Дурнова (Лукша) Лариса Михайловна

- Я родилась 13 февраля 1927 года в Сталинграде на хуторе Купоросный, который находился за бывшим лесозаводом имени Куйбышева, сейчас этот хутор стал поселком Купоросным. Там я прожила до четырех лет.

Мой отец родился в городе Кузнецке Пензенской области, участвовал в Первой мировой войне, был награжден Георгиевским крестом. Я хорошо помню его фотографию, где он был изображен в форме с крестом на груди. Но, когда начались репрессии, мы эту фотографию порвали, потому что считали, что если она попадется кому-то на глаза, то можно было за нее поплатиться свободой. Как и когда отец вместе со своим братом оказался в Царицыне - я не знаю. Первое время они оба были в учениках у кожевника, а затем, освоив профессию, и сами стали хорошими специалистами в выделке кожи.

Когда начался НЭП, папа открыл собственное дело и дела у него пошли настолько успешно, что они вместе с братом построили себе очень хорошие дома. Я помню свой дом, в нем было пять комнат, имелась большая веранда с выходом на улицу и подвал высотой выше человеческого роста, отделанный изнутри цементом. Во дворе дома была оборудовано двухэтажное строение, называемое “сушилкой”, на верхнем этаже которой на косых рейках были натянуты для просушки куски кожи. Рядом с “сушилкой” стоял небольшой домик, в котором жили двое работников, и баня.

Моя мама была местной, царицынской, уроженкой и в девичестве носила фамилию Дерюгина. Родилась она в восемьсот девяносто шестом году и была младше папы на двенадцать лет. Знаю, что у мамы было пять братьев и сестра, и, поскольку дедушка умер, воспитывала их одна только моя бабушка. По маминой линии у меня было двадцать четыре двоюродных брата и сестры! Мама, несмотря на то, что была малограмотной женщиной, имеющей из образования всего два класса церковно-приходской школы, была очень мудрой и хозяйственной. Жили мы очень хорошо, у нас была корова, были куры.

На маму очень большое влияние оказывала тетя Нюра - жена моего крестного Алексея Ивановича Полетаева, который жил в районе Тулака и имел там собственный магазин промышленных и продовольственных товаров. Она была бывшей дворянкой родом из соседнего города Дубовки и говорила моей маме: “Пана, если у тебя появятся лишние деньги, ты их не трать попусту, а покупай золото. Тряпки со временем придут в негодность, а золото всегда будет в цене”. Хорошо, что мама прислушалась к ее словам. Когда наступил голодный тридцать третий год, наша семья не голодала: мама все свое золото сдала в ТОРГСИН (так назывался Торговый синдикат, который принимал от населения золото в обмен на продукты). У мамы были шикарные золотые часы, так она от этих часов сдала корпус и цепочку, оставив себе лишь часовой механизм. После Сталинградской битвы этот механизм вставили в корпус от обычных часов и моя сестра еще долгое время носила их. К началу войны из золотых вещей у нас остались лишь папино и мамино обручальные кольца и небольшие сережки, все остальное было сдано государству.

В глазах собственной сестры моя мама была обычной бабой, но у нее были очень красивые платья: парчовые, с бантами, со стеклярусом. Мы перед войной с девчонками мерили эти платья и мамин корсет. Еще у мамы была красивая сумка-ридикюль, но она считалась в то время не модной, и мы ее с девчонками, честно говоря, попросту затаскали.

- Вы единственный ребенок в семье?

- Нет, я по рождению шестой ребенок. После меня родился еще мальчик. У мамы всего родилось пять мальчиков, но все они умерли от болезней и остались только мы, две девчонки: я и моя сестра на четыре года старше меня.

- Вы считали себя городскими жителями или деревенскими?

- Не знаю, кем мы себя считали. Городские кварталы были неподалеку от нас, достаточно было лишь перейти через завод имени Куйбышева, который на тот момент имел целых семь лесопильных цехов. Через этот завод ходили все жители нашего поселка и никто из руководства завода не боялся, что подожгут те огромные запасы леса, которые были складированы прямо на улице.

Жили мы очень хорошо, но потом начались репрессии и нас, как говорится, раскулачили. Отобрали у нас дом, дав нам на то, чтобы его освободить, двадцать четыре часа. У моего дяди был двухэтажный дом, его тоже отобрали. Впоследствии в нашем доме разместили детский сад. Помню, у нас была очень красивая мебель и часть ее мама перевезла к своей сестре. Нам сказали, что через сутки нас не должно было быть в городе.

- Куда вас отправили?

- Никуда не отправляли. Куда хочешь, туда и езжай: “Убирайтесь куда хотите. Главное, чтобы вас в городе не было”. У папиного брата дети были уже взрослые, поэтому их не тронули - выселению подлежал только он сам со своей женой. А наша семья вся выселялась: папа, мама, сестра, я и маленький братик Славик на руках у мамы. Я помню весь наш сложный путь. Ехали в холодном вагоне, где-то делали пересадку и в результате приехали в город Алатырь.

- Почему именно туда?

- Просто не хотели ехать к родственникам, чтобы их не подставлять под внимание органов НКВД. Видимо, этот город кто-то посоветовал моим родителям.

Пожили мы там некоторое время на квартире, а потом мама, взяв меня и Славика, вернулась обратно в Сталинград. Мама оставила меня у тетки, а сама, взяв документы, со Славиком отправилась в Москву к Калинину. И добилась встречи с ним! Рассмотрели все документы и выяснилось, что все имущество у нас было по закону. По команде из Москвы нам все вернули, включая дом. Но поскольку все соседи о нас говорили как о раскулаченных, мои родители не захотели там жить. Они продали свой дом и на Тулака, или как этот район еще называли Нижняя Ельшанка, купили обыкновенный маленький домик. Раньше по Волге сплавлялось огромное количество плотов и на них для удобства сопровождения были сооружены небольшие бревенчатые домики. Вот такой домик был снят с плота, установлен на берегу, и кто-то его купил, а мы его впоследствии перекупили для себя. В этом домике было всего две комнаты общей площадью восемнадцать метров. В этом доме мы жили продолжительное время, даже во время войны и после нее.

Когда мы вернулись в Сталинград, папа устроился на лесозавод имени Куйбышева. Завод был огромным, на берегу рядом с ним стояло огромное количество плотов, прибывших по Волге. Были специальные бригады, в одной из которых работал и мой дядя, занимавшиеся разборкой плотов. Бревна из разобранных плотов направлялись на лесотаски и там по конвейеру они поднимались на площадку завода, где и складировались. Было семь цехов с лесопильными рамами, которые постоянно пилили эти бревна.

- Вашего дядю тоже восстановили в правах?

- Да. Он вместе с нами был в Алатыре, вместе с нами и вернулся обратно. Ему тоже все вернули. А вот мой крестный оказался мудрее. Когда началась волна раскулачивания, он закрыл магазин, бросил все и уехал в Москву. Перед отъездом у него кто-то спросил: “Алексей Иванович, ты чего волку в пасть лезешь?”, а он в ответ говорил: “Там, в Москве, я никому не нужен”. И он оказался прав: его никто не тронул и он прожил там до восьмидесяти лет. Приехав в столицу, он даже смог получить квартиру в Сокольниках. Квартирой это, правда, назвать было трудно: в двухэтажном домике на втором этаже была комната, в которой умещалось две кроватки, стол, два стула и сложенная из кирпичей плита. Когда мы после войны приехали к ним в гости, то мой муж, я и маленький сын едва уместились на полу чтобы поспать. Из удобств в квартире был только водопровод с холодной водой, а туалет был на улице. Эти домики, наверное, и до сих пор там стоят.

