Феохари Иван Александрович

Отец мой, Александр Феохари, был священником. Родился он 18 февраля 1888 года в Одессе. Его отец Василий Ильич был греком, греческим подданным, по роду занятий земледельцем. Арендовал землю, садил огороды, торговал овощами. Дела, видно, шли хорошо, так как купил хороший дом на Пересыпи, затем что-то пристроил рядом. А мать отца была то ли русской, то ли украинкой. Марией её звали, кажется.

Когда папа подрос, то дюже хотел стать священником, с самой юности. Он всегда был очень церковным человеком, любил богослужение, без церкви не мог жить. Это был его второй дом. Но в старой России в семинарии принимали только детей духовного сословия и русско-подданных. А он, как и дедушка, имел паспорт греческий. Но на Волыни в те годы был митрополитом известный впоследствии Антоний (Храповицкий), который в Житомире открыл семинарию специально для юношей без русского подданства и из других сословий.

И как-то надо было отцу надеть калошу, а она была слишком велика размером и мать туда положила кусок газеты. Но положила слишком много и отец не смог надеть калошу на туфлю. Вынул этот комок, развернул и увидел объявление о наборе в эту семинарию! Вот так в жизни бывает – судьба! Он сразу подаёт заявление и его принимают в 1908 году, кажется. В 1911 году он благополучно окончил в Житомире духовную семинарию и в том же году был посвящён в иереи.

Перед этим женился. Маму мою звали Анной Арсеньевной, в девичестве Лебедева. Она из Нижнего Новгорода, дочь диакона. Отец у неё был не простым приходским диаконом, а военным, всю жизнь был при полковом храме. Мама была верующим человеком, окончила при семинарии школу для дочерей духовенства;там в семинарии и встретилась с моим отцом.

Служил отец на сельских приходах на Украине. И тогда, и сейчас, если закончил простую семинарию, то почти наверняка пошлют служить в провинцию. В города в большие соборы сразу не брали – послужи сперва в месте попроще, пока молодой и здоровый, набери практики, так сказать. Так и у отца первый приход был сельский. В маленьком селе, Березовке, кажется, в Одесской губернии, затем в каком-то другом селе. Но в общем-то до революции жизнь у них была хорошая. Были молоды, растили детей.

Советское время

Ну а начиная с 1917 года началось время страданий. Отца таскали по всем тюрьмам! В 1918-19 годах его три раза арестовывали. А тогда после ареста было совсем просто: 24 часа – и расстрел, а то и сразу. Зачем кормить «врага революции» в тюрьме? – Расстрелять и нет проблем. Последний раз его арестовал какой-то пьяный матрос, махал у отца перед лицом пистолетом и говорил: «Ты, патлачь, твоя жизнь из книги вычеркнута!». Отца даже пот прошиб! Он говорит: «Помилуйте, у меня же дети маленькие»! Тот всё-таки привёл отца к командиру. Он посмотрел и сказал: «Везите его в тюрьму в Балту». Это километров за 10. Отец мысленно перекрестился – слава Богу, пока что не расстреляют.

Сидел он в тюрьме около недели. Подсадили к нему какую-то странную женщину, похожую на сумасшедшую. То ли для того, чтобы она его соблазнила, то ли чтобы завела разговор и он о чём-то проговорился. Но отец молчал. Затем его вызвал начальник и говорит: «Я Вас беру на свои поруки, выпускаю. Вот бумага, подпишите, что Вы никогда никому не скажете, как было дело». Почему он так поступил – кто знает. Наверное, надеялся, что и отец за него заступится, если власть в очередной раз сменится. А она тогда в наших краях менялась часто: то красные, то белые, то какие-то банды.

Вот так отец выжил в те годы. Я думаю, что это была Божья воля. Ведь что значит наша фамилия? Теохарис – это «Божия милость» в переводе с греческого! И эта милость спасала отца всю жизнь – он пережил и заключение на Соловках, и арест в 1938 году. Но об этом подробнее позже...

И ещё пример: пока отец сидел в Балте в тюрьме, у нас в селе взорвали бомбу в каком-то коммунистическом заведении. Наверное, белые. На второй день арестовали всех «подозрительных» и всех их расстреляли. Если бы отец был в селе – точно и его бы расстреляли. А так через 2-3 дня его выпустили и он вернулся домой.

После тех лет отца перевели в большое село Посецелы, Балтского р-на Одесской области. Церковь там была огромная, Покровская, кажется. В этих Посецелах я и родился в 1925 году. В официальной записи советских времён стоит 1 сентября, но я всегда праздную день рождения 18 августа, как бы по старому стилю. Был я самый младший из 7 детей. Поначалу нам в Посецелах было очень хорошо. Был хороший большой церковный дом. Но скоро семью из него выгнали, устроили там сельскую школу, а нас поселили в сторожке при церкви. И в этой сторожке мы прожили до отъезда в 1935 году в Станиславку. Так и ютились все в маленькой комнатушке, с маленькой же кухонькой.

