Как складывалось мое мировоззрение по отношению ко всему происходящему в то время, оно было сугубо таким военно-патриотическим. Потому что у меня братья были офицеры, один двоюродный брат был армейским офицером. А мой родной брат, он был флотским офицером. Что потом мою судьбу определило, мне захотелось его заменить. И поэтому моя детская психология была направлена на то, чтобы быть там, таким. А дядя мой вел допризывную подготовку. Помните, "Свадьбу в Малиновке". Начальник гарнизона. Он вел начальную подготовку призывников. Поэтому у него была винтовка с просверленным стволом, и была литература по начальной военной подготовке. А у меня память хорошая была и любознательность. И поэтому я все знал, все прочитал. Устройство винтовки, пистолета, орудия. Конечно, настроенность была такая. А тут запахло войной. И мне и еще моим сверстникам стало обидно, что мы опять не попадем. Я был с 1927 года. А так в воздухе пахло грозой. У меня брат приехал в отпуск. И у него что-то было завернуто в газете. Я его прочитал и помню его до сих пор. Кончалось оно так: "Наш мудрый вождь товарищ Сталин и наш любимый боевой нарком армию бесстрашных воспитали для победы над любым врагом!" Поэтому у нас было такое мировоззрение такое, что мы морду всем начистим. Вдруг что-то кто. Поэтому не может быть по-другому. И вот с таким настроением. Тут начался освободительный поход в Белоруссию. Потом Финская. Финская война была не очень удобоваримая для нас. Но в печати подавалось нормально. Герои. Мы это воспринимали, как победу. И вот началась Великая Отечественная. Дождь. Везде где читаю, была хорошая погода. Воскресенье. Тепло, радостно. Выпускники проводят бал. А у нас дождь. Курская область. Село Скородное, Большесолдатского района. Трагически сложилась судьба этого села. Такой проливной дождь в тот день, когда началась война, грязь. Бежит мой единомышленник Сережка. Мы с ним очень переживали, что не удастся попасть на войну. Но удалось. Он полковник в отставке, повоевал, умер в этом году. Бежит: "Война!" И мы по дождю по грязи пошли в клуб. А там собирается народ, митинг. Никого из приезжих из района не было, только местный актив - счетовод, бухгалтер выступают: "Мы их разобьем!". То-се, а как немцы пришли, они для них яйца собирали... Конечно, когда Молотов говорил, победа будет за нами! Мы с таким настроением, жаль, что мы не попадем. Все быстро разобьют, а нам опять ничего не достанется от этой войны. Но она все приближается и приближается. Однажды у меня испортилось настроение. Шел я из Скородного в Большесолдатское райцентр, летят наших двенадцать СБ, скоростные бомбардировщики, летят на запад, в хорошем строю. И вдруг навстречу им один "мессер", один всего на всего. Он прямо идет на них, в лоб. Как они все затрепетали, как начали поворачивать врассыпную и уходить. На моих глазах он никого не сбил, но он их разогнал. Я заплакал от обиды, оттого, что я увидел, так мне было больно. Как же так 12 наших, а один немец. Они сразу испугались. Он их погнал, и они из моей видимости скрылись. Вот первая встреча с войной. А какие же мы песни будем после войны петь? Перед ней-то мы пели "Если завтра война, если враг нападет: полетит самолет:" И вдруг двенадцать наших убежали от одного немца. Все остальное, то, что стало проходить, вызывало горечь досады. Отец мой трижды Георгиевским кавалером был. Дядя тот все хмыкал, недоволен был нашими полководцами, но говорил: "Ничего, все равно морду им начистим. Никто нас еще не побеждал, и это временное явление". Вот с таким настроением мы попали под оккупацию. Безвластие началось с конца сентября. Весь юго-западный фронт был замкнут, и никого отступления не было, некому было отступать. Отступала только милиция. Сначала погнали Черниговцев. Эвауированные через нас шли. А армия не отходила. Потом погнали скот. В сентябре месяце сюда пригонят, а там отрезано и бросают. Хорошо, что поля были не убраны, сахарная свекла не выкопана. И напала на коров болезнь, ящур. Коровы начали дохнуть. Что они интересно, они все лежали головой к дому, откуда пришли. Народ запасался мясом. Безвластье продолжалось почти весь октябрь. Никого не было, ни немцев, ни наших. А я с лета 1940 по 1941 год работал в Торфартели. Основное топливо было торф. Сахарный завод работал на торфе. У него была своя артель. И еще была артель для районных городских учреждений. Уголь нам не завозили. На лугу были запасы торфа. Чуть ли не на два метра глубиной. Первая торфартель - заводская, а вторая - районная. Там все лето много народу работало. А мы, пацаны, как помогали. Его надо сушить, поэтому укладывают фонари, одни его режут, выбрасывают наверх, другие на тачках его отвозят, а третьи укладывают "фонари". Десять слоев, они должны быть все одинаковые. Одинаковое количество. Высотой метр. А потом ворочать надо было. Нижний ряд наверх, менять местами ряды. И потом его складывали в штабеля. В гурты такие. Были мастера по укладке. Мы свозили, сносили, они укладывали. А потом начинали их раздавать. И вот я поехал получать деньги. Сидел один человек, уже никакой власти не было. Сказали, что мне сколько-то рублей причитается 50-70 рублей. Я поехал, лошади же бродили. Взял лошадь, сел верхом, поехал. Приезжаю, там сидит пожилой человек и партизан. У него винтовка за плечами, сумка с сухарями. Они, бедные, попали в сложную ситуацию. В нашем районе не получилось партизанство. Комиссаром партизанского отряда стал первый секретарь райкома партии Григорьев. А председатель райисполкома, Новиков, командиром партизанского отряда. Сделали в лесах базы. Когда немцы пришли, все стало им известно. Кто-то сдал. Поэтому было объявлено, чтобы всем записанным в партизаны, явиться в комендатуру такого-то числа. Ну, и пошли ребята. Их немцы постреляли и сожгли, а те, кто не пошел, бежали в соседние районы. Невозможно там было. Все партизанские действия сосредоточились в Михайловском районе, ныне Железногорский и дальше в Брянских лесах и за Рыльском. Григорьев перебрался через линию фронта. Еще Старый Оскол не был занят немцами. Он перебрался через линию фронта в Старый Оскол, не могу больше, направьте меня в армию, на фронт. Павел Иванович говорит: "Тебя партия куда поставила? Организовать сопротивление народа на территории Большесолдатского района. Организуй, если нет, то я тебя сейчас же расстреляю. Тебя партия поставила на этот участок. Возвращайся". Он снова перебрался через линию фронта. Я почему это вам рассказываю? Он пришел в село Нижнее Гридино к подруге моей матери. Они ему доводились дальними родственниками, но хорошими знакомыми. Уже стемнело, он пришел к своим хорошим знакомым: "Как же так! Тут же немцы и полицаи". - "Не волнуйтесь, я немножко отдохну, а ночью уйду на Борщень". Старуха собрала ужинать. Он рассказал, как было дело. Легли спать. Старуха потом моей матери рассказывала. Зачесалось тело, как будто блохи кусают, сменила рубаху. Одела чистую, еще не сплю, стук в дверь: "Открывай, здесь Григорьев!" Там и немцы, и полицаи. Григорьев говорит: "Подожди, не открывай". Он схватил топор и стал за дверью: "Открывай". Открыли. Он первому обухом по голове. Остальные ворвались. Схватили его, скрутили и выбросили все тряпки из сундука, посадили его в сундук, крышку закрыли и выволокли, поставили сундук на сани. Деда выволокли, застрелили во дворе. Хату подожгли. На старуху никто не обратил внимания, она спряталась у соседей. Его привезли в Большесолдатское. Стали там допрашивать. Это мне уже жители рассказывали. Где было здание райисполкома, там была комендатура. В комендатуре следователь стал его допрашивать. И все-таки он сумел его за голову, свалить, начал его душить. Остальные подбежали, ударили его по голове, связали и повели его расстреливать. И вот по этой самой улице ведут его. Фотограф, Кольцов: "Григорьев, ну как партию примешь или нет?!" Григорьев кинулся бежать. Ему кричат: "Стой, стой!" Начали стрелять. Он упал. Его притащили, прислонили к стенке кинотеатра, палками подперли, чтобы он стоял, и начали в него стрелять. Вот чем закончилась эпопея партизанского движения у нас в районе. Остальные ребята: председатель сельсовета Юрченко, Гончаров, председатель Торфартели, Переверзев, директор школы, эти пришли по приказанию немцев. Кто живой из них остался? Никто. Их приказано было отправить на маслозавод, потому что там был подвал. Несколько выстрелов по ним сделали, а потом поджигать снопы соломы и кидали туда, в подвал. Они там обгорели, задохнулись. Они кричали: Таким образом закончилась судьба партизан, которые пришли. Кто бежал у тех судьба по-разному сложилась.
