Родилась 13 октября 1930 года в поселке Нарва-Йыэсуу Эстонской Республики. Училась в школах в Нарва-Йыэсуу и в Нарве. В 1940 году вступила в ряды ВЛКСМ. В 1941 году эвакуировалась в тыл (проживала с матерью в Сарове, Нижнем Тагиле). В 1943-1945 годах находилась вместе с матерью в составе банно-прачечных отрядов Ленинградского фронта (в 1943-1944 г. - в составе банно-прачечного отряда, дислоцированного в Ленинграде, затем, в 1944-45 гг. - в составе банно-прачечного отряда, дислоцированного в Кузьмине, потом — в городах Нарва, Раквере, Пярну в Эстонии). После войны окончила 7 классов, потом — 11 классов средней школы. Жила в Кивиыли, Йыхви, Ору, работала техническим секретарем на сланцеперерабатывающем комбинате. Потом отправилась на Север, в Заполярье, 13 лет работала председателем поселкового Совета в поселке Северный. В 1985 году вышла на пенсию. С 1987 года проживает в г.Йыхви Эстонской ССР.
- Евгения Борисовна, сначала расскажите о том, кто были ваши родители, где вы жили до войны.
- Я родилась 13 октября 1930 года в Эстонии, в поселке Нарва-Йыэсуу. Сейчас расскажу о своих родителях. По первой своей фамилии, по фамилии своего отца, отца звали Хендрик Соон или Хендрик Сеэн. Это было как-то связано с чем-то шведским. Я так это понимаю. Сам он родился в Питере. Его мама была прислугой у одного высокопоставленного морского офицера или кого-то там, я этого уже не знаю, и она там прислуживала у них. Сама-то она вообще была эстонка. Там ее, видимо, крестили. Потому что она была у русских в прислугах, они к ней хорошо относились, она еще молодая была, вот и крестили. А у этого офицера морского (буду так его называть) был денщик. И потом она вышла замуж за этого денщика. И вот от него она родила трех сыновей. Старшим сыном ее был Алексей, средним был Борис, мой папа, а младший сын был Иван. Иван тоже, кстати, был моряком. И получилось так, что когда началась революция, муж бабушки умер от тифа. И бабушка приехала в Эстонию и обосновалась здесь, в поселке Нарва-Йыэсуу. Тут она и жила. Старший сын и средний сын приехали с нею сюда. А младший сын остался в Питере. Но, видимо, в тот момент, когда она уезжала оттуда, он находился на судне. И долгое время папа о нем ничего не знал. А в 1939 году, когда в поселке Нарва-Йыэсуу показывали российский документальный фильм про корабль «Седов» с челюскинцами, который потерпел бедствие на Севере, оказалось, что его брат был в этой самой команде. Он был там моряком. И когда папа пошел смотреть этот фильм, он там в титрах, видимо, нашел фамилию своего брата, и увидел его в кино. Папа целую неделю ходил после этого в кино смотреть на своего брата. Так что у нас такая история со стороны папиного брата была. А старший брат Алексей женился на эстонке и жил в Раквере. Но кем там дядя Леша был, я, честно говоря, не знаю. Я знаю, что родители его жены, этой тети Лизы, имели собственный дом. И я знаю, что дядя, как и папа, точно так же поменял свою фамилию. Я не помню, это было в 1938 или 1939 году. Он поменял свою фамилию с Хендриксон на Хейнару. Может быть, это по жене, а может быть, он просто поменял себе фамилию, я не знаю. А папа поменял свою фамилию на Хейнанг: оставил первую часть от прежней фамилии. И стала у него, собственно говоря, эстонская фамилия. Хейнанг, это как хейн анг — переводится с эстонского языка как стог сена. А вот Хейнару, - так и не знаю, как это перевести на русский язык.
Папа работал тогда в организации, как она называлась, «Торнукопиас», был вроде бы как старший по рынку. В его обязанности входило приезжающим рыбакам с Чудского озера, отовсюду кто приезжал с деревень, продавать места на рынке. Вот за место. Вот это и была его обязанность. Но рынки открывались очень рано, в 6 часов утра, насколько я помню. Но это было летом. Как было зимой, я не знаю. Не буду врать — лет мне было не так уж и много тогда. А после того, как работа рынка заканчивалась, все нужно было убирать, потому что приезжали на лошадях специальные люди. Надо было убирать площадь! Кроме того, мой папа состоял в добровольной пожарной дружине. Я помню, что если раньше где-то был пожар, то поднимали всех пожарников по рожку. И я помню, что в 1939 году, когда уже шла Финская война, и сильные морозы были в Эстонии, и отец говорил, что журавли на лету замерзают (было больше тридцати, наверное, градусов мороза), так вот, я помню, что тогда как-то ночью отец услышал рожок, соскочил и побежал тушить пожар. А дело в том, что перед этим вечером он дежурил в пожарке, и когда потом возвращался, проходил мимо магазина, владельцем которого был Речник, он увидел, что там был сосуд с огнем. Ну он подумал, что это продовольственный магазин, а огонь его там согревает. А потом оказалось так, что загорелся этот самый магазин. Конечно, пока они рожками передали один другому, пока они, пожарники, все собрались, там уже все хорошо горело внизу. Но, во всяком случае, когда пожарники собрались, этот Речник выпрыгнул с окна. Магазин, конечно, сгорел.
Ну что еще сказать? Папа занимался бетонными работами. Вот сейчас в Нарва-Йыэсуу (бывает, я туда езжу, хотя редко в самом городе бываю, - сейчас это город уже, а больше на кладбище езжу) до сих пор сохранились папины тротуары. Бетонные такие тротуары. Их папа и делал. Ну он подряжался, у них было два-три человека, и летом они их, эти тротуары, делали. Днем он работал, а когда после появлялось свободное время, они делали тротуары. Работал также на кладбище: делал вот эти надгробные бетонные ящички. Это все — в Нарва-Йыэсуу, это все — папина работа. Кресты на кладбище папа тоже делал. Но я сейчас это уже не помню, потому что кресты на могилах поломали потом, во время войны, немцы, там уже этого ничего не осталось. Но я до этого дойду. Потом получилось так, что у младшей сестры болели гланды, она все время болела, и отец поехал в Нарву, чтобы показать врачу и по возможности ее прооперировать. И как раз в это время в Нарву входили советские войска. Это было в 1940 году. Это где-то, наверное, было на Петровской площади, когда войска проходили. Я так думаю. Потому что особых подробностей хотя и не было, но папа из Нарвы приехал домой очень довольный, говорил: надо же, наконец мы со всем этим покончили. Это было в июне месяце. А потом где-то в июле папа снова поехал в Нарву и устроился на работу на текстильный комбинат «Кренгольмская мануфактура». Работал там папа помощником мастера. А мастером его был мужчина с Ленинграда. Фамилия его была Шувалов и звать его было Александр. Они подружились и этот Шувалов часто приходил к нам домой. И я помню, как в 1941 году, еще до начала войны, его дети к нам приехали. У него была дочь Люда и сын Владимир (он был постарше меня) . А жена его находилась в Питере и была тяжело больна, и поэтому он их, своих детей, решил перевезти в Нарву сюда. У него здесь, в Нарве, была жилплощадь — комнатка. Я знаю, что моя мама ходила с его дочерью на рынок, помогала продукты покупать. Девочка была самостоятельная, сама готовила. Жили мы в Нарве на улице «Седьмая Петровская». Рядом с нами через дорогу был чугунно-литейный заводишко. Жили мы, конечно, в частном доме. Владелец был там Кару. Он был собственником этих квартир. Мы жили на втором этаже. Там, на втором этаже, по-моему, было четыре квартиры и коридор, и на первом этаже тоже сколько-то квартир было...
- Где вы до войны учились?
- До войны я училась в школе на Кренгольме. Сначала три класса проучилась в Нарва-Йыэсуу, а потом — в Нарве.Там была русская школа. Там, в школе, я помню, у нас проводили мероприятия, где мы изучали, как нужно себя защищать в случае бомбежки и всего такого. Вот этому нас там также учили. А в 1940 году, как пришла советская власть, я вступила в пионеры. Как Эстония освободилась, так сразу и вступила. Воинские части же у нас стояли в Нарва-Йыэсуу. Помню, там, где в Усть-Нарве заканчивались жилые дома, там стоял такой большой пустырь. Там еще сосны росли. Там фильмы показывали. Натягивали белое полотно, и все жители, которые хотели этого, ходили смотреть всякие фильмы там. И когда мы учились в школе, в 1940 году к нам, видимо, приходил политрук этой части, и нас при нем принимали в пионеры. Родители мои не были против этого, папа мой, наоборот, был этим доволен. И дедушка, кстати, этим был доволен, сказал: «Молодцы! Хорошо.» Так что все это было нормально. Как пионеры выступали в самодеятельности, песни пели. Что нам еще оставалось делать?