В 1928 году папу арестовали прямо в церкви, во время службы, в рясе и с крестом и сослали в Соловки. Там отец пробыл почти 4 года. Причину ареста никто не сказал. Просто за то, что поп. Затем после обеда к нам приехала бричка с энкэведистами и обыск сделали. Да какой там обыск – грабёж! Всё забрали, даже детское грязное бельё! А я же был маленький, мне в 28 году было всего три годика, брату Коле – 5, а сестре Тане – 8. Вот такая была власть... Забрали и ручную швейную машинку, на которой мама шила и для семьи, и некоторым крестьянам. Сказали, что вернут, если заплатим 150 рублей. Она эти деньги как-то собрала и продолжила шить для крестьян. Эта машинка так нам помогла!

[Николай Феохари, брат Ивана Александровича, уточняет, что тогда в 1928 году «накануне праздника Св. Троицы он (о.Александр – В.К.) вышел с храма, а там его уже ждали и увезли, даже не разрешили попрощаться с семьёй. Судили и дали 3 года Соловецких лагерей за «антисоветскую пропаганду» (позже за это давали десятки). Что это за «пропаганда»? На каких-то поминках (обед) кто-то читал в газетах, что советская власть будет орошать землю, будут искусственные дожди… Наш отец ответил, что лучше просить у Бога за всё это, а не надеяться на людей. Кто-то донёс и получил за это «преступление» 3 года лагерей. Но это спасло ему жизнь. 7 ноября, как обычно, отмечали день Октябрьской революции. Здание, где оно проходило, кто-то поджёг. Через несколько дней кто у них был на чёрном списке, их всех расстреляли, а наш отец был уже на Соловках. Судьба…».]

1928-1931 годы были самым голодным временем. Нас осталось с матерью трое младших, а старшие дети поехали к дедушке в Одессу, в его дом на Пересыпи (всего нас было семеро – пять братьев и две сестры). Там в Одессе жил и брат отца, дядя Женя. А матери с отцом не разрешали жить в городах, только в сельской местности.

Жить было вообще тяжело и грустно. Например, в школе нам было очень нелегко. Учились мы, кстати, в украинской школе. Если что, мальчишки мне всё время кричали: «Попыня, попыня!» – очень, очень оскорбительно! Но что, я виноват, что я сын священника? Хочешь с кем-то подружиться или помириться, а тебя так обзывают... Учителя относились лучше, но иногда и от них я слышал: «поповский сын».

Ещё школьником я почему-то уже понимал всю эту ситуацию. В школе говорят, что Бога нет и попы всё это выдумали и тому подобное. А дома вижу: легли все спать, родители затушили керосиновую лампу, и папа стоит в углу перед единственной нашей маленькой иконкой с молитвенником в руках и молится. И я думал: как же это так – отец верует! Знаете, как это было трудно осмыслить? И поделиться этим было ни с кем нельзя. Я как-то чувствовал, что об этом надо молчать. И отца спросить не мог. Да что он мог бы мне объяснить по-серьёзному? – Если он мне что-то скажет, а я расскажу друзьям и кто-то сообщит властям, то всё – капут.

И о создании колхозов и раскулачивании родители нам в те годы ничего не говорили, потому что тоже боялись. Страшно об этом тогда было говорить.

Простой народ, из старшего поколения, к нашёй семье относился хорошо. В деревне люди были лучше, чем в городе. Более верующие. И вообще украинцы – очень хороший народ. Более верующие, думаю, чем русские. Вот в Посецелах, хотя власти нас притесняли, но простые люди после ареста отца нам помогали. Мать, конечно, как-то подрабатывала шитьём. Кто-то даст за это немного хлеба, кто картошки, кто луковицу. Но столько детей этим не прокормишь. Мы голодали! Так что ночами люди тайно ставили на окно бутылку молока или ложили несколько картошин, чтобы нам было чем позавтракать. Вот такие люди были – в тяжёлое время делились. У них у самих-то был недостаток продуктов, ведь это было время коллективизации, голод. Открыто прийти и дать не могли – боялись. Ведь если поддерживаешь «попов» – ты враг. Так что делали это втихомолку. Разные люди были...

Бамберг, Бавария, 1948 г. Напутственный молебен.

На Соловках отец выжил. Чудом! Некоторые наши эмигранты мне говорят, что оттуда никто не выходил живым и отец, дескать, там «раскололся», признал советскую власть и «Живую церковь», стал с ними сотрудничать. Оно-то так, оттуда и в самом деле почти никого не отпускали, почти все там погибали. Но возьмите Солженицина; в одной из его книг четверть страницы посвящена соловецкому лагерю. И сказано, что советское правительство решило выпустить оттуда часть узников, 500 человек или около того, чтобы показать загранице свою «гуманность». И отец попал в эту категорию, хотя он не сотрудничал с властями и всегда поминал патриарха Тихона. Но его отпустили! Снова милость Божия!

