Буланова (Дмитриева) Любовь Михайловна

Родилась 27 ноября 1919 года (по паспорту - 1923 года рождения) в деревне Кержи Дновского уезда Псковской губернии. До 1930 года проживала на Урале, в городе Североуральске (тогда - поселке Петропавловске), затем - снова в деревне Кержи, расположенной в 40 километрах от города Дно в Псковской области. Окончила курсы пчеловодом (на отлично) и затем, в 1940 г., техникум пчеловодства и садоводства (с золотой медалью), станция Дедовичи. Одновременно работала пчеловодом в колхозе. В 1940 г. вышла замуж, жила в Ленинграде, работала нарядчиком кондукторских бригад. С мая 1941 - проживала снова в деревне. В период оккупации области в 1941-43 годах, последовательно работая в нескольких немецких штабах, состояла в разведке воинской части в окружении, выполняла различные задания командования. За свои заслуги была награждена двумя орденами Красной Звезды и четырьмя медалями (через год в связи с уголовным делом были конфискованы). В 1944 году по подстроенному делу о растрате (месяц проработала заведующей столовой) была приговорена к высшей мере наказания - расстрелу, которое позднее было заменено 7 годами лишения свободы, а после амнистии 1945 года - тремя годами лишения свободы. Пробыла в заключении в Пскове и Ленинграде в общей сложности три с лишним года. С 1952 года проживает в Эстонии. Работала мясником в магазине, экспедитором, кочегаром-машинистом на железобетонном заводе.

И.Вершинин. Для начала, Любовь Михайловна, расскажите о вашей довоенной жизни. Что больше всего запомнилось? Кто были родители?

Л.Буланова. Я родилась 27 ноября 1919 года в 50 километрах от города Дно в Псковской области, в деревне Кержи. Сначала она относилась к Дновскому району, а потом - к Дедовичскому. Но тогда район был частью Ленинградской области. Это потом он вошел в состав Псковской области. Отец был родом из деревни Кержи. Мать была родом из соседней деревни Речино, которая располагалась в 3-х километрах от нашей деревни. Люди ходили друг к другу в деревни, друг друга знали, так отец с матерью и познакомились. У бабушки, маминой мамы, было двенадцать детей. Они все время работали, пахали, сеяли...

И.Вершинин. Деревня большая была?

Л.Буланова. У нас было 65 дворов. Помню такие фамилии, которые у нас были: Дмитриевы, Михайловы, Староверовы. Староверовы - это у нас большая была семья, у них было 20 человек. Жили они все вместе в двух домах, семьи у них были неразделенные. Я помню, когда мы ходили в болото по ягоды, все время проходили мимо их дома.

А потом, когда началась Гражданская война, старшего брата отца, моего дядю, взяли в Красную Армию. Он воевал. Потом попался белым. Я не помню, как и что там было, но брата как первого коммуниста повесили, на своей же березе у окна своего дома. Это было в деревне Речино. Мне потом бабушка, мама моей мамы, рассказывала об этом. Отец сбежал (хотя он в Гражданскую и не воевал): приехал в свою деревню, забрал маму, меня и уехал на Урал. У него было высшее образование. Учился он в каком-то институте. Наша семья стала жить в поселке Петропавловске в Свердловской области, там на золотых приисках некоторое время отец работал. Кстати, поселок Петропавловск и считается по документам официальным местом моего рождения. Сейчас это город Североуральск. Когда я в 60-х годах ездила на Урал, чтобы достать свидетельство о рождении, мне начальник паспортного стола сказал: "Теперь у вас уже не поселок Петропавловск, а город Североуральск". Так что у меня место рождения - город Североуральск. Потом отец уехал за 100 километров в город Магнитогорск и там был назначен управляющим. В Магнитогорске он строил первую домну, ездил два раза в Америку за оборудованием, а потом его отравили и он умер. Я это хорошо помню. Мне было семь лет тогда. Он съездил в Америку за оборудованием, вернулся через три месяца и был очень доволен своей поездкой. Потом через полгода еще раз в Америку поехал. Когда приехал, то отправил в Магнитогорск остальное оборудование, а сам остался на банкет, который ему устроили. Так и не знаю, что ему подсунули за такие антибиотики, что он после банкета три месяца пролежал там в коме. Но выпивали там, наверное, вот и подсунули ему в водку. А может быть, просто в закуску или еду. Потом он приехал домой в Петропавловск. Но ни один врач, ни один академик так и не смог определить, какие антибиотики были ему введены. И потом он умер. Я хорошо помню своего отца. Он еще с трех лет меня научил читать газеты. Писать, правда, не учил, да и письма читать не давал, все говорил: "Школа научит! А ты читай газеты" Так что газеты читала самостоятельно. Он этим всегда гордился. Когда он умирал, то благословлял меня большим крестом и иконой. Потом и крест, и икона где-то затерялись.

И.Вершинин. На Урале у вас было какое-то хозяйство?

Л.Буланова. У нас был хороший домик, хутор был, заимка была: там было 40 гектаров земли и четыре дома. Почему-то землю у нас по-украински заимкой называли. Там у нас работало 10 человек, они все делали, доставляли, но отец их не касался. Не следили за ними ни он, ни мать, потому что те выполняли свою работу по-честному. Земля эта была наша. Я хорошо это помню, так как на заимке бывала, хотя мне тогда восемь лет было. Мама была хорошая портниха, шила тулупы казахам, на этом когда-то зарабатывала. Но когда в 1928 году отец умер, мать пожила полтора года на Урале, а потом, в 1930 году, взяв с собой меня и мою сестру, переехала на родину в Псковскую область. Тогда уже на Урале коммуна появилась, стали все обобществлять. Обобществляли все абсолютно: все, что в квартирах было, даже чашки и ложки у казахов обобществляли. Но мама успела до того, как все это началось, продать заимку и отдать все это тем рабочим, которые у нас жили и работали. Она им сказала: "Если пойдете в коммуну - записывайте здесь и живите здесь. Мне больше ничего не надо, я уезжаю в Россию". И приехала на родину. Тогда был жив дедушка, ее отец, ему было 99 лет. А умер он в 105 лет. Это было уже в 1935 году. Мама похоронила его в деревне Белое. Там был погост и три храма. Бабушка, мамина мама, тоже много прожила: она умерла в 1946 году, когда ей было 110 лет. А умерла она так. Пришла за 40 километров в деревню к одной своей дочери, но не к моей матери, истопила баню, сделала самовар, напилась чаю, а на третий день умерла. У дедушки мы и стали жить. У него раньше был самый большой дом в деревне. Он был двухэтажным. На первом этаже у него был магазин, но потом магазин он ликвидировал, а на его месте сделал просто большой подвал. А на втором этаже был пятистенник, там жила его семья. У дедушки с бабушкой восемь человек детей было. Но потом они все женились, купили себе хутора и стали жить, а в этом дедушкином доме где-то с 1930 года стали жить мы.

И.Вершинин. Коллективизация вам чем-то запомнилась?

Л.Буланова. Конечно, запомнилась. Мне, кстати, из-за этого убавили четыре года. Ведь сейчас мне 92 года, а по паспорту - только 88. А получилось это так. Когда мы только-только приехали с Урала, в деревне началась коллективизация. Но мама тогда сразу в колхоз не вступила. Ведь у нее было много денег, которые отец накопил во время работы на золотых приисках на Урале. На эти деньги она купила лошадь. И мы до 1935 года ездили работать за пять километров на хутор, там у нас было единоличное хозяйство. Ночевать на этом хуторе можно было, мы туда ездили и пахали. А потом мама вступила в колхоз. Ее поставили работать дояркой. Скотный двор у нас был большой, там было 160 коров. И на все 160 коров - всего четыре доярки! Мама три раза в день доила по сорок коров вручную. От работы у нее даже руки становились опухшими. Я тоже помогала ей доить коров. Сестра, правда, не касалась. Но официально я в колхозе не числилась, только маме помогала.

А потом, когда мне было 16 лет, приехал "черный воронок". И матери сказали: "Твою дочку ты в колхоз не записала. Мы ее уберем и в Сибирь отправим, увезем". Мама тогда им соврала: "Какой шестнадцать? Ей еще двенадцать лет только". Они сказали: "Ничего не знаем, мы знаем, сколько ей лет. Все в деревне говорят, что ей шестнадцать и она не в колхозе". Мама тихонько мне сказала: "Убеги куда хочешь! Убеги в лес!" Они поискали меня, но не нашли. Сказали ей: "Все равно найдем, все равно найдем. Или тогда тебя отправим". Она им сказала: "Теперь не отправите, теперь я в колхозе коров дою". "Ааа, хитрая" - только зубоскалили они. А ночью мама нас с сестрой увезла за 25 километров на станцию Дедовичи. Там, на станции Дедовичи, у нас хорошие знакомые жили, у них детей не было. Когда увезла к ним, обо всем рассказала. Те сказали: "Дак пусть живет у нас! Мы ей другую фамилию дадим и другое место дадим". И там я прожила полные лето и зиму. Тем временем сама мама взяла золото, которое осталось у нее от мужа, моего отца, потому что он на золотых приисках работал, и договорилась с врачом, чтобы подправить документы мои, изменить мой возраст. Ну а потом, когда меня привезли домой, врач посмотрела и сказала: "Да там десять лет можно дать, а не двенадцать". И мне дали двенадцать лет. И вдруг я как будто снова нашлась в деревне. Но когда снова приехал "черный воронок" и меня хотели забрать, мать сказала: "Вот, пожалуйста, у ней документы". Им делать было нечего, меня брать они не имели права.