- Как у вас в 1940 году в семье восприняли установление советской власти?
- Очень хорошо это восприняли. Потому что что же до этого хорошего было? Отец без работы сидел, люди все безработные были. Жили и существовали те, у кого какой огородик был, - вот за счет этого и жили.
- Что можете сказать о довоенной Нарве?
- Нарва была очень красивым городом. В городе было семь Петровских улиц. Город сейчас уже другим стал. Но раньше он был очень красивым городом. Потом, конечно, все это было разрушено. Дома стояли, но они были разрушены. Их, по-моему, часть восстановили. Потому что там ничего нового построено не было, в старой части города.
- А об Усть-Нарве довоенной что можете сказать?
- Ну что она могла из себя представлять? Ничего особенного она из себя не представляла. Она была курортным поселком. Но много было отдыхающих. Этим она и славилась. Этим она и ценилась. Потому что отдыхающие приезжали с Франции, с Германии, отовсюду, можно сказать. И я знаю, что в Германии был такой профессор Кресс, который приезжал туда отдыхать. Он и отдыхал, и принимал больных. Я знаю, что папа ходил к нему, поскольку у него с нервами не все было в порядке, и были еще проблемы с желудком. Он ходил к нему. Но за прием, конечно, надо было платить. Я знаю, что мама моя до замужества нанималась на лето к отдыхающим в прислуги. Так вот, она тоже говорила, что из Германии отдыхать в Нарва-Йыэсуу приезжали, отовсюду. Рассказывала случай. Там какие-то евреи были. А ее папа с мамой держали свинью у себя. Чтобы как-то прожить. И получилось так, что свинья эта выбежала. А хозяин-то был еврей. Он поднял страшный шум из-за этого, сказал своим детям: «Бегите скорее в дом все! Это — сатана!» И мама говорила, что они с трудом поймали эту свиньюшку и отправили в сарай, где она была. Она, конечно, много историй рассказывала из своей жизни. С ней всякое было! А дома в Усть-Нарве все красивые были. Курзал в центре поселка был очень красивый. Двухэтажное такое красивое... Во всяком случае, пляж очень хороший был. На пляж в любое место ходили. Мы даже под осень ходили, когда папе приносили морскую соленую воду: бетончик брали и ходили... Я знаю, что в Ивановы дни до самого конца пляжа делали столы и продавали на них всякую ерунду. Чего там только не было всегда! И оркестр всегда играл.
- Помните, как советские войска в город входили?
- Я этого не помню. Я в Нарва-Йыэсуу жила тогда. Папа ездил с сестрой ко врачу и это видел. А в Нарва-Йыэсуу потом войска входили спокойно. Да, они пришли, они расквартировались, был там и военторг (располагался там, где площадь была). Но не знаю, что там, где был военторг, до этого было, - магазин, или еще чего-то там, что-то я не припомню. Был магазин Фоминых на площади, там, где сейчас церковь стоит. Я знаю, что когда мы были детьми, часто смотрели в окошко на арбузы, на дыни, на груши, чего там не росло. А еще был магазин Ивкиных, которые торговали мясом. А мы жили у дедушки на Речной улице.
- Было ли до войны у вас такое предчувствие, что вот-вот начнется война?
- Не-а. Ну у взрослых, может быть, что-то и было такое, а у меня — нет. Ну а мне сколько лет тогда было? Мне шесть-семь-девять лет тогда, до войны, было. Я уж и не помню почти ничего из того времени.
- Как вы узнали о начале войны?
- Когда объявили войну, мы жили в Нарве. Это был воскресный день. Мамин брат прибежал с Ивангорода к нам и сказал папе: «Слушай, Борис! Ты слушал радио?» Я не помню, было ли у нас радио. Но, по-моему, у нас и не было никакого радио. Папа еще сказал: «А откуда у меня радио?» И дядя сказал: «Ты знаешь, Германия объявила России войну.» Вот это я как сейчас помню. Конечно, все дома были страшно встревожены. У него, у дяди, был сын Боря и жена Вера. А после того, как Нарву в июле бомбили, дядю Васю мобилизовали в армию. И осталась тетя Вера одна с ребенком. Она никуда не ушла. Она осталась одна в Ивангороде. Помню, мы когда с мамой у Липовой ямки куда-то шли, навстречу нам попался патруль. Два мужчины были. Ну мы не смотрели на них, шли прямо. А это, оказалось, мамин брат был. Он поравнялся с ней и сказал: «Александра! Ты что, меня не узнаешь?» Она говорит: «А кто ты такой?» Потом, когда повернулась, сказала: «Вася, это ты?» И мы никуда не пошли после этого. А я до этого ходила в Ивангород. Их дом, где они на втором этаже жили, был разрушен. И я там нашла некоторые дяди Васины фотографии. И была фотография, где тетя Вера стояла на мосту, соединяющим два берега реки, с немецким солдатом. И это было буквально перед встречей с ним. Можно так сказать: сегодня я ее нашла, а завтра мы с ним встретились. И мама тогда мне сказала: «Не вздумай ему что-либо сказать! Не вздумай!» И дядя Вася меня очень просил: «Женя, будь добра, разыщи Борю. Разыщи Борю! Что с ними случилось?» Я говорила: «Дядя Вася. Я ходила, там все разрушено, нету ничего.» Мы с ним попрощались. И он очень просил помочь найти ему Борю. А потом сам он погиб на Сааремаа, это было в сентябре месяце 1944 года.
Но это я немного вперед зашла. После того, как началась эта война, всех рабочих с «Кренгольмской мануфактуры», и мужчин, и женщин, отправили под Силламяэ. Там они копали противотанковые рвы. Помню, когда папы дома уже не было, это было летом 1941 года, мы сидели дома и смотрели в окно. А у нас окно на кухне выходило на Солдино. И мы видели с окна, как немцы бомбили это Солдино. Горело все там по-страшному. А потом, через два дня после бомбежки Солдино, мне запомнилось следующее. В городе стояла жаркая погода. Очень было жарко! Это был июль месяц. Мама оставалась дома. Мы все покушали и разбежались. А рядом с нами располагался частный домик. А мы с одной девочкой-эстонкой (она немного была помоложе меня) и с ее братиком (он был маленький, ему, может быть, годика два всего-то было) бегали смотреть на железную дорогу. А железная дорога от нас располагалась недалеко. И мы побежали туда к железной дороге. Там получалась вроде как бы горка. А внизу около нее были проложены рельсы, где поезд проходил. Так что он, поезд, почти что касался краешка. Вот мы, бывало, с подругой придем и посидим. Родители наши работали. Ну и вот, а мы придем, посидим. Когда товарняки шли по железной дороге, солдаты бросали нам письма и просили их отправить. На этот раз мы тоже с ней пошли к железной дороге. Когда услышали гудки, то заговорили: «Вот сейчас пойдет поезд!» И в это время я вдруг услышала в небе сильный шум. Русские советские самолеты обычно с таким шумом не летали. Такого грохота, такого шума и визжания не было. И у меня сразу после этого возникло какое-то сомнение. Я поняла: что-то здесь не то. Я испугалась. Потом я подняла голову наверх и посмотрела. А сама подумала: «Интересно, на самолетах звездочки. Значит — это русские самолеты.» Но в то же время все это мне показалось очень странным. Я осталась сидеть. А этой девочке-эстоночке сказала: «Быстро беги домой! Уходи, беги скорей домой.»
