Я родилась 11 августа 1922 года в Хабаровске, куда еще до революции на заработки поехали мои родители. Жили мы там в плохом бараке, и все три моих старших брата умерли еще в младенчестве от воспаления легких, так что я была единственным ребенком в семье. Отец мой был очень хорошим поваром, работал на железной дороге, а мама была домохозяйкой, но закончила еще до революции курсы шитья, я до сих пор помню, какой у нее был шикарный диплом, там даже была прошитая фотография, и время от времени она брала на дом частные заказы.
Но где-то в 1929 году мама уговорила отца, и мы переехали жить в Баку к младшему маминому брату. Эта поездка произвела на меня просто неизгладимое впечатление. Представьте себе сколько всего я увидела за 21 день, что мы были в пути из Хабаровска до Баку... Огромная и красивейшая тайга с высоченными деревьями... Никогда не забуду, что когда переезжали по мосту через Ангару, то из окон поезда мы видели дно реки, и какие там плавали огромные рыбины... Потом пошли бескрайние желтые степи Казахстана, и только шары перекати-поля как-то оживляли эти огромные пространства... Я хоть и была семилетним ребенком, но увидев все это уже стала понимать и представлять, насколько у нас огромная, величественная и прекрасная страна, какая она красавица, не любить которую невозможно...
В Баку мы стали жить в т.н. "черном городе", т.е. в промышленной зоне, и я отлично помню, что когда въезжали в нее, то все, кто находился в трамвае начинали кашлять, такой там стоял нестерпимый чад... Но прожили в тот раз в Баку мы недолго, и вскоре вынуждены были уехать, т.к. от резкой перемены климата маме было очень плохо, у нее постоянно были тошнота и рвота, поэтому врач настоятельно посоветовал переехать нам на ее малую родину. И мы уехали на родину родителей в Пензенскую область, где папа устроился работать в один из крупных домов отдыха в поселке Ахуны. Что запомнилось из того времени? Это было очень тяжелое и голодное время. Нам с мамой, как и всем работникам этого дома отдыха, по договору полагался рабочий обед, но мы с ней ели очень мало, поэтому у нас даже оставалось немного хлеба, и тогда мама шла на улицу, и отдавала его кому-нибудь из голодных людей. И мне запомнилось, что один раз она пришла и плакала, потому что, человек, которому она отдала кусок хлеба, начал целовать ей руки... После ее рассказа у меня и вовсе любой кусок застревал в горле...
Н.Ч. - Что вы можете рассказать о довоенной жизни?
Б.Т.И. - Жили в принципе нормально, а где-то с 1938 года, я считаю, что вообще хорошо. Это я говорю не только о нашей семье, но и о многих других. В магазинах все было очень дешево, и никаких очередей не было. Папа тогда работал в лучших ресторанах Баку, одно время преподавал в училище, а мама занималась домашним хозяйством.
Мы приехали, когда все революцинные изменения в городе прошли, и страсти уже почти совсем улеглись, но люди нам рассказывали просто страшные и дикие вещи, которые происходили, когда женщины боролись за свои права. За то, что девушки стали ходить с открытым лицом их могли даже убить. Рядом с моим дядей, в соседнем дворе, жили брат с сестрой, азербайджанцы, и брат предупредил ее, что если она только посмеет снять чадру, то он ее лично и зарежет, и выпьет стакан ее крови... Конечно, она не поверила, все-таки это был ее родной брат, но когда она пришла с открытым лицом, то он ударил ее ножем в сердце, и, действительно, набрал стакан крови, выпил ее и сбежал... Но при нас такой дикости уже не было, при нас уже даже те, кто поначалу был против перемен, как-то смирились, и чадру носили только древние старухи. Правда, сейчас у них, говорят, опять хотят вернуться к этой средневековой дикости...
Город был очень интернациональный, но жили все дружно, и никогда вопрос национальности никого не интересовал.