А потом я стала в колхозе пчеловодом работать. Получилось это так. Мы дома держали пчел, у нас было 25 домиков. А в колхозе, это было где-то за пять-шесть лет до начала войны, было всего три домика. И у нас в деревне был такой дядя Ефим, который ухаживал за этими колхозными пчелами. У него была бабушка Марья. Детей у них не было. И он вдруг как-то сказал: "У меня своих пчел много. Вот у Дмитриевых тоже пчелы есть. Надо нам Любу в колхоз пчеловодом поставит. Там у них бабушка командует пчелами, вот она и будет ей помогать. НО сначала отправим ее учиться на пчеловода". Меня отправили учиться на курсы пчеловодов на шесть месяцев, платили по 60 рублей, было бесплатное питание. Я сдала эти курсы на все пятерки, потом поступила в техникум пчеловодства и садоводства. Техникум располагался в 25 километрах от деревни, на станции Дедовичи. Училась и одновременно работала в колхозе. Летом - работала, а зимой - училась. Так я за пять лет увеличила количество домиков от 3-х до 153-х! И все были мною в деревне за это довольны. Потом они достались немцам. Когда они зимой 1941 года пришли, то разломали их, мед вытащили и пчелы погибли.

И.Вершинин. А в школе вы учились до войны?

Л.Буланова. В школе перед войной я всего три года проучилась. Я, между прочим, в пионерах тогда не была. Когда я приехала осенью 1930 года с мамой с Урала, меня со школы, куда я сразу поступила, за крестик выгнали. Была такая учительница - Анна Васильевна Зверева. Она хотела с меня снять крестик, а я линейку разломала и бросила в нее. Меня она со школы выгнала. На второй год эта же учительница меня в школу не взяла. Тогда мама меня отправила к сестре в деревню Глухая горушка за 15 километров там в школе учиться. Там была хорошая учительница Анна Ивановна. Но потом я перестала учиться, а еще через какое-то время возраст сократили мне на четыре года.

Осенью 1940 года я вышла замуж. С молодым человеком я знакома была уже около шести лет. Он служил в армии, писал мне письма... Был он моим однофамильцем, звали его Дмитриев Григорий Михайлович, и был он меня старше на шесть лет. Могу рассказать, как мы с ним познакомились. У меня в деревне Глухая горушка, это недалеко от города Морино, жила мамина тетя - Евдокия Попова. Ее муж был сыном священника. На день Николы мы к ним в гости ходили. От этой деревни нас разделяли 15 километров и болото, которое тянулось на 200 километров. Поэтому ездили в круговую. А этот мой будущий жених в этой деревне жил. Он тогда в армии служил и как раз его домой отпустили. А мы, дети, что-то толкались. Кто-то меня толкнул и я на колени упала. Этот Гриша подошел и спросил: "Ой, какая девочка красивая. Что это ее обижают". "Отпусти", - сказала ему. Он тогда меня спросил: "А ты чья?" Ну я и сказала о том, чья именно, что у Евдокии Поповой нахожусь в гостях. "А в какой ты класс ходишь?" Я и сказала, в какой класс я хожу. Тогда он мне так сказал: "А ты мне письма будешь писать? И я буду тебе писать". Ну так мы с ним и познакомились. Он был молодым парнем, а я только во второй класс ходила. Потом он шесть лет служил в армии, воевал простым танкистом в Испании и на озере Хасан. Мы с ним переписывались. Когда редко писала ему, когда - часто, по-разному случалось. А потом я окончила техникум садоводства и пчеловодства с золотой медалью. В связи с окончанием техникума мне вручал медаль сам министр сельского хозяйства Мичурин. За отличную учебу. Он, кстати, и принимал у меня экзамены с таким академиком Презенковым. Потом эту медаль во время оккупации я спрятала от немцев в подвале, но она сгорела вместе с нашим двухэтажным домом. Но об этом я потом расскажу. Плюс ко всему в связи с окончанием техникума мне дали еще 70 рублей премию. И я пошла к тете в деревню, чтобы похвастаться этой медалью. Это было 25 октября 1940 года. Пришла и встретила жену старшего брата своего жениха. Он, брат жениха, в то время жил отдельно от своих родителей, и работал председателем сельсовета. Его жена, увидев меня, мне и сказала: "Ой, а Григорий тоже пришел с армии совсем". "Ну и пусть", - сказала. Но я тогда не знала, что его демобилизовали с армии и что он приехал. И вот, не успела я до своей тети дойти, как пришел уже со своим одним другом Григорий. Жена брата успела так быстро обо всем сообщить! На третий день мы поженились, зарегистрировали свой брак, а через две недели сваляли свадьбу.

Пожили мы с Григорием в этой деревне три месяца. Жили у его отца и матери, у них был хороший домик, а другой сын, я уже вам сказала, жил отдельно. А в декабре месяце муж поехал в Ленинград устраиваться на работу. И он быстро так устроился там на работу: поскольку в армии он был танкистом, его взяли работать таксистом. Ему выделили однокомнатную квартирку и уже перед новым 1941-м годом я переехала жить к нему в Ленинград. Это был один из одноэтажных бараков или, как их тогда называли, семейные общежития. Их давали тем, кто недолго работал в Ленинграде. В одном бараке было по десять комнат. Удобства были хорошие, соседи тоже нам попались хорошие: все уважали друг друга. Жили мы по такому адресу: Малая охта, Захаровский переулок, дом 5, квартира 5. Я пошла работать на железную дорогу нарядчиком кондукторских бригад, отправляла грузовые поезда... Работа была тяжелая! Ведь нужно было сутками сидеть и отправлять поезда. Тогда отправлялось очень много поездов и во все концы. С Ленинграда в грузовых вагонах отправляли и зерно, и нефть, и многое другое. У мужа тоже тяжелая работа была, он круглые сутки работал и почти не брал выходных. Но надо было работать! Ведь когда мы с деревни в город приехали, у нас ничего не было, нам надо было все покупать. Но кое-что из мебели за это короткое время жизни в Ленинграде мы все же приобрели. Я проработала три месяца без выходных, а потом меня отпустили на три недели домой. И я приехала к матери в деревню Кержи. Это было 15 июня 1941 года. А муж остался в городе, сказал: а мне отпуск дадут только через месяц и ты пробудешь там в деревне одна. Но тогда же он мне сказал: "Я приду и напишу заявление, чтобы тебе неделю отпуска прибавили. И мы будем жить в деревне неделю вместе". Но он не успел приехать ко мне: 22 июня началась война. Уже пошла третья неделя, вот-вот он должен был приехать. И вдруг от мужа я получаю такую телеграмму: "Не выезжай из деревни. Оставайся там. Началась война. Меня мобилизовали. Ключи у Насти". А у него там же жила его сестра Настя. У нее было двое детей. Когда началась война, она эвакуировалась с ними в Свердловск. Еще у нее муж работал где-то на стройке. И с войны мой муж Григорий так и не вернулся, где-то погиб. Я так и не знаю, где он похоронен.

И.Вершинин. Голод испытывали перед войной?

Л.Буланова. Было такое. Даже, помню, мох ела. У нас таскали его мешками. Ведь что такое было 150 граммов хлеба на трудодень? Да ничего. Но нас вот еще что спасало. Я хотя и работала пчеловодом, но помогала маме доить коров.

И.Вершинин. Были ли у вас предчувствие войны?

Л.Буланова. Нет, муж работал, я работала, детей пока у нас не было, все было спокойно. Правда, когда я работала нарядчиком кондукторских бригад, было такое ощущение, что что-то такое надвигается. Ведь очень много отправлялось грузовых вагонов с Ленинграда. Это было совершенно непонятно. Была такая разруха, что было непонятно, к чему все идет. Но в самом городе все было спокойно...

И.Вершинин. Как вы узнали о начале войны?

Л.Буланова. Ну я в это время в деревне находилась. А деревня наша была глухая, находилась за 50 километров от города Дно, поэтому, конечно, о войне мы узнали не сразу. Так вот, когда началась война, я осталась жить с мамой в деревне Кержи, - это в 50 километрах от города Дно в сторону Холма, Дедовичи и так далее. С мамой жила моя бабушка, ее мать, ей было тогда за сто. Кругом были непроходимые леса и болота. У болота был пятьдесят километров радиус. Так вот, немец окружил наши войска около двух болот с двух сторон. С одной стороны - по дороге станция Дедовичи- города Дно - Киев - Одесса. С другой стороны - по дороге Ленинград - Псков - Новгород. Там столько было воинских частей, что из-за этого, можно сказать, по лесу некуда было даже пройти. Столько техники там скопилось! Особенно много танков было. Все леса ими были забиты. Им никак было к своим не пробиться, потому что с обеих сторон, где можно было пройти, стояли болота. Болота были непроходимыми: можно было упасть и не вылезти. Но в самих болотах никого из наших и не было, потому что немцы постоянно их бомбили. Так что нашим войскам было никак не выйти. Кругом стояли военные палатки. И я тогда пошла в лес и попала в армию. И меня взяли в разведку. Мне тогда был всего 21 год.

И.Вершинин. А как именно попали вы в армию?

Л.Буланова. Но это же не совсем армия была! Это были наши воинские части, которые попали в окружение к немцам и пробивались к своим. Не знаю, почему именно, но немцы их почему-то называли партизанами. У нас в деревне почти никого из мужчин не успели мобилизовать в армию. Но почти все они сразу пошли в ополчение и сражались вместе с окруженцами. Ну и когда они пошли в лес, я тоже пошла вместе с ними. Мы же знали, что в лесу в окружении находятся наши войска. Вместе со мной пошли в ополчение две девочки, Наташа и Саша, им было по 12 и 14 лет, они были сестренками, и мальчик Миша - ему было 13 лет. Меня, таким образом, взяли в армию. И мне дали первое задание: вместе с этими девочками и мальчиком пойти в разведку на станцию Дедовичи, которая была от нашей деревни в 15 километрах, чтобы проведать, как там и что. В дальнейшем у меня всегда задания были такими: собирать сведения, где и сколько немцев находиться, чтобы окруженцам удобнее было освобождать от противника какие-то места и дальше пробиваться к своим. А в Дедовичи они послали меня потому, что я там когда-то училась на пчеловода, что знала там много людей и перед войной частенько туда ходила. В то самое время, когда мы в деревню пришли, там заявилась немецкая разведка. А я еще в сам начале, когда к станции подходила, заметила, что там на обочине леса у дороги стояли четверо наших окруженцев. И они завязли что-то там. Не знаю, стреляли они по немецким разведчикам или нет, но факт тот, что те немцы захватили их в плен. После этого мы пошли сообщать в штаб части, что наших четырех разведчиков забрали. И мы только вышли, как немцы начали лупить по деревне. Потом они окружили ее, но мы вовремя успели уйти. И вот, когда мы подходили к главному штабу, неожиданно неподалеку от нас прорвался один немецкий отряд, завязался большой и страшный бой с нашими окруженцами. Я с девочками и мальчиком тогда шла лесом. Потом мы сели под корягой. И в этот момент у меня под ногами взорвалась граната: она была кем-то брошена и не взорвалась, а я ее не заметила и задела. Раздался взрыв! Правая нога вышла у меня после этого из строя, мне все колено разодрало, также задело и бедро. Потом немцы, которые находились в засаде, открыли стрельбу. Пуля попала мне в шею, но, правда, через грудь рикошетом вышла. Так вот, во время этого боя, одну девочку, которая со мной была, разорвало на куски. Мне пришлось ее по частям собирать. Хотели мы ее похоронить и засыпать снегом, чтобы было незаметно. Так и сделали. Потом я этим мальчику и девочке сказала, куда им идти. А сама с больной ногой попала без сознания в госпиталь, который был при воинской части. Там я пролежала в коме шесть месяцев. Ногу мне сняли, поставили новое колено. Так что у меня чужое колено в ноге сидит!

