спрашивали, кем, отвечала: «Стрелком». А брат поправлял: «Стрелочницей». Я очень старалась. Училась всему в процессе, помню, там была очень большая сигнализация. Работала я везде: и будку белила, и помогала всем, и чистоту наводила. Приехал однажды старый начальник, сказал: «Молодец, что ты взял девчонку. Она вон какая чистюля, все подметает так, что аж блестит».
Работали не в форме, был рабочий халат. Полную форму выдавать начали только в 1943-м году. Когда немцев отогнали, меня отправили на курсы дежурного по станции. На три месяца. Работать тогда совсем некому было. И я как-то прижилась. Проходило три месяца, меня прописывали еще на три. Я все боялась, что не пропишут, но, в конце концов, полностью прописали. И стала я работать в Дмитрове.
— Как вы узнали, что война началась?
— Война началась в 4:00, объявили по радио в 12:00. Тогда мы и узнали. Когда я училась на стрелочницу, мне дали комнатку. На вокзале и по сей день стоит домик деревянный возле милиции, где я жила. У меня было радио. Когда я вышла, все, кто был, сбегались к станции. Был со всего города плач, шум. Так и началась война. Думала, немножко повоюем, и кончится. А оказалось вот как, затянулось почти на четыре года.
После того, как немецкие войска были отброшены от Москвы, я была направлена на три месяца на железнодорожное обучение, работала дежурной станции Дмитров. Училось нас 16 человек, набирали с билетных касс, проводников. Из шестнадцати человек только меня одну выпустили дежурной. Железную дорогу за 3 месяца не изучишь, как ни старайся, это тяжело. Но я работала стрелочницей и уже знала железную дорогу. Я училась хорошо, проучилась 3 месяца. В общем, много чего было: куда пошлют, туда и шла.
— А вас не призвали в 1942-м году?
— Ну, мы были людьми военными. Вся железная дорога. Вот, когда объявляли, говорили, что вся железная дорога будет в рядах Красной армии. Иначе бы не было такой строгой дисциплины.
— Помните, как карточки ввели?
— Помню. Карточки ввели еще в 1941-м году, с сентября. Железнодорожникам давали 600 г хлеба, кто не работал — 400 г. В городе тогда еще ничего не было: ни заводов, ничего. Экипаж бронепоезда мне говорил: «Мы думали, отсюда, из Дмитрова, не выйдем». Потому что город был без защиты.
Когда немцы уже были на подходе, привезли наших солдат, человек 50. На платформе стояло 2 пулемета — вот и вся оборона города. Я в это время, 27-28 ноября, работала в Дмитрове. Двадцать восьмое ноября у меня теперь навсегда в душе, его теперь никуда не выкинешь.
Общежитие было у нас в ЖБК, потому что бомбили с 11 ноября, я тогда тоже работала. Все время была воздушная тревога. В будку не заходили, потому что подкладывали разное, в шпалы, под поезда. Все время были на улице. Слышу: летят немецкие самолеты. А говорили, что только 28-го ноября был большой немецкий налет на Москву. Нет, 11-го ноября на Москву было 200 самолетов. Слышу, летят, бегу к дежурному станции. Говорю: «Дежурный, летят немецкие самолеты».
Он говорит: «Так, еще, еще». 28-го ноября иду на работу, с ЖБК видно, как немцы уже вихрями летают. Вижу, как дома жгут, стрельба, огонь. Пришла на работу, ночью поступил приказ эвакуировать станцию. Разведка доложила, что немецкие солдаты сосредотачиваются у Вербилок и хотят перейти на восточную сторону. Смотрю, на работу пришло мало народу. Начальник станции приходит и говорит: «Товарищи, у нас неважное положение, но выйдите на свои посты». Мы сказали: «Есть».
Мы уже люди военные были, как ни крути. Выхожу я, иду одна, должно быть еще две помощницы. Но их не было. Прихожу на пост, пост со стороны Москвы четвертый, большой, стрелок много. Три человека ночной смены стоят с сумками. Смотрю, снег прошел, стрелки не чищенные. Такие не переведешь, остряк не встанет к рамному рельсу, зазор только 4 мм, как на часах.
Я говорю: «Вы что стоите, вы почему стрелки не чистили, я у вас не приму!». Они постояли, повернулись и ушли, побежали на станцию. Они знали, что станция уже готовилась к эвакуации, а я ничего не знаю. Я докладываю дежурному по станции по телефону. Говорю: «Дежурный, стрелки не чищенные». Я пришла одна, если уж маршрут какой пораньше заказывают. Сама взялась за метлу, стрелки заметенные все. Пошла мести. Тяжело. Тут звонок. Я бегом. Дежурный заказывает маршрут грузовому поезду с Каналстроя на Яхрому. Я побежала делать. Одну стрелку сделала, побежала дальше.