Я училась в 175-й русской средней школе Октябрьского района. Училась хорошо и была очень активной в общественной работе, помню у меня иногда бывало одновременно по пять общественных поручений: я и пионервожатой была, и стенгазету делала, и карту СССР рисовала, и на всех мероприятиях выступала.
Но больше всего я любила литературу, и все мои учителя были абсолютно уверены, что я буду поступать на филологический факультет. До сих пор прекрасно помню мою учительницу русского языка и литературы Анну Викторовну Харитонову. Она очень многое нам дала, единственное из-за чего мы с ней спорили, так это из-за Маяковского. Я его просто обожала, а она была старой, что называется, "закалки", преподавала в гимназии еще до революции, и его творчество недолюбливала. За все остальное она мне ставила пятерки, и лишь за Маяковского "тройки", т.к. ей "не нравилось". Зато помню, что когда я однажды читала поэму Маяковского, то наша учительница математики даже заплакала...
С детства я очень много читала, мама всегда старалась покупать мне книги, у меня был богатый словарный запас, к тому же выступать перед людьми я не боялась, поэтому меня всегда просили выступить на самых разных мероприятиях. Не только по торжественным поводам, приходилось выступать и на траурных мероприятих. До сих пор хорошо помню митинги по поводу смерти Кирова, Орджоникидзе, Крупской, и на всех них я выступала. Причем, если другим детям учителя говорили, что нужно сказать, то мне никогда, я сама себе речь придумывала, и они за меня были спокойны, знали что я справлюсь.
В общем я была развитым и очень активным, можно даже сказать боевым подростком, и мне мое будущее представлялось совершенно ясным. Мы все верили в светлое будущее...
Н.Ч. - Как вы узнали о начале войны?
Б.Т.И. - На 22 июня у нас был назначен выпускной вечер, и в тот же день мама мне должна была купить билет в Москву, т.к. я хотела учиться в Москве. Но когда она в городе услышала о том, что началась война, то естественно, никакого билета мне никуда не купила...
На выпускном вечере я должна была с одним моим одноклассником читать поэму "Мцыри", но всех наших четырех мальчиков с утра призвали в военкомат, и больше никого из них я никогда не видела... Что делать? У нас для проведения "выпускного" уже было все подготовлено, и мы до обеда все-равно собрались, и провели, но не вечер, а "утренник": только девочки и учителя, но атмосферы праздника, конечно, уже не было...
Своим боевым характером я пошла в маму, но в тот день, впервые в жизни я не могла читать... У меня как ком в горле стоял, даже слова не могла сказать... Но все мое состояние прекрасно понимали, и учительница географии, которая меня просто обожала сказала мне: "Ничего, Томочка, садись..".
Н.Ч. - Неужели известие о начале войны оказалось для вас неожиданным?
Б.Т.И. - Полнейшим! У нас никто и подумать ничего такого не мог, для всех нас это явилось абсолютно неожиданным известием... Никаких слухов и разговоров мы не слышали... Единственное, что в то время большое внимание уделялось военной подготовке: девочки изучали различные навыки по гражданской обороне, а наши мальчики занимались начальной военной подготовкой. Вначале этому обучали нас, старшеклассников, а уже мы в свою очередь, потом обучали этим знаниям детей в средних классах. В нашем классе даже висел такой интересный стенд, по которому можно было изучать устройство винтовки: там были названия и нарисованные детали, и при правильном ответе, когда совмещалась картинка и название, загоралась лампочка.
Мы все в то время были патриотами, и когда началась война, я маме сказала: "Родине нужны врачи, поэтому я иду в медицинский".