Потом, когда через полгода у меня все зажило, когда в госпитале меня окончательно вылечили, я пришла домой к матери. В деревню пробиралась через болото. Это было 5 мая 1942 года. И вдруг увидела: немцы идут полным полком на нашу деревню, едут на машинах и мотоциклах. Тогда раньше наша деревня еще не была немцами затронута. Я побежала в лес в главный военный штаб и об этом сообщила. Наши моментально ушли. Ведь отряды, которые находились у нас в деревнях, занимались тем, что устраивали облавы на окруженцев. И их очень много погибало! Было много убитых, раненых. Машины горели, но сам лес, поскольку тогда была зима, конечно, не горел.

Потом в нашу деревню пришло 800 человек немцев. Всех из домов выгнали и начали своих солдат размещать. Выгнали и нас. У нас был двухэтажный дом, мы жили наверху, где было две больших комнаты: русские избы всегда пополам были разделены. Внизу был подвал: раньше был там у дедушки магазин, но он еще до войны его ликвидировал. Подвал абсолютно пустовал! А наверху, куда нужно было подниматься по такой лестнице, на одной половине мы жили, а на другой половине у нас склад размещался. Там, на этом складе, у нас лежали мешки с хлебом. В общем, как амбар была у нас вторая половина. Мама когда приехала с Урала, не стала ничего менять или делать, все так и осталось. Так вот, когда немцы пришли, то они маму, бабушку и сестру выгнали жить в баню. (Сестра Надежда недавно, 11 февраля 2011-го, умерла в Ставрополе. Она была на шесть лет моложе меня, ей было 82 года. Муж 10 лет как умер, а сын недобросовестно к ней отнесся. Он все женился да разводился. Сестра говорила: все разводится и женится. У нее был хороший двухэтажный дом. Так последняя жена сына сказала: "Подпиши дом на меня!" В итоге сестра в доме престарелых доживала свои последние дни). Тогда немцы почти всех выгоняли из дому. Если не было помещения, где мог бы жить какой-нибудь немец, хозяина дома выгоняли, говорили: иди куда хочешь. Разрешали, правда, копать окопы в огородах. Вот в них или палатках выгнанные из своих домов люди и жили.

И.Вершинин. А зимой не холодно им было?

Л.Буланова. А в окопах ставили печечки, поэтому носили дрова и грелись.

Нк так вот, у нас баня и овин большие были. Из амбара все, что там было, немцы выкинули на улицу, а сами набили мешки всяким разным оружием и положили в амбар, одним словом, сделали из амбара склад. А во второй половине, где мы жили, организовали свой главный штаб. Все-таки наш дом был самым большим в деревне! Остальные были маленькие избушки да домики. Поэтому наш дом больше всего подходил для штаба. Около самого нашего дома стоял окоп. Так они туда поставили свой пулемет, хотя стрелять с этого пулемета абсолютно некуда было: они выезжали в основном делать облавы на окруженцев в лесу...

В воинской части я тогда получила задание: пробиться в немецкий штаб. И я пробилась! Получилось это так. Однажды к нашему дому подъехала полностью нагруженная немецкая машина: немцы только что одну нашу деревню сожгли и забрали всего самого разного, чего только могли взять, чтобы потом отправлять в Германию. И они ограбили там одну церковь и набрали очень много наших икон. Я стояла тогда у дома. И вдруг увидела: лежит на машине Библия. Я подошла и сказала: "Ой какая Библия!" А там стоял ихний начальник, звали его, как я потом узнала, Бруно. Он был по национальности прус. Я это хорошо знала, потому что он по-русски хорошо говорил и потом в этом сам признавался. Так вот, этот Бруно подошел ко мне и спросил: "Библия, библия? Читать хотчешшш, хотчешшш?" Я ему сказала: "Конечно, хочу, но вы же не дадите..". И он одному немцу сказал по-немецки: "Дайте ей Библию, пускай она читает". Я тогда немного по-немецки понимала. А мне после этого он дал Библию и сказал: "А ты у нас будешь работать, будешь сапожки чистить, будешь полы мыть, посуду мыть, все. Хлеб есть!" Мне только и надо было этого, потому что было дано задание пробраться к немцам в штаб. Но я все равно сказала ему: "Ну хлеб есть, а теперь хлеб-то делать негде..". Прус сказал: "Мами, сестри, бабушки - буханку хлеба каждый день давать, и все, больше ничего!" У нас тогда еще караваи оставались. И еще этот Бруно сказал: "И корову мама пусть доит!" У нас тогда корова была.

И я стала у немцев работать, в своем же доме, где они разместили штаб. Наш дом находился на краю деревни. А в деревне было шестьдесят пять домов, а кругом был один лес. Спустя две или три недели после того, как меня назначили работать в штаб, я увидела такую картину: три немца ведут расстреливать одну девушку. Тогда мне куда-то надо было сходить. Мне в то время по деревне ходить разрешали свободно. Охрана, которая состояла в основном из полицаев, но были и немцы, знала, что я в штабе работаю. Так вот, эту девушку я немного знала. Раньше, еще до войны, ее муж пас наш деревенский скот. Мы его звали Саша-пастушок. Мать у него умерла и он у нас жил всю зиму как сирота. Ну ему некуда было деваться, и он жил у всех нас по очереди: у кого день поживет, у кого - целую неделю. К нам обедать он тоже заходил. А потом он на этой девочке Шуре женился. Но она была не местная, жила в городе Дно, а это от нас - в 40 километрах. Он всего два раза с нею в деревне появлялся. Приходил к нам и показывал: что, мол, я женился и пойду сейчас в свой дом со своей женой. Он уже в другом месте жил.

Потом, когда началась война, они вместе ушли в воинскую часть. Вернее, этого Сашу еще перед самой войной взяли в армию и он попал в окружение. А жена потом к нему пришла. Но жену, это я потом узнала, послали к нам в деревню в разведку. Но немцы схватили ее где-то в лесу. А потом спросили у местных: "Эта с вашей деревни?" Они сказали: "Нет, нет, у нас таких нет". "А-ааа, - удивились немцы и решили: значит, раз не наша - значит, партизанка, расстрелять ее!" Она меня немного знала. И когда я мимо нее проходила, когда ее трое немцев вели, она мне шепнула: скажи, что я к тебе пришла, что я твоя сестра и пришла к тебе за 40 километров сюда, что мама умирает с голоду, что я к тебе за хлебом пришла и так вот попалась. А эти солдаты разговаривали себе по-немецки, по-русски они не понимали, видимо, ничего, потому что потом они переводчика привели. Тогда я как набросилась на нее и начала кричать: "Шура, Шура! Как ты попала сюда?" Она на это громко так заговорила: "Ой, да у меня мама умирает, она у меня голодная, у нее нет хлеба, она меня послала к вам, я знаю, что у вас хлеб есть". А у моей мамы действительно было 20 мешков хлеба: немцы вынесли из амбара и поставили туда, где корова стояла. Немец мне сказал тогда по-немецки: "А, ты тоже партизан?" Я сказала: "Нет, я здесь работаю". Они тогда позвали переводчика. Я ему начала объяснять: это моя двоюродная сестра, маминой сестры дочка, она за хлебом ко мне пришла. И сказала: пошли в штаб, в штаб, моя сестра. Немец спросил: "Швестер, швестер?" И повели ее. Когда привели в штаб, сказали: "Повесить! Партизанка!" Я сказала: "Не партизанка, а моя сестра". И стала объяснять этому прусу, который мне когда-то Библию подарил, все по-русски. Все-таки по-русски он хорошо понимал! Он мне тогда сказал: "Никакого хлеба! Твоя сестра? Вот двое и будете работать, здесь убирать тебе будет легче, и она здесь будет жить". Так эта Шура стала мне сестрой, хотя ее я до этого времени почти не знала, видела всего в третий раз. Даже фамилии ее не помню. И так она стала вместе со мной работать, мы вместе полы мыли, убирались. Я тогда еще на всякий случай сказала прусу: "А мама-то у нее умрет". "Не умрет", - сказал он.

И Шуру взяли. Но в штабе у немцев был один из наших переводчиком, хохол. Очень страшный и нехороший человек. Он все время на Шуру подозревал. Иногда говорил мне: "Ты-то дома, а она партизанка. Ты партизанку взяла. Я вас обеих расстреляю". В другой раз иногда даже так издевался над нею, что, бывало, возьмет пистолет в руки, сунет к ней и скажет: "Вот хочешь сейчас я тебя на щепки разнесу?" Я потом пожаловалась главному ихнему начальнику: "Что это такое в конце концов? Мы работаем, а он нас убить хочет. Тогда мы уйдем отсюда в какую-нибудь другую деревню, получается, мы здесь больше не нужны. Ведь он издевается над ней, а она тоже мне помогает". Тогда этот начальник запретил ему к нам даже близко подходить.