Рядом с нами жили бывшие хозяева нашего дома, те, у кого мы его купили - дядя Коля с тетей Еней (от имени Евгения). Мы так дружно с ними жили, что у нас было все общее и между нашими домами даже не было никакого забора. Дядя Коля работал рыбаком, а их дочь закончила институт и ее отправили работать куда-то в районы области. Среди тех, кто жил на Волге, многие были рыбаками. Мамины братья тоже летом ловили осетров, белуг, севрюг, а зимой подледным ловом добывали миногу. Они за Волгой рыли себе землянку или сооружали шалаш и там жили, пока ловили рыбу. Помню, для пойманной рыбы у дяди была специальная лодка, заполненная водой - “малёшница”. В этой “малёшнице” держали в основном крупную рыбу. Я была любопытным ребенком и часто ездила на рыбалку вместе с дядей, мужем маминой сестры. Сначала дяди ловили рыбу как частники, а перед войной Советская власть организовала их в рыболовецкие бригады и вся пойманная рыба сдавалась государству. Бригады располагались на берегу и в свободное от ловли рыбы время рыбаки на берегу все время точили крючки для перемётов, либо в чем-то черном кипятили веревки, на которых крепились сети или крючки, вместе с деревянными поплавками-”балберами”. Делалось это для того, чтобы они не гнили от постоянного нахождения в сырости.

- Расскажите о своей школьной учебе.

- Моя сестра начала ходить в школу еще когда мы в Купоросном жили. Потом, когда вернулись в Сталинград и сменили место жительства, вслед за своей сестрой в школу пошла и я. Ходили мы в школу номер девяносто три. Четырехэтажное здание этой школы и сейчас стоит на Тулака около троллейбусного кольца. После войны это здание было восстановлено и в нем размещался сначала пединститут, а потом сельхозинститут. Но когда мы начинали ходить в девяносто третью школу, она еще не была кирпичной, и мы называли ее “глинобиткой”, потому что она была сделана из дерева и снаружи обложена саманным кирпичом. Когда я училась во втором классе, началось строительство уже новой, кирпичной школы. Подъемных кранов не было, поэтому кирпичи подавались транспортером только до второго этажа, а дальше переносились только вручную. Построили ее очень быстро: третий или четвертый класс я заканчивала уже в новой школе.

- Школа была средней или семилетней?

- Это была средняя школа, но я до начала Сталинградской битвы успела закончить лишь семь классов, а сестра моя успела получить полное среднее образование.

- Как Вы узнали о том, что началась война?

- Из сообщения по радио. Я не помню, была ли радиоточка у нас дома, но на улице на столбе висел репродуктор. Люди стояли около него и слушали сообщение о начале войны. В то время нас воспитывали в духе патриотизма, мы знали всех героев Гражданской войны - Лазо, Чапаева и других - и понимали, что они защищали нашу страну, отстаивая свои идеалы. Поэтому, когда мы узнали о том, что началась война, мы сразу подумали, что нам придется сидеть в подвалах, как сидели люди во время Гражданской войны. Но это были наши детские мысли, а вот взрослые забеспокоились всерьез.

Мобилизация началась на второй день после объявления о начале войны и мы проводили на фронт моих двоюродных братьев. Всего их у меня ушло воевать девять, из них погибло семеро, а двое вернулись инвалидами.

Когда началась война, нашу школу переоборудовали под госпиталь, и мы были вынуждены ходить на учебу в двадцать третью школу, что стояла напротив Больницы №7. Седьмой класс я проучилась в этой школе. Занятия у нас были через день, урок длился по тридцать минут. Ко всем изучаемым предметам нам добавили предмет “агротехника”, на занятиях которого мы изучали трактор и плуг. Думаю, что если бы война продлилась дольше, то нас отправили бы пахать поля, потому что уже было попросту некому это делать.

- Педагоги из вашей школы перешли вместе с вами?

- Конечно, кто-то же должен был нас учить.

- Перед войной были у вас в школе какие-нибудь кружки по военной или медицинской подготовке?

- Нет, были только физкультурные кружки. Я занималась там гимнастикой и легкой атлетикой: мы прыгали через коня, висели на кольцах, занимались на брусьях. Мой папа всячески это приветствовал, несмотря на то, что мама была против: “Девчонка в трусах! Как это так!?” Даже когда мы с сестрой надевали для занятий спортом шаровары с резиновым пояском, то слышали от нее: “Ох, девицы - бесстыжие лица!” Еще, когда я только пошла учиться в школу, у нас там был “кружок безбожников”, я туда тоже некоторое время ходила. А больше никаких кружков в нашей школе я не припомню.

- Что происходила на занятиях в “кружке безбожников”?

- Ну что… Говорили, что бога нет, что все это выдумки.

- А вы, члены этого кружка, ходили с антирелигиозной агитацией в массы?

- Да мне в то время восемь лет было, какой там из меня агитатор! Мы просто слушали старших и все. Поскольку наша семья прошла через репрессии, то дома нас не принуждали к религии, боясь, что репрессии за это могут последовать повторно. Несмотря на то, что дома у нас висели иконы и лампады, а мама соблюдала различные церковные праздники и традиции, я до войны всего один раз была в церкви, куда меня сводила бабушка.

- Вы сказали, что занятия у вас были через день. Чем занимались в тот день, когда не нужно было идти в школу?

- Да просто бегали по улицам.

- Отслеживали ситуацию на фронте?

- Да мне четырнадцать лет было, меня это особо не интересовало: ну воюют и воюют.

- И даже пионерская организация этому не способствовала?

- Работа нашей пионерской организации в этом плане была очень слабовата. А вот во время занятий нас патриотизму учили, особенно на уроках истории. Мы часто встречались с живыми героями Гражданской войны. Рядом с нами жил один из них по фамилии Котиков. Хоть он в литературе нигде не упоминался, но в нашем районе, на Тулака, он славился, потому что был героем. У него имелся наградной пистолет, из которого он стрелял в воздух, когда выпьет. Видимо, боевое прошлое давало о себе знать. И если мы слышали выстрелы, то понимали, что наш герой Гражданской войны “под мухой”.

- Милиция на это как-то реагировала?

- Никак не реагировала, потому что Котиков - герой.

После смены школы и учебы через день, знания, конечно, мы получали неважные. Но, несмотря на это, мы с сестрой учились очень хорошо.

Летом сорок второго года мы закончили седьмой класс, и многие мои одноклассники уехали из Сталинграда: кого-то родители увезли к бабушкам и дедушкам, а кто-то уже уехал в эвакуацию вместе со своими родителями, работниками оборонных заводов. В начале июля нас, тех, кто оставался в городе, внезапно собрали в школе. Страна решила, что детские руки ей очень нужны и нас отправили на “колосование”. Все мы были одного возраста, нам выделили старшего - какую-то учительницу не из нашего класса - и повезли поездом в один из северных районов Сталинградской области. На какую станцию мы приехали, я не знаю. Когда приехали, уже вечерело, было часа четыре. На станции нас ждали подводы, запряженные быками. До места назначения добирались долго, потому что шел дождь и дорогу сильно развезло. Привезли нас к правлению колхоза уже когда стемнело. Мы были голодны, но кормить нас было нечем и нам принесли только мытые свежесорванные огурцы. Проголодавшись, мы все это тут же съели и стали располагаться на ночлег в той же избе, в которой располагалось правление.

