Боброва (Воронцова) Анна Петровна

Я Боброва (Воронцова) Анна Петровна. Родилась в Сычёвском районе Смоленской области. Помню, я спросила у отца: «Мы кто были, кулаки или бедняки?» Он говорит: «Мы были «середняки», а потом стали за хлебом в город ходить, хлеба не было». Рядом с нами жил «кулак». На него никто в обиде не был, потому что если он поручал какую-то работу, он хорошо платил. А его раскулачили и послали в Сибирь. Дом его заняла какая-то бедная семья.

Родственники отца уехали в Ленинград, хорошо здесь устроились и звали нас. Отец приехал первым, устроился на завод «Пионер» и вызвал нас. В 1939 году мы приехали в Ленинград.

Наша квартира находилась в Старопаново, а в школу я ходила в Лигово – это совсем недалеко.  Вскоре началась Финская война. Отца взяли в армию. Он не был ранен, но отморозил ноги и лежал в госпитале. Помню, когда он выписался и пришел домой, то сказал: «У меня тридцать дней выходных». Но что-то недолго он побыл дома и пошел на работу. А из Лигово на работу в Ленинград надо было ехать три остановки на электричке. Там, где-то близко за Нарвскими Воротами – кажется, на улице Калинина, был их лесопильный завод «Пионер».

Я поступила работать на прядильно-ниточный комбинат имени Кирова. Жила в общежитии при комбинате. В комнате нас было шесть женщин.

Сырьё мы получали из Узбекистана. Комбинат был большой, прядильный цех назывался по-старому «Ватера». Потом были «мюля», там работали тоже как «ватера», но там более тонкая пряжа и там мужчины работали, причём работали в трусах и майках, потому что очень жарко было. Температура должна была быть высокая. Когда нитка обрывалась, они здорово наклонялись, чтобы присучить нитку. У нас в прядильном цехе было попроще. Но тоже надо было бегать вокруг машины. Три сторонки было. Где обрыв, там надо присучивать. Да и не одна она была. В цеху стояло 40 – 50 машин, которые обслуживало человек тридцать. И работали в три смены. После начала войны работали по двенадцать часов, помню, когда объявляли тревогу, я останавливала станки и бежала на пост. Потом комбинат стал работать с перебоями, а к 1942 году сырьё закончилось, комбинат остановился и мы только дежурили. В самом начале войны нам, нескольким совсем молоденьким девчонкам, сказали, что вот многие едут на оборонительные работы, а вас не посылают, хотите в МПВО (местная противовоздушная оборона) поступить? Ну, я сразу поступила. В начале дежурила на земле, там посты были. А потом начальник штаба говорит, что нам надо, чтобы кто-нибудь дежурил на крыше цеха. Я говорю: «Ну, давайте я буду дежурить, мне нетяжело подняться». У нас там была маленькая будочка, завешанная одеялами. Однажды так где-то грохнуло, что сорвало эти одеяла, трубка телефонная свалилась, и у меня нервный смех. Трубка звонит, а я не могу её взять. Потом взяла. Начальник штаба звонит и плачет: «Ты жива?! Тут так грохнуло». А штаб был внизу, как раз под нами. Один раз мы дежурили вдвоём с Тамарой. Она сказала, что хочет спать. Я говорю: «Ну, спи, я никогда не сплю». А солнце встаёт, так хорошо, развалились обе на крыше, и я тоже уснула. И вдруг по крыше шаги. Я сразу вскочила. Начальник: «Что это, мы звоним, звоним, а вы трубку не берёте». Я говорю: «Ой, извините, пожалуйста, так случилось, уснули». Вот такой случай был не очень красивый. В наши обязанности входило периодически звонить в штаб МПВО, который был под нами в подвале, звонить и говорить, что вот туда полетели самолёты, туда полетели, что-то сбросили. В общем, сообщать обо всём, что происходит. Несколько раз я видела, как сбивали немецкие самолёты. Где-то там далеко, раз – и полетел в низ. Думаешь, слава Богу, вот сбили. Один раз, идя по улице, мы заметили, в небе, двигающуюся красную точку. Мы пришли к себе в общежитие, там был телефон, позвонили к себе в штаб и сказали, что за Охтинским мостом в Красногвардейском районе, спускается парашютист. И нам через несколько дней военные вынесли благодарность, сказали, что они его обнаружили и захватили. Но это было, кажется, уже в начале декабря.