Позже отец много чего рассказывал о Соловках и нам, и гостям. Уже, конечно, при румынах или после войны, когда можно было не опасаться. Ведь и после Соловков с него взяли подписку о неразглашении. Рассказывал, что в его бараке были в основном монахи и видные архиереи. Соловки вообще были тогда местом содержания людей из духовного сословия.

Там было трудно. Кормили плохо. При этом все должны были работать, большинство на лесоповале, с раннего утра до вечера. Этот лес никому не был нужен! Просто издевались над людьми, чтобы они поумирали в заключении!

И снова отцу попался шанс. Его назначили ночным сторожем магазина для сотрудников НКВД. От кого сторожить – непонятно, ведь бараки на ночь закрывались. Холодно было, конечно, но отцу дали хорошую одежду и даже валенки. И он всю ночь ходил по двору около этого магазина. Затем познакомился с продавцом. Отец был смиренным человеком, не гордым. И он подошёл к этому продавцу и вежливо попросил продать немножко махорки и бумажки. Тот, хотя это и было запрещено, продал. Только сказал: «Хорошо, только никому не говори, что это я продал». И когда отец утром приходил в барак, то соседи встречали его с радостью: «Ну, отче, чем ты нас порадуешь»? Он вынимал кисет с махоркой и угощал куревом. Многие из духовенства в его бараке курили, даже архиереи. И отец курил тоже, только после войны бросил.

Хотя это не одобряется церковными обычаями, но тогда это как-то помогало от нервных переживаний, успокаивало. Я это и сам чувствовал во время войны в Германии, когда американцы бомбили. Удирал в поле, крутил цигарку и как только закуривал, мне становилось легче.

Но в те года на Соловках ещё не было так страшно, как стало после. Не было ещё таких казней и издевательств. Бывало даже такое, что на Пасху, не боясь советского страха, некоторые из заключённых лезли на колокольню и трезвонили. Это ведь бывший монастырь был, колокола ещё висели.

В общем, отец вернулся. Один приход власти закроют – отца переводят в другой. Последний был в Станиславке, 7 километров от г. Рыбница. Это на границе с Бессарабией и, поскольку она в то время была румынской, то советские власти в приграничных районах старались как-то показать видимость хорошей жизни. Боялись отрицательной пропаганды из-за границы. В частности, и для верующих тут были послабления, церкви не закрывали и даже разрешали колокольный звон, чтобы в Бессарабии слышали колокола.

Почти год мы там были, с 1934 года, но в 1935 году закрыли и эту последнюю церковь, Покровскую. Это помню подробно, как вчерашний день. К тому времени мы построили хороший домик возле церкви, на холмике это было. И прямо перед Пасхой (она в том году была 28 апреля по гражданскому календарю), кажется, в Великую субботу, рано утром (мы ещё спали) вдруг слышим шум, гам, духовой окрестр играет музыку, кричат, стучат в дверь: «Поп, открывай двери»! Папа вышел: «В чём дело, что такое»? – «Давай, поп, ключи, мы закрываем церковь, вот распоряжение о закрытии». И показывают бумагу. Папа, конечно, растерялся, но нашёлся сказать: «Я ключи дам, но там замок плохо работает, так что я пойду и открою сам». Папа открыл дверь и первым делом побежал в алтарь, схватил с престола антиминс – самое святое, что там было – и за пазуху его. И перекрестился: «Слава Богу»!

Потом те пришли, прямо в шапках и с папиросами в алтарь: «Ну, поп, уходи, больше не нужен». Он просил оставить себе личные облачения, ризы, но ему ничего не дали и выгнали. И сразу полезли на купол церкви и верёвкой сорвали крест. Страшно было, ужасно смотреть на это! А внизу была главная дорога и на ней народ, селяне, стояли и смотрели. И, я думаю, внутренне молились. И ничего не могли сделать...

Из дома нас тоже выгнали. Иди куда хочешь. И сказали: кто попа примет на квартиру, того увольяют с работы. Но всё равно находились хорошие люди. Вначале нас приютил один сторож магазина, дал даже не комнату, а сарай какой-то. Его выгнали с работы, но он стерпел. Но потом его так прижали, что и он сказал нам: «Не могу я больше, уходите».

Бамберг, Бавария, 1948 г. Прощание с прихожанами перед отъездом в Бельгию.

Снова пошёл папа по селу искать нам жильё. Нашлась одинокая старушка. Согласилась, взяла нас к себе в домик. Но через неделю приезжает из Рыбницы её сын: «Мама, кого ты взяла на квартиру себе? Я потеряю службу»! А он был каким-то начальником. Она говорит: «Батюшка, не могу я, уходите, уходите...»