Делаю стрелку, смотрю: что-то шумит, пули летят, попадают в провода электропередачи рядом и разрываются. Я говорю: «Боже мой». Бегу, вернулась, проверила, может, я неправильно сделала стрелку? Проверила руками, бегу обратно.
«Докладывай», - говорит дежурный.
Я говорю: «Дежурный, а куда мы поезд отправляем?».
«Разговорчики! - кричит на меня, - Докладывай маршрут!».
Я: «Докладываю маршрут», - и доложила, хотя уже стреляли.
Минут через 10 идет небольшой поезд. Помню его номер до сих пор — 4310. Машинист мне помахал.
Вагон был нагружен: какие-то станки с завода, две цистерны горючего сзади. Но прошел. И я дальше мела, довольно долго. Раздался звонок. Подхожу, говорит: грузовой поезд не прибыл в Яхрому, его остановили немцы. Еще наш бронепоезд ходил возле Лобни. Красная поляна уже была занята. И ночью разведка доложила, что немцы сосредотачиваются в Вербилках. Бронепоезд отправили туда. Увидев такую большую махину, нельзя было не остаться под впечатлением. Был ведущий паровоз, сзади железнодорожная дрезина. Помогали этому паровозу. Он пришел в Вербилки и встал. Увидели, они пошли на Рогачев. И вот, из Вербилок идет поезд обратно.
Это и хорошо, что он был. Дежурный говорит: «Приготовь маршрут бронепоезду (я не знала, конечно, что он там) нечетный на Москву, а четный — из Москвы. Вот, по четному пути приготовь маршрут бронепоезду». Я пошла готовить. Одну сделала, вторую, побежала, а третья засыпана вся, прямо по горлышко в снегу.
Я говорю: «Ой, я лопату не взяла». Побежала с одним веником. У меня этот веник рассыпался. Вот тут было, не знаю что. Я стала руками огребать. Смотрю, бронепоезд идет. Я одной сыплю, а второй машу остановку. Не останавливается. Я вытаскиваю, красный сигнал даю. Вижу, что все равно не остановится. Перепрыгиваю на другую сторону, беру за ручку, а к ручке, чтобы перевести стрелку, прибито еще 15 кг груза, чтобы держало перо.
Беру, кидаю ее, перевожу и ложусь сама. Смотрю, только стал остряк, и этот груз поднялся вместе со мной, но увидал и сразу остановился. Я жму, жму. Смотрю, пошел бронепоезд, запилил и в глаза, и в уши. Я лежу ни живая, ни мертвая. Смотрю, проходит паровоз уже задний и машинисты что-то кричат, а я не слышала. Бронепоезд прошел, а я не могу встать. Встала, у меня все разбросано. Стоят два военных и говорят мне: «Руки!». Я говорю: «Руки у меня, наверное, отмерзли». «Ты что тут делаешь?» - они думали, что я диверсии делаю.
Я: «Какую диверсию? Я стрелочник, я, наоборот, помогала». Он говорит: «А ваши уехали». Я говорю: «Как уехали?». Он говорит: «Станцию эвакуировали». Хорошо, еще был паровоз. На четвертом пути стоял. Я поднялась, не верю им. Собралась и побежала на станцию. Там были эти военные, меня не пускают. Я говорю: «Ну, пустите, может, что-то написали». «Нет, - говорит, - ничего нету».
Сняты аппараты, телефоны, все снято. Уехали. Не знаю, куда уехали, они тоже не знают. Я вышла и пошла к паровозу. Иду, а помощник Лавров сходит, говорит: «Куда ты идешь, у нас крыши нет, такая была стрельба, когда проходил бронепоезд, видела?». Я говорю: «Нет, я ничего не видела, когда стреляли». Пошла обратно, за метлу и давай мести стрелки. Никто ничего не знает, не говорит мне. Но стрелки надо все равно чистить, мало ли чего.
Когда они уезжали, немцы в Яхроме были, уже была занята деревня Степановка. Слышу я, уже стрельба началась. И они в самое пекло. Танки идут по мосту, бригаду нашу сняли. Наверное, ее уже уничтожили, один человек остался. Немцы переоделись в нашу форму и стоят на мосту. Когда бронепоезд пошел дальше, уже и эта бригада отстреляла, не было на мосту. Немного погодя, бегут два солдата с перегона. Я бегу им навстречу, говорю: «В чем дело?». Знаменский Сергей Федорович, заместитель начальника, говорит: «Доченька, паровоз надо нам, подбили паровоз». Стоит на месте, дрезина такой состав не потащит. Я говорю: «Вон паровоз стоит». Они побежали до паровоза.