Вот такой период безвластия. Стали разбирать колхозное имущество. Бандитизма никакого не было. Это потом было, а в это время не было. Просто бесхозное имущество разбирали, люди собрались. Демократия. Некоторые забирали своих лошадей, которые сдали в колхоз раньше. Отец сдал в колхоз очень хороших лошадей, он был исправным хозяином. Отдал хорошего жеребца. Мы его звали Сокол. И хорошую породистую кобылу, ему давали за нее 900 пудов хлеба, а он не отдал. Она погибла в первый же год коллективизации. Жеребца оставили на племя. Но через некоторое время потребовался кому-то подарок для больших командиров, стали искать, нашли. И его отдали. Он был красивый, гнедой. Мы его звали Сокол, а его назвали Алешей, в честь моего брата, конюха. А Галка, кобыла, ей непривычно было в таких условиях жить. Ее кто-то ударил кнутом, до этого ее никогда не пороли. Она как рванулась, ударилась плечом в притолоку конюшни, выбила плечо, стала хромать. Придет домой к нам, ляжет во дворе. Мама плачет, а она лежит. Вдруг конюхи прибегают, плетями ее хлещут, она хромая, идет. Причем пришла на человеческое кладбище и там сдохла. Отцу при дележе сказали, выбирай любую, но не трехлетку рабочую, а молодую. А остальных езжалых лошадей распределили. Мы взяли Голубку. Распределили имущество по звеньям, решили все по-порядочному. Потом все вспахали, яровые засеяли, озимые не сеяли, потому что было уже поздно. Все, что было в скирдах, сожгли по приказу, хлеб сожгли. А остальное люди пытались разобрать. Что можно было - увезли. Остальное раздали людям, не самозахватом. И стали ждать. И вот нет никакой власти. Потом говорят, что приехал какой-то комендант. Потом вдруг появился один немец. Дали приказ, чтобы избрали старосту. Кстати сказать, председателем колхоза оставляли председателя. Колхозы не распустили. Только назвали не колхозы, а земельное общество, но к этому времени, люди разобрали конюшни, скот разобрали к себе, общественного ничего не было. А землю поделили на души. Сколько душ, на столько и брали. Это уже сами люди разобрали. Поэтому 1942 год был хороший, хорошая погода, и люди запахали и все засеяли. В 41-ом же зима легла рано, в октябре пошел снег. Уже на Покров, наш престольный праздник, уже было подморожено, пошел снег. А через некоторое время ударил мороз. Холодно. И вот пошли ребята из окружения. А немцев все нет. Один немец появился в ноябре месяце.
Пришел один немец с винтовкой. А тут уже бригадира утвердили, и этот бригадир ведет его к нам. Оттуда приехал комендант, он не немец, а наш какой-то русский. К новому году его немцы расстреляли. Он установил порядок, сами изберите себе старосту. У нас председателем была женщина, предыдущего председателя колхоза взяли в армию еще до войны. Некоторых ребят из руководства призвали в мае 1941 года. В 1940 году зимой после финской компании, тоже призывали грамотных, пожилых, лет по двадцать-тридцать. А весной 41-го еще призвали партию из руководства. Вот наш председатель Остроглядов был призван. Для нашей семьи это был урон. Мы привезли кирпич для фундамента. Мы были в более благоприятном положении, брат, Степан, присылал нам денег. Был военным, командиром. Он тысячу рублей иногда присылал! Мы сделали хороший ремонт. Отец решил подвести фундамент. Привезли для этих целей кирпича. Привезли, сложили, еще не начали работать. Приезжает Остроглядов. Он был из села Бардаково, потом переименовали в Первомайское: "Отдай мне этот кирпич, а я тебе через месяц привезу". Мы не ожидали, что война начнется. Отец был не жадный, говорит: "Забирай, потерпит". А в мае месяца его призвали, мы остались без кирпича, без фундамента. У нас председателем колхоза избрали женщину. Ее не оставили председателем при немцах. Выбрали Устина Ивановича Булгакова из моего рода, интересного мужчину, его поставили руководителем земельного хозяйства. Бригадирами поставили некоторых. Начали формировать полицию. В селе были старший полицейский и еще два парня. И в районе тоже начали формировать полицию и жандармерию и набирали наших ребят. И в полицию и в жандармерию набирали наших ребят. Святое место пусто не бывает и поскольку там был определенный паек - ребята пошли. С нашего села пошли Лактионов Петр, который стал впоследствии начальником полиции района. Другой Лактионов Костя старшим полицейским был. И один Иванек стал жандармом. Он с нашего села родом, где-то был в рабочем районе, когда война началась, прибыл сюда, стал жандармом.
- Те, кто пошли в полицаи, они были из раскулаченных?
- Петр Прокофьевич Лактионов был раскулаченным. А другие не могу сказать. Но гадкий был человек сам по себе. Он службу нес "исправно". Но вреда селу Петя "Каштан", не делал. Но когда он приходил домой на родину, иногда на выходной день. А мы, девки, ребята, играли, пели. Он, когда зайдет, и по-немецки, как крикнет. Все врассыпную бежали, кто куда. Я не убегал, оставался, сидел. Потому что я его знал. Потому что мой брат был "немножко женат" на его старшей сестре, пожили всего один год. А потом началась коллективизация, они разбежались. Спрашивает: "Чего они разбежались?" - "Так тебя испугались". - "Чего меня боятся? Ты же не убежал". - "А я тебя знаю". Он большого вреда не делал. Но мой друг с ним рядом жил, Семен Попов. Семен слышали, что он хвастался, что он участвовал в расстреле Шуры Савельевой. Была такая связная во второй партизанской бригаде. Ее арестовали. Ей смертную казнь. Вроде он говорил следующее, что когда ее привели, ей задали вопрос: "Что тебе вешать или стрелять?" - "Лучше стрелять. Можно сама выберу, кто будет стрелять?" - "Можно". И выбрала Петю. Но нигде об этом следов не осталось. Он оказался хитрым человеком, все уничтожил. Всю документацию. Что-то осталось. Но когда я уже был секретарем райкома, а Большесолдатский Суджанский и Беловские районы входили в "мою" территорию: А его судьба такова. Он ушел с Красной Армии. Он ушел в село, пересидел и его призвали. А он такой бравый, статный, красивый. А когда становились весной в оборону, кто-то узнал. Его арестовали, судили, и ему дали 10 или 15 лет, как помогавшему немцам, но вроде крови на нем не было, поэтому не расстреляли. И потом я вдруг узнаю, что Петя живет в Свердловской области, отбыл срок и живет там. Я уполномоченному по району, рассказал о нем, говорю: "посмотри по своим каналам, что за ним числится". Через некоторое время приезжает и говорит: "Ничего на нем нет". - "Так он же был начальником полиции". - "Нет. По документам просто полицейский". Никаких документов, ничего. Вот Костя то же самое, сбежал в село, его поймали, осудили, тоже дали 10 лет, и он в Тульской области на шахтах работал. Работал хорошо. Парень красивый был. Он там выдвинулся в бригадиры, десятники и так далее. Его расконвоировали, жил свободно. Вызвал туда жену, детей нарожал. И в 1948 году вышло постановление правительства, что семьи шахтеров освобождаются от сельхозналога. Присылает справку отцу. Отец берет справку, идет в сельсовет. А там на эту беду был участник войны, и уполномоченный МГБ. Председатель сельсовета принял эту справку к исполнению. А участник войны говорит: "Вот полицейскому освобождение от налогов, а мне, как участнику войны, орденоносцу - ничего! А тот спрашивает: "Он что полицейским был?" - "Да". - "Что за ним?" - "И в Германию угоняли и несколько человек повесили". - "Хорошо". И сразу дело. Всех опросили. 80 человек свидетелей. Вызвали мою троюродную сестру, которая была угнана в Германию. Она их послала к чертям: "Ничего вам писать не буду". - Она бедовая девка - "Я живу по соседству, Костя вернется:" А он ей говорит: "Татьяна Ивановна, не бойтесь, он не вернется". В Курске был трибунал, и его расстреляли. Поэтому Петя сюда носа не кажет, а сношение с родственниками имеет. Ситуацию он знает. Я говорю Смирнову Ивану Сергеевичу: "Что все-таки за Петей". Он проверил еще раз: "Ничего нет за ним". Я говорю: "Давай возобновим дело" - "Мы за каждым следим". Перечислил мне всех Большесолдатских полицейских, осевших, кто в Канаде, кто в Западной Германии. Я докладывал, но поскольку ничего на нем нет, то руководство не хочет дело возобновлять. В 1941 году ничего особенного не было. Немцев у нас не было. А летом 1942 года пришла небольшая часть на отдых. Они были в школе. Сделали акцию, двух людей повесили. Один объездчик в колхозе, а другая бабка, была в числе "пятисотниц". Ей дали малую серебряную медаль сельхозвыставки. Кто-то заявил. Их повесили. А этот дед был объездчиком и сгонял его уток с просяного поля, и он ему отомстил, сказал немцам, что он партизан. Этим закончилось пребывание немцев в Скородном. Больше каких-то репрессивных действий в это время не было. Все остальное началось к началу 1943 года. Когда их стукнули под Сталинградом, сперва, пошли мадьяры, они бросили фронт и поехали. Два офицера пришли к нам, ночевали. Один молодой, а другой более пожилой. Немножко говорили по-русски. Висит мандолина, попросили меня поиграть что-нибудь. Я сыграл одно, другое, а потом заиграл интернационал, думаю, знают они или нет. Пожилой встает, подходит ко мне и говорит: "Я коммунист". Я говорю, а что же вы служите, если коммунист. Он говорит: "А коммунисты везде должны быть, в том числе и во вражеском стане". Вот так. Переночевали, ушли. А потом эпопея отступления немцев, идут обозы, везут раненых. Части идут на подкрепление, и оттуда идут. Мы же ничего не знали. Ни газет, ни радио. Правда, наши сбросили листовки о победе под Сталинградом. Тогда я узнал, что победа. Радость такая, оказывается, можно было дать им по морде!