Так мы и жили в доме, где был штаб, и работали, спали на печке. А мама с бабушкой и сестрой продолжали жить в бане. Их оттуда совсем не выпускали. Сказали: "Делать вам нечего в доме и чтобы не выходили". Когда им буханку хлеба приносили, а когда они и сами хлеб делали. В деревне немцы много скота резали и истребляли, но наш скот не трогали: были корова, овечки, куры. Я все время доила корову. Ну и мама тоже доила, ее для этого выпускали.

И.Вершинин. В штабе много было немцев?

Л.Буланова. Всего у нас в штабе было шесть человек, но это в основном были те, кто главными считались. А вообще по деревне у нас расселили 800 человек немцев. Их прислали туда для того, чтобы уничтожить наши войска, которые в окружение попали и были в лесу. Они пришли сюда и простояли здесь до мая месяца 1942 года. А нам надо было передать своим, что эти 800 немцев в деревне находятся. Ведь у нас было задание: разведать, как, где и сколько немцев рассредоточено. Ну мы об этом с Шурой и переговорили. Нас тогда загнали спать на печь, так как была ночь уже. Она мне и рассказала, что ее послали узнать, сколько в деревне немцев и где находится штаб. Сказала, что наши хотят деревню Кержи разбить, а немцев выгнать отсюда, потому что они мешают нашим солдатам проходить через деревни и выходить с окружения. Что всех, кто выходит с окружения, если они попадаются немцам, те расстреливают и вешают, а в живых никого не оставляют. Потом она мне и говорит: "Вот такое дело: как нам в лес попасть и сообщить о том, что в деревне 800 человек немцев?" Я тогда ей говорю: "Очень просто. Я скажу этому Бруно, что нам надо метелки, что снег растаял, а грязи еще очень много. Что в грязи таскаются все везде. А нам надо подметать полы. И для этого надо сходить в лес за метелками".

Так я все и объяснила Бруно. Сказала: а мы сходим в лес за метелками, можно? Он выделил нам с Шурой двух человек полицаев и вместе с ними мы пошли в лес. Мы примерно знали, где находится наша засада. Бруно, когда давал этих полицаев, сказал: "Вот они вас отведут и чтобы вместе с ними пришли. Дальше 50 метров в лес не ходить!" Когда мы подошли к лесу, она попросилась в туалет. До засады нужно было 10 метров добежать. Она добежала и все им рассказала. Она потом сказала, что тогда в засаде, оказывается, со своим мужем встречалась. Но ей тогда ничего не сказали эти ребята с мужем. Сказали: "Ну хорошо, мы пока деревню не тронем. Может быть, еще раз прийдете?" А потом, чтобы узнать, как и что, мы во второй раз попросились в лес за метелками. Сказали, что ничего не нашли, веток не наломали, так как идти нужно чуть подальше в лес, и специально их попросили: "Дайте нам конвой!" Попросились, короче говоря, сходить подальше в лес. На этот раз нам дали двух немцев. Когда в лес пришли, я ей сказала: "Ты отойди туда, а я с ними поговорю". Она отошла, а я стала с ними разговаривать. А засада была недалеко, всего метрах в двадцати. Потом один немец сказал: "Что, куда она ушла, к партизанам?" Ну я увидела, что она идет, а было это через 5-10 минут после того, как она ушла, и им сказала: "Не-ет, не не к партизанам, вон она идет". Такая была шустрая она, что очень быстро прибежала! И когда она в засаде встретилась, ей передали: "Теперь будьте осторожны. Берегитесь! Ночью будет большой бой на вашу деревню. Деревни вашей больше не будет".

Потом, когда пришли домой и метелки принесли, когда все стало ясно, я Шуре сказала: "Шура, что мы будем делать? Ведь сегодня ночью будет бой, деревню сожгут. А ведь дом стоит". "Молчи! - сказала она. - Что мы будем делать! Спать мы будем на печке. Чтобы быстрее с печки убежать". И легли на печку спать.

А ночью в два часа как начали наши лупить из минометов по нашему дому! А лес, откуда они стреляли, был от нас в радиусе километра, совсем рядом поле было... Стреляли в основном по нашему дому - потому что это был немецкий штаб, там у немцев все главные находились. И они его старались в первую очередь уничтожить. А мы спрятались у стога сена. Как снаряд ударил по дому, от него ничего не осталось, на одни щепки его разнесло. А у меня в столе были иконы. И от них тоже ничего не осталось. Ведь у нас до войны в деревне церкви не было, была только часовня. В церковь мы ходили за 15 километров в деревню Белое. Там был погост и три прихода. И хоронили всех тоже в этой церкви. Там у меня и дедушка похоронен, и брат Сережа, который умер в шесть лет. В часовенку только первое время, если кто-то умирал, выносили покойников почитать. Но потом началась коллективизация, часовню у нас начали грабить, поэтому я принесла к себе вот такую большую, длиной, наверное, больше метра полукруглую деревянную икону Троицы с двумя гипсовыми ангелами. Я перенесла ее дворами через всю улицу, перенесла на себе с одного конца двора на другой конец двора. Когда во время того боя начался пожар, я иконы вынесла и поставила к стогу сена. Но потом как дали во второй раз с миномета, крыша как пух разлетелась. Иконы, конечно, сгорели.

Бой длился три часа. Мы с Шурой спрятались под стогом сена. Как это все началось, мы с ней как побежали под яблоню. Там рядом был окоп, а в нем стоял немецкий пулемет, но он уже не работал: немец, который из него строчил по нашим, был убит. Мы прыгнули в окоп. Он был весь в воде. Мы простояли какое-то время в воде, а потом вдруг прибежал ее муж-пастух и закричал: "Где вы? Где вы?" Он знал, что мы находимся здесь. Она ему сказала тогда: "Мы здесь! Немцы все отступили". Оказалось, что в результате этого минометного обстрела немцы почти все были уничтожены, от них в живых осталось не больше как пятьдесят человек: они убежали в болото и только там спасались. Остальным было не выбраться, все горело, все было сожжено. За двадцать минут от всей деревни одна только наша баня осталась. Разгромили все на полкилометра!

И.Вершинин. Много тогда погибло людей?

Л.Буланова. Немцы почти все были уничтожены, из 800 человек осталось не больше 50. Но эти 50 каким-то образом, а каким, я и не знаю, смогли пробраться через болота и озера и уйти к своим. А болота-то ведь очень глубокие были! Но там в болоте были наши части, там их тоже уничтожали.

И.Вершинин. Командование, которое размещалось в вашем доме, погибло?

Л.Буланова. В нашем доме жило всего шесть человек. Это те, которые в штабе числились. Они выскочили. А все остальные немцы пошли прямо в бой.

И.Вершинин. А из мирных жителей кто-то погиб в том бою?

Л.Буланова. Погибли, но немного. У нас в деревне как раз два мальчика так попали под обстрел. А у них в семье было шесть человек где-то. Когда немцы потом ушли из деревни и я стояла на пепелище своего дома, то услышала, как кто-то плачет. А у нас за огородами было болото и дальше - лес. Крики оттуда и доносились. Я туда побежала. Прибегаю и вижу: лежит и плачет мальчик, у него нет ни рук, ни ног. Он открыл глаза, посмотрел на меня, потом закрыл и замолчал. А второго мальчика рядом разорвало на куски. И мы с одной женщиной, которая сидела и плакала около убитого мужа, взяли какие-то ящики, я точно не мною, по-моему, от патронов, положили туда этих ребят, выкопали яму и похоронили. Это было в деревне. Еще два человека, помню, погибло: один выскочил из загоревшего дома и сгорел, а второму голову снесло снарядом.

После этого боя вся деревня бежала: уходили кто на чем мог. Я тогда пошла в деревню Глухая горушка за 15 километров к маминой сестре, у которой муж, как я вам говорила, был сыном священника. Это было недалеко от Морино. Кругом было болото, надо было его как-то пройти. Мы прошли его. Из этой деревни был родом мой муж, отсюда с ним мы уехали в Ленинград и здесь же проживали его родители. Так мои свекор и свекровь взяли меня к себе жить, а потом - маму, бабушку и сестру к себе перетащили. У них ведь никого не было, сын жил отдельно, а у тети было шесть человек детей, у них было очень тесно, в другой раз в бане жили. Ну и свекровь моя пришла к ним и сказала: "Идите к нам жить!" Но я прожила в деревне всего неделю. Потом ко мне пришли ребята из воинской части и сказали, что мне дано задание любым способом пробраться в немецкий штаб в деревню Гаврово за 10 километров. Там был большой штаб. И там стояли у немцев зенитки, они по самолетам стреляли. Ребят-помощников, мальчика и девочки, у меня уже не было, их оставили при воинской части. И вот надо было пробраться. Я пришла к немцам и сказала, что мою деревню сожгли, а что сейчас в деревню ночью стали захаживать партизаны, а так как я работала у немцев в штабе, я боюсь, что ко мне придерутся, хотя я ничего и не сделала никому ничего плохого. В общем, немцам я объяснила, что не могу там находиться. Главный у немцев и спрашивает: "А кто у тебя еще есть?" Я говорю: "А у меня есть еще мама, сестра и бабушка, мамина мама, нас четверо". "Ну хорошо, - сказал этот немец, - пойдешь работать в штабе". Ну меня и взяли снова работать в штаб. Там я чистила немцам сапоги, мыла посуду. У немцев я тогда спросила: "А жить где я буду? Но мне надо еще сюда сестру, маму и бабушку". Немец сказал, что все будет, но при этом добавил: "А сестра пойдет работать". И мою сестру Надю отправили копать окопы. А ей тогда всего 14 лет было. Но она с одной девочкой потом сбежала оттуда. А нашла она нас в поселке Дачное, это полутора километрах от города Дно, когда мы там находились, уже в 1943 году. Мы ее искали. А она только через три месяца до нас пешком добралась. Но сначала, помню, пришла одна девочка, она тоже сбежала с окопов, и сказала: "Надя тоже сюда идет!"