В том же 1935 году, кажется, арестовали и сослали деда. А ему было за 80 лет. Доехал до лагеря в Нарьян-Маре, там простудился, слёг и через две недели умер. Хорошо, что какая-то медсестра обещала ему сообщить родным в Одессу, что он умирает. И почти через полгода она рискнула написать, так что мы узнали, что дед погиб ни за что... Ни бабушку, ни дедушку я никогда не видел, так как в Одессе до его смерти не был. Только, кажется, в 1937 году мама меня пустила на лето в Одессу к старшей сестре.

Отец послал письмо одесскому митрополиту Анатолию (Грисюку), просил о новом месте, но всё уже было закрыто и другого места не нашлось. Владыка так и ответил: «Нет, батюшка, больше приходов. Устраивайтесь на мирскую работу». Только недавно, 26 августа 1934 года (сохранилась грамота с точной датой), владыка Анатолий за «доброе служение» наградил отца званием протоиерея, а теперь такое дело... Да и сам владыка вскоре пошёл по этапу в лагерь...

Отец начал искать работу, мучался с этим, спрашивал, узнавал. В конце-концов не выдержал и поехал в Рыбницу просить приёма у начальника НКВД города. Тот оказался довольно хорошим человеком, бывшим казаком. Папа даже сказал после: «Бывают и там хорошие люди». Начальник этот проверил документы и говорит: «Отказыватесь, значит, от служения в Церкви»? – «Ну как отказываюсь?» – отвечает отец – «Прихода-то больше нет. Расстреляйте меня или арестуйте, но моим детям негде жить! Куда мне деваться!?» – «Ну, хорошо, я Вас постараюсь устроить, помогу».

В 6-7 километрах от Рыбницы был большой сахарный завод или даже, лучше сказать, трест. Большие сёла были вокруг, которые буряки разводили. Этот начальник позвонил туда, с кем-то поговорил и сказал отцу, чтобы ехал в этот трест на работу. Так и получилось: отец туда приехал и его приняли.

Отец стал табельщиком-учётчиком, то есть ходил с книжкой и записывал рабочих – кто пришёл, а кто нет. Через год его назначили главным кассиром этого сахарного треста. Это потому, что был образованным человеком, имел каллиграфический почерк, быстрый, аккуратный. В советское время таких людей было мало – многих постреляли или посадили. А простого мужика к кассе не поставишь. Так что отца, бывшего попа, терпели.

Был тогда такой случай, как бы смешной, а по тем временам опасный. Снимали мы большую комнату, на пятерых. По недостатку места папа спал на печке. Осень была холодная и он надел на ночь тёплое пальто и свою священническую скуфью, чтобы голова не мёрзла. Утром так и пошёл на службу. Скуфейку-то снять забыл... По пути к заводу надо было пройти по аллее, с довольно многочисленными прохожими, мимо больших жилых домов. Отец идёт спокойно, опустив голову, рукава сунул один в другой. И вдруг замечает, что прохожие, обогнав его, оборачиваются и внимательно смотрят. Он не понимает почему... А потом тронул себя за голову – а на ней скуфья! Он её сразу в карман спрятал. Сразу же было видно, что священник идёт! Очень плохо чувствовал отец себя в тот момент...

В 1938 году, когда были сплошные аресты, и его арестовали. Обвинили в том, что он, может быть, ворует кассу. Хотя кассу проверили и непорядка не нашли, но всё-таки отца отправили в тюрьму в Тирасполе. Семьи таких тогда высылали в Сибирь. И мы к этому были уже готовы, мама уже рассортировала все вещи, приготовила чемоданы.

[Николай Александрович Феохари пишет об этой истории несколько иначе: «1938 год… снова арест. 1937 были сплошные аресты. Репрессировали миллионы, а в 38-ом только подчищали. В начале 38-го года нашего отца репрессировали и отправили в Тираспольскую тюрьму. «Преступление»? – «Связь с верующими». Там его держали около 9-ти месяцев без суда и следствия. В то время говорили, что все лагеря переполнены и тех, которых не успели вывезти за такие «страшные» преступления, освободили. Перед освобождением меня, 17-летнего подростка, вызвали в заводской Политотдел, там, где работал мой отец. Напрасно у меня был страх. Начальник Политотдела принял меня скорее доброжелательно. Долго расспрашивал обо всём: кто к нам приходит, куда наши родители ходят и много, много других вопросов. Среди них главный – крестит ли кого-нибудь мой отец? Я не Павлик Морозов (этот подонок выдал своих родителей). И в конце спросил меня: «Хочешь видеть отца»? Я ответил ему утвердительно, и через некоторое время он (отец – В.К.) с Тирасполя в Рыбницу пришёл пешком. Никакой «растраты кассы» и в помине не было».]