Я дергаю стрелку и тут увидала второй паровоз. Он подцепил, с ним они 10 дней стояли в первой ударной армии, командовал генерал Кузнецов Василий Иванович. Бронепоезд — под командованием старшего лейтенанта Федора Дмитриевича Малышева — защищали 10 дней.
Мы пускали немца сюда, на восточную сторону. Днем выгнали они из деревни, 10 дней ждали, когда приедут сибиряки. Благодаря этому был сорван план неприятеля по молниеносному захвату города Дмитров, а орудия и пулеметы бронепоезда защищали город вплоть до подхода подкреплений и намертво остановили врага, не позволив ему двинутся по Дмитровскому шоссе на столицу. А как сибиряки? Вот едут, на станции их уже стоит паровоз готовый. Этот отцепляется, тот подгоняет и дальше. Я сама ехала пассажирским 3 дня, и уезжали. Сибиряки приехали, пошло наступление. В День Конституции, 5-го декабря, мы были в Вербилках. Но, когда начальника позвали что-то там решать в городе, администрация говорит: «Мне сказали наши действия, что начальник сказал, что он приедет». Начальника еще не было. И вот, с паровоза машинисты ушли, оставили одного. Но он, все равно, поехал. Через 5 минут я им дала паровоз.
Они меня благодарили, говорили, как сильно помогла «эта девчонка». Когда начальник станции пришел, говорит: «В Вербилках стояли, недалеко они уехали. Иди в Вербилки». Я пришла в общежитие. У меня все украли, ничего не было. Я осталась вот в телогрейке и брюках теплых. И пошла до Вербилок пешком. Когда я шла по городу, ни одной птицы, ни одной кошки или собаки, — никого не видела. Пришла туда, был мертвый город. Никого не было. Я шла обратно. Церковь у нас там была, зашла туда, думала, может, там кто-нибудь есть. Посмотрела под окна, никого нет, церковь закрыта. Смотрю, у меня платок слезает, слезает. Волосы стоят, как гвозди, дыбом. Конечно, я была членом партии, не очень я молилась, но я встала на колени и давай молиться боженьке. Поднялась, смотрю, уже волосы стали мокрыми. Взяла платок и пошла на станцию. По пути тоже ни одного человека не было, город был пустой.
Где люди? Я вышла на железную дорогу и вздохнула, что вот, вроде как, в дом попала я. Пятого декабря начальник сказал, что надо съездить в Дмитров, узнать, у нас уже в паровозиках нет угля.
Пятого декабря мы поехали в Дмитров. Подъезжаем к складу топлива, мы, четыре девчонки, спрыгнули, а мужики поехали объезжать, заезжать на склад. Смотрю, там будка, домик был, светло было, месяц такой.
Выходит человек из будки. Я говорю: «Вон, вышел солдат, сейчас узнаем». А это, оказывается, немец. Мы по тропиночке идем, я шла вторая, он шел в красной шапке, петлицы, в общем, как наш солдат.
И только выходил, он покидал нас в снег каждую по очереди и пошел дальше. Мы побежали, надо было бы хватать его за ноги, а мы думали, что это наш солдат. Но мы заехали, встали, а начальник станции говорит: «Литневская и Гончаров, идите в разведку, посмотрите, что на станции делается».
Мы пошли. Прошли, наверное, половину, смотрю, Гончаров варежкой так делает, кладет на рельсы и сел. Я говорю: «Петр Иванович, вы что, плохо вам?». Отвечает: «Нет, Маня, не плохо. Я туда не пойду. У меня дети, будут плакать за мной. А у тебя никого нету, плакать за тобой некому, иди». Я говорю: «Вы что?». «А ничего», - отвечает он.
Я повернулась и пошла. Ушла, прихожу к вокзалу. Вокзал закрыт, окна закрыты. Кругом обошла и прихожу. А он сидит. Я говорю: «Вы не примерзли?». И заплакал. «А кто будет докладывать?». Я говорю: «Ну, не стрелочник же докладывает, а начальник». Встали и пошли. Доложили, Лавров стал выезжать. Стали мы кидать топливо, когда стали нас обстреливать, мы не знали, куда деться. Была такая траншея в снегу, команда по этой траншее выйти. Мы вышли, потом паровоз вышел. Мы сели, приехали в Вербилки. Приезжаем, дежурный по станции выносит пакет начальнику. Он читает и говорит: «Девчонки, идите в вагон, а мужики, поедем со мной. Кажется, началось». И в это время началось наступление.