На следующий день нас посадили на телеги и увезли на поле, рядом с которым стоял небольшой вагончик с полками-лежаками, точь-в-точь как в железнодорожном вагоне. Мы заняли эти полки, побросав свои вещи, и местный бригадир сразу же повел нас на поле, где росла пшеница. Это, по-видимому, было сортовое поле, которое нужно было очистить от примесей. Каждому из нас бригадир выдал по маленькому самодельному ножику, похожему на серп, поставил всех в шеренгу и сказал: “Вот так выглядит колос пшеницы, а вот так выглядит колос ржи. Ваша задача - пройти по полю, каждый колосок ржи срезать ножиком и бросить на землю”. Различать колосья мы научились сразу: у пшеницы они были пошире, чем у ржи. Колосья были еще в стадии молочной спелости, поэтому срезать их не составляло особого труда. Ржаных колосьев было очень много, но мы их быстро наловчились срезать. Как только проходили через все поле, дойдя до межи, сразу переходили на другой его край, вновь становились в шеренгу и все повторялось снова. Таким образом мы чистили сортовое поле, оберегая его от попадания в готовое зерно зерен других растений.

На “колосовании” мы пробыли две недели. Там нас регулярно и очень хорошо кормили, привозя для нас еду из колхоза. Никаких выходных дней у нас не было, потому что некогда было нам отдыхать. Однажды, во время нашего завтрака, из правления прискакал на коне молодой человек с телеграммой, в которой было написано, что нас надлежит срочно отправить обратно в Сталинград. Колхозом в срочном порядке было выделено для нас две подводы, в этот раз запряженные уже лошадьми, и нас повезли в Саратов. Несмотря на то, что лошади тянули повозки пошустрее, чем быки, дорога туда заняла три часа. Когда мы приехали, у пристани нас дожидался белоснежный пароход. Только мы разгрузились на пристани и разместились на корме этого парохода, как тот сразу же отчалил от берега. Всю ночь мы провели в пути, а утром прибыли в Сталинград.

В моем седьмом классе было три девчонки, три лидерши: я, Мещерина Эльвира, которая впоследствии стала врачом, и Дьяконова Анжела. У последней отец умер, а брат воевал на фронте. Впоследствии она отучилась в педагогическом институте и преподавала русский язык в школе. Собрались мы как-то втроем и решили, что должны хоть чем-то помочь Родине.

Отправились в госпиталь, который располагался в нашей бывшей школе, и предложили там свои услуги. До этого моя крестная и жена моего двоюродного брата, которые уже получили похоронки на своих мужей, устроились в госпиталь прачками. Стиральных машин тогда не было и им приходилось все стирать вручную. Работали они не за зарплату, а за продовольствие, потому что им нужно было кормить своих детей. Глядя на них и мы решили пойти работать в госпиталь “за так”.

В первый же день нам сказали в госпитале: “Идите, мойте полы”. В наших классах стояли койки, на которых лежали тяжелобольные солдаты, а в коридоре на полу были расстелены матрасы с легкоранеными. И мы мыли полы между этими кроватями и матрасами, иногда помогая медперсоналу кормить тяжелобольных. Потом меня взяли работать в гипсовочную, которая размещалась в бывшей учительской на втором этаже здания. Там мне выдали гипс с бинтами и показали, как нужно их правильно гипсовать. Нужно было бинт макать в гипс и затем тщательно втирать его в волокна, чтобы те пропитались гипсовой пылью. Рядом стоял большой стол, на который приводили и укладывали кого-нибудь из больных, кому необходимо было наложить гипс. Все нагипсованные мной бинты я складывала стопкой на столе, у врача был при себе сосуд с водой, куда он макал гипсованные бинты и укладывал их на место, требующее гипсования. Если было нужно, врач говорил мне, чтобы я поддерживала чью-нибудь ногу для того, чтобы она не шаталась, а сам в это время накладывал гипс. Врач сначала предварительно проверял, насколько я хорошо подготовила бинт к гипсованию, а затем только использовал его в работе.

Когда фашисты подошли к Сталинграду, наш госпиталь эвакуировали, и мы остались без работы. Что нам оставалось делать? Элька говорит: “Ну что? Куда пойдем?” Решили мы отправиться в горком комсомола и там напроситься туда, где мы будем нужнее. Но когда пришли на улицу Советскую, где размещался горком, то увидели пустое брошенное здание с распахнутыми окнами - все его обитатели уже уехали. Во всех кабинетах стояли распахнутые шкафы, валялись на полу листы бумаги. От горкома комсомола мы отправились на пристань, где стоял дебаркадер. Пришли, смотрим, на берегу какой-то вагончик стоит. Мы туда: “Хотим помочь чем-нибудь”, а нам говорят: “Бегите на теплоход, вон, у дебаркадера стоит”. Поднимаемся на борт теплохода, а нам говорят: “Идите мыть полы”.

- Что это был за теплоход?

- Белый, двухпалубный колесный теплоход, на котором находился плавучий госпиталь. Мы стали драить палубу этого теплохода, а когда подвозили на берег раненых, нас звали на помощь. Когда раненый был небольшой и худенький, нам давали одного человека в помощь и мы, взявшись каждый за одну ручку, вчетвером заносили на теплоход эти носилки. А если раненый был тяжелым, там уже его взрослые заносили. Вот так мы помогали.

- Кто вами командовал? Военные медики?

- Не знаю, мы не разбирались. Нам скажут: “Идите туда-то и сделайте то-то” - мы шли и делали. Нам было все равно, кто нами распоряжался. На теплоход мы ходили несколько дней, потому что учебный год закончился и свободного времени у нас было много.

- Какое впечатление на Вас произвел вид раненых солдат?

- Мы все это восприняли совершенно нормально. Мы понимали, что идет война, а на войне и убивают и калечат. Родители, конечно, были не в восторге от того, что мы бегаем помогать, но и не запрещали нам этого делать.

- Вы пропадали в госпитале целый день. Вас там кормили?

- Да кому мы там нужны были?! Я и не помню, чтобы мы там голод ощущали. Вечером, часов в пять, домой вернемся, налопаемся от души и отдыхать. А утром, толком не позавтракав, бежали опять в госпиталь.

В Сталинграде хорошо была налажена работа по защите города от налетов. Во всем городе с наступлением темноты работал режим затемнения: ни из одного окна, ни из одной щелки не должно было быть видно света. Участковые ходили по улицам и проверяли, чтобы все неукоснительно выполняли это распоряжение. Считалось, что режим затемнения должен дезориентировать немецких летчиков. В каждом дворе обязательно были вырыты небольшие бомбоубежища, называемые “щелью”. Они, конечно, не спасали от бомб, но спасали от осколков. Хорошо работала в городе система оповещения граждан при налетах немецкой авиации. Поэтому, когда на город летели немецкие самолеты, в Сталинграде раздался вой сирены. Как только объявляли тревогу, все должны были бежать в эту щель и там прятаться. У нас во дворе папа вырыл хорошую щель: там всегда стоял запас воды, были постелены на землю какие-то тряпки.

После первой бомбежки Сталинграда население стало грабить магазины. Там, где впоследствии была макаронная фабрика, стоял магазин, все его так и называли - “белый магазин”. Этот магазин разделялся на три части: первая часть была продовольственным отделом, в центральной части продавались промтовары, а в третьей части размещался хлебный отдел, в котором на прилавках лежали огромные буханки подового хлеба. Этот хлеб продавался на вес: от буханки отрезался ножом огромный кусок и клался на весы. Если этого куска не хватало, то на чашу весов клали кусочками хлебные довески. Очень вкусным был этот хлеб! Сбоку от магазина были ворота, за которыми находилась керосиновая лавка, сложенная из хорошего кирпича.

Мы жили неподалеку от “белого магазина” и, когда люди стали грабить его, папа нам сказал: “В магазин ни шагу! Это хищение имущества и за это может быть расстрел!” Мы послушались папу и ничего из этого магазина для себя не взяли, хотя люди вокруг тащили кто что мог.

- Как Вы пережили самую сильную бомбардировку Сталинграда двадцать третьего августа сорок второго года?