- А про победу под Москвой вы знали?
- Нет. Были сброшены немецкие листовки, о том, что Тимошенко таинственно исчез. Буденный потерял голову. Кирпонос убит. Сталин расстрелял много генералов и так далее. Некоторые выходили из окружения и одни говорили, что Москва уже сдана, другие говорили, что нет. Ясности никакой не было. Когда только узнали, что победа под Сталинградом. Радость такая, оказывается, жива Красная Армия. И тут события стали разворачиваться стремительно, и потом загрохотало на северо-востоке. Ясности никакой не было. Мы ничего не знали. Как только узнали о победе под Сталинградом, радость-то какая, оказывается, жива Красная Армия. И тут события стали разворачиваться стремительно. И потом загрохотало на северо-востоке. Ага! Подходят! Нас гоняли на расчистку дорог. Зима была снежная, морозная, солидная. И мы все дороги чистили. Меня один бригадир занимал постоянно. Ни одной дырки не пропускал, куда бы меня засунуть. Лошадь у нас забрали: Управляющий сельхозобществом из кулаков, и он к нам относился не очень хорошо, потому что брат у меня комиссар.
А мы глупость с отцом совершили. Жалко лошадь стало. Привязались к ней. Она хорошая, красивая. Они заехали во двор, отца не было дома, Я был чем-то занят, забрали лошадь, привязали ее к оглобле и поехали. Мама вышла, Голубку забрали. - Кто забрал?! - Да Биркетов и еще какие-то там. Нам так стало обидно, жалко. Я нашел отца, а он немножко подвыпил у родственника, тот гнал самогон и дал ему попробовать. Пошли мы в управление. Стоит лошадь привязанная. Полицейские из района вертятся. Когда все более-менее исчезли, отец говорит: "Забирай". Я прыгнул на лошадь и галопом умчался в поле. Ездил, ездил, подзамерз, стало уже смеркаться, холодно уже. Я по полю и домой. Поставил лошадь. А сам стою, и наблюдаю. Вдруг идет жандарм Иванек. У него были родственники на нашей улице, думаю, к ним идет или к нам. Заходит к нам и в сарай. Я лошадь не давать. И мы сцепились. Он кричит: "Застрелю". Я за руку. Он небольшого роста. А я этому времени имел определенную силенку, начал его скручивать. И тут мама вышла. Мама, как увидела: "Вань, Вань, прости его, не надо, не стреляй, он у нас дурной". А я лошадь не даю. Мама оттащила меня. Он схватил лошадь и уехал. А отец-то там у управления был. И его арестовали и повезли в райцентр. А полицейский с ним провел разговор: "Как фамилия твоя, дедок?" - "Булгаков". - "А Ефим Булгаков тебе не родственник?" - "Это мой старший сын. А что?" - "Мы с ним вместе служили в Ленинграде. Слушай, отец, оттуда же не возвращаются. Я тебя сдам, а оттуда ты не вернешься. Беги домой. А я там отчитаюсь". Прибегает отец домой. Я ему все рассказал. Он потом ходил в райцентр хлопотать, чтобы вернули лошадь, а там ему сказали, что пришел приказ о мобилизации всех лошадей вместе с хозяевами в обоз. Ушел ни с чем. Долгая эта басня... Мы же не знали, где, что. Вот тут грохочет что-то на юго-востоке, но чувствуется, что наши подходят. Заступили к нам немцы на ночь. А ночью их подняли по тревоге, угнали. В воскресенье 21 февраля, хорошая такая погода, мы собрались, я, мой отец, Мишка и двоюродный брат отца, дядя Ваня еще даже не завтракали. Стоим около амбара. Его жена говорит: "Дед, там северная горит". - "А это небось такая же растяпа как и ты боровок не почистил, вот и загорелась, а от нее и другая". - А потом тихо так - "Если следующая загорится, то, значит, палят". Смотрим, загорелась. - "Если на бугор поедут, тогда всех будут палить". На лошадях немцы и на бугре первая, вторая, - пошли гореть. Что спасать? В погреб понесли сундук. Уже не успеть. Напротив нас уже все горит. А был такой ясный, тихий, морозный день. Пошел ветерок, и к нам потянуло оттуда дымом. Плотно нас закрыло. Что делать? Давай, уходить с Мишкой, с моим другом. Мать говорит: "Куда вы пойдете?" Мы побежали, мать нас перекрестила. Все в растерянности. Пока шли бабы все спрашивали: "Что там?" - "Наших палят!" -"А-а-а-а:". Мы дошли до конца улицы. По дороге едут немцы, ну не встречаться же нам. Мы вышли в поле. И полем пошли обратно. За дымом не видно. Подходим близко к своим, все в дыму, ничего не видно, по полю сита катятся, бабы голосят. Подходим, сидит моего двоюродного брата дочка, Настя, на сундуке: "Наших палили?" - "Наверное. Дым идет". Я бегом домой. Дом стоит - он был железом крыт. Сарай горит, был набит полный сеном. А отец снег кидает. Я говорю: "Брось ты это" А как же дом остался? Все вроде убрали, а бутылку с керосином оставили на окне. Когда немцы в дом зашли, сразу увидели бутылку. Разлили ее, на пиджак налили, подожгли и бросили горящий пиджак на чердак. Дым пошел. Вышел и прикладом окна бьет, а стекло не бьется, они толстые, "бемское" стекло, как говорили. Со всей силы он их все же разбил. Один немец в подвал, а там барахло. Он бил его, весь измолотил, но он так и не слетел. На него дымом пахнуло, и он отбежал. Я потом уже подошел, за замок взялся и он открылся. Немцы со двора, а он в дом и потушил. Но вот представь, что это такое? Все горит! Горят постройки. Бабы кричат. Скот ревет. Ужасное такое состояние. Все бросились как-то спасать. Дом у нас не сгорел, а сарай сгорел. Вечером все стихло. Ветра нет и факела. Срубы дубовые - долго горят. Сплошное марево огня! Все горит, трещит. У людей слезы текут, ослепшие, голодные. Вся улица пришла к нам. Натопили печь. Стали чистить картошку и варить в чугунах, погорелых кур сюда. Суп варят, картошку варят на всю ораву. Всех накормили. Я поел, обувь снял и полез на печку, а туда всех детей положили. Раздвинул детвору и притулился. И вдруг крик мамы: "Скорей! Вставайте! Будите детей, немцы едут и опять запаливают, жгут". У моих родственников домик запылал. У дяди осталась маленькая сараюшка, набитая сеном. Дети плачут, орут. Кое-как их одели, их выгнали всех. Немцы четверо заехали на одной подводе. Я стою в сторонке с лопатой. А мама с детьми. Мама: "Пан, не поли нас" - немец - "Матка, кыш, кыш детей" и показывает на дом. Она подумала, что их всех сожгут. Говорит: "Не надо!" Он говорит: "Дом огонь не будет". И поехали, и больше никого не запалили. На этом дело закончилось. Думаем, будут, наверное, еще ехать. В амбаре не был выбран хлеб. Пришел двоюродный брат, мы с ним начали выбирать хлеб и начали в снег закапывать, но уже перед утром, устали мы. А лечь некуда, все занято. Старушки спали на моей лежанке, они ее освободили, готовить завтрак. А мы с братом Иваном сели на лежанку и сразу сидя уснули. Я сквозь сон слышу: "Едут по шляху! Красные звездочки! Наши едут!" Я подхватился. Пришла племянница подруги моей матери, там слух прошел, что все село спалили, и она пришла проведать, а к ним уже пришли наши. Она пришла и говорит: "Наши кругом едут. Красные звездочки у них". Мы ошалели от радости. Идет с Самсоновки солдат с автоматом. Он остановился, взялся за автомат. Привели его домой. Начали его кормить, правда, соли не было. Таким образом, началась новая жизнь.