Т.к. у меня в аттестате было две "четверки": по химии и физике, то мне пришлось сдавать вступительные экзамены в "Бакинский медицинский институт". Причем, химию я любила, и знала предмет очень хорошо, но ее нам преподавала директор школы, и за то, что я не приняла участие в олимпиаде по химии, она очень обиделась, поставила мне в последней четверти "четверку", на экзамене тоже несправедливо поставила мне четверку, и в году она мне вывела "четыре", хотя в первых трех четвертях у меня были "пятерки"... А я почему не участвовала? Потому что в своих знаниях по химии я была настолько уверена, что решила подтянуть физику, и участвовала в это же время в олимпиаде по физике. Ну да ладно, я все-равно успешно поступила, и проучилась в институте все положенные пять лет.
Н.Ч. - Что изменилось в Баку после начала войны?
Б.Т.И. - Многое, но все-таки, бакинская нефть имела тогда для всей страны стратегическое значение, поэтому город был на особом, я бы даже сказала привилегированном положении.
Баку был в тройном кольце обороны, и за весь период войны его ни разу не бомбили и не обстреливали. Единственный раз прилетел самолет-разведчик, причем, это был один из нечастых облачных дней, и самолет пытался скрываться в облачках, но наши зенитки его обстреляли, и сбили. Во время этого обстрела у нас во двор упал большой осколок зенитного снаряда, женщины заголосили, но мы, подростки, были хорошо подготовлены по гражданской обороне, и я "шуганула" всех по домам, чтобы никто от осколков не пострадал. А этот сбитый самолет установили в центральном парке, чтобы люди могли на него посмотреть.
Материально город снабжался хорошо, можно даже сказать очень хорошо, особенно если знать, что творилось в других местах.
Да, все было по карточкам, но этого было достаточно, и ни разу "голодного" времени я не помню. Даже сладости из Ирана, и американский шоколад нам выдавали. Но, правда, нужно учесть, что Баку был "закрытый" город, и эвакуированных к нам не присылали.
Лично нам, например, хватало: папа кушал на работе, а я была маленькая и тоненькая, ела очень мало, и мама всегда говорила: "Я не знаю, на чем ты живешь"... А папа был, как и большинство людей того времени, настолько честный человек, что где бы он ни работал, он никогда ни разу ничего с работы нам не принес, ни кусочка, вообще ничего!.. Поэтому я не удивилась потом услышав историю о женщине из Ленинграда, которая работала на раздаче хлеба, а ее дети умирали от голода... Такие были раньше честные люди, за редчайшим исключением, тогда вообще не воровали...
Мало того, мы все как-то старались помочь фронту, я, например, всегда была в первых рядах, когда агитировали на сбор средств в фонд обороны. В нашей семье были "богатства": две чайные ложечки, одна позолоченная и одна серебряная, и какая-то серебряная безделушка, которую мне в Пензе подарила бывшая помещица, у которой когда-то горничной служила моя мама, и все эти наши "сокровища" я отдала на строительство танковой колонны... И так тогда поступали очень многие, всем чем только могли старались помочь фронту, все что можно отдавали для Победы...
Так что, жизнь в городе после начала войны достаточно сильно изменилась, напряжение, конечно, чувствовалось. Я никогда не забуду, что во время войны, в трамваях стояла полнейшая тишина, как на похоронах... Никто ни с кем не разговаривал, никто ни с кем не ссорился, и это в южном-то городе! Люди ехали в этой гнетущей тишине, ни слова, даже ни звука слышно не было, такое было напряжение...
Н.Ч. - Как люди воспринимали вести о неудачах на фронте?
Б.Т.И. - Мы были простые студенты, и, как и весь народ также тяжело переживали за поражения, которые несли наши войска, но таких разговоров или обсуждения этих вопросов я никогда не слышала. Правда, один раз, я оказалась во дворе у своей подруги, армянки, мы готовили домашнее задание, а там как раз собрались пожилые армяне, которые разговаривали между собой. На нас они не обращали никакого внимания, и один из них почти дословно сказал так: "Если советская власть сейчас победит немецкую машину Гитлера, то это действительно - сильнейшая власть"...
Н.Ч. - В первые годы войны не было мысли, что мы ее проиграем?