Но спустя время по радио говорят: «Ежов арестован, оказался врагом народа, арестовывал невинных людей». Ивдруг в один день мне кричит кто-то из ребят: «Ваня, Ваня, твой тятя идёт»! Я думаю: «Что за дурак так шутит»? А затем смотрю: через сады идёт кто-то и мне рукой машет. И вижу: это отец пришёл! Снова милость Божия!

Одесса, 1938 г., после тюрьмы. За отцом стоит Пётр, слева – Серафим, справа – Константин

Дело в том, что в тюрьме он пробыл долго, 8 месяцев. Пока шло следствие, после Ежова начали пересматривать дела и многих освобождать. Отцу и нам повезло, что его поздно арестовали и долго продержали. Те, кого успели выслать в Сибирь, те больше не вернулись. Я помню таких, у нас соседей так сослали. А тех, кто был ещё в тюрьме, тех освободили. Отец пришёл почти босиком – пока шёл, стёр все сапоги.

И дальше в войну – тоже в нашей судьбе была милость Божия. Из нас, семи человек, никто не пострадал, не был убит или ранен. А ведь в то время почти в каждой семье кого-то потеряли... Да и после войны все наши старшие умерли своей смертью. Разве это не дар Божий?

Ну а пока до войны пожили более-менее спокойно. Отца снова взяли работать на сахарный завод, как бы восстановили на работе как невинно арестованного. Кассиром снова не назначили, а просто работал в конторе.

Два средних брата, Серафим и Константин, думали поступить в институт. «Поповским сынкам» путь туда был закрыт. Окончил десятилетку – и всё, иди работай. Но они хотели всё-таки приобрести специальность и взяли вечерние курсы механиков. Окончили их и перед самой войной, за 2-3 месяца до неё, их послали с Одессы под Москву в Серпухов, работать на мотоциклетном заводе. Мама получила от них одно-единственное письмо, что устроились, начали работать и всё хорошо. И тут война, и больше ничего от них мы не слыхали. И только при Хрущёве мама вдруг получает письмо из Одессы от одного из них. Она чуть не упала в обморок! Они оказались живы, и вот почему. С началом войны им дали униформу и послали за Урал на танковый завод. Этим они спаслись от фронта и смерти. Так что Всевышний был над нами и спасал. Семь детей – и все живы!

Оккупация

В начале войны мы младшие – я, брат Коля и сёстра Таня – были вместе с родителями. А самый старший брат Пётр был в Одессе. Они там уже давно жили в дедушкином доме, со старшей сестрой Марией и братьями Константином и Серафимом, года с 1930 или 1931. Нашли работу, простую, грязную, конечно. Хорошей было не найти. Ведь все мы были «лишенцами»: отец не мог участвовать в выборах, братьев не брали в армию. В общем, во всём не доверяли.

Когда началась война, Петра взяли прямо на улице и так, в белых брюках и майской рубашке, послали на фронт. Дали только лопату и приказали копать окопы. Начали окапываться. Через день привезли оружие, одну винтовку на двоих. А тут уже и румыны наступают по кукурузному полю. Командир кричит: «Огонь». А они, брат рассказывал, стволы вверх и пуляют в небо, даже ствол горячий стал. Румыны подошли, наши руки вверх и сдались в плен. Никто не хотел защищать большевиков и Сталина! Тем более собрали народ с улицы... Тогда за первых три месяца почти 3 миллиона сдались в плен. Позже, благодаря румынскому благочинному, которому папа объяснил, что Пётр может быть где-то в румынском плену, его нашли и отпустили к нам.

Надо сказать, что когда пришли румыны, селяне в основном радовались. Румыны вели себя неплохо, не были такими жестокими, как немцы. И в Одессе тоже. Сестра Муся в то время там жила и рассказывала, что, когда советы отступали, то взорвали какую-то дамбу, и часть их района была залита водой. Так вот, румыны ходили по домам, предлагали помощь, разносили еду. Народ их встречал как освободителей. Румыны хорошо относились не только к молдаванам, но и ко всем – русским, украинцам, простой народ не обижали. Только евреев иногда ловили.

Поэтому и партизан в наших краях почти не было, да и те в основном просто прятались от плена, а не воевали за Советскую власть. Но были и просоветские партизаны. Но это далеко от нас, а у нас и рядом было тихо.

В оккупацию при румынах отец смог вернуться к священству. Румыны – люди очень верующие. Да и тоже православные. Солдаты на улице даже отдавали папе честь, как было принято в Румынии при встрече со священником. Люди знали, что папа был священником, спросили у румын разрешения и те разрешили ему служить в церкви.