- Ой, тяжко! Я в это время была в гостях у своей подружки Анжелки, которая жила неподалеку, за железнодорожным полотном. Когда завыли сирены, я сразу побежала домой. От падающих бомб загорелись штабеля на заводе имени Куйбышева. Зрелище было жуткое! Мы хоть и жили от него в паре кварталов, но ощущали жар от этого пожара, а громкий шипящий звук этого огня был слышен и у нас во дворе. На головы нам сыпался теплый пепел от сгоревших досок и бревен. От сброшенных немцами зажигательных бомб в нашем районе загорелись дома. Напротив нас стоял дом, построенный незадолго до начала войны, так он не загорелся, а закоптился и зажарился от температуры горящих рядом домов. На наш дом тоже упала “зажигалка”, но, благодаря папе, ее удалось потушить. Он влез на крышу и, обжигая себе руки, сбросил эту бомбу на землю. Тем самым он спас не только наш дом, но и соседский, который стоял очень близко к нашему. Папу моего на фронт не взяли, потому что ему на то время уже исполнилось пятьдесят восемь лет, и он не годился к службе.

Как я уже говорила, мама из Купоросного в этот наш дом перевезла часть хорошей мебели. Когда вокруг горели дома, родители решили вынести всю эту мебель во двор, чтобы спасти ее от пожара, если вдруг загорится и наш дом. Только они вынесли все, сложили аккуратно в кучу, как в нее тут же угодила мина и разнесла всю мамину мебель в щепки.

От всей этой ситуации, от того, что творилось вокруг, души людей настолько очерствели, что некоторые из них разогревали себе суп на углях от своего сгоревшего дома. При этом они не плакали, а лишь только молчали. Окаменели люди от страха и ужаса всего происходящего. Спустя некоторое время через наши сожженные дворы пошли, отступая, части Красной Армии. Наши солдатики были очень плохо одеты: стоптанные ботинки с обмотками, залатанные гимнастерки, пропитанные солью.

А шестнадцатого сентября к нам, в Нижнюю Ельшанку, пришли немецкие солдаты. Дочь наших соседей, которая посмела в чем-то возразить немцам, те сразу пристрелили. Солдатам сразу понравилось наше убежище во дворе, наша щель, и они нас оттуда выгнали. Видя такое, мои родители приняли решение уйти из дому и перебраться жить к моей тетке, которая жила у железной дороги.

- Выгнав вас из щели, чем немцы ее заняли?

- Да откуда ж мы знаем! Он нас туда не пускали. Видимо им просто нужно было место, нужен был плацдарм, и они оттуда выгоняли все мирное население, чтобы оно не мешало. Из наших дворов немцы вели огонь, стреляя за Волгу, а наши стреляли в ответ, поэтому очень много жителей окрестных домов погибло от наших снарядов. Но тут уж никуда не денешься - война.

Тетка, к которой мы ушли, жила в доме рядом с соседями, у которых было четверо детей. Их старшая дочь, во время затишья, отправилась за водой на берег Волги. Когда начался обстрел, она побежала домой, но придя, никого из своих родных в живых не застала: бомба угодила прямо в убежище, где пряталась вся ее семья, и всех их там засыпало. После окончания Сталинградской битвы, когда в тех краях началось строительство, она добилась разрешения, выкопала кости своих родных и похоронила на кладбище.

Мы разместились в убежище у тетки во дворе. А у нее в это время жила квартирантка Раечка и во время обстрела она сидела у окна, прикрытого от осколков металлической заслонкой с длинным металлическим штырем посередине. Неподалеку разорвался снаряд, выбил из заслонки этот штырь, и он угодил квартирантке прямо в затылок. Мы ее похоронили в воронке от пятидесятикилограммовой бомбы, слегка расчистив ямку и уложив на дно тело Раечки. Сейчас на этом месте построен жилой дом.

Становилось голодно. На Волге, во время бомбежки, затонула баржа с зерном. Люди стали нырять к затопленной барже, чтобы достать из-под воды немного зерна. Поднятую пшеницу сначала сушили, а затем мололи в муку на самодельных мельничках.

У тетки мы прожили недолго. Немцы стали выгонять население из города. Кого-то увозили в Германию, а, например, семью моего будущего мужа в то же время погрузили в эшелон и увезли в Австрию. Но основная масса народа просто уходила из города, и немцы гнали их в сторону Калача-на-Дону.

Родственники моей мамы, Дерюгины, все были рыбаками и решили отправиться не в Калач, а в Городищенский район на берег реки Дон. Они справедливо решили, что в Калаче скопится много беженцев и обязательно наступит голод из-за недостатка продовольствия, а на берегу Дона они всегда рыбалкой смогут спасти себя и свои семьи. Тогда практически в каждой семье имелась небольшая двухколесная тележка, на которой возили то овощи с рынка, то рыбу с Волги, то арбузы и дыни с бахчи. Вот на такую тележку и были погружены нами все необходимые вещи, и мы отправились в путь. Разумеется, наша семья пошла вместе со всеми остальными родственниками. У каждого в тележке лежал какой-нибудь инструмент: молотки, гвозди, а также удочки и рыболовные сети. Одежду, какую смогли, мы сразу надели на себя, чтобы поменьше занимать ею место в тележке. Поскольку нас шло тринадцать семей, наши тележки были похожи на небольшой обоз.

- Во время следования немцы останавливали вас, идущих к ним в тыл?

- Нет, даже попыток не было. Там же, кроме нас огромная масса народу шла: кто пешком, а кто, как и мы, впрягшись в небольшие тележки.

- В пути встречали колонны наших пленных?

- Нет, не встречали. Когда мы вышли за город, нас застала ночь и мы остановились в степи на ночлег. Проснувшись поутру, мы продолжили движение и в этот же день вышли к хутору Вертячему. Разумеется, такое количество народа никто не пустит к себе во двор, поэтому мы разместились на берегу Дона в балке рядом с хутором. Не помню, это был конец сентября или уже начало октября, но, когда мы проснулись рядом со своими тележками, то увидели, что с неба падает снег. Поскольку большинство из наших родственников были рыбаками, то для них построить землянку было делом несложным. За три-четыре дня на дне балки были сооружены землянки для каждой нашей семьи. Размеры землянок зависели от количества членов семьи: например, у нас была маленькая земляночка, а у тетки чуть побольше, поскольку у нее грудной ребенок был. На склонах балки рос краснотал, поэтому мы нарубили его и соорудили для себя лежанки. Где-то раздобыли кусочки стекла и сделали из них небольшие окошечки в наши жилища, в стенах землянок вырыли печки. В общем, как могли обустроили себе жилье.

Немцы заметили, что мы там обустраиваемся и, видимо испугавшись, что там появятся партизаны, поставили около нашего поселения двоих солдат. Одного из них звали Тони, а другого не знаю как. Тони был холеный и ни с кем из нас не разговаривал. А второй был простым мужиком, он любил показывать нам фотографию своей жены и двоих детей, повторяя: “Сталин и Гитлер друг друга пуф-пуф, а я своих люблю!”, и целовал при этом фотографию.

- Немцы не устраивали обыски в ваших землянках?

- Нет, ничего такого не было, вот только эти двое стояли, нас охраняли.

Когда все окончательно обустроились, достали сети, которые привезли с собой, и стали рыбку ловить. А немцы увидели это и поняли, что большую часть пойманной рыбки можно и отобрать. Что поделаешь, пришлось им отдавать улов, а себе оставлять лишь столько, чтобы не умереть с голоду.

Потом немцы стали нас, в том числе и меня, пятнадцатилетнюю, гонять на работы. Мы рыли на площади посреди хутора Вертячего огромный котлован: внизу люди рыли и бросали землю на отвес, на отвесе стояли мы и выбрасывали эту землю уже наружу. Для каких целей рылся этот глубокий котлован - мы не знали. Когда с рытьем было завершено, нас стали гонять на берег Дона, где мы плели из веток краснотала плетни. Приглядывали за нами строго: пойдешь в туалет, а немец с автоматом за тобой топает. Мать, конечно же, за нас очень переживала: девчонки молодые, а вдруг немцы изнасилуют или застрелят “при попытке к бегству”!