Б.Т.И. - Лично у меня ни разу такой мысли не было, да и от других людей я никогда ничего подобного не слышала. А после первых наших побед люди уже говорили примерно так: "Ну, раз наши пошли вперед, значит сломят немца..".
Мне еще запомнился такой момент, как-то раз мы с девочками гадали: растопили свечку, и у нас получилась очень красивая женская голова. Я говорю подружке: "Ну, Манюра, и тут показывает, что мы победим, это же богиня победы Виктория".
Н.Ч. - Доходили до вас какие-то "неофициальные" слухи с фронта?
Б.Т.И. - Я такого не помню, ведь эвакуированных в Баку не было, и что-то нам рассказывать было некому, но новости по радио люди всегда слушали с большим волнением. А что творилось в городе, когда наши войска освободили Киев... Мама рассказывала, что на базаре все люди: азербайджанцы, армяне, русские, евреи, все обнимались, целовались, плакали... В этом единении тогда была наша сила.
Н.Ч. - Качество обучения в институте сильно пострадало из-за войны?
Б.Т.И. - Я бы даже сказала, что все было как раз наоборот. Ведь вначале думали, что и наш выпуск пригодится фронту, поэтому учеба была очень интенсивная. Мы занимались десять часов в день: по пять двухчасовок, так что можете себе представить... К тому же в условиях войны, хорошо учиться - это была наша прямая обязанность, да и отвлекаться было не на что, и не на кого... Все ребята были на фронте, у нас в группе, например, было только два парня: один из них был маленький и худенький, а второй был сыном одного из профессоров нашего института, у него на правой руке не было указательного пальца.
И, конечно, я особо хотела бы отметить наших преподавателей. Это были знающие, ответственные, и очень требовательные люди, настоящие профессионалы своего дела, у таких людей было чему учиться. Например, наш ректор - это был хирург, как говорят, "от Бога". Он был специалистом настолько высокого уровня, что во время его операций почти не было крови, и у больных после них цвет лица не менялся. Я лично с его операций выходила с таким ощущением, будто была на прекрасном концерте, и слушала чудную музыку, так он оперировал...
Так что, несмотря на войну, в институте был высочайший уровень подготовки и требовательности, поэтому у нас почти вся группа окончила с "серебряными" дипломами, и только двоих самых слабых студентов у нас "завалили" прямо на государственном экзамене.
Но после окончания третьего курса, мы наслушались разных разговоров о том, что делают с женщинами с открытыми лицами в глухих азербайджанских деревнях, поэтому чтобы избежать распределения туда, я с тремя подружками перевелись в Ленинградский мединститут, который в эвакуации тогда находился в Кисловодске. Но там я проучилась всего год, все было хорошо, досрочно даже сдала экзамены, и уехала к родителям. А институт как раз в это время отправили в Кишне, мне выслали телеграмму, но соседка о ней позабыла, и передала мне ее с большим опозданием. Ехать одной через полстраны в неизвестный Кишинев я не рискнула, и перевелась опять в Бакинский мединститут.
Н.Ч. - Вас привлекали для работы в госпиталях?
Б.Т.И. - Да, но это было не постоянно, а лишь небольшой период, когда хлынул большой поток раненых из Крыма, все госпиталя и школы тогда были переполнены ранеными. Причем, привлекали для работы только тех, кто хорошо учился, ведь мы в это же время продолжали учебу, запускать которую было нельзя.
Я работала обычной медсестрой в госпитале, который располагался в одной из школ, и куда привозили только моряков. Медсестры, конечно, старались свалить на нас самую неприятную работу, например, когда нужно было проводить специальными вонючими мазями растирания ног раненым, но мы никогда не жаловались, и честно выполняли свою работу. На всю жизнь мне запомнилось, как тогда преподаватели учили нас, видишь самого "тяжелого" раненого в палате, сразу иди к нему. Из того периода мне особенно запомнились несколько случаев.