В ходе битвы за Москву под бомбардировками и непрекращающимся огнем я обеспечивала приготовление маршрутов и ручной перевод стрелок на станции Дмитров. 28 ноября 1941 года под огнём противника приготовила на станции маршрут, обеспечила маневренность и продвижение бронепоезда №73 войск НКВД, который отразил атаку противника и уничтожил 8 танков, что существенно изменило оперативную обстановку в районе города Дмитров и подготовило условия для контрнаступления под Москвой. За этот подвиг в 1942 году меня наградили орденом Красной звезды.
— А помните, как вас награждали?
— Да, помню. Народу было много, конечно. Награждение было в Кремле, 1 августа 1942-го года. Награждал лично председатель президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин.
Были разные вопросы: «Что она такое сделала, что ей орден дали?». 4 года не встречались, нечем было накормить человека. Был голод страшный, ходить было не в чем. Тогда вот нам и форму дали. Один, я не знаю, кто по званию, стал выступать: «Вот мы, вот мы!». А Калинин оборвал его так нехорошо: «Чего вы? Чего вы допустили его до Москвы?». И не дал ему говорить больше. Он замолчал. Только предупредили всех заранее, чтобы не жали руку Калинину, она у него маленькая, как у ребенка.
7 ноября 1942-го года мы возили в первую ударную армию подарки в Старую Руссу, под Ленинград. Тоже ехали на военном поезде. Два немецких самолета летят. Поезд останавливается, кричат: «Выходи!». Подошли к нам: «Выходи!». Я говорю: «Я не выйду из вагона, я железнодорожница, пусть я погибну в вагоне». Выходят, а их убивает. А там подбирают. Сейчас там идут раскопки, говорят, очень много погибших. Тогда собирали раненых, мертвых там оставляли.
Потом меня посылали в Вильнюс в командировку. Вильнюс в июле 1944 -го года освободили. Мы доехали до большого города на поезде, а дальше ехали на машине по Белоруссии. Подъехали, нас туда не пускают, зачищают город от немцев. Зачистили, и мы въехали. Меня посылали на один месяц, а пробыла я там 3 месяца. Уже стали освобождать станции, хотели и меня освободить. Не пускали, а у меня была картошка посажена. Я говорю: «У меня картошка вся помрет». Смеялись, но отпустили. Меня отпустили до мая. Летом 1944-го года, после освобождения Вильнюса, я была направлена в столицу Литовской ССР для помощи в организации работы железнодорожной станции при главном вокзале.
— Скажите, Мария Тимофеевна, завидовали вам, что вас наградили?
— Да, вроде бы, нет. Награждают ведь не просто так, за дело. Говорили: «За что это вы ее орденом наградили?». А за то, что в 1941 году, 28 ноября, когда немецкие войска захватили Яхрому и прорвались на восточный берег канала Москва-Волга, я переводила стрелки, чтобы бронепоезд №73 войск НКВД мог продвигаться и защищать подступы к Дмитрову.
События происходили, когда мне было 20 лет, а искать меня начали только в мои 40. Когда поставили монумент защитникам, был приказ «Никто не забыт и ничто не забыто», стали появляться военные, которые отстаивали Яхрому, Дмитров. Меня тогда стали разыскивать. И вот, Знаменский, которому я давала путь, паровоз пропускала, говорил: «Если бы не ты, нас бы не было». Говорил, что сыграл большую роль второй паровоз.
Рассказывал, что только подъехал, а немецкие танки шли по мосту, стреляли. Сержант Коля Фомичев выскочил из укрытия, на платформе стояло оружие: пулемет, дрезина, два пулемета и еще платформа с пулеметом. Он бросился туда, его убили. А экипаж бронепоезда выжил, их не стало лишь недавно. Все время ездили ко мне в гости каждый год 28-го ноября, называли меня «Наша спасительница». Доезжали до Яхромы, дальше шли пешком. Я жила в Дмитрове у вокзала, была уже замужем, дети были. И я их угощала, они очень любили Дмитровскую картошку, капусту, огурцы.
— Как вы узнали об окончании войны?
— Я работала в Катуаре. Меня туда послали после командировки. Это железнодорожная станция в Московской области, возле Лобны. Савеловское направление Московской железной дороги в поселке Некрасовский Дмитровского городского округа.
День был хороший. Окна были открыты. Все кричали. Работники, пассажиры — кричали абсолютно все. Утром я приехала в Дмитров, а объявили об окончании войны в 2 часа ночи. Так же, как о начале, по радио. Все выскочили, ужас, что было! Слезы, песни, гармошки, крики. Так мы узнали, что война закончилась.
— Мария Тимофеевна, большое спасибо за ваш рассказ.
Интервью: А. Драбкин
Лит.обработка: Н. Мигаль