- Там, в Вертячем, был концлагерь…

- Да, мы знали о нем, но туда не ходили. Слышали от кого-то, что там наши содержались в ужасных условиях.

- Кормились вы все это время только рыбой?

- Конечно! Жили впроголодь, только рыбка нас и спасала.

- К вам за это время не подселились другие семьи?

- Нет, там жили только все наши родственники, те, с кем мы вместе пришли из Сталинграда. С нами еще пришел дядя Коля, у которого мы в свое время купили дом.

- А местные жители из хутора к вам заглядывали?

- Нет, все боялись друг друга, боялись общаться.

Вот так вот, в страхе, прожили мы до девятнадцатого ноября сорок второго года. Однажды сидим мы в землянке и слышим орудийные залпы. Они были настолько сильными, что мы почувствовали, как задрожала вся земля. Потом слышим: по крыше нашей землянки раздался многочисленный топот - это бежала конница румын, немецких союзников. Наши родители посадили нас в угол, а сами прикрыли своими телами, думая, что сейчас в землянку ворвутся немцы и всех нас тут расстреляют. Но топот наверху прекратился, и вдруг, через некоторое время, мы услышали русский мат! Наши пришли!

Открывается дверь землянки и внутрь забегают два бойца, молодые, румяные с мороза. Мы как увидели их, очень обрадовались, стали их целовать и целовать звездочки на их шапках! Они вырываются, а мы не можем их отпустить, плачем от радости: “Наши пришли! Нас освободили!”

Когда все утихло и рассвело, мы выбрались из землянок наружу и увидели несколько лежащих румынских коней, которых убило во время отступления. Ночью был мороз и конские туши замерзли. Наши мужчины обрадовались, взяли в руки топоры и пошли рубить конские ноги, чтобы накормить всех мясом.

В землянке моей тетки, поскольку она была побольше размером, разместились наши солдаты. Видимо это был штаб, потому что там была установлена рация. В других землянках тоже кто-то разместился, но в нашей землянке не поселился никто. К тому моменту, как нас освободили, папа чувствовал себя очень плохо, мало ел, плохо проглатывая пищу. Моя сестра, которая успела закончить несколько курсов медицинского института, заподозрила у него болезнь и пригласила военного врача, чтобы тот посмотрел папу. После того, как врач произвел осмотр, сестра меня отозвала и тихонечко сказала: “Лариса, наш папа скоро умрет. Только смотри, маме об этом не говори”. Оказалось, что у папы был рак пищевода.

Военные всегда просили помощи у местного населения. В то время то ли всем частям, то ли только этой части, но стали присваивать звания “гвардейское”. По нашим землянкам и по хуторским хатам стали ходить военные и спрашивать: “Кто умеет вышивать?” Пришли и к нам, спрашивают у мамы: “У вас кто-нибудь вышивать может?”, а мама указывает на меня и отвечает: “Дочка ходила во Дворец пионеров, там училась вышивке”. Они ко мне: “Девочка, умеешь вышивать гладью?” - “Умею” - “Так, поехали с нами”. Они спросили разрешения у мамы взять меня с собой, мама разрешила, мы сели в легковушку и поехали в Вертячий.

Привезли меня к большой брезентовой палатке, внутри которой находились огромные пяльцы, между которыми было натянуто красное полотно. На полотне белым мелом были написаны буквы “гвардейский танковый батальон” с цифрами, и две девушки в военной форме сидели, вышивали их. Вот только не помню точно: “тридцать пятый” это был батальон или “сто тридцать пятый”. Меня сначала накормили, а затем указали на табурет рядом с этими девушками: “Садись, девочка”. Постояли, посмотрели, как я умею вышивать, а затем я занималась этим без присмотра. Вышивкой занимались до позднего вечера, меня даже не стали отвозить домой, и я заночевала там же, в палатке. Руководил в палатке нами, вышивальщицами, какой-то офицер по фамилии Зенкин. Следующий день я провела, вышивая буквы на знамени, а затем меня отвезли домой. Мне кажется, это сделали потому, что вражеские снаряды постоянно долетали до хутора и военные просто побоялись за мою жизнь. Наверное, подумали: “Увезли девчонку от матери, не дай бог погибнет еще”. Но я все-таки успела вышить несколько букв на этом гвардейском знамени!

- Чем вышивали буквы?

- Нам выдали толстые нити желтого цвета, девушки говорили, что это шелк. А само полотнище знамени было из обычной ткани красного цвета. Это полотно натянули на большие пяльцы, которые были сколочены из простых деревянных реек.

А потом в стороне Сталинграда начались такие сильные бои, что каждый солдат, который мог держать оружие, должен был быть на передовой. А для того, чтобы выполнять различные хозяйственные дела, военные снова обратились за помощью к гражданским. Снова пошли по землянкам с просьбой: “Помогите чем можете!” Пришли и к нам. Папа уже был совсем больной и мало обращал внимания на все происходящее, поэтому обратились к маме: “Нам нужно помочь, чтобы бойцы были на фронте, чтобы мы смогли окружить фашистов и уничтожить их”. Мама, обращаясь к нам с сестрой, тут же сказала: “Девчонки, идите помогать! Чужестранца нужно выгонять из нашей страны!” Я вот только недавно поняла, почему нас мама отправила в армию. Не думаю, что она была преисполнена патриотизма, она просто боялась, что немцы вернутся.

Нас тут же посадили в машину и повезли. За хутором Вертячим, в сторону Сталинграда, есть небольшие высоты, вот на эти высоты нас и привезли. Завели нас в землянку и сразу там же переодели: выдали хорошие ботиночки, юбочки, гимнастерки. Каждой дали по телогрейке и шапке-ушанке. Через час смотрим, привозят мою крестную и жену двоюродного брата. Своих детей они оставили с матерями в землянках, а сами отправились помогать Красной армии. Их тоже переодели. В этой землянке были нары из неструганных досок, поверх которых была набросана солома. Эти нары предназначались для солдат, которые приходили с передовой на отсып. Привезли нас днем, пока мы все переоделись, тут уже наступил вечер и в землянку стали приходить солдаты. Они снимали сапоги, разматывали портянки и тут же, не раздеваясь, ложились на солому и засыпали, укрывшись шинелями. Первую ночь я спала между двух солдат, которые прижимали меня к себе и накрывали шинелями, чтобы я не замерзла. Утром, перед тем как уйти обратно на передовую, один из них мне сказал: “Ларчик, держись!” В этой землянке мы провели три ночи и туда постоянно, сменяя друг друга, приходили отсыпаться солдаты.

- А чем вы занимались днем?

- После первой ночи нас повели работать в хлебопекарню.

- Что она из себя представляла?

- Обыкновенная землянка в три или четыре ступени, под крышей имелось маленькое окошечко. В одной из стен была вырыта печь, в которую вставлена металлическая полусфера, служившая для того, чтобы сверху не сыпалась земля. Печь закрывалась заслонкой и рядом стояла кочерга. Неподалеку размещалась деревянная колода, в которой двое красноармейцев, опершись на костыли, месили тесто. Посреди землянки стоял стол, у которого ножки были сбиты крест-накрест, а сама столешница была обита чем-то гладким типа фанеры. У стен землянки стояли лавки, на которых лежали формы для выпечки хлеба, ножи и прочая утварь.

В обязанности этих раненых солдат на костылях входило месить тесто и натирать, раскатывать, пресное тесто для изготовления лапши. Замес и натирка требовали сильных рук и физической силы, поэтому привлекали хоть и раненых, но мужчин. А вот различный груз таскать эти солдаты не могли, поэтому приходилось этим заниматься женщинам. На меня смотрели как на равную, не делая абсолютно никаких скидок на мой пятнадцатилетний возраст.