Кроме Местной противовоздушной обороны на комбинате были сформированы свои пожарная и медико-санитарная команды. Их тоже на рытьё окопов не отправляли.

Когда фронт стал приближаться, отец с сестрой закопали в землю вещи: сундук с тряпьём, самовар и перину. Которые там, наверно, до сих пор и лежат.

Кажется, восьмого сентября произошла первая бомбёжка. В тот день у нас были занятия где-то у Смольного, и вот я туда шла и очень боялась. Целью немецких самолётов был Большеохтинский мост (ныне мост Петра Великого), но в мост ни разу не попали, зато бомбы попадали на территорию нашего комбината. Среди рабочих были убитые и раненые, но особенно много погибло зимой – от голода.

Одна женщина стояла на посту, рядом с ней упала «зажигалка», она где-то нашла ведро, накрыла «зажигалку», прибежала в штаб и говорит: «Ах ты, мои матушки, там «зажигалка» лежит!» Конечно, когда пришли, она уже потухла. Вообще, у нас была очень хорошая пожарная команда: они быстро тушили все возникавшие очаги, поэтому больших пожаров на комбинате не было. Однажды у нас в общежитии случился пожар. Я в это время сидела в комнате и учила химию. Думаю, во, из-за химии у меня в горле пересохло. Подняла голову, смотрю, а у нас полная комната дыма. Я разбудила своих соседок и как самая молодая побежала на фабрику – это напротив – вызывать пожарную команду. Они приехали и всё потушили. Оказывается, в соседней комнате женщина гладила бельё и, уходя на работу, поставила утюг с непогасшими углями под кровать своей соседки, бывшей тогда на строительстве укреплений, –  кровать и загорелась. Я пришла к ним, а они сидят и плачут, потому что у них всё сгорело. А мне смешно: три женщины сидят и плачут. Я вышла и, не удержавшись, засмеялась. Уж больно картинка была такая: три взрослые женщины сидят и плачут.

Живя на фабрике, я иногда ездила домой. Как-то в сентябре еду на трамвае. Доехали до Нарвских Ворот и сказали: «Дальше трамвай не идёт», я и заплакала. В районе Лигово уже шли бои. Приехала на фабрику, и вдруг говорят: «Тебя в проходную вызывает какой-то мужчина с девочкой». Я догадалась, вышла к ним, обрадовалась, что они пришли. Отец рассказал, что из Лигово они ушли ночью, потому что днём всё время обстрел и бомбёжки. Где-то на этом пути они повстречали нашу тётку, и она забрала к себе младшую сестру Валю. Папа сказал, что жить он с сестрой Юлей будет у него на заводе, и чтобы я туда приходила. И я туда иногда приходила, а когда отца взяли в армию, ходила каждый день. Один раз, помню, на этом пути меня окликнул парень: «Эй, пацан, куда идёшь?» Я подросла, короткое пальто, валенки, шапка, и он принял меня за пацана. Дальше пошли вместе. Он рассказал, что был ранен, лежал в госпитале, выписался и идёт на завод, навестить своих приятелей. И вот, наверно, целый месяц я ходила, считай, от Смольного с улицы Красных Текстильщиков до Нарвских Ворот к сестре. С ней там и жила.

Мы думали, папу не возьмут в армию: всё же трое детей, но в ноябре его всё равно забрали. Мы поехали его провожать. Помню, ехали на девятом трамвае. Их собирали, где сейчас Педиатрический Институт. У сестры очень замёрзли ноги, и отец сказал, чтобы мы возвращались домой, потому что уже холодно и их скоро увезут. Сели на трамвай, он нас проводил, и поехали домой. Сестра всю дорогу ныла, что у неё замёрзли ноги. Я была в валенках, а ей я сшила валенки из ваты, но они были, конечно, холоднее, чем настоящие. От Нарвских Ворот надо было идти пешком. Помню, она всё ныла, говорила, что дальше не пойдёт, чтобы я шла одна, а она не пойдёт, потому что у неё замёрзли ноги. Но я как-то её дотащила. Отцовский дядька, дядя Тимоша – ему было, наверно, лет шестьдесят, и его в армию не взяли – он служил в городском МПВО. Я валенки износила, а он купил мне валенки, подшил их, и пригласил меня к себе забрать валенки, пообещав напоить кофе. Они стояли где-то у Мальцевского рынка. Раз угостит, я пошла к нему. Он говорит,  вот пей, как будто это кофе. Я спрашиваю: «А почему белая плёнка?» А он говорит: «Как будто кофе с молоком, пей». Ну, вот я выпила этот «кофе», взяла валенки, и пошла домой. А потом он умер.