В деревне, где я стала у немцев в штабе работать, было 150 домов. А зенитки стояли на окраине деревни, ближе к лесу, в полу километрах от нас. Ну а жить я стала у такой тети Насти. Жила она со своей невесткой. Они поженились с ее сыном молодыми, потом началась война, мужа взяли в армию и он так и погиб. И был у этой тети Насти 12-летний сын Вася. И Марфуша, когда я искала место для жилья, про меня и сказала: "Дак пусть она у нас живет!" Я сказала: "А как мама придет? А сестра и бабушка?!" "О, - сказала Марфуша, - а у нас другая половина пустая, пусть они там и живут". Ну вот, они разрешили моим близким жить, и я поехала в деревню Глухая горушка за мамой, сестрой и бабушкой. Я пришла их забирать ночью. Но я об этом только свекровь предупредила: тогда свекор был уже совсем глухой. Я сказала: "Мы уходим отсюда, мне надо уйти". Она на это только спросила: "А как же мы-то будем?" Я ее успокоила: "Ну что поделаешь? Война. Гриша придет - мы все вместе будем, с моим мужем.

И стали жить мы вместе с бабушкой, сестрой и мамой у тети Насти. Я работала у немцев. Эта Марфуша жила за мой счет, не работала, а все изучала немецкий язык. Она и раньше все на немцев работала. И она же меня и выдала. А дело было так. Там около деревни проходила большая широкая река. Через нее ко мне пришли два мальчика из части. Помню, подходят ко мне и говорят: "Тетя Люба, а мы тебя знаем". Спрашиваю: "Откуда это вы меня знаете? Как вы знаете?" Они говорят: "А Кержи-то. Мы же там были. Как ты сюда попала?" Я им и рассказала, как здесь оказалась, спросила: ну а вы? Они мне сказали: "А мы в разведку сюда пришли!" Я испугалась за них, сказала: "Как же вы сюда пришли?! В деревне кругом столько полицейских стоит!" "Ничего, - сказали они мне, - у нас и полицейские свои есть". А потом они заговорили о деле. Спросили: "Ты же в штабе работаешь?" Я говорю: "В штабе". "Ты знаешь, зачем мы сюда пришли? Немцы возят много оружия. Ты не можешь что-нибудь сделать, чтобы часть переправить нам как-нибудь?" Спрашиваю их: "Как?" "Ну как-как? - сказали они мне. - Они же уезжают на облавы по лесам. И в другой раз их два-три дня нету. А там же Марфуша, тетина Настина невестка работает. А ты не можешь остаться одна и через речку переправить? Там баня стоит. Мы уже баню открыли". Я им на это сказала: "Ребята, да вы что? Да нас всех за это повесят здесь". "Ну ночью-то, тетя Люба!" - не отставали те.

Ну я и выполнила это задание. Около речки был большой обрыв, под ним на песке находилась та самая заколоченная баня, которую мне указали разведчики и которую иногда затапливало. Рядом был сельский совет, где разместился немецкий штаб: там жило восемь человек немцев. А я жила через дорогу от него у тети Насти.

И поступили с этим оружием, как до этого решили, так: когда немцы уехали на облаву, ребята в этой бане разместились. Правда, теперь их пришло уже не двое, а трое. Утром они там так и оставались. Ведь те полицаи, которые перешли на сторону немцев, пока солдаты находились в лесу, дежурили по деревне, охраняли, чтобы никто посторонний не проник в деревню без пропуска. Я нашим ребятам передала в окошко четыре автомата, два ящика патронов и ручной пулемет. И остались они сидеть с этим оружием в бане. Потом, когда немцы приехали в деревню и эти посты полицаев сняли, они ушли. А дело еще в том, что у немцев в штабе были нестираные матрасы, которые надо было менять. Я эти матрасы у них выкрала, положила в них ящики патронов и когда ребятам из части передавала все это оружие, сказала: "А матрасы вы принесете мне днем в огород, в картошку бросите. Потому что у нас их считают, их новыми привезли". Картошка тогда только расцвета. Это был июнь месяц. В этих матрацах они перенесли оружие по речке. Но воды там, где они переносили, было немного, речка была глубиной не больше, чем полметра. А дальше уже шла глубокая река... Я их тогда еще спросила: "А как же вы пройдете? Вам же проходить надо там, где зенитки немецкие у речки стоят". "А нам не надо, мы в кусточки и потом в лес". "А как же вы оружие отправите?" - спрашивала я их. "А мы сейчас не будем". И они каким-то способом их под мостом спрятали, а уже потом забирали. По речке, кстати, на специальной лодочке это оружие в матрацах переправляли. А потом принесли мне матрацы в город. Матрацы были очень грязные. Я пошла к своей корове, положила в такой маленький уголок матрацы и травой, которую накосила, заложила. В это время подошла мама, увидела матрацы и спросила: ты чего? Я ей сказала: "Мама, ты матрацы не трогай. Я потом тебе все расскажу. Они грязные, поэтому эти два матраца надо выстирать и обратно положить в штаб. Я их у немцев взяла". "Ты опять связалась? - сказала мама. - Ведь попадешься". Я не заметила тогда, что рядом с нами стоял этот 12-летний сынишка тети Насти и все слышал. Он стоял как раз сзади бабушки. Когда Марфуша пришла, он ей сказал: "Марфуша, а Люба какие-то матрасы украла у немцев, она их стирать хочет. Кто-то ей принес эти матрацы грязными". Та спрашивает: "Где?" "А где корова их стоит под сено", - сказал мальчик. Марфуша пошла и обо всем немцам рассказала.

Утром мы пришли на работу. Немцы попили чаю. Обычно так всегда и делали: немцы пили чай, потом мы мыли посуду, потом, чтобы мы позавтракали, нам давали на завтрак по чашечке чаю и по бутербродику. А обед - только одна тарелка супу. И еще мы убирали посуду. И в это время эта Марфуша пришла к главному у немцев и сказала: мол, Люба взяла какие-то матрацы и положила в то место, где корова стоит, там не сено лежит, а трава, а под нею - матрацы. И они грязные. Наш Васька сказал. Что, мол, может быть, если вы будете считать матрацы, то двух там не хватает. Утром немцы засуетились, взяли пистолеты и пошли к нам. Но Марфа сказала: "Матрацы там лежат, но я с вами не пойду. Идите сами, а то еще скажете, что это я их взяла".

Утром я не успела в штабе допить чашку чаю с кусочком хлеба, как увидела: немцы пошли куда-то с пистолетами. При этом как-то сильно заругались, стали кричать: "Шайзер! Шиссен!" Я немного немецкий язык понимала, поэтому сразу поняла: что-то страшное такое будет. А "шиссен" по-немецки - это значило расстрелять. Я спросила Марфу: "Марфуша, а куда это они?" "Спроси у них", - сказала она. Я сказала: Господи, кто-то бедный попадется. Она посмотрела на меня и ушла. А жили-то мы через три дома от штаба на другой стороне дороги. И вдруг я вижу: несут немцы два моих матраца. Я еще не допила своего кофе. Еще подумала тогда: "Ну все, теперь моя жизнь закончится. Нас всех, мою семью, повесят". Но хотя так подумала, не растерялась, а сделала вид, как будто ничего такого страшного не произошло. Они как пришли да как бросили мне под ноги эти матрацы. "Ой, что это?" - спросила их. "Что?! - заорал и схватил меня за плечи немец. - Вон отсюда!!!" Я спросила: "Что такое?" Он закричал: "Ты-ыы матрасы украл-л! Ты! Ты! Что ты отправила?" А у них столько было забито оружия, что они и не знали, да и не могли знать, чего у них не хватает. Они не знали, что я отправила. А я столько оружия этого отправила, что на половину бригады хватило бы, на всех. Потом ихний главный сказал: "Шиссен! Шиссен!" Я поняла, что они решили меня расстрелять, и закричала: "За что? Я не трогала!" "Твоя корова, твоя корова ела сено, - говорил немец. - Там лежали матрасы". Я сказала: "Ну положил кто-то, наверное!" "Ты положил, - не переставал кричать немец, - ты положил! Марфуша видела!" Марфуша рядом стояла. Она как покраснела, побледнела, но ничего не сказала. Они ее после этого в другую комнату к себе забрали.

И они повели меня за километр к деревне Куровка. Там, перед самой деревней, из болота выходила не очень широкая речка, а через нее мостик проходил. И вот там, не доходя до деревни 200 метров, они привели меня на мостик и стали расстреливать. Я стою на этом мостике. А там рядом была такая высокая некошеная трава. Они мне говорят по-немецки: "Иди вот туда, иди в траву!" Но в это время у них вдруг зазвонил их телефон. Я услышала: нихс шайсен. В общем, по их речи я поняла, что меня надо или обратно привести, или сделать так, как будто меня расстреляли, а на самом деле отпустить в лес: пусть, мол, партизаны ее расстреляют, поскольку они знают, что эта девушка работала у нас. Я продолжала стоять на мостике. Они по-немецки что-то раскричались, сказали: "Иди!" Я когда пошла, они сразу втроем выстрелили вверх. Я остановилась и повернулась к ним. Смотрю: ругаются, говорят, что я такая-сякая, что убирайся вон отсюда. Я немного ведь знала немецкий язык. Еще сказали: шайзе аффлюттер. Я повернулась к ним спиною и подумала, что все, это последний будет миг в моей жизни. Потом пошла по мосту, споткнулась и грохнулась в траву. Они еще раз выстрелили кверху, расхохотались и пошли обратно. Это было дело утром. А я пролежала в этой траве до самого вечера. Все никак не могла подняться, думала, что меня караулят и хотят расстрелять.

А когда стемнело, я обошла деревни и пришла в воинскую часть. Я знала, где находится разведка, так как была об этом информирована. Ну и рассказала про Марфушу им. Они мне сказали на нее еще так: "Вот же сволочь! Надо же, вместе работаете, и она так. Ну ладно!" У меня тогда еще нога болела, коленка была вся раздроблена. Они все меня спрашивали: что же такое у тебя с ногой? Я сказала им, что чужая корова ударила меня по ногам.