Машин в военное время было мало, поэтому нам все привозили и увозили на телегах и санях армейские извозчики. Муку привозил извозчик, воду тоже извозчик. Часто они привозили дрова для печи, причем не маленькие поленца, а огромные дрыны. И все, что они привезут, нужно было таскать в землянку.

- А дрова еще нужно и нарубить.

- Нет, мы этим не занимались. Брали этот дрын, тащили к печи и целиком его туда засовывали. Печка была большой, поэтому позволяла разместить его там. Мешки с мукой мы обычно брали каждый за один угол мешка и аккуратно спускали в землянку. Но этого было мало, потому что мешок нужно было поднять и высыпать из него в колоду муку, а затем ведрами носить воду и выливать ее в колоду. После этого солдаты принимались месить.

- Чем они месили тесто в колоде?

- Руками. Колода была большая, с толстыми стенами, и высокая, высотой, наверное, со стол. Она была не долбленой, а сделанной из нескольких досок. В колоду влезал один мешок муки и солдаты вымешивали это тесто. Иногда нам даже приходилось добавлять муки в колоду. А тесто для лапши они месили прямо на столе, там же ее и катали, отставив свои костыли в сторону.

А в наши обязанности, как пекарей, входило чистить формы для хлеба и смазывать их маслом. Ох, нелегкая это дело, чистить формы от нагара и от налипшего теста! А затем, закончив подготовку, мы начинали “формовать”. Предварительно нам показали, сколько необходимо класть теста в форму: из-за разницы в объемах форм его где-то приходилось класть поменьше, а где-то побольше. Поскольку заполненные тестом формы были очень тяжелыми, заталкивали их в печь не мы, а наши солдаты.

Пока хлеб пекся, мы занимались изготовлением лапши: скручивали и резали раскатанные листы из текста. Ножи у нас были острыми, точили их регулярно, поэтому кончик указательного пальца на моей левой руке, которой я придерживала тесто, был порезан неоднократно. Удивляюсь даже, как это он у меня уцелел, ведь резали мы очень быстро, выполняя эту работу чисто машинально.

Когда вынимали из печи хлеб и ставили его остывать, на металлический лист насыпали нарезанную лапшу и отправляли ее в печь, чтобы она там подсохла. Когда лапша высыхала, ее ссыпали в бумажные мешки. Испеченный и остывший хлеб тоже отправлялся в мешки, которые забирал приехавший извозчик. А куда он дальше увозил нашу продукцию - я не знаю.

- Горячим хлеб не отправляли?

- Нет, этого нельзя было делать, хлеб должен был сначала остыть, иначе он слежится и потеряет форму. Так получалось, что к приезду извозчика хлеб у нас уже был остывшим, ждать ему никогда не приходилось.

Несколько первых дней мы жили в землянке вместе с солдатами, отправляясь каждый день в пекарню и обратно, а потом специально для нас вырыли землянку рядом с нашим рабочим местом. В этой землянке из краснотала соорудили подобие лежанок, на которые постелили матрасы, одеяла и подушки. Никаких простыней и пододеяльников, разумеется, нам не полагалось. У окошечка поставили маленький столик, за которым днем постоянно сидел Андрюша Попов, наш писарь родом из Вологды. Какой у него был красивый почерк! Мы ему не мешали, потому что редко с ним виделись: уходили ни свет ни заря и возвращались уже затемно. Где сам Андрюша ночевал - мы не знали, он в нашу землянку приходил лишь днем работать.

И вот так мы работали по восемнадцать часов в сутки, постоянно на ногах. У меня, пятнадцатилетней девочки, от этого отекали ноги. Работа каждый день шла по одному и тому же сценарию: готовый хлеб вынимается из печи, остывает, а мы в это время чистим формы, смазываем их маслом. Подошло тесто - формуем. Пока печется хлеб, режем лапшу. Затем то, что нарезали, сушим и ссыпаем в мешки. Привезли муку, таскаем мешки. Привезли дрова, таскаем. Привезли воду, таскаем.

Привезенную воду мы ведрами сначала переливали в бочку, которая стояла в небольшом коридорчике при входе в нашу землянку-пекарню. А когда требовалась вода для изготовления теста, мы, также ведрами, из этой бочки таскали ее вниз, выливая в колоду.

- Номер своей части не помните?

- Триста восемьдесят девятая полевая хлебопекарня.

- Кто руководил вами в пекарне?

- Во время приготовления хлеба никто из начальства нами не руководил. Вот только эти два раненых - дядя Ваня и дядя Миша - давали нам указания, что и как делать. И все. А так у нас, конечно, был командир части, он к нам иногда приходил. Фамилия его была Баскинд. (Баскинд Мейнес Меерович - 1908 г.р., интендант 3-го ранга, начальник 389 полевой хлебопекарни 273-й стрелковой дивизии - прим. ред.) Заместителем командира был Магдеев, родом из Казани. (Магдеев Абдул Юсупович - 1919 г.р., старший лейтенант интендантской службы - прим. ред.) До чего ж красивый молодой человек! Стройный такой, брюнет - просто картинка! Баскинда я видела всего два раза: один раз он к нам прямо в пекарню приходил, второй уже при моем увольнении, а вот Магдеев к нам заглядывал часто. Комиссаром был Воробьев, тоже раза два к нам заглядывал. А больше из начальства я никого и не знала.

- Когда вам выдали форму, вас привели к присяге и зачислили в штат подразделения?

- Мы, оказывается, были лишь вольнонаемными и то об этом мы узнали уже когда нам при увольнении выдали справки и собирались отвезти в Сталинград. Но за нашу работу никаких денег нам никто не платил. Да мы о них и не вспоминали даже, ведь мы просто, как могли, помогали нашей Красной армии.

- Как и где вас кормили?

- У нас была кухня, которая приезжала и привозила еду. Хоть нам и выдали котелки, но на кухню за пищей мы не ходили. Сначала несколько дней мы походили, а потом решили, что можем обходиться и без того, что нам привозят, поэтому стали питаться своим хлебом и квасом. У нас прямо в пекарне стояла небольшая бочка, в которой мы делали квас, залив туда воду и побросав обломки хлебных корок. Так что у нас получалось безотходное производство. Квас да хлебушек - нам этого вполне хватало, ведь мы уже привыкли жить впроголодь.

В туалет мы ходили на улицу, при этом никто никого не стеснялся: мужчина рядом с тобой присядет или женщина, никого это не интересовало.

- Вши были?

- Там, в части, никаких вшей не было. А вот когда мы вернулись в Сталинград - вот там их было очень много.

- К вам медик приходил?

- Знаю, что ее Шурой звали. Нет, не приходила, потому что ей у нас делать нечего было, мы на здоровье не жаловались.

- Вы же все-таки с пищей работали, проверки должны были проходить.

- Не видели мы никого. У людей в то время иммунитет ого-го какой был!

- Были случаи, что вам привозили некачественную муку?

- Да кто ее там проверять будет!? Что привозили, из того и выпекали. Притащили мешок, распороли его и высыпали всю муку в колоду безо всяких проверок.

- Муку и воду привозили каждый день?

- Нет, не каждый. Через день. Но особо складировать муку не приходилось, редко когда полные мешки несколько дней стояли. Наверняка не одна наша пекарня снабжала дивизию хлебом, вот и развозили муку извозчики по каждой.

- Хлебные формы были прямоугольными или круглой формы?

- Прямоугольные. Причем каждая форма была поделена на четыре части и позволяла одновременно выпекать четыре буханки.

- Пекарня охранялась кем-нибудь?