В то время лекарств не хватало, к тому же антибиотики только начали входить в практику, и один раз я всю ночь просидела возле раненого, у которого был очень сильный жар, и всю ночь бегала смачивать водой полотенце в коридор. Потом мне рассказывали, что он хотел меня найти, чтобы выразить слова благодарности, но я как обычно была занята, и мы так и не увиделись.
В одной палате у самой стены лежал мужчина лет сорока пяти. Он весь был какого-то неестественного бордово-красного цвета, но я, начитавшаяся книжек о морских путешествиях, представляла себе, что это у него от сильного морского ветра... По возрасту он был мне как отец, и в каждое свое дежурство я к нему подходила, чтобы хоть немного поговорить. Однажды мы с ним разговорилась, и он мне пожаловался, что лежит всеми заброшенный, что кроме меня к нему никто не подходит, и признался, что у него уже нет никаких сил терпеть постоянные боли в раненой ноге, и он хочет разбить стакан и порезать себя... Я немедленно сбегала за хирургом, объяснила ему ситуацию, он немедленно пришел, осмотрел его, и забрал на перевязку. А когда через неделю я пришла в госпиталь после экзаменов, то встретила его в коридоре. Он был очень бледный, но стоял уже сам, было видно, что пошел на поправку, и тогда он наговорил мне много очень теплых слов, но потом его отправили в другой госпиталь.
И был еще случай, который меня просто шокировал. На кровати посреди сцены в актовом зале лежал человек, весь замотанный окровавленными бинтами... Причем, он был огромного роста, эта кровать ему была явно мала, и с двух сторон там что-то подставили... У меня крепкие нервы, но когда я такое увидела, и когда услышала, что он позвал "сестричку", то мне стало совсем плохо, я выскочила в коридор, прислонилась к стене, и была видно, в таком страшном состоянии, что немолодая медсестра, которая подошла ко мне, все сразу поняла, и сама пошла к нему...
Н.Ч. - С ранеными удавалось пообщаться?
Б.Т.И. - Нет, времени на то чтобы дружить, у нас не было совсем, ведь надо было успевать и учиться, и работать. Но к нам раненые относились очень хорошо, никто нас не обижал, не приставал. Один раз было попробовали ребята из офицерской палаты, но их быстро осадили. Вообще тогда такие хорошие ребята были, не то что сейчас, к сожалению, совсем другие... Кроме как "сестричка" нас никак и не называли, и относились к нам, как к родным сестрам.
Н.Ч. - Как жили в материальном плане?
Б.Т.И. - Нам хватало, а в бакинском институте нас старались хоть как-то поддержать: давали на всю группу большой пирог из черной муки, обычно с повидлом, и мы его делили на всех, кто был в тот день на занятиях. А в Кисловодске нам давали суп из хрящей, но уже через полчаса после такой еды, опять хотелось кушать. Пока я там училась, родители мне помогали, присылали какие-то продукты, а так бы мне пришлось туго.
Н.Ч. - Были спекулянты, "черный рынок"?
Б.Т.И. - Спекулянты, конечно, были, как без них, но они были не для нас, у них все было очень дорого, и я даже не представляю, кто у них мог покупать.
Единственное, что мы позволили себе купить на "черном рынке"; две мужские шелковые рубашки большого размера, розовую и голубую, и мама пошила мне из них два платья, все-таки я была молодая девушка, и мне хотелось как-то одеваться.
И меня поразил случай в конце войны, когда я увидела, как молодой фронтовик нес на руках маленькую девочку, видно свою дочку, и предлагал ей шоколадную конфетку, а она отталкивала ее: "Я не хочу, она черная"... Бедный ребенок, даже не знал вкуса шоколадных конфет, а ведь мы, например, до войны брали у родителей мелкие монеты со сдачи, покупали себе разных конфет, и все-вместе пробовали какие вкуснее... Что и говорить, в годы войны люди столько горя и страданий натерпелись...