Ну а когда меня немцы не расстреляли, а около мостика из деревни выгнали, они же пришли к маме и бабушке и сказали: "Убирайтесь из этой деревни вон!" И мама с бабушкой пошли в деревню Суки. Там жила мамина золовка, папина сестра Екатерина. Детей у нее не было, а ее муж когда-то работал на железной дороге составителем вагонов, его перед самой войной задавило, он погиб, короче говоря. Ну и потом я пришла к ней. Обо всем рассказала. А она тогда тоже держала связь с окруженцами. И она меня спрашивала: "Да как же вы остались в живых? И вас-то не повесили!" Я сказала: "Вот так и осталися!" Ну и она нас там спрятала от немцев и никуда из дому не выпускала. А там у немцев был староста, который держал связь с партизанами, сам он ленинградский был. Я знала об этом. Ведь когда я пошла в поселок, мне сказали в части: если пойдешь в Дно, иди к такому-то старосте. Ну и что этот староста сделал? В поселке Дачное держали коров, немцы увозили оттуда молоко и сдавали в город Дно. Так вот этот староста и устроил меня работать туда. Вот я собирала в поселке молоко и в город Дно возила, а там сдавала его в какой-то немецкий штаб. И там за это молоко платили деньги. Когда я приезжала в поселок, то раздавала всем деньги. В другой раз не только деньги, но и хлеба давали. Но на эти деньги можно было много чего купить. Русские деньги не шли, только немецкие марки. Кстати, когда местность освободили, марки еще были в ходу. Рубли снова ввели где-то перед самым концом войны.

А потом мне дали опять задание пробраться в немецкий штаб. Я устроилась в немецкий штаб в поселке Дачное. Они мне сказали, когда я туда пришла: "Вот, теперь ты будешь нам делать уборку, будешь полы мыть, все будешь убирать". Сапоги, правда, чистить не дали, сказали: "Нет-нет, у нас есть мальчик один!" И приводили какого-то мальчика, который у них обувь чистил. А я там посуду убирала. Но я там, по правде сказать, проработала недолго: всего три месяца. А получилось вот что. Вдруг им, то есть немцам, позвонили по телефону и сообщили, что четыре человека сегодня придут обедать с города Дно, а это - в полутора километрах от нас. Оказывается, у одного из них в тот день был день рождения, и они захотели у нас отпраздновать день его рождения. Один из немцев, который в штабе служили, говорил хорошо по-русски, он мне и сказал: "Люба, Люба, к нам придут гости, к нам придут гости... Ты нам все сделаешь, все поставишь, потом уйдешь домой, ты нам не нада, а потом придешь посуду мыть". Я ответила: хорошо. "А на стол ты поставишь подносы с чаем", - сказал он. "А сколько?" - уточнила у него. "Семь". Когда пришло время, семь чашечек поставила в ряд. Поднос был такой большой! И тут не успела я поставить эти чашки, как в окно увидела: идет несколько немцев как раз с той деревни, где 800 человек было уничтожено, где всех их разбили. Значит, они спаслись, и их передали в какой-то штаб или гарнизон, который в Дно находился. Я поставили чашки на стол и только стала выходить, как столкнулась с этим немцем. Он меня узнал и заорал на меня: "О-ооо, вот, она с той самой деревни, где нас всех разбили, а весь наш штаб уничтожили...Аааа! Шайзеее! Люфаар! Тутаа! Партизаанка!" Куда мне было деваться? А там был такой большой двор и в нем находилось такое здание с маленьким окошечком, которое было заколочено крестом двумя палочками. А метрах в 50 от этого домика был лес. Я знала еще, что там за домом взорвалась бомба и там большая такая яма образовалась. Но там было много воды. Плавать я не умела. Я еще подумала: интересно, влезу или не влезу в это окно домика? Но я все же решилась: нашла окошечко, выдрала все эти палки и сунулась с головой. Но плечи все не лезли! Я высунула вперед руки, продрала себе всю спину, но все равно выскочила через это окно. Потом стала идти ползком по огороду. Немцы стреляли в мою сторону, пули летели как пчелы, но ни одна меня не задела. Только одна оставила царапину: пролетела мимо. Я успела убежать в лес и прыгнула как раз в эту яму. Она была метрах в двадцати от сарая. Сама яма - метра на полтора заполнена водой. А поскольку плавать я не умела, то положила два камушка рядом и задержалась за них. Только потом, когда они прекратили стрельбу, я ушла в лес и спаслась. Это было уже в 1943 году, перед самым отступлением немцев.

В лесу я пробыла две недели. А потом - снова начала искать штаб, чтобы опять пробраться в какой-нибудь немецкий штаб. Но когда добралась до своих, мне сказали: "Какие немцы? Какой штаб? Морино уже взяли". Наши войска наступали, немцев тогда уже к Старой Руссе отогнали. А потом через несколько дней от немцев город Дно был освобожден. И я пришла в Дно, и там как раз в это время сестра прибежала от немцев к маме и бабушке, она три месяца добиралась, когда сбежала от немцев во время рытья окопов. Маме потом в деревне Суки партизаны построили домик: маленький, с 10-метровой комнаткой, с кухней...

И.Вершинин. Помните, как встретились с советскими войсками?

Л.Буланова. Я была в поселке Дачное как раз в то время, когда там шел бой наших войск с немцами. Там, на середине поселка, бомба взорвалась и образовалась большая яма. И там сидел и отбивался один наш солдат.

Я, помню, к нему подбежала и сказала: "Что один-то остаешься? Тебя же сейчас в плен схватят". "Пойдем со мной!" - сказал он мне. Я ему ответила: "Я никуда не пойду отсюда, я здесь живу". "Что, к немцам захотела?" Я сказала ему: "Я не к немцам захотела, у меня мама старая и бабушка старая, я не могу их оставить". Он так и пошел, только сказал: "Ну, потом догонишь" И сразу в эту же ночь наши войска пришли и освободили Дно.

И.Вершинин. А как население свои войска встречало?

Л.Буланова. Да никак. Все спрятались, боялись что еще наши будут их судить за сотрудничество с оккупантами. Знаете, сколько их тогда было осуждено? Очень много. Но были как прислужники, так и невинные люди, которые по случайности попадались.

Ну так вот, в феврале месяце 1944 года город Дно был освобожден. Мы там с мамой, бабушкой и сестрой стали жить. Потом, чтобы устроиться на работу, я пошла в горком партии. Меня назначили заведующей столовой. Она находилась там, где в 6 километрах от города были взорванная электростанция и взорванная железная дорога. Когда меня назначили заведующей столовой, я и понятия никакого об этом не имела, даже и не знала, что такое. Но потом месяц поучилась и пошла работать завстоловой. В столовой у меня работало несколько человек: повар, калькулятор и две работницы. Калькулятором у меня была одна молоденькая девочка, а повару было уже лет за сорок. У повара была еще маленькая четырехлетняя девочка. Она все, помню, говорила: "Ой, я все время ходила по болотам, кругом были такие разбитые части, а я ребенка все держу. Так и родился ребенок, в таком-то состоянии". В столовой у нас питалось 200, которые были вербованы из разных деревень, в том числе и нашей, на восстановление этой самой железной дороги. Им полагалось каждый день бесплатное питание. И каждый день мы должны были их как следует накормить, а для этого нужно было доставать необходимые продукты. За 6 километров я ездила в город Дно и доставляла продукты. Кроме того, нам давали в бочках вино, которое нужно было каждому рабочему, кто работал на железной дороге, давать по 100 грамм в обед. Потом мне нужно было его списывать. Я все это делала нормально.

Так я проработала завстоловой целый месяц. А потом начались новые испытания. Все началось с того, что вдруг пришел ко мне прораб, который был у нас на железной дороге, и заявил: "Вот, Любовь Михайловна, зачем я пришел. У меня завтра будет юбилей - пятьдесят лет". Я ему и говорю: "Ну и что?" "Я должен, - говорит он мне, - в столовой сделать банкет". "А где же рабочие будут обедать?" - спрашиваю его. "А мы вечером будем обедать, - отвечает он, - после рабочих будем праздновать" Я интересуюсь: "Ну и что? А разрешение есть у вас?" "Ты у меня еще разрешение будешь спрашивать?" - так грубо ответил он. "А почему я не должна спросить разрешения? Я отвечаю за это". "А ты мне, - сказал он мне, - еще должна три ведра вина дать". Я говорю: "Каких вина?" "А я потом тебе спишу". Я ему тогда сказала: "Никаких вин не будет". "Ну, пожалеешь", - сказал он и ушел, а ночью у меня взломали склад и украли 15 литров вина. Мне сделали самую настоящую ревизию и сделали недостачу. Это было в июне 1944 года. Меня с должности заведующей столовой сняли и увезли в тюрьму в город Дно. Мама приходила туда ко мне и хотела сделать передачу, но ей этого не дали сделать. Пошло следствие. А тогда был такой приказ Сталина: если у человека свыше 1000 рублей растрата - значит, его приговаривали к высшей мере наказания, то есть, к расстрелу. У меня было недостача 15 литров вина, все это вместе стоило 17 рублей 70 копеек. Я отсидела в лагере три месяца. И тут суд присудил мне всю эту недостачу в стократном размере, а это было 1700 рублей, то есть, свыше 1000. Таким образом, меня должны были расстрелять.

И меня спас один случай. У меня был родственником комиссар - маминой сестры дочери муж. Под его распоряжением я находилась во время войны, он все время наблюдал за мной. А потом, когда меня назначили завстоловой, он сказал: "Тебе все-таки надо уйти на свое место". Я ему отвечала: "Ну как я уйду, когда меня оформили здесь работать? И приказали работать". Так вот, когда этот комиссар узнал о том, что меня хотят расстрелять, а вся наша местность тогда была от немцев освобождена, он приехал прямо на суд и заявил: "Как же это так? Вы что?! Она же всего три месяца отработала у вас, и вы ее - приговариваете к высшей мере наказания за 15 литров вина".. Кстати, этих рабочих, которые своровали вино, тоже на три месяца посадили, но они потом откупились, сказали, что меня знать не знают, короче говоря, все свалили на меня. Тогда этот комиссар и сказал: "Так, все, я еду за ее орденами и медалями". И когда он привез в суд эти ордена и медали, суд отложили. Было сказано: "Приговор к высшей мере наказания приостановить, суд передать в высшие органы, ордена и медали, пока не будет решения суда, сдать". А высшими органами был сам Сталин. Мы с комиссаром написали тогда письмо Сталину. Через три недели пришел ответ: ордена и медали арестовать, а высшую меру наказания заменить семью годами лишения свободы.