Затем его попросили служить в городке Бирзула, бывшем Котовске. Приехала целая делегация и сказали, что перестроили пионерский клуб под церковь. Уговорили переехать, дали там хороший приход, церковь, дом. Папа был единственным священником на большой район, на все сёла, других не осталось. Там было хорошо. Все люди снова вернулись к вере. Кто-то умирает – как же хоронить без батюшки? Кто-то рождается – как же не крестить батюшке? Там мы жили до 1944 г.

В г. Бирзула Одесской области. Отец стоит справа

Когда Красная армия стала наступать, отвоёвывать свою территорию, то отец не мог оставаться. Его бы расстреляли, да и нас бы не пожалели. Это без сомнений, так как он служил в церкви при румынах. Значит – враг народа...

И отец поговорил с румынским благочинным нашего района. Тот договорился с железнодорожным начальством, чтобы нам дали для эвакуации в Румынию товарный вагон. И мы, вместе со знакомыми, в этом вагоне ехали аж 36 суток, до Баната в Трансильвании. Это на стыке Румынии, Венгрии и Сербии. Там мы пожили немного, почти всё лето. Это была большущая деревня. Жители в основном были болгарами, но католиками и по-болгарски, кажется, уже не говорили. Видимо, эта местность раньше принадлежала Австрии, потому что там много было и венгров, и немцев.

Эти болгары к нам хорошо относились – всё-таки свои, славяне. Получили жильё – румынское начальство ходило по селу и спрашивало, где есть лишняя комната. Если есть такая – должен сдать для беженцев. Так мы получили у одного богатого человека комнату. Обедали в кантине, за счёт помощи румын. На завтрак, правда, ничего не давали. Был обед – чай с чем-то, а вечером ужин. Старались и подработать. Ведь было лето и на поле нужны были рабочие руки. Косили пшеницу и тому подобное... За это нас хорошо кормили, а осенью обещали заплатить зерном, но к тому времени нам пришлось уезжать и мы ничего не получили.

В Германии

Тогда большевики начали захватывать и саму Румынию, и мы удрали через границу в Венгрию. Там было уже очень тяжело нам, голодали. И мы пошли в немецкую комендатуру, чтобы нам дали хотя бы кусок хлеба. Они спросили кто мы такие, откуда и почему тут. Видят, что нас трое молодых мужчин – я и старшие братья – и предложили поехать на работу в Германию, где были нужны рабочие руки. И, кажется, в ноябре 1944 года немцы привезли нас в Германию.

Жили в так называемом остарбайтер-лагере, за колючей проволокой, почти как военнопленные. Кормили нас плохо. Носили буквы OST на рукаве. И много работали. Это был лагерь в Forchheim, чуть за городом, между Нюрнбергом и Бамбергом (Bamberg). В Бамберге были родители и обе сестры, работали в городском садоводстве, на цветочных полях, а я с двумя братьями был в Форгайме. В нашем лагере почти все были молодые парни, увезённые немцами с Украины. Я работал помощником электрика на электростанции. Мне в этом повезло, очень хорошая работа попалась.

Рядом был лагерь для девушек, тоже с Украины; они работали на большой бумажной фабрике в центре города. Иногда по воскресеньям нам разрешали с ними встречаться, под надзором немецкого патруля.

Город часто бомбили, особенно в последнее время, когда американцы чувствовали себя хозяевами в небе. Как с утра сирена включалась, так до самой ночи самолёты летали, бомбили, обстреливали из пулемётов, очень жестоко. Особенно станцию, железную дорогу. Нападали даже на отдельных людей, шедших по улице! Я один раз залез на высокий столб, недалеко от госпиталя, чтобы к нему провод подвести. И тут «jet» летит, прямо на меня. Думаю, что всё уже, пропал я. Но он, видимо, меня не заметил, пролетел мимо.

А один раз я ушёл в поле, спрятался под деревья. Рядом пахал на двух коровах какой-то фермер. Истребитель как дал из пулемётов: ды-ды-ды... и всё, убил его. А это оказался не немец, а французский военнопленный. Очень жестоко это было – атакуй военных, а простых-то людей зачем убивать? Хорошо, что наши лагеря они не бомбили.

И так дожили до американского прихода. Рядом с лагерем шла главная дорога, на ней мост через канальчик. Выбегаем – американские танки идут. Затем на джипах едут остальные, ноги закинуты вверх, покуривают сигареты. Немцы все попрятались, закрыли ставни. А мы машем руками, кричим, приветствуем. Американцы спрашивают: «Вы кто такие»? Мы объяснили. Затем офицер пришёл к нам в лагерь, осмотрел его и говорит: «Даю вам 24 часа. Делайте что хотите. Кто из немцев вам сделал плохо – можете даже убить». А зачем нам кого-то убивать? Нам бы первым делом хотя бы картошки найти, чтобы поесть что-то. Тогда говорит: «Идите по складам и магазинам и берите, что хотите». Ну мы так и пошли в город. Поломали дверь, залезли в какой-то склад: грабь награбленное! Я набрал целую коробку новых рубашек. Несколько дней менял их фермерам на продукты и этим кормился.