И вдруг смотрю: самолет начал бомбить. А знаете, около Нарвы была такая Новая деревня, там жили рабочие с фабрики. На Кренгольме, конечно, были раньше казармы, там тоже жили раньше рабочие, но они каменные были. Вдруг вижу: от этих самолетов летят шары. Это оказались бомбы. И сразу раздался грохот: это взрывались бомбы. И была такая сильная волна воздуха от этих взрывов, что меня сбросило с камня. Хорошо, что недалеко был металлический забор. И когда меня взрывной волной сбросило, я была не в состоянии удержаться и только успела схватиться за этот забор. Схватилась я за этот забор потому, что я помнила, что нам говорили в школах на специальных уроках. А нам говорили, что когда начинается бомбежка, как правило наступает очень сильный ветер, и чтобы ветер нас не поднял наверх, чтобы мы старались на земле за что угодно уцепиться. Чтобы нас не подняло наверх, значит. И я, поскольку помнила об этом, уцепилась за этот забор. И я смотрю. Они пошли в первый раз и сбросили бомбы, потом второй раз опять пошли и снова сбросили бомбы. И я поняла, что надо мне идти домой. И я в промежутке, пока эти самолеты делали круг, успела добежать до одного места. Но оно недалеко было. Там была такая куча золы. Зола в этой куче была уже старая и поэтому оставалась крепкая такая. Как сейчас помню, когда я услышала очередной грохот, то как уцепилась за эту кучу золы и старалась изо всех сил прижать себя к земле, чтобы меня не подняло на воздух. И в это время я увидела, как шла женщина одна рядом. Она шла с корзиной. Раньше с такими корзинами все ходили в магазин. Она, видимо, шла в магазин. А тут, когда я вцепилась, а было темно и кругом была пыль, увидела, что женщина эта чуть ли не по воздуху летит. В руках у нее была корзина с продуктами. Потом опять был промежуток, когда немецкие самолеты делали круг, в который я успела добежать до дома и вбежала в коридор. Половицы с первого этажа с коридора с грохотом поднимались, отрывались и прямо по потолку хлопали. А хозяин дома, эстонец, он уже немолодой был, стоял у двери и только говорил: «Юмал иссанд! Юмал иссанд! Юмал иссанд!» Я хотела домой добежать, как услышала, что моя мама кричит: «Женя! Женя!» Слышу, что кричит она не с квартиры. Мама узнала меня, потом закричала: «Беги скорей во двор!» У них там, во дворе, была прачечная и вроде как в то же время и баня. Она была такая прочная. И вот туда все те, которые были с нашего дома и находились в тот момент там, все сбежались туда. И я пришла тоже туда. И потом пришла эта женщина, которая шла в магазин. Но ее, видимо, осколком ранило, и у нее текла кровь. Я знаю, что мама и еще одна женщина помогали ей, что-то там делали. Сильная бомбежка была! Но к счастью пошел большой проливной дождь. Он лил как с ведра. Если бы не это обстоятельство, то Нарва сгорела бы, ну, наверное, дотла.
Но что было после этого делать? И мы побежали в Ивангород. А раньше Ивангород был эстонским городом, это была часть Нарвы. Там у мамы жил брат. И мы побежали, значит, туда к своему дяде. Но когда мы пришли на мост, чтобы прийти в Ивангород, нам сказали: «Не ходите туда! Возвращайтесь как можно быстрее обратно! Там делать нечего!» И тогда мы бегом пришли обратно. Но дело в том, что когда мы шли на тот мост, когда к дяде хотели попасть, бомбили и дома горели с одной и с другой стороны улицы. И я знаю, что солдаты раненые были, которых свезли, наверное с фронта, или, может быть, на фронт везли, попали под бомбежку. Это произошло около места, где были колонки и где люди качали воду. Им там обмывали раны медсестры. Одним словом, страшно было. И вот еще что. Я не знаю, кто уже там, или этот хозяин, или кто еще другой подсуетился, но когда мы пришли домой от того моста, там уже стояла лошадь с большущей телегой. И на этой телеге один мужчина, чужой совершенно, мы его не знали, повез нас в деревню в сторону Таллина. И так мы там и остались. А папа находился там, под Силламяэ, на вот этих окопах. И ему сказали, что как раз бомбили Нарву и что как раз бомбили железную дорогу. А мы же там все же рядом жили. И тогда, как я сейчас помню, папа стал нас искать и нашел. Папа тогда пришел, нас забрал, и мы пошли на Кренгольм, стали жить в казармах.
А потом папа сказал, что все управление Кренгольма находится где-то там за Ивангородом и что нам надо туда идти за тем, чтобы получить пропуск и перебираться дальше в Россию. А за день до этого пришел с Нарва-Йыэсуу дедушка к нам, он был жив. Папа ему сказал: «Мы будем уходить! Давай, отец, собирайся с нами.» Дедушка сказал: «Я никуда не пойду, мне уже 72 года. Что они мне могут сделать, старому человеку? Даже если они убьют меня, я хочу здесь умереть и хочу, чтобы меня похоронили рядом с моей женой Ольгой.» Но как мы его ни уговаривали, он ехать с нами не согласился. И тут же в Нарве жила мамина сестра. Она жила около Воскресенского Собора. Я не знаю, но, по-моему, сейчас это церковь, конечно, действующая. Это — возле железной дороги. Службы там проходили наверху и внизу. Когда мы ездили к тете Марусе, она ходила в церковь, и я с ней ходила зимой. Она жила вот там. Но она осталась со своим отцом, когда мы уезжали, и сказала: «Я никуда уходить не буду!» Она была с сыном. С мужем они разошлись: он, муж-то, от нее ушел где-то в 1939-м или 1940-м году. Вот она осталась с сыном и сказала: «Я не уйду отсюда!» А мы все-таки ушли, потому что папа за нас боялся. Мы были, к тому же, пионерами на тот момент. Да и папа был настроен лояльно к советскому строю. И он знал, что кончится плохо, если он здесь, в Эстонии, останется. И мы, конечно, пошли пешком.
Добрались мы до границы Кингисеппа. Почти до границы добрались. А тогда наша армия отступала. Войсковые части уходили. Все время шли машины, загруженные военными. И я помню, что когда мы добрались до границы, у папы проверили документы. Там же стояла машина с военными, они видели, как мы шли: у мамы был за плечами мешочек, у папы был за плечами тоже мешок. А мы, конечно, какие могли мешочки нести? Но брат, может быть, там что-то и нес. Но я уже этого сейчас и не помню. И тогда же те, кто нас проверяли, с границы довезли в Кингисепп и остановили у одного дома. Это было уже под вечер. После этого зашли в дом и сказали хозяину, чтобы он нас принял. Хозяин вышел и сказал: «Куда вы идете? Вчера только что немцы были у нас. Я вас в дом не пущу. Возвращайтесь обратно, откуда вы пришли.» И мы оставались у него во дворе на улице. На второй день папа пошел опять искать этот эвакопункт. Сутки мы еще после этого были в Кингисеппе. И потом автобусами нас ночью увезли в Гатчину. Привезли нас, значит, в Гатчину, выгрузили в парк возле вокзала. Папа с мамой пошли сразу же искать продукты, а в это самое время налетели немецкие самолеты и бомбили. Но, слава Богу, обошлось все хорошо. Мы пробыли там несколько дней, по-моему. Потом нас погрузили ночью в поезд и повезли. Разместили нас в товарных вагонах. И весь путь, пока наш поезд шел, нас сопровождали самолеты. Привезли нас, как сейчас помню, в местечко Котлас. С Котласа повезли еще куда-то по северу. В общем, не помню, где нас везли. Но, во всяком случае, привезли нас поездом в Пермь.
В Перми же нас посадили на такой пароход с колесами, который назывался «Молотов-Скрябин», и на нем, на этом пароходе, значит, мы добрались до Саратова. Мы должны были добраться до Ульяновска, у нас был пропуск туда. Но на тот момент Ульяновск оказался заполненным эвакуированными людьми — город уже не принимал никого. Тогда мы отправились в Куйбышев. Но в Куйбышеве нас тоже не приняли. А пароход полностью был заполнен беженцами! И тогда нас привезли снова в Саратов. Я не знаю, как там нас распределяли всех, но, во всяком случае, из Саратова мы приехали в Соль-Илецк. В Соль-Илецке мы сошли с поезда, и нас, всех, кто туда приехал, разместили в клубе. В Соль-Илецке находился соляной рудник: там добывали соль шахтным способом. Потом нас распределили. Мы попали к собственнику дома. Собственником была Лягушина Анастасия, у нее была дочка Валентина. В домике было две комнатки, кухня была. Мы, конечно, стали жить в кухне. Конечно, у мамы со всех этих потрясений, в том числе и от того, что ее отец остался в Нарва-Йыэсуу, сдали нервы. Что-то с ней на нервной почве случилось. Вот представьте себе ситуацию. Вот она кушает с нами. Вместе мы сидим. Вдруг ни с того ни с сего она начинает смеяться. Смеется-смеется-смеется. Ее выводят на улицу на свежий воздух. Потом она становится совсем никакая. Папа ее тогда кладет в постель. Ну это все, конечно, нервы у нее сдавали. И вот так с нею было: ее колотит, потом она успокаивается. В конечном итоге получилось так, что у нее хотя и не летаргический был сон, а просто было такое нервное состояние, во время которого она лежала и не вставала. Папа маму кормил. Потом уходил на работу на рудник.