- Да кому она нужна, чтобы ее охранять? Хотя обстрелы были почти каждый день. Враг знал, что у дивизии есть подсобные хозяйства и регулярно обстреливал из орудий тылы. Под обстрелы попадали не только мы: неподалеку от нас стояла автомашина с передвижной дезокамерой, прачечная, а подальше в палатках расположился медсанбат. Там же, рядом, были швейная и сапожная мастерские. Когда начинались обстрелы, всем было очень страшно, а я старалась посильнее в эти моменты прижаться к своей сестре. Но обстрел обстрелом, а работу никто не отменял.

- При обстрелах погибшие и раненые были?

- Среди нас не было. А там, дальше, вроде бы были. Мы слышали, что от взрыва была повреждена дезокамера и еще один снаряд угодил в медсанбат: несколько раненых погибло, а некоторые получили новые ранения. Но мы сами не видели, это лишь доходило до нас в качестве слухов, ведь мы все время находились в пекарне. На улицу мы выходили в основном чтобы сходить в туалет.

Однажды, когда немецкие войска были окружены и взяты в кольцо, над нами пролетал вражеский самолет, который вез продовольствие окруженным. Нашим зенитчикам удалось сбить его, и он совершил вынужденную посадку недалеко от нашей пекарни. Всем стало любопытно, все высыпали на улицу, чтобы посмотреть, а немецкие летчики возьми да дай очередь из автомата. Меня один боец успел толкнуть на землю, а сам сверху навалился. Пули нас не задели, хотя легли неподалеку от нас. Немецких летчиков все-таки удалось взять в плен и разоружить. За ними сразу же приехали представители особого отдела и увезли с собой. Мы тоже отправились к себе в пекарню, ведь работу бросать было нельзя. А то, кто и как разгружал немецкий самолет, нас уже абсолютно не интересовало.

В один из дней к нам приехал извозчик, мы погрузили ему на повозку всю готовую продукцию, и он отправился в обратный путь. Только он отъехал недалеко, как начался обстрел и рядом с повозкой разорвалась прилетевшая мина. От этого взрыва погибла лошадь и была повреждена телега. А лапшу и хлеб разбросало по округе. Хлеб-то мы весь подняли, а вот лапшу собирать не стали. Сам извозчик при этом был легко ранен.

- В баню водили вас?

- Нет, за все это время мы ни разу не искупались.

- Из освещения в пекарне было лишь окно?

- Это даже не окно было, а маленький кусочек стекла, просто вставленный между землей и крышей землянки. В основном помещение освещалось самодельным светильником, сделанным из снарядной гильзы. Верхний край гильзы был сплющен, в него вставлен фитиль из куска шинельного сукна. Сбоку в гильзе было пробито отверстие, в которое заливался бензин и засыпалось немного соли для того, чтобы бензин не взорвался и это отверстие обязательно было заткнуто пробочкой. От того, что работали при таком скудном освещении, у меня сейчас глаукома.

- Вы работали в одну смену или были поделены на бригады?

- Какая бригада? Нас там, не считая двух инвалидов, всего пять человек работало: нас, родственников, четверо и потом нам еще одну женщину дали, Наташей ее звали. Она тоже была из Сталинграда, но мы с ней не были знакомы.

- Брак случался при выпечке?

- Нет, не было такого. Всегда получался качественный, хороший хлеб.

- Изготовление лапши было обязательным или ее изготавливали из остатков теста?

- Обязательным! Из кислого теста лапшу не делают, поэтому то тесто, что шло на изготовление хлеба, в приготовлении лапши нельзя было применять. Поэтому для лапши затирали жесткое тесто, для которого нужны были очень крепкие руки.

- Яйца для изготовления лапши использовались?

- Нет, все делалось без яиц, только мука, вода и соль. Яйца в тех условиях были роскошью: если в Вертячем у кого и были куры, то их порубили и поели или сами хозяева или немцы во время оккупации.

- Какую муку использовали: пшеничную или ржаную?

- Я не разбиралась тогда: мука и мука, хлеб из нее можно было печь и ладно. Но хлеб из нее получался не белого, а серого цвета, примерно такой же, как и сейчас продают.

- Кроме хлеба и лапши ваша пекарня занималась изготовлением сухарей?

- Нет, на это у нас попросту не было времени и возможности, ведь как только вынимали формы с хлебом, в печь сразу же ставили сушиться сырую лапшу, рассыпанную на металлических листах.

- Сколько вы пробыли в составе армии?

- До пятнадцатого марта сорок третьего года. Окруженные немцы уже сдались в начале февраля, а мы все еще там работали. Нас ближе к Сталинграду не перевели, мы так и продолжали работать на прежнем месте. После того как окончились бои, приехало какое-то высокое командование. Всех бойцов выстроили и мы, пятеро женщин, встали в один строй с солдатами. Командир части перед строем объявил всем нам благодарность за хорошую и добросовестную работу. Потом, при возвращении домой каждой из нас выдали справку, в которой указывалось, что нам приказом по части объявлена благодарность и никаких претензий к нам не имеется. Мне на тот момент исполнилось шестнадцать лет и благодарность от командования мне была очень приятна.

- Пленных немцев на помощь вам не присылали?

- Нет, но мы видели те колонны, которые проводили мимо нас. Они шли мерзлые, на ногах у них были башмаки, сплетенные из рогожи. Конечно, они в обмундировании уступали нашей армии. Я говорила, что летом сорок второго наши отступающие солдаты были одеты плохо, но зимой, когда войска шли в наступление, наша армия была уже обмундирована гораздо лучше. Те части, которые я видела своими глазами, были одеты в стеганые штаны, телогрейки, шерстяные маски на лицах, теплые рукавицы, на ногах валенки, офицеры были одеты в белые полушубки.

- Ваши родственники не приходили к вам, пока вы работали на хлебопекарне?

- Нет, они даже не знали, где мы находимся. А мы, в свою очередь, не знали, что с ними. Они уже успели возвратиться в Сталинград, а мы не знали, кто и когда их туда перевез.

Пятнадцатого марта все работы в хлебопекарне были свернуты, нам выдали документы, и мы еще несколько дней сидели, дожидаясь попутной машины, которая отвезла бы нас в Сталинград. Двадцатого марта такая машина нашлась, комиссар Воробьев погрузил нас в нее, и мы отправились домой. Меня, несовершеннолетнюю, он привез домой, сдав с рук на руки маме и сказав: “Прасковья Максимовна, Михаил Георгиевич! Гордитесь своими девчонками! А Ларочка - молодец, она ни разу не заплакала, когда было тяжело и страшно”. Комиссар погостил у нас немного, а затем, сославшись на неотложные дела, уехал.

- Почему комиссар повез вас в Сталинград? Почему не вернул в ту землянку у Вертячего, откуда вас забирали?

- Не знаю, наверное они видели, что та землянка уже пуста, заброшена и никто в ней не проживает.

- Чем Вы занялись по возвращении домой, ведь война еще не закончилась?

- Перед тем как отправить меня домой, со мной побеседовал командир части. Он сказал: “Ларочка, моя хорошая, ты сейчас поедешь домой. Тебе надо учиться, ведь ты окончила только семь классов”. А моей сестре сказал, что имеет полное право забрать с собой: “Ты нам очень нужна! Но я тебя не возьму, потому что ты закончила три курса медицинского образования. Ты вернешься в город, который разрушен и в котором много больных и раненых. Врачей много погибло на фронте, их не хватает в стране. Поэтому заканчивай свой медицинский институт и лечи людей. Я тебя отпускаю”.