В центре села, в несгоревшем сарае расположился штаб батальона 931-го полка 240-й дивизии. Мы туда побежали, там готовиться распоряжение от 1890-го по 1924 год рождения прибыть на сборный пункт. Мы пошли с братом. Нас записали. Я с 1927 года рождения, но не хочу оставаться, вдруг немцы опять придут. Нас записали. Брат сказал, что я с 27-го года. Я остался в штабе, а его в третью минроту. Никакой власти нет, надо оповещения делать, стал связным. Так началась моя военная стезя. Обстановка не ясна. Начали формировать наших мужиков. Никакой комиссии, ни какого обмундирования. Винтовки дали. Один взвод, другой взвод. Командир кадровый, младший лейтенант, старшина, а все остальное из местных. И сразу занимать позиции в прилегающих районах. Кто более-менее из ребят, мои друзья, Иван, Семен попали в минометчики - живы остались. А судьба этой пехоты - трагическая судьба. Чем трагическая? Многие из них совсем не служили в армии. Дали один ручной пулемет, по винтовке и на позицию. Эту всю старую публику. Молодежь распределили более-менее. А эту публику в район села Озерецкое на полянку. Левее стариков расположили, а правее более-менее подходящих ребят, более-менее молодых. Немцы увидели, подошли близко. Всего на всего два немца с автоматами. Очередь дали и сразу: "Хенде хох!" Они подняли руки. Никто не выстрелил. Они же привыкли, что это "паны", они же только что здесь были, командовали. Их погнали. Судьба их неизвестна. Один парень из военных, в Погребках отпросился в уборную, а там окно, через окно и сбежал. И он эту ситуацию рассказал. Правда, потом попал в штрафную роту и там погиб.
- Отца вашего не забрали?
- Нет. Он с 1889 года. Потом призвали. Нас вместе. Обстановка тут даже не ясная. Где немцы?! Я потом только узнал, что это был самый правый фланг, стык между 68 и 60-й армий. Между ними пустота. На другой день начальник штаба мне говорит: "Вот два бойца, давайте так, идите и разведайте, есть ли там немцы. И нет хлеба на передовой. Ни подвоза, ничего нет. Попроси людей, чтобы собрать". Мы пошли. Говорю сельчанам: "Обратно будем идти, кто сколько может, подготовьте хлеба". Мои сослуживцы, один в моем понимании пожилой, ему за тридцать. А другой молодой, года с 1923. Этот бедовый, а этот угрюмый. Оказывается, из-под Сталинграда. Пока шли, он мне рассказал, что было под Сталинградом: "Битва была. Горы наваляли и наших и немцев". Сам он из Барнаула. Идем и с ним переговариваемся. Вдруг выстрелы, я обернулся на эти выстрелы, с правой стороны три немца. Стоят на соседней улицы. Я их вижу, морды улыбающиеся и стреляют. У меня висела винтовка, я забыл про нее. Стою, смотрю на этих немцев, только пули щелкают. А ребят как ветром сдуло. Они уже спрятались за плетень. И вдруг тот, который со мной разговаривал, тигром оттуда метнулся, как даст мне: "Тебе что? Жить надоело?" Тут только я сообразил, упал и по-пластунски за этот плетень. Я только винтовку изготовил, а молодой выстрелил. Немец схватился и ничком упал. Тут и я успел два раза выстрелить. Остальные немцы подхватили своего под руку и потащили. Все-таки одного прибили, а нас никого не зацепило. Дальше мы не пошли, но поняли, что в другой части села немцы. Потом я хлеба собрал. Тогда что решили? Поскольку они выше, а мы ниже. Оттуда все видно. Поступило такое распоряжение командования, сделать из снега забор, чтобы можно было туда людей на передовую направлять, чтобы, пригнувшись, они могли эту зону пройти. Поступила команду, всех, кого можно собрать, и ночью делать этот забор. Погода хорошая, морозная. Собрали мы ребят, девок, кого можно. Я и еще несколько сержантов, мы распоряжались. Начали класть забор. А снег такой слежавшийся, такой он твердый, лопаты звенят. Немцы услышали звон лопат. Подали куда-то команду. И мины рядом стали рваться: "Бабах, бабах". Такой сильный налет. Вся эта публика, как ринулась бежать. Все побежали к штабу. Мне было стыдно бежать.
Я лег. Полежал немножко. Огонь прекратился. Собрали опять. Опять начали это дело. А наши руководители говорят: "Ты иди, посмотри, чтобы было ровно все положено". Я пошел. Подошел к секрету, два узбека за пулеметом и один славянин в нише, наблюдает. Он мне говорит: "Браток, закурить есть?" - "Да я не курю". - "Так курить хочу, что уши опухли. Побудь вместо меня. Как только появятся немцы, узбеки застрочат из пулемета". Он пошел в хату. Он ушел, как немцы шуранули. Опять наши все разбежались. Бьют и бьют, и не заканчивают. Состояние непривычное. Зима, холодно. А одет был относительно легко. Начали замерзать ноги, а немцы все кроют из минометов. Я лежу, думаю: "Что я могу здесь сделать? Сейчас мина рядом и все закончится". Ночь заканчивается. У меня ноги уже ни черта не чувствуют. Огонь немножко приутих. Глядь, появляется мой парень, говорит: "Ты здесь? А я думал, что ты ушел. Молодец какой! Иди, погрейся". Я встал на ноги, они ни хрена не чувствуют. Отошел шагов на 20-30, сзади бабах! Тык по руке, как электричеством дернуло и поплыло горячее в рукавичку. Настроение испортилось. Рука ни черта не чувствует. Я бегом. Немцы опять бьют. Я прибежал, там сидит лейтенант. Я ему все объяснил: "Медсанбат в Большом Каменце, это за 4 километра, сани туда поедут днем. Беги домой, может быть, там тебе помогут". Я бегу домой. А немцы опять бьют, так активно, слева, справа. У меня рука не действуют, настроение совсем испортилось. Пришел домой, все сидят в подвале, мать и младшие братья. Отец в доме. Побежал за матерью. Снегом растерли ноги. Мама перебинтовала руку. У нас был фельдшер Иван Павлович еще с Первой мировой войны, побежала мать за ним. Оказывается, осколок на излете пробил мою кожаную перчатку и застрял в руке. Пришел фельдшер. Такой строгий, серьезный человек. Посмотрел. Зажгли десятилинейную лампу. Он поглядел, поглядел, говорит: "Не далеко сидит, я тебе его достану. Но больно будет". Руку привязали к стулу. Дали выпить самогону. И стал он пинцетом ковыряться, еще немножко надрезал, йодом замазал. Мама с отцом меня держат. Все-таки он вытащил, а я чуть сознание не потерял от боли, отключился. Треугольный осколок. Он забинтовал. На другой день рука распухла. Он наложил мне шины. Моя армия без меня ушла в поход. Таким образом, закончилась эта эпопея.