Зимой отец снова  отморозил ноги и лежал в госпитале где-то на Васильевском Острове. Через кого-то ему удалось передать нам записку с адресом госпиталя. Мы с сестрой ходили пешком от Нарвских Ворот его навещать. Помню, это было в декабре, нам как раз хлеба прибавили. Мы выкупили за два дня хлеб, и ещё водку дали на рабочую карточку – а что ещё понесёшь ему. В проходной водку у нас отобрали, сказали что не положено. Помню, мне так было её жалко, ведь на бутылку водки тогда можно было выменять у военных  буханку хлеба. Пришли к отцу в палату, он лежит, дышит из кислородной подушки. Мы подаём ему хлеб, он спрашивает: «А вы ели?» Я говорю: «Мы ели». И он сразу стал этот хлеб есть, так их там кормили. Больше об отце мы ни каких сведений не имели, потому что ходить трудно было: никаких весточек он нам больше не подал, и мы решили, что он умер – вот и всё. В то время к смертям относились, я сказала бы, равнодушно. Помню, я шла вдоль Обводного канала, а на пути лежит умерший мужчина – все через него переступают. Люди умирали на ходу. Как я осталась жива – даже сама не представляю. После войны Юля пыталась разыскать, где похоронен отец, но так ничего и не добилась. (Воронцов Пётр Парфенович 1903 г.р. Уроженец Смоленской обл. д. Берёзовка, в ОБД «Мемориал» не значится).

Хоть наша фабрика стояла на берегу Невы, но за водой на реку нам ходить не пришлось. У нас водопровод и канализация работали всю блокаду. Электричество, кажется, тоже работало, и в общежитии было довольно тепло: не помню, чтобы ложась, приходилось всё на себя наваливать. Большая круглая печка топилась чуть ли не целый день. Помню, я на улице колола какие-то доски, мимо шли солдаты, так они мне помогли наколоть и отнести дрова в комнату. У меня была рабочая карточка, одно время на работе давали дрожжевой суп, а больше ничего дополнительно не получали: только то что выдавалось по карточке. Я предпочитала питаться в столовой, где за вырезанные талоны получала суп и кашу. Мне казалось, что это выгоднее, чем варить дома. В столовой вырезали талончики: сколько отпускали, столько и вырезали. Был такой случай: мы уже обедаем, и вдруг где-то близко то ли снаряд, то ли бомба упала. Скомандовали: «Все в бомбоубежище!» И все побежали вниз. А когда вернулись, кто-то уже съел чью-то порцию, потому что убежали и всё оставили: с собой же тарелку с супом не возьмёшь. Одна женщина из нашей комнаты варила сама себе кашку в круглой печке, и однажды у неё украли крупу. Она пристала к одной, говорит, что, мол, ты украла крупу. И та созналась и вернула. Матом женщины ругались, ой. Я не ругалась. Смертность я бы не сказала, что была очень большая. Скажут, что вот тот умер, тот умер – как-то всё незнакомые. Через дорогу на спортивной площадке были вырыты окопы и туда выносили и складывали умерших. Потом приезжали машины, забирали и увозили покойников на кладбища. Из моих близких знакомых погибла только одна девочка. Ей оторвало голову бомбой или снарядом – я не знаю. За службу в МПВО нам никакого вознаграждения не полагалось. Считалось, что мы работаем на фабрике.