А в декабре месяце был объявлен призыв в армию, и папу вызвали в военкомат. Папа рассказал там свою историю. Ему сказали: ну хорошо, мы тебе немного продлим время. А в январе 1942 года его в армию забрали. И мы так остались с мамой. Мама дома лежала, конечно, никакая, собственно. Но жили, существовали, слава Богу. Никто у нас не пропал, никто не погиб. А папу когда взяли в армию, то направили в Эстонский запасной полк, который стоял в Камышлове.
- Он был в составе Эстонского стрелкового корпуса?
- Это был не корпус, а запасной полк. Там, знаете, их на полустанке выгружали всех. Но там, в Камышлове, было такое место, где разные воинские части стояли. Наш запасной полк был самым последним. Но там папа заболел тифом. Тогда очень много людей от тифа умирало. И была создана специальная комиссия. И в этой комиссии как раз был мамин брат Владимир. Папа рассказывал, что там были не кровати, а двухъярусные нары. И он говорил, что у него была такая температура, ему так было плохо, так тяжело. И, как он рассказывал, сквозь такую дремоту услышал вроде как знакомый голос. И люди вроде как ходили. И вроде как со знакомым голосом человек к нему подошел. Еще бы секунда - и он ушел бы. И тогда он, рассказывал нам папа, когда услышал его, сказал ему: «Володя!» Тогда дядя подошел к нему и сказал: «Господи! Борис!» А он ему сказал: «Вот видишь, как плохо мне!» Дядя сказал ему: «Мы тогда подумаем. Может, что-нибудь смогу сделать...» Не знаю, что он там смог-не смог сделать, но отец сам себя вылечил. Он, дядя, достал отцу перец. И отец этим перцем вылечил себя. Видимо, это был брюшной тиф. И потом отца с армии списали и направили в Нижний Тагил на военно-медицинский завод. Там отец проработал сколько-то времени и потом решил нас разыскивать, потому что он не был уверен в том, что мама жива. В общем, он решил нас искать. Отпуск для этого ему дали. А мы в Соль-Илецке в то время были. Там в мае месяце 1942 года я закончила школу. Мама ходила на рынок, договаривалась о чем то, и получилось так, что ей председатель колхоза, который назывался «Третья пятилетка» (тоже сейчас я этого района не знаю, но это где-то за Соль-Илецком там), предложил работать. И мы переехали туда. И там мы работали лето. А к осени дядя разыскал еще одну мамину сестру, которая раньше нас была эвакуирована и уезжала на поезде. Она со своим мужем работала на обувной фабрике «Унион». А после войны фабрика стала называться «Коммунар». Работал он там мастером. Потом, когда Эстония стала советской, дядя ушел работать в НКВД, и второй мамин брат, дядя Сергей,тоже работал в НКВД. Ну в органах милиции работали они, - будем так говорить. Но он, этот муж тети, был начальником тюрьмы. Но он успел, когда началась эвакуация в связи с началом войны, они уехали к Яблони. А мы уже шли пешком.
Ну и вот, отец нас стал разыскивать и к нам ехал. А дядя Володя сделал нам пропуск. Он нашел маму и сделал ей пропуск. И так получилось, что мы поездом с Соль-Илецка приехали. А пересадка была в Чкалове. Тогда никого никуда не пускали, ни в какие-либо помещения. Это был октябрь месяц 1942 года, было холодно уже. И я помню, что мама стояла в кассе в очереди тогда. А кассы располагались в отдельном доме в стороне. А мы со своими пожитками стояли около выхода на перрон вокзала. Над нами стоял столб с фонарем. Мама стояла в очереди. А когда посадок никаких не было, фонарь не горел. И вдруг зажегся фонарь здесь, зажегся фонарь там... Сестра была маленькая. Она спала, и мы ее закрыли всеми вещами, которые были. А мы с братом просто стояли.
Иногда бегали к маме. А народу там, у кассы, было много. Бывает, то он побежит в кассу погреется, потом возвращается обратно, то я побегу погреюсь. Люди были вшивые. Все было! Ну и вот, брат у мамы как раз побыл, погрелся и пришел меня отпустить. И когда зажглись фонари, мы стали смотреть, куда идут люди. А шли люди военные, гражданские. И вдруг брат мне и говорит: «Женя! Ты посмотри. Это — папа.» Я говори: «Да иди ты! Какой папа, когда в июле месяце мама получила похоронку о том, что папа погиб. Да ну тебя!» А он мне говорит: «Нет, ты посмотри. Все-таки это, наверное, папа.» А этот мужчина был в шинели, в военных брюках, в ботинках с открытыми шнурками, на нем была шапка, а за плечами был у него какой-то мешочек. И вот чуть-чуть бы он за угол ушел бы, и мы бы разошлись. А Толя, мой брат, не выдержал и закричал: «Папа! Папа!» Мужчина этот посмотрел, остановился и стал идти к нам. И когда он к нам подошел, то мы увидели, что это действительно папа. Конечно, и его стали душить слезы, и мы тоже расплакались. Он нас спрашивает: «А что вы тут делаете?» Мы ему обо всем рассказали. А он нам сказал: «А я же ведь еду вас искать. Я думал, что мама умерла.» Мы говорим ему: «Нет, мама жива. Папа, мама жива.» «Где мама?» - спрашивает. Говорим: «Да мама в кассе стоит сейчас.» Что было делать? Брат остался. Папа и говорит мне: «Иди подготовь маму. Потому что как мама это переживет, я не знаю.» Ну я и побежала. Там народу было много — пришлось толкаться среди людей. Но все-таки добралась до мамы. Подхожу я к маме и говорю: «Мама, пошли!» Она говорит: «Ты что, с ума сошла? Как я у могу уйти? Если я уйду — я не попаду в свою очередь.» Говорю все равно: «Мама, пошли, пошли! Ну пошли!» Я ее все уговаривала. И вот, идем мы с ней. Она вначале очень не соглашалась, а я все говорила ей: «Мама, тебе надо идти! Понимаешь? Тебе надо.» И пока мы шли по дороге, я все ее успокаивала, говорила: «Мама, только ты не испугайся. То, что ты увидишь, ты не пугайся.» Она мне и говорит: «Ну чтож я могу такого увидеть?» Я говорю: «Ну вот увидишь. Пообещай, что ты не будешь плакать, что все будет хорошо.» Она сказала: «Обещаю!» И вот, когда мы уже подошли к месту и она увидела, что это муж ее стоит, что отец, то, конечно, обрадовалась. Без слез, конечно, не обошлось. Ну и они посидели немного вместе. Утром мама смогла взять билеты. И договорились о том, что попа возвратится в Нижний Тагил на военно-медицинский завод, а мы поедем к тете: в Челябинскую области, в Долматовский район, в село Нижнеярск. Там мы прожили, наверное, с месяц.
Уже к Новому году, это уже в январе 1943 года, опять дядя сделал маме пропуск и мы поехали к отцу в Нижний Тагил. И так мы были на военно-медицинском заводе. Брат устроился работать. Отец работал там бригадиром, они готовили всякие наркозные маски, ну инструментарии различные. А брат работал в другой бригаде с мальчишками там. А мы, конечно, ничего не делали. Младшая сестра еще совсем маленькая была. А я покупала газеты и копила. Утром рано вставала, стояла в очереди в киосках. Тогда, в военное время, было очень тяжело газету купить. Я набирала эти газеты, а в воскресенье с этими с газетами с моими папа шел в магазин или на рынок. Там он эти газеты продавал, и на эти газеты мы прикупали еще что-то. Можно было как-то жить! В августе месяце дядя Володя, у которого мы были, сделал сестре, тете Даше, пропуск. А у нее были сын и дочь. Дочь была старшая, а сын Саша только что родился у нее, в 1941 году. Он их забрал к себе, потому что в запасном полку женщины стирали белье. Это ыбл прачечный отряд такой. А поскольку это был не фронт, детям ничего страшного не было. И тогда она приехала за нами. Но у мамы была бронь, у папы была бронь, у брата была тоже бронь, и они не могли уехать. И поэтому тетя увезла нас двоих с Валентиной, это сестрой моей.