А о том, чтобы кто-то во время войны "шиковал", я даже и не слышала никогда. Мы жили среди самых обычных людей, и ничего такого не видели и не слышали.
Н.Ч. - Удавалось хоть как-то отдыхать?
Б.Т.И. - Конечно, мы же были молодые, и сил на все хватало. Когда я училась в Кисловодске, то меня весь институт знал, как девушку, "которая читает Маяковского". В Ленинградском мединституте вообще была шикарная самодеятельность. Да и в Баку мы тоже отдыхали, гуляли, даже в театр, в кино ходили, но один раз я видела страшнейший случай, который посеял в моей душе страх, и после которого мне даже гулять по городу одной стало страшно...
В нашем дворе жила девушка Инсаф, она была чуть постарше меня, работала в детском саду воспитательницей. И как-то она познакомилась, с каким-то парнем-азербайджанцем, насколько я знаю, школьным учителем. Этот парень получил повестку из военкомата, и видно зашел к Инсаф поделиться этой новостью. Как это обычно тогда бывало, он попросил соседских ребятишек позвать ее, а сам остался ждать во дворе, но это также услышал и ее двоюродный брат, который жил с ними, кажется его звали Али. Ее мать закричала, что Али схватил в доме нож, и тогда Инсаф стала кричать этому парню, чтобы он убегал, но он ничего понять не мог, от кого и почему он должен убегать? К нему подскочил этот Али, и бандитским ударом распорол, не ударил, а именно распорол ему живот... В шоке этот бедный учитель успел выскочить из нашего переулочка на улицу, и только там упал. Я почти уверена, что он погиб, т.к. говорили, что у него вывалился кишечник прямо в уличную грязь... А этот бандит по крышам домов скрылся... Всю войну его не было видно, а как раз когда я закончила институт, он вдруг объявился... Я его сама не видела, слышала только, как у них в доме играли на зурне. Говорили даже, что у него на груди были боевые награды, но украл ли он их, или как-то раздобыл, а может действительно честно воевал, и искупил свою вину, я не знаю...
Н.Ч. - Как вы узнали о победе?
Б.Т.И. - Мы с одной студенткой жили на частной квартире в Кисловодске, тогда общежитий не хватало, и нам институт оплачивал половину стоимости аренды комнаты. В шесть утра прибежала моя лучшая подружка, и начала сильно тарабанить в окно. "Девчата, вставайте, вы все проспали, Победа! Победа! Победа! Но смотрите осторожнее на улице, все раненые вышли из госпиталей, и всех подряд целуют!" Я схватила подушку и бросила в подружку: "Не спи, слышишь, что говорят?" Получила подушкой в ответ, и мы начали перекидываться с ней, такой у нас был "подушечный" салют!..
Все студентысорались перед входом в парк, устроили огромный хоровод, и начали танцевать... Вот так мы встретили Победу! Слов нет, чтобы передать, какая у нас была огромная радость...
Н.Ч. - Кто-нибудь из ваших родных воевал?
Б.Т.И. - Конечно. У моей мамы был младший брат, которого она очень любила, и ради которого мы собственно и переехали в Баку. Они рано остались сиротами, были очень близки, и поэтому мама всегда хотела быть поближе к нему.
Его звали Павел Николаевич Стрякин - это был удивительно светлый, веселый, да и вообще очень талантливый человек. Хотя он работал на нефтеперегонном заводе, но обладал удивительным даром рассказчика и юмориста. Когда он начинал что-то рассказывать и показывать, люди просто животы надрывали от смеха, я даже помню, как я его буквально умоляла: "Крестный, перестань пожалуста, я уже больше не могу, у меня уже живот от смеха болит".
До войны его по ложному доносу даже арестовывали, но быстро разобрались, что это написал приревновавший к своей жене сосед, и его почти сразу выпустили. Но когда он рассказывал, как его во время допроса по лицу ударил следователь, то его всего колотило...
