Боброва Мария Васильевна

Я, Боброва Мария Васильевна, родилась в Орловской области, Шаховский район, посёлок-выселки в 25-и километрах от Орла. Наше село было большое: дворов, наверное, сто. Всего у моей матери родилось одиннадцать детей. К началу войны оставалось восемь. Старший брат Николай родился в 1928 году. Я была пятым ребёнком и родилась в 1936-м году. Это мне в 1941-м шел уже шестой год, но я всё помню. У мамы был орден "Мать-героиня". За каждого ребёнка ей выдавали по сто рублей и вот эту медаль. А мы же, дети, бестолковые были - раскрутили красивый орден себе на брошки.

Наш папа был верующим: он отмечал религиозные праздники, крестил детей, садясь за стол, всегда читал молитву. За столом мы должны были сидеть тихо, и, если кто-то начинал шуметь, смеяться, то деревянной ложкой по лбу обязательно получал.

Когда началась война, по улице бежали дети и кричали: "Ура, ура, больше в школу ходить не будем!" Мой отец, Василий Иванович Когтев, был в партизанах. Он до войны работал пожарным, а потом в милиции как бы сторожем. У него было восемь братьев. Их всех забрали в армию, и они все погибли, а отец мой оставался. Но дети-то есть дети. Почему-то папа дома? Никто нам ничего не сказал. На наши вопросы мама ответила: "Меньше будете знать… Не расспрашивайте". Но вот что хорошо запомнилось, однажды папа сказал: "Сегодня в нашу деревню приедут немцы". Вот это я хорошо помню, как мы бегали возле дома и показались машины. И вот я хорошо запомнила. Немцы были одеты чисто, холёные с оружием наперевес. Возле дома ходили куры, и они стали стрелять курей. Солдаты были радостные. У них были такие немецкие гармошки, и они всё на них играли. Батя боялся, как закрыть дом? Спрятать детей или не спрятать? Ну и в общем, потом немцы выгнали нас из дома, и мы жили в землянке. Зимой очень мёрзли. Один немец пожалел нас - пять маленьких детей. Посадил нас на печку и всё грозил пальцем, что, мол, молчите. Мы понимали, что нельзя было смеяться. Он забил с одной стороны досками, чтобы нас не видели старшие. Эти старшие проверяли их часто и очень ругали. Потом он объяснил, что, мол, уходите, уходите из дома. Ещё как-то этот немец принёс нам целый солдатский  котелок очень вкусных макарон с томатной подливкой.

Мама пекла хлеб, а папа носил его в лес к партизанам. И вот кто-то из полицаев пронюхал. Полицаи привели немцев. Они стреляли над головами. Говорили, что, мол, детей расстреляем, если ты не признаешься, что ты там работаешь. Папа отвечал: "Нет, это ошибочно…" И представляете, когда папу с детьми поставили расстреливать, за нас заступился немец, говорил: "Киндер, киндер", что много детей, что полицаи были очень пьяные, что, мол, это ошибка. Маме надели на шею какую-то дощечку и водили по деревне. Отца тоже сколько раз выводили в нижнем белье на мороз. Приезжали, проводили обыски. У нас были пчёлы, и вот полицаи искали мёд. Всё это происходило зимой. Мы очень голодали. Наш младший брат был ещё грудным младенцем, и его заморозили - так у нас братик Анатолий умер. Все взрослые должны были, выходя на улицу, носить на груди дощечки с номерами. Один раз мама забыла надеть эту дощечку и пошла за водой. Навстречу попался немецкий патруль, и её чуть не расстреляли. Мама бросила свои вёдра и прибежала домой. В другой раз старшую сестру послали по какому-то делу к нашему дяде, жившему через три дома от нас. Сестра у нас была очень несмелая. Только она отошла от дома, видит, идёт немецкий патруль, и она испугалась, кинулась бежать домой. Надо было ей идти и идти, а она побежала. Немец из-за дома не рассмотрел, кто побежал, и как кинется за ней с пистолетом. Сестра забежала в дом и спряталась на печку. Немец кричит: "Партизаны, партизаны!" и за ней. Отец руками стал ему объяснять, что вот девочка бегала. Чуть не расстреляли они её.

Местное население очень голодало, многие, конечно, погибали. Всю зиму и лето немцы жили в наших домах. Мальчишки воровали у них хлеб. Помню, застрелили женщину с семнадцатилетним сыном, которые хотели что-то унести с продовольственного склада.  Этот склад был очень большой. Лежавшие там продукты были накрыты брезентом. Они, наверно, не заметили, что там ходит часовой. Только набрали свои сумки, а тут охранник. И он их на этом складе расстрелял. Люди её осуждали. Зачем она пошла, да ещё и сына с собой привела. Но тогда было нечего есть. Немцы забрали все продукты, забили всю скотину, вот, наверно, они и не выдержали.