А потом, это случилось в августе 1943 года, приехала к нам с сестрой мама. И мама тоже стала работать в прачечном отряде. А в январе 1944 года прорывали блокаду Ленинграда. И вот когда все эти бои шли там, я знаю, что нас всех ночью привезли на станцию Еланск, погрузили в товарные вагоны и повезли в Ленинград. Я не знаю, сколько мы суток ехали, но, во всяком случае, когда мы приехали в Ленинград и наш состав переезжал Неву, мы эту Неву, наверное, переезжали целый час. Это потому что очень опасно было ее переезжать и поезд шел очень медленно. Очень-очень медленно шел поезд. Пока мы до моста ехали, двери были открыты у вагона. Все были в напряжении. Ведь никто не знал, как переехать эту реку. Никто не знал: все ли хорошо обойдется? И я действительно видела, какие люди шли, ну если кто попадался мне в поле зрения. Город был в жутком виде. Такое впечатление было, что он вымерший. Но в конечном итоге нас привезли на станцию Дудергоф. В Дудергофе нас выгрузили и мы там целую ночь находились в палатках. А потом нас привезли в дом. Как это село называлось, не могу вспомнить. Но точно это было не Красное село. И там нас, всех женщин, кто работал (но все, как правило, были дети, в основном), поместили в двухэтажном здании. На втором этаже внизу там была кухня для офицерского состава. И мы были там наверху. Вот это то единственное, что я помню. И знаю, что место называлось Вороньи горы. Мы были на таких средних. А рядом были, видимо, бывшие немецкие казармы, где жили солдаты. А тут у нас были солдаты из запасного полка. Пока еще шла зима, стояли сильные и страшные морозы. Я знаю, что около нашего дома был сарай. В этом сарае находился каменный уголь, которым топили плиты тем, которые готовили пищу. И я знаю, что под углем нашли убитую девушку. Брали-брали этот уголь и добрались до этого трупа. Я, конечно, этот труп не видела, а мама видела. Мама пришла и сказала: «Боже мой, какая жестокость!» По рассказам мамы, юбка у девушки была поднята и около шеи завязана. Ну, изнасиловали ее немцы и убили. Когда стало подтаивать, очень много трупов на земле оказалось. Были трупы и немецких солдат, и в то же время были трупы наших солдат. Хоронили их отдельно. Был выкопан ров, там же была стена такая. И их, эти трупы, просто так в этот ров складывали.
Расскажу вам одну такую историю. У нас была на втором этаже терраса. И помню, что вечером сидели женщины. У них был самовар. И они пили чай. А дело было весной, в апреле месяце, когда на улице уже начало подтаивать. И где-то ближе к 12 часам женщины услышали откуда-то стон. Жуткий был стон! И он доносился именно с той траншеи, где хоронили уже немецких солдат. И женщины говорят: «Ну что кто-то там стонут-то так? Че стонут-то так?» А мама была верующая, православная, она и сказала: «Ну, наверное, пусть они и католики, или кто бы не были, но они ведь верующие. И их ведь хоронит пастор. А тут же никто ведь их не хоронил. Их души стонут, вот кто стонет.» А по этим местам ходили патрули, потому что это была прифронтовая зона: это было в трех-четырех километрах от линии фронта. И женщины пригласили на другой день патрулей. И они посидели вечером, чай поили и услышали этот самый стон. Когда они его услышали, сказали: «Боже мой! А что это такое?» Маму, как старшую, спросили: «Теть Шур, ну что это такое?» Мама им то же самое, что и другим говорила, сказала. Эти военные сказали: «Ну вас с вашим чаем.» И пошли. Но в двенадцать ночи эти стоны прекращались. Это они слышались ближе к двенадцати часам.
Потом была еще одна такая история. В казармах, которые недалеко были, жили солдаты. Они, ну эти казармы, находились через дорогу от нас. Люди оттуда пришли тоже к маме и сказали: «Тетя Шура, приходи, если хочешь, к нам. У нас вечером, ближе к двенадцати часам, мы слышим, как кто-то заходит и ходит-ходит. В казарме все время слышатся шаги.» Мама им сказала: «Ну что я вам могу сказать? Мы то люди православные. Если эстонцы, вы, в конце концов, тоже католики. Ну нарисуйте на двери крест православный. Не придут, не будут они тогда к вам ходить.» И вот они нарисовали эти кресты и после этого сказали маме: «Спасибо тебе! Спокойно стало.» И через некоторое время к ним туда приехали с проверкой. Наверное, со штаба. И, конечно, за это солдат ругали, говорили им: «Что вы тут напридумывали? Еще кресты православные нарисовали.» Ну они стали обо всем тогда рассказывать. Ну а сами знаете: кто тогда, в то время, верил в это? Им тогда же сказали: «Ерунда это все, что вы напридумывали. Сотрите это все.»
И еще был один интересный случай. С нами в комнате в этом доме жила эстонка Линда. Ну она от рождения была калекой: у нее, по-моему, левая рука была меньше правой. И она у нас вроде помогала командиру или начальнику штаба. Как его фамилия — не помню. У него тоже была больная жена и его вызвали то ли в Ленинград, то ли еще куда-то. И, как она сказала, вызвали его, в общем, куда-то. И он попросил Линду ночевать. У него все-таки там было двое детишек и больной жене было с ними не справиться. Она там ночевала ночь, а на другой день приходит и моей маме и говорит: «Слушпай, ты знаешь, какой вот у меня сейчас случай был? Детей уложили спать. А там такой домик отдельно. Уложили мы спать, сели с ней покушать, чаек попить. И слышим. А я лично сама закрывала дверь входную в коридор на большущий крючок. И вот мы сидели и слышали, как крючок открылся и потом слышали шаги. Мы оцепенели. И слышали, как с этого коридора открывается дверь в комнату, где мы сидим и кушаем, и слышим шаги. Никого не видим. Слышим шаги. И вот он ходит-ходит-ходит, где-то, наверное, минут пятнадцать. И потом он уходит...» Эта же Линда говорила: «Я не выдерживаю и выхожу. Смотрю: дверь по-прежнему на крючке.» Второй день точно то же самое получилось. Она, конечно, была женщина смелая. Маме она рассказывала: «Я вышла в коридор и видела что-то. Но как будто белое и такое туманное. И я ему по-эстонски говорю: кус са олед инимене, туле няйта …., а кус са эй оле инемене, оле ляхе катту...» (если ты человек, то покажись, а если ты не человек, исчезни, - так это переводится) И она говорила: что как только она это сказала, это туманное как будто растворилось, исчезло. Потом это опять стало ходить. И тогда мама сказала ей: «Линда, ты посмотри, где он ходит. Обязательно посмотри, где он останавливается и куда он приходит.» Она сказала: «Хорошо!» Потом она пришла и говорит: «Ты знаешь, он возле плиты приходит и топчется, все ходит и ходит. И от плиты потом уходит.» Тогда мама сказала: «Вот когда приедет командир (я все не помню его фамилии), ты скажи ему, что пусть солдаты поднимут половицы. Может быть, там что-то найдется? Ведь почему он именно туда ходит?» И вот солдаты пришли, вскрыли пол, и там оказался труп немецкого солдата. Солдат был молодой. И когда они его похоронили. Где-то там во дворе хоронили — больше негде было хоронить. И Линда сказала, что тогда она прочитала над ним молитву по-эстонски. И сказала, что после этого все исчезло. Вот хотите верьте, хотите — не верьте. А так все и было. Во что тут верить и во что не верить? А я вот сама вот это все знаю.
- Что было после этого? Вы так там до конца войны и были?
- А дело в том, что когда бои стали приближаться уже ближе к Нарве, пришел приказ всех женщин с детишками уволить и освободить из прачечного отряда. А мама с одной женщиной, Женей Евиной, у которой был сын Леня, куда-то ходили. И там они узнали, что набирают женщин в прачечный отряд какой-то там. Ну в воинскую часть, в общем. А до этого мы ушли к какому-то хозяину в деревню. Он был бывший кулак. Кстати, он был очень недоволен, что как это так мы к нему пришли. Что немцы были и ему было хорошо очень. «Чего вы пришли?» - говорил он. И, конечно, там оставаться жить невозможно было. И мама и Женя пошли искать магазин. Когда пришли в магазин, то узнали о том, что набирают женщин в этот отряд. И потом, после всего этого, они договорились, и приехали, забрали нас и увезли в Кузьмино, это на Луге где-то. Это, значит, в другую часть. И в этой части мы были до конца войны.
- А как называлась эта часть? Что представлял из себя ваш отряд?