До начала учебного года сестра работала, восстанавливая наш “Хлебозавод №5”, а я помогала маме по домашнему хозяйству. Мы у себя во дворе посадили небольшой огородик, и я его поливала, таская воду из Волги. Когда начался учебный год, сестра днем стала учиться в мединституте, а ночами работала в городской больнице в Бекетовке. В сорок пятом году она закончила институт и, по распределению, уехала работать в город Медногорск Оренбургской области, где и прожила всю свою жизнь. Несмотря на то, что ей шел двадцать третий год, ее сразу назначили там на должность главного врача больницы.

А я учебу в школе не продолжила, а пошла учиться на специальность. Почему я сделал такой выбор? Да потому, что до приобретения мной специальности мне нужно было бы три года проучиться в школе. А кто маму будет кормить? Чтобы мне получить специальность, нужно было бы ждать целых шесть лет, поэтому я окончила трехгодичную фельдшерско-акушерскую школу. Училась я очень хорошо и по распределению меня никуда не отправили, думали, что я продолжу учебу в мединституте. А я ни физики ни химии не знаю, куда я пойду? Я стала работать в облздравотделе при обкоме партии помощником главного эпидемиолога. Часто приходилось выезжать в командировки по районам области: на брюшной тиф, на сыпной тиф. Тяжело было работать, но я ездила во все командировки, потому что нужно было кормить маму. На этой должности я проработала два года, а затем перевелась в санэпидемстанцию при больнице Водников, которая размещалась в подвале здания. В то время половина больницы лежала в руинах, а в другой половине жили рабочие порта. На каждом этаже посреди комнаты из кирпичей была сложена огромная плита, на которой готовили пищу. Простынями были отгорожены уголки, в которых стояли по одной-две кровати и тумбочке. Как только восстановили Дом грузчиков, рабочих порта переселили туда, а мы начали восстанавливать больницу. Вы знаете, что такое “Черкасовское движение”? Это бесплатный труд по пятьдесят часов в летнее время в голодные послевоенные годы. Восстановлением здания занимались строители, а мы помогали им выносить весь строительный мусор, кирпичи, выгребать грязь. Возвращаешься после этой работы, а дома нужно еще воды натаскать, нагреть ее на плите, чтобы вымыться в тазу и привести себя в порядок.

- Как Вы узнали о Победе?

- Радио на столбе нам об этом сообщило, поскольку у нас дома его не было. Мы, когда узнали, что закончилась война, стали обниматься, целоваться, кричать от радости и петь песни.

Все это время мне страшно хотелось учиться. Мои подружки выучились одна на врача другая на педагога. А я что, хуже их что ли? Я тоже хочу высшее образование! Я никогда прежде не писала сочинений, в своей школе мы до седьмого класса писали лишь изложения. Я пошла к своей старой учительнице, и она мне рассказала, как пишутся сочинения. Я подала документы на заочное обучение в педагогический институт на географический факультет. Мне всегда нравилась география, поэтому я сделала именно такой выбор. Для того чтобы сдать экзамены, я самостоятельно выучила русский, географию и историю, а потом все экзамены сдала на “четыре”. Проучилась немного, сдала сессию, как у меня умерла мама. Осталась я одна.

- Папа умер раньше?

- Нас привезли в Сталинград в середине марта, а первого апреля умер папа. У нас от папы ничего не осталось. Когда он умер, не было ни милиции, ни врачей, чтобы засвидетельствовать смерть и выдать какую-нибудь справку. Мы сколотили ящик, поставили на тележку и отвезли папу на кладбище, где и похоронили рядом с братом, который умер еще до войны. В то время сил у людей, чтобы вырыть свежую могилу, не было, поэтому рыли старые могилы, на них легче было землю копать. А когда стали восстанавливать Сталинград, архитекторы решили, что на земле этого кладбища, по сути на костях, нужно построить здание администрации Советского района. В пятидесятом году прибегает мой двоюродный брат: “Лариса, кладбище разгромили!” Приходим туда и видим, что могилы наших отцов разрыли и рядом с могилой валяются человеческие кости и черепа без гроба. Поскольку у папы и его брата не было зубов, а этот череп был с зубами, мы определили, что это не наши останки. Куда же делись кости наших родных? Где их искать? Никто ничего не знает. Когда умерла мама и я ее хоронила, кладбищенские сторожа сказали мне, что вроде бы немного костей с того кладбища привозили в братскую могилу. Так что у меня от отца не осталось не только никакого документа о смерти, но даже и цветы некуда принести положить. Вот ведь какой ужас.

После смерти мамы я решила, что уволюсь: “Днем буду ходить и слушать лекции, а вечером где-нибудь мыть полы”. Уволилась. Но декан института сказал, что ему выгодно меня взять на очное обучение, потому что я уже и так много знаю. Вот так мне удалось закончить институт, имея за плечами лишь семь классов образования.

- Вы имеете награды за участие в Сталинградской битве?

- Поскольку я работала в медицине, мне было присвоено воинское звание “младший лейтенант медицинской службы” и я ежегодно проходила комиссию в военкомате. Уже работая педагогом, я просила военкома, чтобы тот снял меня с воинского учета, так как я десять лет уже не имела отношения к медицине. Но тот был непреклонен: “Нет. Если вдруг понадобится, тебе стоит только месяц переподготовки пройти - и ты уже готовый специалист. А другого специалиста нужно целый год готовить!” Мне всегда была близка военная тема и я решила у себя в школе провести пионерский сбор, посвященный Сталинградской битве. На улице как-то встретила женщину с медалью, поинтересовалась у нее, участвовала ли она в Сталинградском сражении и, получив утвердительный ответ, пригласила ее выступить у нас на сборе. Накануне мероприятия позвонила ей, но та сказала, что не сможет присутствовать, потому что к ней приехали родственники. Тогда я взяла свою справку, которую мне выдали в хлебопекарне перед тем, как отправить меня домой, и отправилась к районному военкому с вопросом: “У меня планируется пионерский сбор о Сталинградской битве. Там будут слушать не только пионеры, но и мои коллеги. Я не буду считаться самозванкой, если я выступлю и расскажу о том, в чем сама принимала участие? Вот мои документы”. Военком прочел справку и ответил: “Какая же Вы самозванка? Вы свидетель и участник всего этого”. Затем он поднимает трубку и звонит областному военкому, рассказывает мою ситуацию, а тот в ответ: “Оформляй на нее наградной лист на медаль “За победу над Германией””. Наш военком спрашивает у меня: “Когда у вас сбор?” - “Послезавтра” - “Мы Вас вызовем повесткой. Сбор проведете как положено, со всеми регалиями”. Когда в школу приходила повестка, тут уж отпускали с уроков без разговоров. Прихожу утром на работу, а мне: “Лариса Михайловна, Вас в военкомат вызывают”. Пришла по вызову, и там мне и еще двум мужчинам вручили медали. Возвратилась в школу и сразу к завучу. Он у нас тоже был участником войны, руку там потерял. Я захожу и говорю: “Яков Тихонович, поздравьте меня с награждением!” Те удивились: “А вы участвовали в войне? Так что же Вы раньше молчали? Идемте к Михаилу Семеновичу!” Пошли в кабинет к директору, тоже бывшему военному летчику. Тот тоже очень удивился тому, что я участвовала в войне. Выступала на слете я уже с медалью на груди. Выступала я, думая: “Мои коллеги, наверное, посчитают, что я самозванка”, поэтому на всякий случай держала в руках удостоверение к медали.

Когда мне выдали медаль, мою справку об участии в войне у меня в военкомате забрали, а взамен выдали удостоверение участника войны с правом ношения знака “Фронтовик”. Потом меня еще неоднократно награждали различными юбилейными знаками и медалями, но для меня самой главной и самой важной в моей жизни по-прежнему является та самая единственная медаль “За победу над Германией”. Я горжусь этой медалью, поскольку капельку своего детского тяжелейшего труда в опасных условиях я внесла в Победу нашей страны. Свою медаль я заработала честно!