Моих старших сестёр вместе с другой молодёжью гоняли на работы по снегозадержанию. Наш старший брат Николай филонил и сидел дома. По домам ходил немец с полицаем и выгонял людей на работу. У немца была палка или плётка, которой он побил Николая. Тогда же начали угонять молодёжь в Германию. У нас был вырыт окоп, в который прятался старший брат Николай, если поблизости показывались немцы.

Многим людям помог наш отец. Он уводил их в лес. Летом 1942 года был большой урожай земляники. Нам, маленьким детям, немцы раздали такие стаканчики и отправили собирать ягоды. Все дети собрали и принесли, а я сказала: "Он хочет есть, и я хочу". За то, что я вернулась с пустым стаканчиком, немец меня побил. Ещё помню, как другой немецкий солдат подошел и погладил меня по голове. А у меня были такие кудрявые волосы. У него, наверно, были свои дети. Сперва немец погладил меня по голове, потом посадил на колени. Запомнилось, что он был такой грустный. Потом, видно, он захотел со мной пошутить. Вытащил из кармана конфету и протягивает мне. Я руку протянула, а он дразнится. Я расплакалась и ушла. Он тогда догнал и, мол, конфету возьми. Я говорю: "Нет, не возьму, не возьму". У меня платьице было с карманчиком, и он положил конфету мне в карманчик. У нас под домом был очень красивый луг. Там немцы стояли на машинах. Однажды они ушли купаться, и брат с двумя ребятами утащили у них хлеб. Немцы их заметили и погнались. Я думала, что они их расстреляют, но там были такие заросли, и ребята убежали.

В нашей деревне жил очень умный и добрый человек - Захарий Панфилов. Он был партизан. Однажды зачем-то было устроено собрание, на которое согнали почти всех жителей. В это время к Захарию пришли полицаи с одним немцем. Его жену с младенцем поставили к стенке: "Говори, где твой муж?" Она не признавалась, а он сидел на этом собрании. Когда туда пришли полицаи и стали угрожать, что подожгут дом вместе со всеми присутствующими, если не укажут, кто тут Панфилов. Захарий, сидевший у двери выскочил и бросился бежать, но его подстрелили, и потом полицаи его добили штыками, да ещё и изуродовали. Об этом мне рассказал старший брат, бывший на том собрании и видевший всё своими глазами. Убитого Захария похоронили на кладбище и на могиле поставили крест, на котором нарисовали большую красную звезду. И когда пьяные полицаи проезжали мимо кладбища, то всегда стреляли в эту звезду. На следующую ночь после убийства Захария его жену с младенцем партизаны забрали к себе в лес, чтобы и с ними не расправились. Из нашего села в полицаях никто не служил. Помню, папа говорил, что эти пьяные полицаи из Голубиц, они продались немцам.

После войны я училась и дружила с Ниной Беликовой. Их тоже в семье было одиннадцать детей. Их отец служил у нас старостой и был осуждён на десять лет. Помню, как плакала Нинина мама, рассказывала, что её мужа силой заставили служить в комендатуре. Просила, чтобы я поддержала Нину по тому, что никто не хочет с их семьёй дружить. Я думаю, ну, девочка-то не виновата. И мы с этой Ниной дружили и в пятом классе. Эта семья были добрые люди. Александра давала мне почитать Библию. Говорила, что ходит за семь километров в церковь молится за мужа. Кстати, эту церковь очень красиво расписал мой дядя. Он был хорошим художником. После войны в церковь ходило мало людей. Были гонения, запрещали, но батя ходил, молился Богу, что остались живы. Мама ходила редко. Помню такой случай. Я уже вступила в комсомол. Нам говорили, что Бога нет и родителям своим об этом говорите. Мама однажды собралась идти, а я говорю: "Ну, вот что ты попу несёшь трёшку. Мы разуты, раздеты. Ты лучше на эту трёшку купи нам поесть". Она не пошла, но сказала: "Больше ты мне такого никогда не говори".

Да, вернёмся во времена оккупации. Недалеко от нас находилась деревня Лысовка. Там в один дом постучался наш сбитый лётчик, попросил хлебушка, а они, боясь немцев, хлебушка ему не дали. И он им сказал: "Если я выживу, то отомщу вам за это". И он дошел до своих, потому что прилетел самолёт и разбомбил их дом. Дом будет гореть, и мои дяди побегут его тушить, но там была какая-то зажигательная смесь, и они тёрли песком свои сапоги, чтобы те не горели. Историю про лётчика им рассказали сами хозяева. В огне погиб больной брат, и ещё сгорела корова, а мать, муж и дочка спаслись и говорили, что очень сожалеют, но это он им обещал, что если выживет, то прилетит и их разбомбит.