- Где-то у меня было это записано. Сейчас этого я уже и не помню. Я раньше все записывала всегда. Командиром этой воинской части у нас был Рондель, заместителем его был Перевозчиков, еврей. Фактически это был главный прачечный отряд. В основном там были женщины. Ну и дети у кого были, тоже там находились. И мы там стирали белье воинским частям. Там, в части, были большие такие печи, ну чаны то есть. Внизу были топки. В этих чанах была вода. В них, в этих чанах, кипятили солдатам белье. Были еще корыта и доски для стирки. И были такие барабаны, на них тоже стирали. Бывает, они руками белье постирают, потом положат белье в барабан, в этом барабане его прокрутят, потом проверят, если все чисто — то, значит, все нормально. В бараках была дверка такая специальная, туда закладывали белье. Но там тоже все было с водой. Потому что это все тоже крутится и вроде как вместо стиральной машины. Я не знаю, как с этим было в других местах, но у нас, конечно, стирали хорошо. А после белье отправляли на дезинфекцию, по-моему, туда, где от всякой дряни белье освобождали. А после дезинфекции белье сушили. Помню, была у нас тетя Шура такая, тоже уже женщина в годах, ленинградская, вот она на машинке и чинила все это белье. Там все было видно. Если у кого руку оторвало, то мы должны были рукав пришивать или укорачивать, допустим. Все это мы делали.
- А сами вы что-то делали?
- Нас было трое таких маленьких: была я, была Люся Чайкина и была Дуся Николаева. Они были все из под Москвы, кроме меня. Если мне еще не было и 14 лет, то Люся была года на два меня старше. И мы занимались тем, что очищали белье после сушки. Чтобы белье поступало солдатам чистое и продезинфицированное. Мама была там за старшую, была там бригадиром, в общем. А потом складывали белье. По пятьдесят пар белья связывали мы в пачках таких. Потом с фронта приезжали снабженцы на машинах, и тогда вот эти пачки из чистого белья туда грузили.
- Кого из тех, кто был в прачечном отряде, вам запомнился?
- Помню дядю Ваня такого. Он был конюхом у нас. Он был вообще-то контуженный. Видимо, находился в действующих частях раньше, был контужен и поэтому плохо слышал. Вот он конюхом был. Была, помню, такая тетя Настя Горбунова. У нее тоже сын был. Звать ее сына было, по-моему, Виктором. А старший ее сын был в армии. Кто там еще был? А командиром вот Рондель был у нас. Потом еще у нас в этой части был военврач. И когда мы были в Нарве, к нему приехала дочка. А перед тем, как ей приехать, он решил сделать дочери приятное и пошел в лес за грибами. Но там попал на мину и взорвался. И когда дочь уже приехала, она его только мертвым застала. Помню, что были в отряде две девочки моего возраста: Люся Чайкина да Дуся Николаева. А так остальные были уже взрослыми людьми. Но все вольнонаемными были. Только командир части Рондель и его заместитель Перевозчиков были военными. Я не помню, кем он был, этот Перевозчиков. По-моему, лейтенантом чтоли. А Рондель, по-моему, был старший лейтенант. Ну и, конечно, дядя Ваня как списанный был солдат, он был военнообязанный. А все остальные вольнонаемными были. Больше у нас никого не было из военных.
- Попадало ли вам солдатское белье с дырками от ранений?
- Да это все привозили. Привозили это белье, а оно было все окровавленное, все такое страшное, и оборванное. Поэтому мы и стирали его, и штопали, и зашивали, и пришивали, и делали все, что было нужно. Все у нас делалось! Уже обратно белье в часть поступало нормальное, все было, как и положено.
- Охрана была в вашем отряде?
- Никакой охраны не было.
- Ваш отряд под Лугой находился до самого конца войны?
- Нет. Сначала мы были в Кузьмине. Там, в Кузьмине, готовили лодки для переправы солдат через реку Нарову. Это было в конце мая — начале июня 1944 года. Потом наша часть перебралась ближе к Нарве. Мы были в Лялицах. А от нас в 3-х километрах стоял Эстонский запасной полк. Это место, где он располагался, называлось Ополье. Когда же Нарва почти была от немцев освобождена, маму, поскольку она была нарвитянка и знала город, вызвали в штаб. И мама под ночь приехала туда и им рассказала, где, что и как. И потом на следующий день утром мама возвратилась обратно с начальником нашей части Ронделем. Приехали они обратно, значит. Нас сразу погрузили на подводы (у нас свои лошади были в части), загрузили все это, и мы поехали в Нарву. Бои шли еще не под Силламяэ, а где-то здесь. И мы приехали в Нарву. Но Нарва, конечно, была разбита. Все было, конечно, сильно разбито. И привезли нас в довоенное ремесленное училище. Оно располагалось около реки, рядом были Нарвская крепость и через реку Ивангородская крепость, рядом же была Липовая ямка. Около здания был домик, что там было — я не знаю. Рядом была пожарка. Это мама, когда мы там были, сказала мне, что раньше там пожарная часть находилась. Там же депо было. Стирка шла в здании ремесленного училища. А вывешивали белье в другом месте. Но вскоре после этого, как мы здесь разместились, пришли вдруг саперы. Но это сразу как-то случилось. Они первыми вошли в город. А мы с мамой были первыми нарвитянками, которые вошли в Нарву. Пришли, значит, эти саперы. Они узнали, что дом, где мы развернулись, заминирован. И нас вывезли на Липовую ямку. Но там же было пустое место. И мы тогда здесь поставили палатки, поставили котлы, и стирали солдатское белье уже, можно сказать, прямо на улице. Мы ходили в здание пожарки как-то. Так вся пожарка была заполнена всевозможной одеждой. Наверняка это оставалось от тех, кого немцы расстреливали. Во всяком случае, я знаю, что всех мирных жителей немцы выгоняли из Нарвы, когда бои шли уже поближе сюда. Тетю, кстати, тоже немцы заставили уйти из Нарвы.
Кстати, если вспоминать про Нарву, вот что еще интересно. Я знаю и помню, как снова через реку Нарову мост строили наши солдаты. Это происходило с большими трудностями. Было так: только дойдут наши до середины для того, чтобы соединиться, обязательно их разбомбят немцы. Обязательно вот эту половину разбомбят. Только начнут — опять то же самое. Вот так и было. Оказалось, что под мостом шли подземные ходы. В этом подземном ходе сидел немецкий солдат. Но, собственно, это был не немец, а эстонец. Он был молодой парень. Видимо, ему питаться нечем было, трупов много было, да и крысы ходили, и он потом вышел оттуда. Видимо, он уже не выдержал и вышел. Вот он наводил на этот мост немцев. Я видела, как его вели в штаб запасного полка.
Расскажу еще одну историю про военную Нарву. Это был воскресный, по-моему, день. Мы с мамой были на Липовой ямке: там наша часть разместилась. А мама все переживала за дедушку. Это, значит, за своего отца переживала. И вдруг мама мне и говорит: «Давай пойдем с тобой пешком!» Я сказала: «Давай!» И вот мы с мамой пошли в Нарва-Йыэсуу. А идти туда нужно было 12 километров. Пока мы шли по дороге, по одну и по другую сторону канавы лежали вздутые лошади. А ведь была жара. От этого вонь стояла страшенная и невыносимая. Дошли мы до кладбища — оно находится при входе в поселок. Мама решила идти на кладбище потом, а в начале — все-таки отыскать нашего дедушку. И мы пошли дальше. И дошли до того места, где раньше две горы было. Одну называли Тотвино, а другую — Дранкино. Там все было тогда траншеями раскопано. И там же нас встретил патруль военных моряков. И они маме сказали: «Женщина, вы не ходите сюда. Здесь все заминировано, здесь опасно.» Мама стала им говорить: «Я ищу своего отца.» Они ей и говорят: «Какой тут отец? Тут ничего живого нет. Никого мирных жителей тут нет. Возвращайтесь обратно, чтобы не нарваться на мину. А то взорветесь — и все!» Ну что нам было делать? Мы пошли на кладбище. И вот, когда мы пришли на кладбище, то прежде чем добраться до своих могил, мы дошли до места, где сетка была натянута. Она была высокая и такая тоненькая-тоненькая, что ее даже почти и не видно было. Она почти что как прозрачная была. И вот было такое: куда ни сунешься — не войти, куда ни сунешься — не попасть. Но все-таки мы добрались. Пришли на могилу. Смотрим: крест, который папа делал с цемента, сломан и держится только на арматуре. И здесь же рядом стояла землянка. Мы с мамой руками убирали могилы и старались навести порядок. Похоже, раньше, пока была война, на надгробнике готовили кушать — он как плита был. Мама чистила-чистила надгробник, а потом сказала: «Пойду-ка я посмотрю эту землянку. Может быть, там что-нибудь найдем: метлу или что-нибудь такое.» Она туда вошла и увидела ноги человека. Она вернулась обратно и сказала мне: «Уйдем» Тут кто-то лежит или спит. Давай потихоньку будем уходить.» Я говорю: «Мама, может — это мертвый.» Мама говорит: «Какой там мертвый?! Я не знаю!!! Давай уходи. Что мы будем нарываться на неприятности?! Потом придем и наведем порядки.» И мы стали уходить. По этим сеткам все путались-путались. Как мы выбрались оттуда, я уже не помню. Уже в страхе выходили. И мы почти что до самой Нарвы бежали с мамой бегом. Вот такой еще случай был.