Через месяц наступила другая эпопея, когда Харьков и Белград немцы обратно взяли, пошли сюда в наступление. Всю публику, начиная с 1925, 1926, 1927 годы всех призвали. И отцов всех призвали. Но моего отца комиссия отпустила. Он еще с той войны был отравлен газом. Тогда 53-летний человек все-таки был старик. Старели раньше. Вот ему (показывает на П.А. Михина - А.Д.) далеко за 80, а он выглядит моложе моего отца, которому было за пятьдесят. Это в общем, и другие такие же были. Те ребята, которых призвали, с 1901 года, они вообще старики. Нас всех пытались вывести за пределы фронта. Собрали по годам. 1925-й - отдельно. 1926-й - отдельно. Стариков - отдельно. Шли ночами. Потому что господство в воздухе было их. Все время "Рама" летала над нами. Не хотели, чтобы нас расстреливали. Поэтому день отдыхали, ночь шли. Доходили мы до Горшечного, Касторного. Один раз пришли, припасы закончились. Весенняя распутица, грязь, вода. Мы черте во что одеты, обуты. Кормить нас, никто не кормит. Идти дальше нет возможности, потому что голодные, холодные. Пошли домой. Пошли обратно. Набрали опять сумки. Обратно нас военкомат собирает, идем обратно. И так до конца апреля месяца. В апреле стало тепло, подсохло. Нас собрали весь район. 1925-й год немедленно отправили сразу же. 1926-1927-й годы оставили. 1926-й год начали отправлять небольшими командами. И начался всеобуч. Начали обучать нас военному делу на месте в районном центре. Собрали. Я уже повязку снял, но рука еще немая. Некоторых вывели из строя. Меня в том числе. Начали нас обучать. Через некоторое время стал командиром взвода. Поскольку оказалось, что я что-то знаю. Закончилась подготовка. А 1926-й год выдергивают. Теперь готовят на автоматчиков. Автоматы привезли. Я его быстро изучил. Делают меня командиром взвода, потом командиром роты. А звание рядовой. Уже привык, что я командир: Потом началась подготовка к Курской битве. Основной аэродром в районе Белого. Решили сделать запасной аэродром на всякий случай в районе Розгребли, там хутор Новосотницкий. Там хорошее поле, примыкает к лесу. И нас туда погнали делать запасной аэродром. Собрали не только нас, ребят, но и девок. Девки в одной конюшне спали, мы в другой конюшне. Кому хотелось с ними общаться, общались.
Расскажу один эпизод, там произошедший. Воскресное утро. Хороший день. Конец мая, или начала июня. Хутор Новостницкий в районе Розгребли к Судже туда. Перед девушками такая задача - равнять поле. Они лопатами ровняют. А перед нами задача - строить капониры. Это дерн, вырезаешь из земли. И потом рубим, пилим деревня. И накладываешь слой дерна, слой дерева. И так П-образно, чтобы с поля самолет можно было закатить туда, такой капонир. Чтобы они были, во-первых, сверху замаскированы.
Погода такая хорошая, тихая, тепло, хорошо. Девчонки все в косыночках, простенько одеты. И мы работаем. И вдруг три самолета, летят бомбить станцию Деревеньки. Видимо, решили подшутить над нами. Оторвался один самолет и спикировал над девками. Ребята кинулись бежать вниз, а девки врассыпную. Кто куда побежали в разные стороны. А он сюда направляется. А я опять не побежал. И один паренек Коля, из Ржавы, хороший паренек, он вызвался быть моим адъютантом. Он со мной все время был, такой милый, хороший паренек. Мы присели. Летчик сбросил бомбу над полем, а она идет к нам. Он, видимо, прицелился в капонир. И бог ты мой, не в наш, а через три, ударила бомба. Все закрылось, оглохли, потеряли сознание. И очнулись мы, когда нас уже ребята откопали. Потом я ничего не пойму. Ног не чувствую. Слышу какой-то шум. Голова болит. Кровь идет из носа. У меня сломана переносица. И перегородка была полностью закрыта. Я попытался встать, приподнять голову и потерял сознание. Какое-то время был без сознания, очнулся, а у меня по телу идут мурашки. Думаю, сейчас дотронется до моей головы, я умру. Опять потерял сознание. Очнулся. Чувствую руки, ноги. Ребята подняли на ноги. Ни медсестры никого не было. Полежали дня три, очухались. И продолжали опять свою деятельность. Но в это время начались основные события. И они, видимо, показали, что нам тут делать больше нечего. Нас отозвали. А там уже идут серьезные бои. Но на-то не говорят, что ведет великое сражение - стреляют так где-то. Обычно зарево ночью стоит.
У меня появилась другая стезя, другое направление. Были образованы в полосе фронтов - Центрального и Воронежского - военно-подвижные пикеты. Не знаю, были ли они где-нибудь еще или нет. Нас так и не обмундировали. Единственное упоминание есть только у Антипенко, это тыл фронта. Он пишет о том, что мы вынуждены были создать, потому что появилась такая ситуация, дезертирство и бандитизм. Появилась такая публика, которая с фронта убегает. В полосе Воронежского и в полосе Центрального фронта создали подвижные пикеты. Это некие формирования по территориальному признаку, которые утверждались военкоматами, которые вооружались. Им предоставлялось право проверки документов всех военных и других лиц. Потому что в полосе фронта много было нежелательного элемента. Эти отряды подчинялись военным. В них должны были служить комиссованные, раненые, которые еще способны были ходить. Я попал в качестве начальника военно-подвижного пикета, поскольку мой авторитет в военкомате был высокий. Был утвержден в должности, документы и оружие. Оружие было СВТ, это официально. А не официально его было очень много. Я был вооружен до зубов. И пистолет был, и кинжал был, и гранаты были. Почему эти пикеты были созданы? Потому что, к сожалению, были дезертиры. Им надо было скрываться, им надо было где-то жить, надо было питаться, поэтому начался бандитизм и воровство. У нас территории Скордняцкого сельсовета Большесолдатского района Бледнов Михаил, он не самый был старый бандит, он стал с некоторых пор главой банды. А были и другие дезертиры, которые сбежали с фронта. И вот тут в период Курской битвы, лето было. Они сформировались и начали свою деятельность.
- Что они делали?
- Убили, допустим, председателя колхоза имени Молотова. Убили бригадира этого колхоза. У населения отбирали скот, мед. Поэтому с ними велась борьба, правда, не очень успешная. Потому что у них были наблюдательные пункты, люди, которые им говорили, что появился кто-то подозрительный. Поэтому они сразу скрывались. И когда они решились на открытую борьбу, убили председателя. Наши, к сожалению, успехи были не очень значительными. Тогда руководство решило так: арестовали мать Михаила Бледнова. Он был сыном старосты при немцах. Его отец был старостой при немцах. Отца арестовали и осудили на 25 лет. А его и его брата Ваську призвали в армию потом. И вот в период подготовки Курской битвы, он был в районе Обояни. Мать его навестила, как потом стало известно. Говорит: "Мишка, что же будешь воевать за них? Отца арестовали на 25 лет:" Мать, видимо, подтолкнула его на то, что он дезертировал. Такая вот нелегальная деятельность закончилась тем, что они устроили такой кровавый шабаш.
Потом, когда мать арестовали, ей сказали, если не приведешь сына, и ты и твои еще две дочери готовьтесь к мужу в Сибирь. Вот даем тебе 24 часа на это дело. И отпустили ее. Мать его предала. Был трибунал. Его расстреляли. Остальные остались на свободе, действовали. Мы пытались с ними что-то делать. У меня лично была связь с членами правления на территории сельсовета. Просьба была такая, если появятся сообщить. В один прекрасный день появилась записка, что Федя "Пахарек", это кличка, а фамилия его Бровкин дома. За квартирой следим. Вот такая записка. Там был уполномоченный 38-й армии по заготовке сена. Говорит: "Мне некогда". Председатель сельсовета: "Я занят. Иди, справишься один". Пришел я в большой Каменец. Сидит Федя, кладовщик и дед, Георгиевский кавалер, наш человек. Я им предложил пойти со мной. Они отказались, мы жить хотим. Пришлось одному. Мне повезло в чем? Из этого двора выходит женщина, это, оказывается, его жена. Я прошел мимо и пошел дальше, чтобы она не встревожилась. Я развернулся, к хате. Хата ее на замке, лежит скоба. Я замок сорвал. Аккуратно дверь открываю, у меня винтовка была за пазухой пистолет. С Федей встречаться не так просто. Мне 16 лет, а ему около 30. потом откормленный, молодой, относительно здоровый мужик. Я тихо зашел, налево глянул, ноги торчат. В постели лежит обутый и спит. У меня отлегло. Я его разбудил. Он вскочил. Настроение у меня было такое - застрелить! Если что-то начнет, застрелить. Потому что драться с ним мне было не по силам. Он бы меня скрутил, винтовку вырвал. У меня патрон в стволе с предохранителя снят. Я показал на стул. Он сел: "Я только во вторник пришел. Моя часть в Курске стоит, лейтенант меня отпустил". И вдруг его жена заходит. - "Ой, уже пришли, не дают человеку дома побыть". Говорю: "Арестован. Пошли со мной". Он мне говорит: "Браток, отпусти меня". Я говорю: "Нет. Не отпустим тебя".