И.Вершинин. А какие у вас были награды?

Л.Буланова. У меня было два ордена Красной Звезды и четыре медали, которые я получила за разные доблестные заслуги.

И.Вершинин. Вам их дали за какие-то конкретные дела?

Л.Буланова. Я же в разведке находилась, за это мне их и дали. Но я раньше ничего не знала об этом и их не видела. Только на суде об этом узнала. И тогда еще я узнала, что меня должны были пятой медалью наградить. Комиссар, муж дочери маминой сестры, тогда сказал: "И еще есть медаль!"

И.Вершинин. После войны не пытались их разыскать?

Л.Буланова. Награды я не стала разыскивать. И единственная у меня сегодня награда - это медаль "Ветеран труда", это я ее здесь, уже в Эстонии, заработала.

И.Вершинин. Расскажите поподробнее о вашем нахождении в заключении.

Л.Буланова. После того, как от Сталина пришло такое решение, меня отвезли в тюрьму во Псков. Это было в ноябре 1944 года. А в декабре на месте старой тюрьмы во Пскове образовалась новая колония и меня в первый же день с тюрьмы перевели туда, в эту колонию. Там сидело где-то 650 человек. В основном это были, можно сказать, подростки, которых брали на работы, на рытье окопов, но они не выдерживали, изнемогали и сбегали домой. Я помню, со мной было несколько таких совсем молодых девочек, которым было дано по 10 лет лишения свободы. А работа в колонии у нас была такая. Во время войны Псков и Печоры были немцами очень сильно разрушены, так как там проходили сильные бои, фактически эти города сровняли с землей. И вот мы, в том числе и я, ходили на разборки разрушенных домов. Я должна была этим семь лет заниматься. Но в мае месяце 1945 года закончилась война. Была объявлена амнистия, через неделю после окончания войны нас вызвали на линейку и объявили: "Половину срока всем сбросить! Всем, кроме тех, кто сидит за убийства и аборты". Мне оставалось сидеть 6 лет и 3 месяца, поскольку девять месяцев я отсидела. И мне сократили срок заключения до трех лет и полмесяца. Тогда всем, у кого был приговор до 10-летнего срока, сократили время заключения. И этим почти детям, которые были взяты прямо с окопов и посажены в колонию, тоже сбросили половину срока.

После того, как мне до трех лет срок сбросили, я продолжила находиться в колонии во Пскове. Колония, конечно, была незавидная. Голодали, ходили по полю и собирали мороженую картошку, потом ее варили. Пожилые у нас сидели, их где-то набрали 100 человек. Так я прожила два или три месяца. Потом вселили в какой-то двухэтажное здание. И однажды вместе с нами на линейку вывели попавших в колонию четырех воришек, их называли в то время уракаганами почему-то. Нас выводили на линейку без охраны. А этих под охраной вывели. И вывел их с охраной один человек, дядя Петя Булатников: он был не в охране, а тоже из заключенных и работал в пекарне: для воинских частей у нас в колонии выпекали хлеб и отправляли, вот он этим всем и занимался. И вот вышел с ними этот высокий стройный человек. А мне наши ребята на этих уркаганов показали и сказали: "Вот эти парни месяц назад двух девочек утопили в туалете. Они хотели их изнасиловать, но они не дались им и они их утопили". "И такие страшные?" - спрашивала их. "Да, вот такие страшные", - говорили они. И когда я на этой линейке повернулась, один из этих воришек сказал: "А вот эта будет моя". Но дядя Петя показал ему кулак. Тогда этот уркаган сказал: "Нет, дядя Петя, нет, дядя Петя, все..". Больше эти ребята к нам не приставали, мы спокойно ходили на работу. Потом однажды подходит этот дядя Петя и меня вдруг спрашивает: "Ты где, девочка, работаешь?" Я ему говорю: "Я уже не девочка, а у меня муж в армии". "Ну где ты работаешь?" - спрашивает. "Я на разборку кирпичей хожу, работаю там, где все работают". "А ты не хочешь прачкой быть? - вдруг спрашивает он меня. - Я пойду в санчасть и скажу, чтоб тебя взяли прачкой работать". Я согласилась на это предложение, решила: прачкой так прачкой, такую работу делать я умею.

Прачкой при санчасти я проработала три или четыре месяца. А потом этот дядя Петя мне сказал: "А теперь ты пойдешь работать со мной в пекарню пекарем!" Там в то время с ним работало три женщины. И я тоже вместе с ними начала работать. Полгода поработали, а потом с ним, с дядей Петей, мы поженились. И от него у меня было четверо детей. Потом меня перевели в Ленинград, где у меня родилась старшая дочка, он умерла, сейчас ей бы было 60 с лишним лет, и я снова попала под амнистию. Мне оставалось сидеть год и месяц. Меня после этого отправили с Ленинграда в Волосово в детскую колонию, там, на заводе "Волосово", я еще кофточки для фабрики вязала. Потом моей дочке исполнилось девять месяцев. А тогда всех матерей, даже тем, которым было дано по 10 лет, кроме тех, кто сидели за убийства и аборты, по завету Крупской освобождали. Меня и освободили. А мужу оставалось еще шесть месяцев сидеть. Его отправили на станцию Дедовичи и он считался там как расконвоированный.

Любовь Бутакова (Дмитриева) со своим мужем Петром Бутаковым, 1949 г.

И.Вершинин. Что вы можете рассказать о муже? За что он попал в колонию?

Л.Буланова. Между прочим, отец моего мужа, Владимир Бутаков, был чистокровный англичанин, был когда-то в Англии адмиралом флота, но потом женился на русской и переехал жить в Россию. Жили они в Малой Вишере, был у них свой колбасный завод, имелся свой хутор. И было у них, между прочим, восемь детей. Один из них, этот мой будущий муж, еще совсем молодым парнем работал у отца на колбасном заводе. А в 1937 году его посадили по 58-й статье. И посадила его жена. На заводе, где он работал, работало 100 человек. Но этим всем отец его командовал, а сам он занимался тем, что ездил по разным городам и закупал скот, ну все, что нужно было для изготовления колбасы. А у него в то время было уже четверо детей. Один из них был мне почти ровесником. Они все уже умерли. И вот жена его стала жаловаться своим подружкам, что ее муж в иной раз по полгода домой не приезжает. А они ей сказали: "Что ты? Сейчас 1937-й год. Да напиши ты на него заявление, чтоб его дома оставили как ненадежного, а мы подпишемся". Они и написали письмо, что он такой-сякой человек, что власти вредит. Эти ее подружки-девчонки под заявлением подписались. Не успел он приехать домой, как приехал "черный воронок", забрали его и его отца, бывшего адмирала флота. Отца в Москве сразу расстреляли (Из "Ленинградского мартиролога": Бутаков Владимир Нилович, 1880 года рождения, арестован 14 сентября 1937 г., особой тройкой УНКВД Ленинградской области приговорен к высшей мере наказания - расстрелу; приговор приведен в исполнение 3 октября 1937 г., похоронен в Новгороде. - Примечание И.Вершинина), а его отправили в Магадан, где он пять лет просидел без срока (Из "Ленинградского мартиролога": Бутаков Петр Владимирович, 1904 года рождения, арестован 9 декабря 1937 г., приговорен к 10 годам заключения. - Примечание И.Вершинина). Потом он там объявил голодовку. 12 дней так просидел, съедал в день только 300 граммов хлеба и выпивал стакан воды. Потом однажды попросил закурить и упал. Ему тогда сказали приговор: "10 лет!" А потом их во время войны отпустили, сказали: идите куда хотите. Тогда уже подходила воинская часть, немцы хотели оккупировать местность. И тогда вместе с заключенным священником дядей Федей они бежали во Псков. Прошли целых три километра пешком. Но документов при них никаких не было! Их хотели расстрелять, сказали, что они дезертиры и с фронта сбежали. Тогда с этим было очень строго. А война шла, все-таки это был 1944 год. Но потом они написали письмо в ГУЛАГ, им выслали документы, и дядю Петю взяли пекарем в колонию во Псков.

И.Вершинин. Возвращаясь к разговору о войне, задам вам несколько вопросов. В каком состоянии находились окруженцы?

Л.Буланова. Ну они же были военные! Там скопилось очень большое количество наших войск. Я уж не говорю о технике: ее там было столько, что становилось невозможно куда-либо пройти. Она и после войны там долго валялась. Много наших солдат там погибло.

И.Вершинин. А не помните, что это была за воинская часть, с которой вы были связаны?

Л.Буланова. Эта часть была засекречена. Я и сама о ней ничего не знала.

И.Вершинин. Окруженцы по деревням ходили?

Л.Буланова. Ходили, но в гражданской одежде, побирались как нищие, а сами задания выполняли.

И.Вершинин. Когда вы встречались с окруженцами, как вам кажется, они голодали? Были ли у них проблемы с продовольствием?

Л.Буланова. Зачем им было голодать? У них был большой штаб, они были обеспечены. Их были тысячи. Они все через болота ходили-переходили.

И.Вершинин. Страх испытывали, когда выполняли задания окруженцев?

Л.Буланова. За себя я не боялась, я испытывала только страх за мальчика и двух девочек, которые были мне даны. Ведь это же совсем маленькие были дети. И одна девочка погибла.

И.Вершинин. Под бомбежки не приходилось попадать?

Л.Буланова. Под бомбежкой я была только в своей деревне Кержи. Тогда и бомбили, и снаряды летели, и вообще непонять что было. Меня тогда ранило, еще убило двоих. Все в деревне тогда выскочили и через огороды в леса и болота ушли, они совсем рядом от деревни были. А один человек у нас старостой при немцах был. До войны он работал заместителем председателя колхоза и одновременно - счетоводом. Он выскочил из дома, как вдруг снаряд упал прямо около него и взорвался. Он погиб.