Когда фронт приблизился, всю деревню выгнали. Всю: всех стариков, детей… И погнали за семь километров. Наша бабушка была очень старенькая, и они её оставляли, но она не осталась. Впереди шли три немца и два сзади. Потом я всё думала, ведь у нас было много мужчин. Они были, конечно, безоружные, но могли бы все-таки поубивать этих немцев. Брата посадили на лошадь. Там лежали такие сушки немецкие, похожие на наше квадратное сухое печенье. Он разорвал мешок и бросал эти сушки детям. Немец заметил это и, взяв его за шиворот, сбросил с лошади и посадил другого. Куда они нас гнали, не знаю. Впереди и позади колонны шли немцы, и, наверно, поэтому нас стала обстреливать наша артиллерия. Помню, я очень боялась, а брат мне говорил, что мы сядем в воронку и нам ничего не будет, потому, что снаряд в одну воронку дважды не попадает. Потом закричали: "Надевайте белые платки!" Наши это, наверно, увидели, поняли, что гонят людей и перестали стрелять. Во время обстрела половина людей убежало в лес. На ночь тех, у кого были дети, поместили в какой-то дом. Мы и ещё пять семей ушли. Мужчины переносили на руках детей через Орлик. Отец знал там какие-то рвы. И вот все пять семей жили в этих огромных рвах. Тут пришел один из пленных и говорит: "Ну, вы пришли в самое логово. Сидите тихо и не показывайтесь". У брата была маленькая лопаточка. Раскопали мы себе окопы и там долго сидели в неизвестности. Сперва питались тем, что у кого было, а потом есть было уже нечего, поэтому наша старенькая бабушка пошла обратно узнать, что творится. Возвратившись, она рассказала, что Орёл и Кромы уже освобождены, так мы узнали, что пришли наши. Тогда мы уже безбоязненно вышли и стали собирать на поле ягоды. В это время низко-низко летел самолёт. Мы думали, что наш, но оказался немецкий. И он начал нас просто косить из пулемётов. Расстреливать  детей, как зайцев. Кто-то из взрослых догадался и крикнул: "Ложитесь в траву!" Немец подумал, что может мы убитые, развернулся и улетел. Никого из нас не убило, только брат был ранен в голову. Пуля у виска как бы прочертила. По пути домой надо было перейти речку. Мост был разобран. Помню, брат стал переносить на руках, через речку чужих детей, а я кричала ему: "А мене-то?! А мене-то?!" На том берегу мы повстречали наших солдат, разминировавших дорогу. Они нам сказали: "Идите очень осторожно. Ничего не трогайте".

Село наше не пострадало. Боёв поблизости не было. Большое сражение шло примерно в семи километрах в районе Шахово. Только один раз ночью прилетел самолёт, зажег в небе осветительные ракеты и сбросил одну бомбу. Мы выбежали из дома и спрятались в окоп. Эта бомба разорвалась очень близко от нашего дома. Никто не пострадал. Образовалась большая воронка, которую потом пришлось засыпать.

После освобождения всех остававшихся мужчин, в том числе и нашего отца забрали в армию. Папа воевал на Курской дуге, был тяжело ранен  в живот: ему удалили прямую кишку и после излечения списали.

День Победы я очень хорошо помню. У нас был большой радиоприёмник, и братья ловили на нём разные радиостанции. И вот услышали, что кончилась война. Все дети бегали, радовались. Радость была большая. Собралось очень много народу, почти всё село. И очень многие плакали, что не вернулись ихние мужья. Почти никто не вернулся. Мало, мало кто вернулся, а те, кто вернулся, все были изранены и очень быстро умерли.
Голодали очень, голодали. И при немце и после. Весной ходили по полям искали прошлогоднюю картошку. Собирали конский щавель, и из этой гнилой картошки и щавеля мама пекла лепёшки. В нашей речке Орлик такими плетёными плетушками ловили маленьких рыбёшек. Есть-то хотелось, вот и промышляли. Обуться было не во что. Ходили грязные, разутые. После войны ходило много калек - без руки, без ноги. Пели песни, просили. Мы хлебушка им подавали. Ну, делились люди, чем могли. Я запомнила одну песню, которую пел инвалид, ездивший на колясочке: "На горизонте зоря занималась. Виден был красный закат, а на руках у сестры умирает юный солдат. Только сейчас из окопа, шрапнелью рану ему нанесли и в лазарет на кровавой шинели с поля его принесли. В белом халате тихо сестра подошла… Узнала родимого брата и зарыдала она. … Он ей сказал брось-ка ты плакать, рыдать. Ведь я не один, а нас три брата, и каждый готов умирать. На горизонте зоря занималась. Виден был красный закат, а на руках у сестры уж скончался юный … солдат". Ещё вот вторая: "На опушке леса старый дуб стоит и под этим дубом партизан лежит. Он лежит, не дышит. Всё как будто спит, золотые кудри ветер шевелит. Перед ним старушка, мать его стоит, слёзы проливает, сыну говорит. Я тебя растила, но не сберегла, а теперь могила будет здесь твоя". Когда этот калека пел эти песни, то плакал, и все кто его слушал, тоже плакали.