Повел я его. Он назад поглядывает: "Браток, отпусти" - "Иди, застрелю". Все-таки я его привел. Его судил трибунал. Присудили расстрел, но присудили штрафной. Жив остался. Все после штрафной с него снято. Демобилизовался после войны. Единственное, его собака загрызла на Кубани при воровстве на виноградниках. После войны я следил за его судьбой: Один сдался Липшеев. Остальных мы не могли поймать. А на меня, уходя, они сделали охоту. Была сессия сельсовета, сессия закончилась. Я пошел на улицу. Девчонки поют. Я пошел провожать свою девчонку. Стоим, смотрю люди прошли не по дороге, а внизу - ботва свекольная затрещала. Идут два человека. Потом они поднимаются. Я распрощался с девчонкой, только сделал шаг, они в меня из обреза. Но я успел пригнуться, пуля скользнула по фуражке, сбила фуражку, опалила волосы. Я упал. Моя девка закричала. Пока они перезаряжали, мы в калитку. У меня никакого оружия с собой. Я ушел из дома днем - не буду же я с оружием ходить. Обычно я финский нож носил, и того не было. Мы быстрей в калитку, успели закрыться. Единственное недоразумение - они долго ходили вокруг и около, почему они не дождались, когда я бы зашел под низ, под горку. Там им было бы меня легче встретить. А вот здесь они решились. Если бы еще чуть-чуть мне бы черепушку сорвало. Такой факт был для меня неприятный. Пришлось у этой девчонки пробыть до утра. С тех пор я стал ходить более-менее вооруженным и поглядывать, что и как. Видимо, это была их прощальная гастроль, они ушли в другое место. А так дезертиры были, но не бандитствующего плана. Их судили, присуждали, как правило, штрафную роту. Это свои, с района. Пойми, война страшное дело, никому не хочется умирать. Допустим, люди из госпиталя, получили небольшой отпуск на долечивания на неделю, на полторы. В свою часть не хочется возвращаться, дом, жена - оставалась. Когда мы узнавали, что он дезертир. Или кто-то донес. Много пришлось таких: Я вам говорил, что председатель колхоза "Большевистский путь" Устин Иванович, солидный такой человек, интересный. Вернулся из госпиталя, был в штрафной. Он-то не виноват, он был на броне. Потом, кто здесь остался, их брали, без особого разбора. Они проходили через особый отдел, трибунал, штрафные роты. Он из госпиталя получил увольнение и остался дома. Но так тихо, что никто не знал, их улица находится в отдалении. Никто на него не доложил. Он такой человек не вредный. Когда слух дошел. Пошел его арестовывать. Говорю: "Дядя Устин, пришел тебя арестовывать". Он говорит: "Голому разбой не страшен". Я ему говорю: "Ну, тогда собирайся". - "Голому собираться - только подпоясаться" Забрал я его. Его судили, штрафную не дали, отправили в лагерь. Жив остался. Я уже секретарем райкома был, только на горку выехал, женщина идет, шоферу: "Останови, садитесь, я вас подвезу". "Дмитрий, ты меня не помнишь? Я же жена Устина. Устин Иванович жив. Отбыл срок. Работает на Пермском заводе. Сюда возвращаться не хочет".
- Это сложно было, когда своих арестовываешь?
- Конечно. Это не простое дело, но оно, к сожалению, было. Поэтому такая задача стояла.
- Сколько у вас людей было в подчинении?
- Немного. 3 человека комиссованных. Винтовка у каждого, мы каждый день патрулировали, ходили. Охрана мероприятий.
- Милиции не было?
- Один участковый на большую округу. Но это сугубо военное было.
- Чужаки из дезертиров были?
- Бандиты были чужаками, так только свои, местные. К сожалению, были хорошие люди. Просто нервишки сдали, хочется жить человеку. Но не понимают, что это только отдаление. Сегодня ты жив, а завтра тебе хуже будет. На что люди рассчитывали, не знаю. А потом в марте 1944 года ситуация успокоилась и нас расформировали.
- Питание до войны, был голод 1933 года, как вы это пережили?
- В нашей зоне он прошел тяжело. Он очень серьезно ударил по селу. Коллективизация закончилась. А на трудодень ничего не дали. Весь хлеб в основном забрали. И 1933 год был голодный. Смертей было много. Люди валялись неубранными.
- Это свои или убежавшие из Украины?
- Свои. А чего они будут бежать из Украины, там такая же ситуация была, как и у нас. Краснокутский район Харьковской области и другие, они тоже подверглись серьезному вымиранию, и у нас такая же ситуация была, разницы большой то не было.
- Что позволило выжить вам и вашей семье?
- Наверное, свой приусадебный участок. Моей семье хлеба до нового урожая не хватило недели на две. А потом уже молодая картошка пошла. Я, например, пережил это нормально. Даже из детского сада убегал, где кормили. А я оттуда убегал на волю. В колхозе был детский сад, там кормили, и первое, и второе, и чай, и хлеб. Почему я убегал? Приехали люди свозить наше имущество в колхоз. Весь инвентарь - плуги бороны. И зашел Петька Орехов, моего двоюродного дяди неродной сын. Мы баловались. "А вот теперь в колхозе будут детские ясли, вот попробуйте там побаловаться! Там под напол посадят". Напол - большая бочка. Я как себе это представил. Как я буду, если меня в бочку посадят. У меня это отложилось. Я всегда убегал. Мама утром отведет, а я все равно убегу. Поэтому я бы не сказал, что у нас сильно. У нас был приусадебный участок, коровы были. Мы были все-таки середняками. Мои родители были из обеспеченных семей в свое время. Отец мог попасть под раскулачивание. Все мои родственники были раскулачены, потому что не хотели идти в колхоз. А отец пошел в колхоз. Кулачить то его не за что. Но все равно амбар сломали, сарай сломали, клуню - увезли в колхоз. Остался один дом. У нас сад хороший был. Обсажен был 29 березами и 72 ракитами - спилили без всякого нашего согласия. Но потом когда кто-то приехали из района, брат пожаловался. Им там нагоняй сделали, сказали, заплатили. 11 рублей дали за деревья. И ничего за амбар, за клуню, абсолютно. Это был такой местный произвол.
- Кто к власти пришел в колхозе. Говорят, что те, кто не умел работать.
- Так нельзя сказать, потому что село большое. Два больших колхоза были. Да, одна побирушка стала членом сельсовета. Это неприятно было, конечно. Председатель сельского совета, как правило, был присланным. Председатели колхоза не всегда были присланными, или местный, немножко побудет, его снимали, присылали председателя. Чередовали. Нельзя сказать, что люмпены. Были недовольные на кого-то, было малоквалифицированное руководство. Партийной организации не было, коммунистов не было. Комсомольская организация была, мой брат был секретарем комсомольской организации. Многие раскулачивания были не по классовому признаку, а из-за зависти, недовольства.
- Репрессии 1937 года коснулись деревни?
- Крылом. Когда опять-таки, какой-то человек, оставаясь в тени, пишет на вас письмо, что ты троцкист. А эти крестьяне обыкновенные, они о Троцком понятия не имели. Родственников моих забрали, за то, что они не хотели в колхоз вступать. Их арестовали, как троцкистов. А они о Троцком никакого понятия не имели. При раскулачивании было, так, что просто что-то забирали, а людей оставляли жить. А некоторых высылали на Соловки, на Север. А репрессии 1937 года только по доносам.
- Активное сопротивление колхозам было? Банды организовывались?
- Поначалу. На территории нашего сельсовета было сопротивление, в чем они выражались? Небольшие села входили в состав сельсовета. Мужики из Левшино взбунтовались. Вооружились кто чем, сели на лошадей и поехали брать райцентр приступом. До Мартыновки доехали, кто-то доложил, что там целый эскадрон движется, а в Судже была расквартирована восковая часть. Их выслали на встречу. Из пулемета врубили несколько раз. Нашли зачинщиков и судили. Открытых выступлений не было. Был единственный случай, когда еще не было конюшен, посадили лошадей в клуню - большой крытый ток. Такая большая окружность, столбы были, были сделаны большие ворота, чтобы можно было заехать с возом снопов на лошади. Большое такое, высокое помещение. Кое-где их называли "рига". В наших местах это называлось клуня. Они были почти у каждого хозяина. Для села необходимая постройка была. Вот здесь кое-где были организованы конюшни. Свозили лошадей в одной место, на той стороне был еще один колхоз у нас. Кто-то запалил клуню. Тит Платов оказался виновен. Назвали его подкулачником, арестовали и так далее. Больше такого не было.
- Перед войной стало жить легче? Это было заметно? В чем это выражалось?
- Да, легче. В 1937 году был хороший урожай, и дали на трудодень по 3 килограмма хлеба. Это было много. Что такое для крестьянина получить хлеб? Можно было самому кормиться. Люди подкрепились. В 1938 году урожай был послабее, но ничего. В 1939 году стали в магазины завозить побольше товаров. Поэтому вся была недолга, в том что на трудодень давали мало хлеба. Как только чуть-чуть побольше стали давать, так и жить стало лучше. В этом суть. Чем была трудна коллективизация? Потому что все было разрушено. Трудные годы это 1932-1935 годы, а потом жить стало получше. Это было заметно.