В дом, где мы жили с Юлей, попал снаряд, и нас переселили в баню. По-моему, тогда же я заболела. Сестра выкупала свой и мой хлеб и почти весь съедала, а у меня даже аппетит пропал. Ну и женщины, которые тоже там жили, говорят: «Эта девочка всё равно умрёт, а эту надо спасти». Вот они вызвали кого-то из собеса или Юля пошла сама, не помню, и устроилась в детский дом. Я когда оклемалась, пошла её искать. Сначала в собес. Нашла её. Один дом разбомблён, второй разбомблён. Думаю, Господи… Ленинград было не узнать – столько домов разрушено. Нашла я её, прихожу, мне говорят: «У них сейчас занятия, они на уроке». Ну, урок кончился, все выходят, а Юли нет. Я спрашиваю, а где же она, её нету, а она, говорят, в лазарете, у неё нога болит. Лазарет был в подвале, Юля вышла, мы поговорили с ней. Она говорит, принеси мне там: брошку, булавку, там ещё что-то, книжку какую-то. Когда я пришла в следующий раз, то и этот дом был разбомблён. Я искала-искала – не нашла. Пошла в собес, там сказали, что их эвакуировали. Эвакуировали куда-то в среднюю часть – не помню куда. Я стала писать письма, но никак. Потом года через два или три пришло письмо. Юля писала, что ей скоро будет шестнадцать лет и её могут отпустить ко мне, если я напишу заявление. И я написала заявление, что я беру её дальше к себе на воспитание. Юлю привезли, привели ко мне в общежитие, сказали: «Вот вам сестра». Но документов у неё не было. Когда их эвакуировали через Ладогу, то баржа вместе с документами утонула. Юля спаслась, но осталась без документов. Мы пошли искать документы. Там сделали запрос, на Родину, в Смоленскую область, но их там разбомбили – документов нет. Ну, и сказали: «Будем определять ей возраст, но это через месяца три». Ну, там женщины говорят: «Что ты будешь три месяца слоняться, иди на овощную базу работать». Юля у нас работящая, пошла на овощную базу работать, и так нас обеих здорово кормила, и даже соседей. Приносила картошку –  картошку не всем давали – овощи всякие, а главным делом арбузы. И вот так она проработала месяца три. Потом вызвали на определение возраста. Ну, мы сказали, первого июля, а год мы знали 1931-й. И вот так мы стали с ней жить вдвоём. Потом от комбината дали комнату на Охте. Потом я вышла замуж и ушла к мужу. А младшая наша сестрёнка Валя, которую забрала тётя, в блокаду умерла.

Кажется, в 1943 году в наше общежитие попал снаряд. Он разбил оконное стекло, влетел в коридор, срикошетил о стену и, не разорвавшись, упал на пол посредине общежития. Меня в тот раз дома не было, прихожу и говорят, что в дом попал снаряд. Вызвали сапёров, и я видела, как они осторожно, на полотенцах, вынесли этот большой снаряд и увезли.

Когда произошло снятие блокады, да и потом когда то одно освободят, то другое – как что, где победа, мы идём целой группой на Дворцовую площадь праздновать. Там прямо и танцевали и всё. Однажды уже, кажется, в октябре ехали, и с нами ехал мужчина босиком, а моя соседка Аня спрашивает: «Ты чего босиком?» Он говорит: «Сняли ботинки у меня. Я пьяный был». Но я бы не сказала, что в городе была высокая преступность.

Осенью 1944 года я пошла в девятый класс и в это же время перешла работать из цеха в лабораторию. В лаборатории было очень хорошо. Приходишь к девяти часам утра и до шести. И народ был очень хороший: начальник лаборатории была очень хорошая женщина.

Соседка работала уборщицей в столовой и приносила нам с её дочерью суп, чтоб мы поели. А мы две девчонки – здоровые, большие – жрать хотели. Я тогда ходила в школу, и Варя меня ждала. Я приходила, и мы ели этот суп: холодный, а мы с удовольствием ели. Может, это были не остаток, а с тарелок слит, но мы всё равно ели – не разбирались. Это был уже 1944-й год, а мы всё равно есть хотели. Да и потом когда я уже училась в институте, то любила к кому-нибудь ходить домой готовиться к экзаменам. Потому что там всегда кормили. Меня приглашали, потому что у меня были конспекты. Помню, была такая Нина Эдельштейн, её мама нас кормила мясом. А Нина не хотела, спрашивала: «Ты хочешь?» Я говорю: «Давай». И я ходила, чтобы у них поесть. Есть хотелось долго. Года три после блокады есть хотелось.

Уже за несколько дней до девятого мая все начали готовиться к празднику, ждали что вот со дня на день война кончится. В День победы все отправились на Дворцовую площадь, там слушали концерт и сами танцевали. Помню по улице медленно, медленно ехала машина, потому что впереди по улице шла женщина и танцевала.

Я награждена медалями: «За Оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Помню, с медалью вышло нехорошее. Медаль «За оборону Ленинграда» начали вручать в 1943 году. Мы все стали эти медали носить. А потом говорили: «Ленинградскую б… по медали можно узнать». И сразу все сняли медали, положили в коробочку. Девушки вообще старались награды не носить, потому что говорили всякое – не хочется и вспоминать.

За всё время блокады вот никогда-никогда даже мысли не было, что город сдадут. Вот несмотря ни на что было такое чувство, что город не сдадут.

Санкт-Петербург 2011 год.