г. Квебек, 1952 г. В алтаре церкви. Примерно за неделю до кончины

Через пару дней поехали к родителям в Бамберг. Снова пошли на склад и там вдруг видим мешки с сухой картошкой, а на них написано: Kiew, Ukraine. Это же совсем наше, забираем своё! И так мы кормились почти год: то продуктов где-то наберём, то табака, меняем это немцам на то, на сё.

После этого я пошёл в американскую воинскую часть. У них были казармы в Бамберге. Сказал часовому, что хочу устроиться на работу, и он меня пропустил. Я пошёл на кухню и спросил начальника, не нужен ли ему помощник, даже без зарплаты, просто за еду. Он согласился, взял меня посудомойщиком. И я там замечательно устроился! Больше года там работал. И брата Колю туда же устроил, и других. Под конец нас на этой кухне было человек 15.

Но это те, кто не хотел жить в лагерях DP. Это были те же самые старые остарбайтер-лагеря, но условия теперь там были хорошие, благодаря UNRRA – Организации по делам беженцев. Но мы в лагерь не шли, потому что американцы туда пускали представителей НКВД, которые имели право насильно забирать граждан СССР. Поэтому мы с родителями жили за городом, возле стадиона. Нашли там какую-то будку, там и жили. Старались пореже выходить на улицу, прятались – энкэведисты шарили даже в городе, не говоря уже про лагерь. Но и в лагере некоторые находили способ от них отделаться – делали себе документы, что якобы родились в Польше, Прибалтике или на Зап. Украине.

Затем стало поспокойнее, поскольку после начала «холодной войны» американцы уже всех подряд выдавать перестали, уже не было так страшно. И папа смог стать священником в том же Бамберге. До этого при немцах не мог – они такого в лагерях не признавали. А тут сразу нашлись люди, которые захотели устроить церковь. С отцом познакомился один грузин, очень интеллигентный человек, и одна болгарская женщина, которая была переводчицей. Они первыми и захотели организовать православный приход. Нашли маленькую лютеранскую часовенку, просили разрешения, и устроили очень хороший храм. И прихожане были хорошие. Грузин был старостой, а папа – настоятелем. В хоре у нас, кстати, пел Михаил Милонов (Апостолов), который позже тоже был в Льеже, стал диаконом, а затем священником в Канаде. Церковный был человек...

Затем отец поехал в Мюнхен, чтобы позвать архиерея – папа любил архиерейские богослужения. И прислали архиепископа Григория (Боришкевича), с Белоруссии. Он управлял приходами во всей округе. В Бамберге отец служил до отъезда в Бельгию в 1948 году.

В Бельгию мы поехали потому, что никакая другая страна нас, ДиПистов, тогда ещё не брала. А в Германии – голод, всё разбомблено, работы нет. Бельгийское же правительство тогда предложило пробные контракты на 3 месяца на шахты. И мы, пятеро молодых мужчин (мои две сестры уже вышли замуж), решили, что выбора нет, надо ехать и попробовать. И так и остались. Выписали затем из Германии всю семью и работали близ Льежа почти 4 года, километрах в 7 от центра города. Рядом с ним было много шахт.

Меня, самого младшего, старшие попросили оставить работать наверху. Да и я поначалу опасался вниз спускаться. Один из шуринов, молодой и высокий казак, ещё до войны бывал в шахтах. Так что он знал, что это такое, и сказал остальным: «Ничего страшного, пойдём работать вниз». А я работал наверху.

На шахтах работали все: и бельгийцы, и иностранцы. Очень много было итальянцев и ДиПи. Нам дали лагерь – бывшие казармы военных лётчиков, рядом с военным аэродромом. Разделили эти бараки на квартирки, и мы там все жили: итальянцы, поляки, украинцы... Была большая кантина, там мы и питались. На работу давали сэндвичи. Так что всё было устроено хорошо. И спокойно было, поскольку советские представители «своих» здесь уже не отлавливали, не имели права.

Отец с матерью не работали, просто жили вместе с нами в этом лагере. На всех была одна большая кухня и спальня. В спальне – мы три брата, а на кухне спали родители.

Льеж, Бельгия, июль 1950 г. Крестины внучки, от старшей дочери Марии, Муси, (держит дочь на руках). В центре – крестный отец, Яков Иванович Кучеренко, известный в Бельгии царский офицер, ротмистр драгунского полка, наш хороший знакомый

Отец официально в Бельгии не служил, потому что со времён в Германии он относился к Синодальной, Зарубежной Церкви. Тогда её возглавлял митр. Анастасий. А в Льеже был только храм Западноевропейского экзархата, «парижской» юрисдикции. Вначале её возглавлял митр. Евлогий, а после него – митр. Владимир. Отец иногда ходил с нами в эту церковь и иногда сослужил настоятелю, по его просьбе, или замещал его. Очень это был хороший батюшка, отец Валент Роменский. Очень славный был человек.