Когда началась война дядю забрали на фронт, под Белой Церковью они оказались в окружении, и он попал в плен, причем, если я правильно поняла, то в плен их взяли "власовцы"... Он потом нечасто рассказывал о времени в плену, но кое-что я запомнила.
Вначале он попал в лагерь, который, как я поняла, находился в Италии, потому что, как он рассказывал, их кормили вареными водорослями. Там они очень тяжело работали, таскали какие-то камни, голодали, и, естественно, начали искать как бы прокормиться. Нашли картофельное поле, таскали оттуда картошку, и ели ее сырую. Но однажды, по-видимому, их все-таки кто-то выдал, потому что немцы построили весь лагерь, и безошибочно выявили тех, у кого была эта ворованная картошка. Тогда немцы брали картофелины, и забивали в рот провинившимся заключенным, да так, что рвали им рот и губы... Когда он это рассказывал, я вся дрожала и слезы сами текли из моих глаз...
Но потом моему дяде крупно повезло, если можно так говорить об узниках концлагеря. Он видно кому-то проболтался, что знает и сапожное дело, работал даже в свое время бригадиром на знаменитой ростовской фабрике "Скороход", и об этом стало известно немцам. К нему обратился немецкий офицер, и приказал пошить ему сапоги. Что ему оставалось делать, пришлось пошить. Немец остался очень доволен, и устроил ему перевод на работу в обувное производство в пригороде Берлина. Как потом оказалось, владельцем там был отец этого самого офицера, а сапоги это был своеобразный экзамен. Там они шили сапоги, работали много и без всякого учета времени, но хотя бы не умирали от голода. Недалеко от них находился какой-то концлагерь, и он рассказывал, что они со своего производства передавали туда разные инструменты для подготовки осуществления побега.
Перед самым освобождением, чтобы их не успели уничтожить немцы, состоялся побег, и все заключенные разбежались по округе. Дядя рассказывал, что они ходили в робах с такой большой буквой, что даже с другого конца улицы было видно, что это заключенный. Поэтому они забежали в какой-то брошенный фольварк, чтобы переодеться, и тут появились наши разведчики. Состоялась такая встреча, что дядя даже плакал от счастья...
За то, что он был в плену его потом никогда не попрекали и не притесняли, но самое страшное у него оказалось еще впереди...
У них с женой были дети, Аня и Коля, мои двоюродные брат и сестра. Когда дядю забрали на фронт, его жена начала встречаться с офицерами, хотя ей уже было лет сорок, причем Аню она просила им говорить, что она ее сестра, а не дочь... Она даже как-то пришла к нам, и заявила будто Павел погиб. Моя мама горько заплакала, но отец ей сразу сказал: "Это неправда! С чего это она тогда так принарядилась, почему от нее пахнет духами? После таких известий люди себя так не ведут", но даже не это самое страшное.
Видно, Аня мешала ее "амурным" делам, поэтому она поторопилась выдать ее замуж за очень молодого, неустроенного парня из большой и бедной армянской семьи, в которой даже досыта не ели. Аня где-то заразилась туберкулезом, вовремя это не обнаружили, болезнь сильно запустили, и она попала в туберкулезный санаторий, где главным поваром тогда работал мой отец. Он ходил к ней спрашивал: "Что ты хочешь Анечка? Я тебе отдельно приготовлю", но она не хотела ничего есть... Врачи уже поделать ничего не могли, а у нее было здоровое сердце, и она долго и мучительно умирала... Я ее очень любила, она мне была как родная. Ей был всего 21 год... А ее брат Коля погиб под Кенигсбергом...
Когда вернулся мой дядя, и все это узнал, вы даже не можете представить, что с ним было... Он пришел к нам и плакал как ребенок... Да и все мы плакали... Он говорил: "Я же мог сто раз умереть, но я выжил только потому что мечтал вернуться к своей семье, и тут я такое получил"... Свою жену он потом, правда, простил, они жили вместе, ездили на могилу сына, но я ее за Аню и за дядю, так и не простила, и общаться с ней мне было очень тяжело...