- Вы можете вспомнить, что для вас тогда было лакомством?
- Белый хлеб! Булка, сахар, конфеты (леденцы-горошек). Любая конфетка, булочка, пряник - это было для нас лакомство. Ждали, когда кто поедет в город, в райцентр привезет гостинец.
- Кто-нибудь торговал на рынке?
- Нет. Торговать у нас не было возможности. У нас был большой сад, мать дома. Люди приходили, покупали или обменивали. Торговали в доме. Сдавали приезжим, и какую-то часть яблок заготовителям сдавали.
- Были ли у вас часы, велосипед, патефон, радиоприемник?
- В 1941 году брат приехал в отпуск и привез патефон. Это было что-то такое необыкновенное. Полсела приходило слушать. Слушали хорошие пластинки. Все те же, что пели: Утесов, Русланова, Ковалева. Фокстрот "Рио-Рита". Целый набор пластинок, чемоданчик. Около полусотни пластинок. Это была роскошь. В селе патефон было богатством.
- В деревне были велосипеды?
- Были. У учителей, начальника почты. У детей директора школы. Кататься нам они не давали.
- Часы были?
- Кое у кого были настенные ходики. Наручные часы только у интеллигенции: у фельдшера, директора школы. У учителя были часы на цепочке. Вот и все.
- Красный угол с иконами, что у вас висело?
- Были иконы, был красный угол. Но в связи с тем, что Степан, брат, был комиссаром. Когда приличный ремонт сделали дома, полы заменили, то эти иконы из комнаты, мама унесла к себе на кухню. А здесь по случаю победы в финской компании накупила портреты Сталина. И вместо икон повесила портрет Сталина. Но потом, когда пришли немцы, были угрозы, что мы доложим, что у вас Сталин висел. Тогда быстро портрет сняли. Куда его девать? Куда прятать? Пришлось сжечь портрет Сталина, чтобы немцы не нашли. Был один неприятный эпизод. Приехали полицейские из райцентра, собирать теплые вещи для немцев. Это был ноябрь месяц. И наш доморощенный полицай притащил их к нам. Оказывается, кто-то доложил, что у меня есть флотская шапка брата. Пришли полицейские, Мишка Родькин их привел. Они нашли. Пришлось, отдать.
- Расскажите про начало войны и мобилизацию. Как она проходила?
- На второй день после объявления войны, сразу были объявлены условия призыва, какие годы являются на призывной пункт. Было объявлено в сельсовет, что немедленно быть таким-то годам. Потом было постановление в газете, что наша область объявляется на военном положении. Сразу стали призывать и вооружать. Понимали, что это война. Жены плакали, провожая на войну. Так что организовано. У меня старший брат был комбайнером, его призвали уже в июле, сначала была отдушина - комбайнеров на бронь. А потом призвали, не дали ему работать. А в сентябре объявили о том, что все мужчины, рождения с 1890 по 1923 годам были призваны и эвакуированы на юго-восток. Были выделены лошади, подводы, и их всех увезли. По годам. Если только явный инвалид, а так всех поголовно. Но были случаи, когда многие возвращались. Поэтому в 1943 году, когда пришли наши, их поголовно взяли и пропускали через фильтр. Все они получили справки. Из окружения много шло народа. Кое-какие убегали из лагерей, которые были на территории Белоруссии. Приходили и здесь оседали.
- Свои или чужие?
- Свои. А так на восток шло много ребят, кого судьба угостила тем, что они остались живы, откуда-то сбежали, вырвались, то ли из окружения, то ли из лагеря. Поток людей шел на восток, с желанием перейти линию фронта.
- Ваша семья принимала таких?
- Не только принимала, моя мама очень добрая была. Она их подкармливала, некоторым давала даже что-то из одежды. Двое у нас жили. Жили они зиму 1941 или 1942 годов. С 1941 на 1942 год. Жили почти всю зиму. Хорошие люди, кажется, из Саратовской области. Сашка, 1921 года рождения, и Николай Семенович. Пришли, переночевали. А потом попросились у нас пожить - ладно, живите. Сашка даже с моей двоюродной сестрой устраивал шуры-муры. У нее муж на войне. От него ни слуху, ни духу. Она меня раз прищучила в коридоре. А я имел небольшой дар предвидения. Мы идем с мамой в райцентр. Я говорю: "Мама, сегодня Степан приедет". - "Что ты говоришь! Он бы телеграмму прислал". А он действительно приехал. Потом в 1940 году, когда закончилась финская компания. Я сказал: "Сегодня Ефим приедет". И, правда, пришел. По этому поводу раз какой-то дар предвидения есть, эта двоюродная сестра меня прищучила, скажи: "Мой муж, Иван, жив?" Я говорю: "Жив. Он в плену. А что?" - "Да, Сашка пристает, хочет, чтобы он здесь остался, и мы поженились. Иван вернется?" - "Вернется". Приезжаю в первый отпуск в 1946 году после войны. Она меня опять обхватила: "Ой, спасибо тебе. Иван-то пришел". А у нее уже дочка была от него. А если бы Сашку приняла к себе, чтобы тогда делать. Иван действительно был в плену и остался жив.
- Народа, который оставался в примаках, много было?
- Да. Были вдовы, которые принимали. Это был период великого движения народов. Двигались все, кто работал в Донбассе. А Донбасс населен главным образом курянами и орловчанами. Все шахты, заводы. А потом пошел раскардаш. Тракты были заполнены движением народа, это уже в оккупации. Они двигались на родину.
- Вы говорили, что у вас были и мадьяры, а потом немцы, какое с ними было взаимоотношение?
- Отношение к ним было одинаковым.
- Вы фактически жили под управлением немцев, какое к ним было отношение? Ненависть? Настороженность?
- Боязнь. За это расстрел, за это расстрел, за это расстрел. Других наказаний не было. Хлопнуть и все. Вот говорят, Сталин:Сталин. А при Сталине были ребята и дебоширы, и пьяницы: могли прийти на собрание и качать права. Здесь же по стойке смирно стояли. Все самые отпетые дебоширы, на которых клеймо негде ставить, все стали дисциплинированными. Вот, оказывается, в чем причина дисциплины. Была большая боязнь и больше ничего.
- А ненависть?
- Раз боишься человека, так его не любишь.
- Кого больше боялись - своих полицаев или немцев?
- Иногда своих больше, чем немцев. Почему? В нашем селе подобного было мало. А в соседних селах были зверские полицейские, они больше творили безобразия в отношении своего населения, чем немцы. Гадкие люди.
- Была ли разница между фронтовыми или тыловыми немецкими частями, которые проходили через ваше село?
- Никакой разницы. Это все считались фронтовыми. Какой-то лучше, какой-то хуже - немцы они и есть немцы. Но и среди них были нормальные люди, вот тот, который дом нам оставил.
- У вас на постое останавливались немцы, как они к вам относились? Какие эпизоды, связанные с пребыванием конкретно в вашем доме?
- Наш дом был приличный, с железной крышей, покрашенный, был отремонтированный, с полами. У остальных-то земляные полы. Поэтому к нам пытались встать на квартиру.
- Начальство?
- Кто приходил, любой пытался остановиться.
- Как они к вам относились?
- Никак: "Матка, давай картошку, яйко, масло, молоко". Мама все дает, куда же денешься. Какое-то зверство из рук вон выходящее, я ничего не видел. Единственное, что я могу сказать, это когда мама чистила картошку и два немца подсели чистить, помогать ей. Стали с ней разговаривать: "Есть ли у тебя дети?" - "Да, есть". А потом говорит: "Матка, нам капут". Это уже был 1943 год. Вначале они проезжали бравые. Когда эта часть в 1942 году стояла в селе. Они ходили по селу, девок щупали, они были на высоте. А в 43-году настроение у них упало по сравнению с нашей армией, они были упитанные, ухоженные, обмундирование у них было хорошее, все было одинаковое, никаких обмоток, ничего такого не было. Они были более-менее нормальными. Зима была холодная, когда уже они отступали, на них были намотаны разные тряпки. А так армия была армией. Помню, такой эпизод, когда у соседей утащили барана. Так вот эта женщина побежала туда, нашла немецкого командира и стала жаловаться. Отдали. Отдали!!! Там такой был раздрай, по-моему. Хотя это был 1943 год! По-моему, этому солдату досталось. Они уже боялись населения. Мой отец он же военный, унтер и кавалер. Он сказал: "О! Сукина дочь! Ты смотри: Это ж солдаты! Зачем она, дура, пошла жаловаться! Это же война!" Он считал, что солдаты могут ухватить. Он рассказывал под этим делом, как они грабили поляков. Он сначала был в пехоте. С самого начала войны в окопах, потом началась зима 1915 года. В окопах зимой сыро, грязно. Поначалу он был на австрийском фронте. Слякотно. И тут получил письмо, что родился третий сын. И он решил уйти к немцам в плен, сдаться, чтобы выжить. Все равно убьют. А тут три маленьких сына. Он пошел ночью. А там такое было, что пошлют на работу к какому-нибудь бауэру. Я просижу. А там не дураки были. Был офицерский патруль. Его схватили наши и к командиру дивизии. Он говорит, ты откуда? Устроили ему допрос: "Ты знаешь, что ты совершил?" - "Знаю. Какая разница? Все равно убьют. Мы же без замены, обовшивили". Генерал говорит: "Ладно, пойдешь в артиллерию, там будет полегче". Сейчас бы сразу расстреляли, через трибунал.