Хорошо знали о.Иоанна Бекиша, который позже стал митрополитом, главой Американской Православной Церкви. Он бывал у нас в гостях, а отца иногда приглашал сослужить в Шарлеруа. Отец Иоанн венчал нашего старшего брата, Петра.

Иногда бывали в Брюсселе. Несколько раз были там в знаменитом храме-памятнике Зарубежной Церкви, в память жертв революции и Гражданской войны. Эмигранты строили его долго, с 1935 года, и к нашему времени как раз окончили. В 1950 году было его освящение. Приехало много духовенства. Поехал и мой отец, по приглашению благочинного. Тот сказал, что приезжай, переночуешь у меня, вместе послужим. Но, в конце-концов, до участия в освящении отца не допустили – только из-за того, что в Льже ходил в «евлогианский» храм. У этих юрисдикций тогда была ужасная борьба! И бедному папе не удалось послужить, так что он пошёл в хор и просто пел. Он-то сам никогда Церковь Христову так не разделял – это начальство церковное между собой воевало, «белые клобуки». Ужасно это было, ужасно...

В Канаду

А затем решили поискать счастья в Канаде. Дело в том, что вначале бельгийцы сказали: отработаете по контракту 3 года, а затем можете сами искать лучшую работу. Но на самом деле после шахт нас никуда не брали. А в шахте всю жизнь не проработаешь – вредно это, да и опасно.

В США мы ехать не хотели. Пошли в канадское консульство. Оформили документы и за свой счёт, съэкономив немножко денег, в 1951 годувсе вместе поехали в Канаду. Вначале во Францию до Гавра, а из этого порта на параходе до Канады, в порт Галифакс.

Когда прибыли в Канаду, то папа как-то почувствовал, что мы приехали в хорошую страну и сказал: «Ну, тут конец нашего пути».

Перед этим о.Валент дал отцу хорошее письмо-рекомендацию к священнику, отцу Олегу Болдыреву, который обосновался к тому времени в Монреале. Он вместе с о. Валентом учился в парижской семинарии. И когда мы сюда приехали, то о. Олег очень помог нам тут устроиться. Монреаль мы выбрали ещё и из-за французского языка, который немного освоили в Валлонии в Бельгии.

Тут в Монреале отец служил в русском храме, в «американской» юрисдикции. Ещё о. Олег предложил папе иногда ездить в г. Квебек, служить там в маленьком приходе. Раза два отец туда съездил. Но меньше чем через год после приезда в Канаду папа скончался во сне, спокойно и мирно, от закупорки сердца. Случилось это 3 июля 1952 г. на нашей квартире в Монреале. Захрипел во сне, и пока мы встали, он уже отошёл. Сейчас бы при такой болезни сделали бы шунтирование и он бы жил да жил, но тогда медицина такого ещё не знала. А мне в 90-м году такое сделали и я жив до сих пор.

г. Квебек, 1952 г. С прихожанами.

Мне уже позже рассказывал человек, который возил папу в Квебек, что он в машине ему сказал: «Ну, это мой последний приход, наверное. Первый приход у меня был Покровский, и этот – тоже Покровский». И через две недели он умер.

А мама прожила 97 лет, похоронил я её в 1990 году. Как после стольких переживаний Бог давал ей силы – я не знаю...

Старший брат Пётр, 1913 г.р., стал диаконом в 1959 или 1960 году, уже не помню точно. Был хорошим диаконом и уже хотел уйти с мирской работы, служить только в Церкви, управлять приходской школой (детей у прихожан тогда было много). Но внезапно нашли у него рак поджелудочной железы и он быстро умер, в 1969 г., если правильно помню.

Средний брат, Николай, живёт рядом с нами. Ему 92 года, но он крепок и бодр. До сих пор состоит в церковном комитете. Всё время при церкви: дежурит у свечного ящика, организует благотворительные лотереи. Я тоже был 34 года в этом комитете и 27 лет приходским кассиром. Мы с Николаем одни теперь остались из всей семьи.

Сёстры, Мария и Татьяна, тоже жили здесь в Монреале, но уже скончались.

Серафим и Константин сразу после войны вернулись в Одессу, но дом деда был уже занят родственниками, тётями. Как-то устроились, нашли себе невест, женились и были в Одессе до конца жизни. Сейчас там живёт наш племянник, сын Константина. Но и других дальних родственников должно быть много – дед приехал в Одессу не один, а с несколькими братьями, кузенами.

Вот такая история нашей семьи, если вкратце. Я бы ещё много чего мог рассказать...