Наша бабушка была уже старенькая. Помню, она, маленькая такая, всё выходила на дорогу ждала сыновей. Вот Мишеньку, вот Ивана … Но из девяти сыновей дождалась только моего отца.

После войны продолжали гибнуть люди. Помню, подорвались пятеро молодых ребят. Косили сено и не видели, что там мина. Когда я училась уже в седьмом классе, трактор ехал по деревне и прямо возле дома гусеницей наехал на мину. Мы бегали смотреть. Тоже ребята погибли.
Моя школа стояла за речкой. Наша учительница, Александра Ивановна, учила нас до четвёртого класса, а после надо было ходить за семь километров в село Шахово, там во время войны были сильные бои, и погибло много солдат, в том числе и наших односельчан. Чтобы успеть на уроки, вставали в пять часов. Никаких портфелей не было. Из разных тряпок шили сумки. Положишь туда тетрадки, кусочек какой-нибудь картофелины. Тогда мы уже сажали огород. Потом батя, чтобы как-то поднять семью, насадил сад. Огород и сад мы, дети, сами вскапывали лопаточками, а потом четверо детей впрягались в деревянную соху и таскали её. А колхозные поля пахали два вола и корова.

Папу избрали председателем нашего колхоза "Победа". В Пасху и по большим праздникам, люди отказывались выходить на работы. А сеять-то надо. Батя говорил своим детям: "Раз я председатель колхоза, вы должны в первую очередь идти и работать. Надо отсеяться". И дети все вкалывали. Сестра вела корову тащившую борону, а за ними шли старики и из специальных лукошек разбрасывали зерно.
Помню, как папу вызывали в центр для вручения медали "За Победу над Германией". Кроме медали ему выдали новую рубашку.
На какой-то праздник из центра для школьников выделили немного муки. Моя мама напекла из неё булочек, и каждый ученик нашей школы получил к празднику по булочке. Помню, они были такие вкусные. Ещё помню, как мы всей школой ходили в лес: собирали желуди и сдавали. Тогда вся молодёжь только училась и работала. Пить, курить, гулять и развлекаться было некогда. У нас даже клуба не было. Первый фильм, который я увидела, -  это "Молодая Гвардия". Я так рыдала, что они все погибли. Помню, старший брат меня утешал. Это первый раз в село привезли кино.

После войны, наверно, в 1946-47 году нас заставляли сдавать яйца и масло. Детям есть было нечего, а говорили, что надо кормить Москву. Надо было сдать двести яиц и сколько-то килограмм масла. Кто не мог сдать налог, был вынужден где-то покупать яйца и масло и сдавать.
Несмотря на тяжелую жизнь, у моих родителей после войны родились ещё двое детей. В 1945 году братик и в 1949 году сестричка Люба.

Наше пребывание в оккупации на дальнейшей судьбе никак не отразилось. Никаких преследований или связанных с этим неприятностей ни у кого из нашей семьи не было. Да и за что нас преследовать, мы же в этом не виноваты. Да и кругом жили такие же люди были в оккупации.
Самое главное, страшное, что сейчас никого из нашей семьи в деревне не осталось. А недалеко от нашего дома поселился немец. И он сжег наш дом. Если б были живы мои братья, то не знаю, что бы они с ним сделали. В этом году туда ездил мой двоюродный брат со старшей сестрой, и разговаривали с ним, зачем он это сделал. А он: "Я пользуюсь садом, я его вычистил. А дом ваш старенький. Там лисы поселились, а у меня куры, и я сжег ваш дом". Ну, если ты живёшь, то будь ты добрый человек. Не уничтожай чужое. Всё же это память. Отец строил. Некоторые из родственников ездили, пользовались садом. У нас там ключевой колодец. Такой ключевой воды, наверно, нигде нет. У меня такая обида, такая злость на этого немца. Не будь я калекой, я бы поехала, я бы с ним поговорила, хорошенько бы поругалась и пообещала бы сжечь и его дом.