И.Вершинин. Как часто немцы устраивали облавы на окруженцев?

Л.Буланова. Каждый день устраивали облавы. Ходили на облавы за 15-20 километров. Их бои с окруженцами были страшные и жестокие, поскольку в лесах воинских частей было много.

И.Вершинин. Немцы расстреливали людей у вас в деревне?

Л.Буланова. Расстреливали. Но больше зверствовали у нас полицаи. А переводчик-хохол, который у немцев служил, был вообще страшным зверем. Таких злых людей я в своей жизни больше не встречала! Его Петром звали. По его вине у нас в деревне очень много людей погибло. Как он над Шурой издевался! Ведь это был ужас один. Когда мне тогда Библию дали, этот переводчик так мне прямо и сказал: "Ты не думай, что Библией своей прикроешься, я тебе тоже пулю всажу в рот". Ну а потом, когда был обстрел и деревня была сожжена, его убили. Я это сама видела. Когда деревню жгли, он выскочил почти голый, потому что там же ночевал, и хотел пожечь наш овин. Но тогда все горело. Обстрел был настолько сильным, что бревна от нашего дома аж за километр летели. Все было разбито! И он лежал в деревне. И что запомнилось: у него все зубы были золотые. Когда мы с Шурой проходили, то я сказала: "Посмотри, вот так тебе и надо, чтобы ты нас не мучил..". А потом Шуру в соседней деревне Коврово немцы схватили и повесили. А я же в этой деревне окруженцам оружие отправляла.

И.Вершинин. Я слышал о том, что в период оккупации немцы применяли такую вещь: за каждого убитого партизанами (в вашем случае - окруженцами) немца убивали какое-то отдельное количество мирных граждан. У вас такое было?

Л.Буланова. Совершенно верно. Они делали виселицы, брали по пять-шесть человек и их вешали. Помню, в нашей деревне было повешено пять человек: две женщины и три мужчины. Но они были нам совсем чужие, их из какой-то другой деревни привезли. Но немцы почему-то все время считали, что это действуют партизаны, а их у нас не было, - это были окруженцы. Они находились в лесу, в непроходимых болотах, воевали с немцами и к своим пробивались.

И.Вершинин. А людей сгоняли на эти расстрелы?

Л.Буланова. Нет, они никого не собирали, приходили кто попало.

И.Вершинин. Я слышал о том, что в Псковской области действовали каратели из Прибалтики. Вы слышали что-нибудь об этом?

Л.Буланова. Я ни о чем таком не слышала. У нас в деревнях были чистокровные немцы.

И.Вершинин. Какие немцы вели в основном разговоры?

Л.Буланова. Я с ними вообще не разговаривала. Мы были как простые работники. Но я запомнила, что одного у нас звали Фриц. Ну и начальником был Бруно, прус по национальности. Это было в деревне, которую потом наши сожгли минометным обстрелом.

И.Вершинин. А как вели себя полицаи?

Л.Буланова. Выслуживались. Как им скажут немцы, так и делали.

И.Вершинин. Сами немцы скромно питались?

Л.Буланова. Почему скромно? Все, что им надо было поесть, они находили. Это мы, кто обслуживал их, ели скромно.

И.Вершинин. А скот немцы резали в деревнях?

Л.Буланова. В тех деревнях, в которых они жили, скот не трогали. А если из деревни уезжали, то все полностью уничтожали или забирали, ничего не оставляли.

И.Вершинин. Своих убитых немцы в ваших деревнях хоронили?

Л.Буланова. Хоронили. Могилы у них были, кладбища ихние были большими.

И.Вершинин. Когда вы поддерживали связь с окруженцами, с кем в основном связывались? Кто вам давал задания?

Л.Буланова. У меня не было такого, чтобы я каждый раз передавала сведения одному и тому же человеку, задания получала разные. Тем более, что в лесу были тысячи наших окруженцев да и командиров. Помню, держала связь с Заброцким Василием Петровичем, с капитаном 3-го ранга Алексеевым Алексеем Алексеевичем (я не знаю, почему у него было такое звание, но он был не моряк, а в воинской части служил). Так что задания были самые разные. Я ходила, можно сказать, по всему лесу, много попадалось незнакомых людей. Я даже однажды вывела с окружения человек девять-десять наших солдат. У них были автоматы, пулеметы. Но пулеметы они, конечно, там так и оставили, так как тащить было тяжело. Им надо было пробиться к тому месту, где все эти окруженные воинские части находились. Я их вывела болотом через 8 километров.

И.Вершинин. Не было у вас в деревне таких случаев, чтобы местные раненых окруженцев у себя укрывали?

Л.Буланова. Я не помню такого. У нас не всем можно ведь было доверять. Вот Марфуша, например, с которой я вместе жила, всех выдавала, она не только нас выдала. Ей нельзя было ничего сказать!

И.Вершинин. Работать во время оккупации население продолжало?

Л.Буланова. Конечно, все четыре года, пока шла война, пахали, сеяли. Были женщины, мужчины. Но у нас с деревень, когда началась война, почти никого не успели взять в армию, так быстро немцы пришли. Не успели мобилизовать. Если самостоятельно, то только уходили к окруженцам, такие были, их много было.

И.Вершинин. Когда была война, верили ли вы в то, что наши войска одолеют врага, что все закончится нашей победой?

Л.Буланова. Я, конечно, верила, считала, что не может быть такого, чтобы наши не победили. А у нас в деревне у каждого свое было на уме. Некоторые так вообще в деревнях считали, что немцы в Россию навсегда пришли. Я сама видела, как некоторые веничком снег с ног у немцев сметали, даже целовали их ноги, таких прислужников было в деревне сколько угодно. У нас ведь где-то 50 процентов старались немцам услужить! Но у них были свои причины на это. Ведь у нас до войны хлеба не давали, вернее, давали, но всего 150 грамм на трудодень, и он еще был третьего сорта. Поэтому они и выслуживались, когда пришли немцы. Так что продавали люди друг друга, мне тоже из-за этого досталось.

И.Вершинин. Отправляли ли немцы у вас население на принудительные работы в Германию?

Л.Буланова. Нет, у нас такого не было.

И.Вершинин. Были ли у вас в деревне поджоги?

Л.Буланов. Никаких поджогов не было. Единственный поджог - это когда наши по деревне из минометов лупили, деревня сгорела, и больше 700 человек было уничтожено.

И.Вершинин. После войны с пособниками немцев у вас власти расправлялись?

Л.Буланова. Конечно. Но туда попадали и невинные. Я плохо, правда, все это знаю, потому что после войны к себе на родину почти не ездила - жила в Эстонии. Только в 1955 году съездила в поселок Дачное и привезла сюда к себе маму. Она тогда очень болела. И здесь ее парализовало. Здесь она умерла и была похоронена.

И.Вершинин. Церкви у вас немцы в деревнях открывали?

Л.Буланова. Не помню. Но у нас в деревне Кержи церкви не было: была часовня, которую разграбили.

И.Вершинин. А как вы к Сталину относились во время войны?

Л.Буланова. Никак. Как я могла хорошо относиться, когда он мне такое наказание присудил?

Любовь Михайловна Буланова (Дмитриева), 2011 г.

И.Вершинин. Среди родственников были ли у вас погибшие?

Л.Буланова. У меня в Ленинграде погибли три маминых брата, моих дяди. У них было три хутора в деревне. Один из них потом мама купила. А за три года до начала войны они заколотили свои дома и завербовались и уехали в Ленинград. И все в Ленинграде с голоду умерли. У одного из них дочка осталась, а у другого - два сына, оба живут в Ставрополе, они, как и я, уже старые сейчас.

И.Вершинин. Расскажите о том, как сложилась ваша судьба после освобождения из лагеря?

Л.Буланова. После того, как мужа освободили из заключения, мы с ним хотели поехать в Ригу. У него там много родственников жило, которые сбежали туда из Малой Вишеры. В том числе и брат один, которого тоже по 58-й статье взяли: жена загуляла от него и продала. Он там так в Риге в тюрьме и умер. Сестра жила. Мать тоже его похоронена в Риге. Но сначала, пока он сидел, я поехала к моей маме в Дно. Там партизаны, когда область от немцев освободили, построили ей домик. И я хотела взять своего мужа сюда, но его не пустили. И тогда в 1947 году поехали в Ригу. А потом, в 1952 году, оказались здесь, в Эстонии, в городе Кохтла-Ярве. От мужа у меня родилось четверо детей. Мы жили на ДОКе. Муж работал мясником в третьем магазине на улице Кява. Я тоже в магазине вместе с ним работала, но только в хлебном отделе. Мы жили всего в 16-метровой комнате, было четверо детей. И в 1958 году нам дали квартиру. Муж пошел получать ордер, вышел с автобуса, упал и умер. Он тогда болел. По-видимому, что-то плохо стало с сердцем или же почки отказали. После смерти мужа я стала работать в магазине мясником. Но там была такая Филатова, которая хотела с меня брать деньги. Я ей не давала, тогда она подставила все так, как будто я второй сорт за первый выдавала. Меня сняли тогда с мясного отдела. Я стала работать кастеляншей в столовой. Потом ездила на машине на море и пиво продавала, потом пекарем на хлебокомбинате работала, потом - три года работала экспедитором, возила хлеб на машине. Но однажды один парень мне сказал: "Что ты ящики таскаешь? 20 килограммов ящик. Ты же будешь инвалидом. Иди кочегаром работать". И я с отличием закончила курсы кочегара, получила специальность кочегара-машиниста средней мощности. И после этого девять лет отработала кочегаром-машинистом на ЖБИ (завод железобетонных изделий), была там заместителем председателя заводского комитета. Затем на пенсии опять работала на мясокомбинате. И перестала работать только в 1995 году. Кстати, была третий раз замужем. Я прожила после смерти второго мужа 10 лет, а тут в больнице меня познакомили с одним человеком. Он был ветераном войны. Он уже умер. И от него у меня моя сегодняшняя фамилия Буланова.