А потом, значит, в Нарве у нас так получилось. Потом, когда в сентябре 1944 года Таллин был освобожден от немцев, то нас разделили на две части. Часть уехали в Пярну, а другая часть людей осталась в Нарве: потому что наше большое оборудование, эти котлы, просто так было не увезти. Поэтому для того, чтобы выезти оборудование, нужно было дать какой-то железнодорожный состав, ну чтобы железной дорогой все это вывезти. Маму оставили за старшую. И мы жили опять у железной дороги в этих вот палатках. Потом кое-как мама добилась того, что дали нам состав. Вернее, не состав, а вагон или два вагона, - сейчас я уже не помню этого. Солдаты помогли загрузить все это оборудование. И привезли нас в Раквере. Потом и тех, кого увезли, привезли тоже в Раквере обратно. И в Раквере мы пробыли сколько-то месяцев. А в 1945 году, в мае месяце, закончилась война. А в апреле месяце, перед этим окончанием войны, всех нас перебрасывали в Пярну. А наш политрук писал в Москву и просил разрешения, чтобы нашей маме дали возможность уволиться из воинской части, поскольку мы, ее дети, оба были школьного возраста, и что Эстонию освободили, а мы родились здесь, в Эстонии. И когда на поезде мы достигли станции Юлемисте, тогда пришел этот приказ и нас прямо там высадили. А у нас была связь с дядей Володей. Он там тогда так и работал в НКВД. Он разыскал, кстати, своего брата. Когда маме сообщили, где он живет, мы пришли к нему в Таллине на Тартуское шоссе. Пришли к нему в квартиру и там у него прожили некоторое время.
А потом мама нашла свою сестру. Это тоже долгая история. Сестру мы нашли случайно. Знакомый регент церкви Базанов встретился с мамой, когда мы с воинской частью стояли в Раквере. Мама стала ему рассказывать. Он сказал: «Александра! Твоя сестра Маруся находится в Кясьму. Я тебе постараюсь найти ее. И я тебе скажу, как ее посетить.» И вот я помню, что к маме пришла женщина, которая жила с тетей Марусей в Кясьму. И она сказала: «Александра, я ухожу в Кясьму обратно. Я приходила на рынок и покупала кое-что. Если хочешь — пошли со мной. Мама говорит: «Я не могу пойти, потому что я все-таки старшая, бригадир, на мне вся работа висит. Война-то продолжается. Но я отпущу Женю.» И вот мы с ней, с этой женщиной, шли пешком с Раквере в Кясьму. Когда мы пришли в Кясьму, то, конечно, тетя Маруся страшно удивилась и была рада. Ночь я у нее переночевала, а на другой день мы пошли обратно в Раквере. Так мы с ней встретились. А тут, пока мы тут путешествовали, она перебралась в Сонда и работала на каком-то лесопильном заводе. И она тогда сказала маме: что давай-ка перебирайся ко мне и мы тут что-нибудь придумаем. И мы тогда перебрались к тете Марусе. А мама потом ездила в Раквере и ходила военкомат. И военкомат дал ей, в общем, работу в пограничной части. Мама вот стала работать. А потом через военкомат мы получили квартиру. Тоже у частника: сын ее был в СС. Как потом говорили о нем, русским пленным руки колючей проволокой связывал и занимался фигней. Потом сын исчез куда-то. А мать тоже к нам настроенна была не очень-то хорошо. Мы тогда, в общем, жили в этом домике. Там было четыре комнатки с плитами. В одной из них мы и жили. Потом нашу часть перевели в Раквере снова. Мамин брат дядя Володя снова нас нашел. Ему дали квартиру. А мы тогда уже жили на улице Валликраави в Раквере, там, где крепость была расположена. Жили на втором этаже, тоже опять-таки у частника одного, собственника этого дома.
А в это время, когда мы были в Раквере, отца уже не было в живых. Дело в том, что когда мы на станции жили в палатках, пришел поезд. И мама там увидела мужчин, которые жили в одном общежитии с папой в Нижнем Тагиле. И они рассказали ей, что папа был тяжело болен, что у него язва желудка была, ну и, кроме того, были проблемами с нервами и сердцем. На второе сентября был назначен отъезд всех тех, кто был из Эстонии, поездом к себе на родину. Делалось это потому, поскольку Эстония освобождалась уже от немцев. С папой тогда случился сердечный приступ. Его взяли в больницу. И этот мужчина рассказывал, что тоже ходил к папе нашему в больницу. Так он рассказывал, что папа так плакал и так просил, чтобы мы они взяли с собой в Эстонию. Папа говорил ему: «Вы меня возьмите, посадите меня в вагон! Я хочу домой. Я хочу дома умереть. В крайнем случае если я умру, вы выбросите меня, когда пересечете и будете на территории Эстонии.» Там были такие Кыбарсепп и Кокк. Они его уговорили остаться. Они ему сказали: «Борис Николаевич, поправишься. Еще не один состав будет, и ты приедешь домой.» Но после того, как они ушли, отец не выдержал и в эту же ночь умер. Но умирало там много тогда людей. Папу похоронили в братской могиле. Брат, пока узнал, что папа в больнице умер, пока бегал и добивался того, чтобы гроб ему сделали, когда приехал за папой больнице, ему сказали, что было жарко, они были не в состоянии труп держать и похоронили в братской могиле с другими. И так папину могилу мы уже не нашли.
А когда папу похоронили, мой брат, который был 1927 года рождения, следующим составом к нам в Эстонию приехал. Поскольку он переписывался с мамой, то знал, где мы находимся. И он приехал к нам туда. Ну там он с нами пожил, наверное, с месяц. Не знаю, через военкомат или как он принял решение, но, во всяком случае, когда он пришел к маме, то сказал: «Мама, записывают в школу МВД, в школу милиции. (а что ему было тогда? 18 лет было всего...) Есть, наверное, мама, смысл туда пойти. А то я буду в вашей воинской части: ни то, ни се. А так я хоть что-то приобрету.» Мама согласилась. И он пошел учиться туда. Школа располагалась в местечке Нымме в Таллине. Он ее закончил, а потом работал в Раквере в отделе милиции. Проработал он там недолго. Потом его перевели в Кохтла-Ярве, он там был начальником отдела милиции. И тогда же, после войны, мы с Раквере переехали в Кохтла-Ярве. А потом с Кохтла-Ярве он прибыл в Кивиыли.
А с дедушкой моим, которого мы не нашли в Нарва-Йыэсуу, вот что произошло. Когда мы ушли, он остался в Усть-Нарве жить в своем доме. Когда же немцы пришли, то они, поскольку у деда лодка была, заставляли его в любое время, когда им нужно было, перевозить их по реке на другую сторону, ну на Чудское озеро. А как сказал местный житель Леверт Федор маме, рассчитывались они с ним русскими рублями. Ну вроде как издевались над ним. И он говорил: «У вашего отца был целый мешок русских рублей, которые он захоронил у себя на территории в огороде!» Потом, когда немцы стали отступать и они же стали всех выгонять (с Нарвы, с Нарва-Йыэсуу). А тех, кто не уходил, они расстреливали. Дедушка пошел в Таллин.
- Кстати, когда вы прибыли в Нарву, в каком состоянии был город?
- Нарва была страшно разрушенная. Просто вся была разрушена, вся была в развалинах и в руинах. Кто-то мне рассказывал, что в Нарве осталась женщина, которая не ушла из города, как приказывали всем жителям немцы, а осталась: она скрывалась в подвале какого-то дома. Был такой каменный дом, в котором она скрывалась. И когда Нарву бомбили, то город весь горел. Может быть, она помешалась, и говорила как психически ненормальный человек. А рассказывала она то, что когда вышла из этого своего подвала, ну когда стрельба прекратилась и началось некоторое затишье, кругом был огонь, все горело, и единственное, что она видела, так это то, что со стен с горящих домов сыпались деньги: золотые и всякие. Единственное, что я помню, что она это рассказывала. Но я сама не видела ее, ничего по этому поводу не могу сказать, но вот такие разговоры были... Ну и говорили, что, увидев вот это все, эта женщина помешалась.