- Кресты уже потом получил?
- Да. В артиллерии. Какие в пехоте кресты?! Привели его в блиндаж, там печка горит, ребята в карты играют. Отец говорит, я глянул: "Тут же сто лет воевать можно". Он попал сначала телефонистом-наблюдателем. Первый крест получил за то, что во время серьезного боя была перебита связь, и он под огнем восстановил связь. Потом пошел на повышение, закончил войну в 1917 году старшиной батареи. Капитан Попов, командир батареи вызвал его и говорит: "Булгаков, я офицеров отпустил. Я ухожу, помоги мне собраться, остаешься за меня, а дальше действуй по своему усмотрению. Но пока никому не говори, что я отпустил офицеров, и ухожу сам". Отец помог ему собраться, и вот остался на определенное время командиром батареи. Царь, бог и воинский начальник. А потом и сам смотался.
- Во время оккупации что-нибудь изменилось, вот, например, вечером гармошка, танцы. Во время оккупации было такое?
- Было. Девки ходили на улицу, ребята ходили к девкам. Жизнь есть жизнь.
- Немцы приходили на эти посиделки?
- Нет. Никогда в жизни. Немцы появились во время отступления в 1943 году. Где-то в центре: никакого общения не было. Хотя говорили, что были отдельные случаи, когда хороших девок приглашали куда-то. Но это отдельные случаи. А так нет.
В марте 1944 года, когда распустили отряд, нас все время держали в военно-мобилизационном отношении. Все время собирали, учили, обучали. На всякий случай в любое время могли призвать. 1926 год, когда нас в 1943 году всех призвали, а потом когда отпустили, тут стали призывать, когда исполнится 17 лет. Документы были не у всех. И началась чехарда. Одни были честные ребята, шли на фронт. Приписать года тоже было не просто. Это были вынужденные эпизоды. А так все обо всех знали, и военкомат не принимал. Недостатка в этом плане не было. И потом наши архивы были в Кировской области, был послан туда запрос, и оттуда прислали метрические свидетельства о рождении. Всех лиц 1926, 1927 годов. Наш Александр Федорович Гудков, секретарь обкома партии, стал 1930 года, хотя был 1924 года рождения. Это факт. Он поэтому и пил, ждал все время разоблачения. По морде разве его можно было со мной сравнить? Он был старше. Его дядя председатель Медвинского райисполкома, выписал ему свидетельство. Он же из Любимовки Кореневского района, он учился в своей школе, знают, с кем учился. Вот кто стал нами руководить и фактически развалил Курскую область... Поэтому прислали документы, и все стало ясно. Поэтому если тебе нет 17 лет, ты с 1926 года, то не призывали. А выжидали, когда исполнится. Такой был порядок. Уже в 1943 году к середине года навели в этом отношении порядок. Сначала всех подчистую забирали. А ребят, которые пытались уклониться от призыва, было много. Что такое идти на фронт? Убьют. Много было таких людей, которые пытались уклониться.
В 1944 году меня призвали, вызвали в Курск, а потом в эшелон и так далее.
- В оккупации школа работала?
- В принципе, не работала. Начали заклеивать Сталина, Ленина в учебниках. Работала только начальная школа. В райцентре была организована сельскохозяйственная школа, которая должна была готовить кадры. И туда пошли 7, 8, 9 и 10-е классы. Из нашего Скородного два человека там учились. Дочка попа Лида и Федя Лукин, он потом на фронте погиб. А из другого села много учились в этой школе. Хотя потом им это клепали, как сотрудничество. Мне директор школы, Василий Иванович, говорит: "Что ты не идешь учиться?" - "Василий Иванович, как я буду учиться в немецкой школе?" - "Учиться никогда не вредно, при любой власти надо учиться" - "Нет. Василий Иванович, как же наши придут и скажут, ты учился в немецкой школе. Будут упрекать". Мой брат, Степан, был женат на дочери директора школы, Василия Ивановича. У нас с директором школы были близкие отношения.
- Церковь открыли?
Да, церковь немцы открыли. У нас была большая церковь, построенная в период 1914 по 1921 год. Когда начался этот пожар, немцы ее спалили. Был у нас старый, дореволюционный священник, его жена, работала учительницей. Он сидел при советской власти. В сентябре 1941 года вернулся. Открыл церковь. Когда наши пришли он стал служить в другом месте в Русском Поречном, там была церковь.
- В эшелон и куда?
- В эшелон и повезли в Рязанскую область, Рыбновский район, против село Константиново. Там был огромный военный лагерь Сельцы. Там была 22-я учебно-стрелковая дивизия. Огромная дивизия. Там были такие огромные учебные полки. По количеству каждый полк больше дивизии. Много народу было. Была очень слабая благоустроенность. Шли мы пешком. Пришли. Разместили в пулеметном батальоне сначала. Потом утром всех построили. Начали формировать по образованию и по каким-то другим признакам. Самых маленьких - в пехоту, чуть-чуть побольше в пулеметные батальоны. Я попал в артиллерийский дивизион. У меня было 7 классов образования. Учили на 45-ках. Апрель месяц 45-года . Сыграли боевую тревогу. Вытряхнуть подушки, матрасы, полковое построение, вынесли знамя. И говорят: Товарищи, поздравляем вас с тем, что вам выпала великая честь принять участие в завершающих боях в Великой Отечественной войне. Эшелон стоит на станции. Быстро позавтракали. Построились и на станцию. Половина вернулась до особого распоряжения. Но матрасы с подушками вытряхнули.
- Набиты были сеном?
- Да. Соломой, стружкой, где что, ничего нет, вот так до особого распоряжения были на голых матрасах до самой Победы, до 9 мая.
- Продолжали учиться?
- Нет. Ждали. Это апрель 1945 года. Мы уже зачетные стрельбы сдали. Весь наш 16-й полк отправлялся на фронт. Видимо, был очень хороший командир полка. Строгий, такой порядок был, такая боевая учеба организована. Наш полк настолько отличался от других полков. Приказом генерального штаба полк прикрыли, а личный состав на фронт, и его не восстановили. Так до праздника Победы нас подержали, видимо, распоряжение генерального штаба было оставить этих ребят. Потом после празднования всех распределили по остальным полкам. Мы приехали в другой полк, боже мой, небо и земля! Жили в шалашах. Мы жили прилично. Мы приехали, землянки не достроены. Нас заставили, и учиться и строить. Деревья рядом не рубить, за 12 километров на себе, не дай бог.
- Как кормили?
- Плохо. Паек у нас был хороший, не солдатский, а курсантский. Нам было положено утром сливочное масло, белый хлеб, компот. Норма была хорошая. Но условия были дикие. Все это разворовывалось. Гадкую картошку поставляли. В этом плане было неважно.
- Но, тем не менее, учеба и боевой план выполнялся.
- Масло давали, хлеб давали, и белый, и такой. Правда, некоторые ребята, очень быстро худели. И были созданы дополнительные роты, куда их, отдельно всех собрали, давали им пить пивные дрожжи, усиленное питание. Остальные ребята удерживались. Боевая учеба была очень напряженной. У нас были лошади, но их не давали, только на стрельбы давали. А на учебе все на себе, пушки на себе, пушки 45-ки, противотанковые. Но боевая учеба на этот счет была очень строгая, дисциплина очень строгая.
- Что дальше?
- Когда это все закончилось, приехали вербовщики на флот. Я побежал к командиру батареи, товарищ гвардии капитан, так и так. Я хочу, у меня брат погиб, служил на флоте. Он погиб еще в 1941 году. Разрешили.
| Интервью и лит.обработка: | А. Драбкин |