Вот такой счет война выставила нашей семье...
Н.Ч. - Как вы относитесь к Сталину?
Б.Т.И. - Ленина и Сталина мы не просто любили, мы их больше чем любили, мы перед ними преклонялись, верили им больше чем себе. Я рожала своего первого сына как раз в те дни, когда умер Сталин. Нам три дня ничего об этом не говорили, но когда мы об этом узнали, то буквально все плакали...
Недавно писатель В.Карпов выпустил книгу "Генералиссимус", с выводами которой, и убеждением автора я полностью согласна. Ведь даже Черчилль, который люто ненавидел коммунистов, признавал, что "Сталин получил Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой". Почему никто не говорит, о том многом, что удалось при нем сделать, а говорят только о просчетах. Да ошибки были, но у "маленьких людей - маленькие ошибки, а у больших людей - большие". Но зато сколько было создано в это время, сколько всего успели! Из какого болота вытащили всю страну! А разве сейчас мы лучше живем? Разве сейчас меньше людей страдает?!
Даже после того как арестовывали моего дядю, лично Сталина у нас никто не обвинял, все понимали, что дураков и подлецов везде хватет. Зато сейчас и воры и преступники, которых при Сталине правильно посадили, считаются пострадавшими от коммунистического режима...
Мне мама рассказывала, как еще до революции в Пензе она видела такой случай. На улице офицер остановил какого-то солдата за то, что он недостаточно четко отдал ему честь. Он на всю улицу кричал: "Выше локоть! Выше локоть, скотина!", и мордовал этого солдата при всех... Я была еще маленькая, когда мама мне это рассказывала, но уже тогда я глубоко сочувствовала этому солдату, возмущалась такой несправедливостью, как уничтожалось человеческое достоинство. Поэтому я своим внукам объясняю, что вступила в коммунистическую партию, потому что с детства хотела бороться с несправедливостью и неравенством, и не хочу, чтобы люди делились на "белых" и "черных", на "пешек" и "королей"... А посмотрите, что у нас творится сейчас, какая пропасть уже разделяет бедных и богатых, а ведь это все и привело тогда к революции...
Время - самый строгий судья, и оно всех расставит по своим местам в истории...
Н.Ч. - Когда вспоминаете войну, что в первую очередь?
Б.Т.И. - Самое первое - какая тишина была в трамваях, как будто на похоронах, чувствовалось, что это одно горе на всех... И вспоминается, какая была радость, когда освободили Киев. До Победы было еще очень далеко, но тогда уже все окончательно поверили, что мы победим, какое тогда было единение в народе. Наше единство, вера в Победу и будущее, оказались тем самым главным фактором, который позволил нам выстоять и победить.
Н.Ч. - Как сложилась ваша дальнейшая жизнь?
Б.Т.И. - После распределения, поддавшись на "сказочные" уговоры, я поехала работать в Усть-Каменогорск, а по приезде оказалось, что это была такая глушь и дыра... Два года там честно не отработала, а "отпахала", стала заведующей поликлиникой, но это отдельный разговор, что там довелось увидеть и пережить... А потом мои подружки, с которыми я училась в Ленинградском меде, "соблазнили" меня поехать работать в Молдавию.
С декабря 1948 года я живу в Молдавии, и это тоже отдельный и большой разговор в каком состоянии тут была медицина, и как мы ее поднимали. На пенсию вышла в 1980 году с должности заведующего радиологического отделения Республиканской санитарно-эпидемиологической станции. С 1972 года я доктор медицинских наук.
Недавно с мужем отметили 60-летний юбилей нашей свадьбы, было у нас два сына, есть внуки, правнук.
Интервью и литературная обработка: Чобану Н.