И вот еще что интересно. Знаете, раньше на Вышгороде находился православный Собор. Мы туда с мамой ходили. И когда мы поднялись туда наверх, этот собор был весь разрушенный. Вот весь-весь абсолютно был разрушен! Мы шли по горе, и все кругом камни и камни были. Все было разрушено. Мы шли-шли, как вдруг мама мне и говорит: «Женя, посмотри!» Я вроде как в другую сторону пошла немножко. Потом пошла обратно. И вот что я увидела. Все это, конечно, я рассказываю по моим детским воображениям. Вот такой на горе оставался круг (показывает). И посреди этого круга лежала икона. И мама мне тогда сказала: «Вот, посмотри, весь храм разрушенный, а икона стоит, ни одно камешка не тронуто в круге, все целое. Икона даже не поцарапана!»
- Войска часто в городе попадались?
- Проходили по городу войска.
- Чем вам запомнилось окончание войны?
- Окончание войны нас застало в Таллине. Это было 9-го мая 1945-го года. Ведь когда мы в апреле 1945 года вышли со станции Юлемисте и нашли маминого брата, то у него жили. Но тогда же бои еще шли. А Победу объявили 9-го мая. А мы уже у него были еще с конца апреля. Поэтому окончание войны там и застали. Конечно, часть людей была, которые ликовали Победе. Но не все ликовали. Потому что были и те, которые не радовались и желали того, чтобы Америка какие-либо меры приняла. Все было! Господи, чего только мы не понаслушались там. Ненавидели, в общем, местные тех, которые приехали с России, кто был раньше эвакуирован. Они рады нам и не были.
- Кто-то из родственников у вас воевал?
- Из родственников у меня воевал дядя Вася, который погиб в 1944 году на Сааремаа. Воевал младший мамин брат Владимир. Он имел фамилию Богомоленко, но потом, когда работал в Таллине мальчишкой, поменял фамилию на Ринго. Вот он воевал. Воевал папин старший сын Николай Богомоленко, он пробыл всю блокаду в Ленинграде, он тоже в НКВД работал. Вот, собственно, так из наших и все, кто воевал.
- Расскажите о том, как сложилась ваша послевоенная судьба?
- Но судьба очень интересно сложилась. Я жила в Раквере сразу после окончания войны. Надо было как-то учиться. А директором школы была одна женщина. Во время войны она пережила страшное горе. Ее детей на глазах у нее расстреляли немцы, потому что ее муж был партизаном. Потом она сумела сама как-то скрыться. А потом стала директором школы. Я пришла к ней и сказала: «Александра Алексеевна, что мне делать? Мне вот уже лет вот столько. И у меня седьмой класс незаконченный.» (а до войны же было только шестилетка) Она мне и говорит: «Знаешь что, Женя? Давай мы с тобой так договоримся. Я выйду на министерство образования в Таллин и попрошу, чтоб тебе там дали возможность сдать экзамены экстерном.» И она добилась разрешения. Весь апрель месяц я ходила как вольнослушатель в седьмой класс, поскольку перед экзаменами, как правило, шло повторение того, что дано было раньше. А я полгода до этого училась. И я сдавала со всеми вместе экзамены в Раквере. Хочу сказать, что я сдала очень хорошо все экзамены. Единственное, что только по русскому я получила тройку. Русский язык вела одна молодая учительница, жена военного, кстати. Она была недовольна тем, что я ходила на ее уроки вольнослушателем. И получилось так, что когда я писала контрольную работу по русскому языку, я была с температурой. Когда я пришла, Александра Васильевна сказала: «Женя, если ты плохо себя чувствуешь, не пиши лучше, давай мы отложим это на другой день какой-нибудь.» Я сказала ей: «Александра Васильевна! Да как я буду потом отдельно. Да я буду со всеми вместе писать.» Написала я все хорошо, нормально, только единственно, что я допустила одну ошибку: в одном месте не поставила запятую и, по-моему, в слове «лишь» упустила мягкий знак. И она, эта учительница, поставила мне за это тройку. И вот когда у нас был выпускной (я семь классов кончала, это и считалось обязательным образованием, а дальше можно было не учиться) и всем вручали свидетельства об окончании школы, то я все удивлялась: всем вручают, всем вручают, а мне все не вручают и не врчают. Ну вижу же все: фамилии Хейнанг не называют что-то. Жду и жду. И мне вручали свидетельство последней. Одна из учениц, с которой я училась, писала эти свидетельства. Я ее спросила потом: «Почему мне последней вручили?» Она сказала: «Женя, ты знаешь что? Ведь Александра Васильевна сказала мне, что не пиши тройку, не пиши пока. И она уговаривала эту учительницу и говорила: вы поймите, в каком состоянии она писала. Потому что по всем предметам она нормально экзамены сдала, без каких-либо натяжек и ничего, все нормально. Ну поставьте ей хоть четверку, говорила она ей, при таких оценках в свидетельстве вы ставите тройку. Она сказала: если вы поставите ей четыре, я обращусь в министерство образования.» И ей, однокласснице моей, с которой я вместе училась, ничего не оставалось делать, как поставить мне тройку в аттестате. Но я сказала: «Я никого не виню! Я даже тройке довольна.» Вот если бы она мне двойку поставила, тогда бы, считай, я школу не закончила бы. А так я все нормально закончила.
А потом, когда я закончила эти семь классов, то помню, что когда мы последние экзамены сдавали, к нам в школу приехал врач один, пошел к директору, выбрал меня и выбрал Лизу, она была из семьи, на квартире у которых я жила, и еще одну выбрал, и стал уговаривать нас пойти учиться на курсы медсестер для работы в санаторий в Кальви. Тогда этот дом восстановили и там должны были открыть санаторий. Те, кого туда набрали, в основном были эстонцы. То есть, персонал медицинский из эстонцев состоял. И, как сейчас помню, всех нас прикрепили к поликлинике в Раквере. Я должна была закончить эти курсы и стать сестрой физиотерапии. Это мне надо было делать всякие массажи и всякое прочее по полученной специальности. Лиза в лабораторию отправилась. Я не захотела идти в лабораторию. Третья девочка пошла в рентген медсестрой. Окончили мы эти курсы, и наш начальник, врач Николай Николаевич Касандров, нас всех собрал и нам тут же сказал: «Девочки, все у вас хорошо, все нормально. Вы со всеми обязанностями, что на вас возложили, вы хорошо справились. Вы принимаетесь на работу. Но открытие санатория будет в августе месяце. Теперь ждите моего звонка.» Ну вот мы и ждали-ждали его звонка. Потом я ему в августе позвонила и сказала: «Николай Николаевич, ну что там не слышно звонка?» Он говорит: «Женюшка, у меня тут много неприятностей. Вот если я с ними сумею разобраться, то тогда — да.» Ну а какие это были неприятности? Сам он находился в Москве, а поручил всю эту работу организовать медперсоналу. А тогда же в лесах много было бандитов! И они всеми медикаментами, всем, что можно было, снабжали метсавеннадов (по-эстонски — лесные братья, ну бандиты то есть.) И когда приехали открывать санаторий и решили сделать ревизию, то там большие недостачи были. И этого врача, конечно, за излишнюю доверенность к людям убрали. Санаторий закрыли. А его судили, наверное.
После этого я приехала обратно домой. Брат у меня работал тогда в Кивиыли. Пошла я после этого учиться в вечернюю школу. Проучилась там сколько-то лет, закончила 11 классов. Ну а поскольку в школе я вступила в комсомол (еще в Раквере Александра Васильевна уговорила меня), я пошла становиться на учет. А в Кивиыли был сланцехимический комбинат, были шахты. И меня устроили туда техническим секретарем в партийное бюро. Я там научилась печатать на машинке и вот так и работала. Потом я вышла замуж, взяла от него фамилию Черепанова. Муж работал сначала на комбинате в Кивиыли. Потом его перевели в Йыхви, там он был директором бетоностроительного завода. Потом его перевели в Ору, он был директором строящегося комбината. Потом он работал заместителем директора треста «Эстонсланец» по снабжению. А потом отсюда он уехал на Север, в Заполярье. И мы были в Заполярье. Вначале он работал там начальником перевалочной базы в поселке Северный, потом его перевели в Депутатск, и он там работал тоже каким-то начальником по снабжению. Ну а так получилось, что когда его перевели в Депутатск, мы развелись. Он там нашел другую женщину и стал с ней жить, а я осталась в поселке Северный. Так и не знаю, жив ли он сейчас. Мы с ним связи не поддерживали. Потом я в поселке Северный была избрана председателем поселкового совета, строила этот поселок. 13 лет я отработала там председателем. В 1987 году возвратилась сюда в Эстонию. В Йыхви в микрорайоне в первых домах оставалась у меня квартира. А там, на Севере, я еще в 1985 году вышла на пенсию. Старшая дочь была в Заполярье, я ее к себе туда взяла, младшая дочь там тоже была.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
