Григорович Евгений Владимирович

Родился я 16 апреля 1933 г. в Полесье, в селе Белавичи. Это недалеко от Косова Полесского, Пружан, Слонима...

Но сперва немного о родителях. Отец мой, Владимир Петрович Григорович, родился в Петербурге 3 декабря 1902 года. Дед был горным инженером. Работал в Сибири, вернулся богатым человеком, купил в Петербурге дом. Но вскоре он умер, а вслед за этим случилось наводнение, дом затопило, и он пришёл в негодность. Семья обеднела. Мать ослепла. Затем – революция, потеряли и то, что оставалось, и бабушка-вдова, Анна, с детьми убежала к родне в Польшу. В Петербурге жить тогда было страшно – «бывших» расстреливали пачками.

Жили в каком-то селе рядом с Вильно, где бабушка родилась. В самом Вильно были родственники, но отец там никогда не жил.

Бабушка была полькой, очень верующей католичкой. Но сына воспитала православным. Он был очень религиозный человек, с детства хотел стать священником. Прислуживал в церкви и тамошний настоятель и его духовный отец, священник Иоанн Недельский, очень хороший батюшка, рекомендовал его к поступлению в семинарию и платил за обучение. Он и сам был небогат, так что на каникулы денег дать не мог. Поэтому отец на каникулах не мог поехать к матери в ту деревню, где она жила. Четыре года почти что её не видел. Во время каникул подрабатывал пением в церковном хоре, чтобы было где ночевать и что покушать. Голос к него до конца жизни был замечательный, сильный баритон.

В последних классах отец женился. Маму мою звали Надежда Павловна, она была из семьи учителя, с Гродненской губернии. Родилась в 1902 году, одногодки с отцом.

Окончив семинарию, в 1927 г. отец был посвящен в диаконы, а в следующем году – в священники. Назначили на сельский приход в Полесье, забыл название той деревни. Там моя родилась сестра Лидия. Кстати, за ней в начале 40-х очень ухаживал будущий протоиерей Виталий Боровой, известный в России священник. Умер недавно, в 2008 году. Но у них ничего не сложилось: война, наша эвакуация...

А затем отца перевели в Белавичи, где я родился. Это всего в 8 километрах от Меречевщины, где родился Тадеуш Костюшко. Из окна комнаты, где я спал, было видно его дворец.

Ещё одна известная теперь фамилия из наших мест – Бзежинские. Моя сестра училась в одной школе со Збигневом Бзежинским. Семью их у нас не любили – они отнимали у крестьян земли, хотели насильно переводить в католичество. Затем куда-то уехали; видимо, чувствовали, что скоро что-то случится. Затем узнали, что они в Канаде.

Между католиками и православными в Польше издавна были острые противоречия. К примеру, мать отца была такой ревностной католичкой, что ни разу не была даже в тех православных храмах, где служил её сын! Я иногда подшучивал над ней, говоря: «Бабушка, что же ты никогда не зайдёшь в храм, не послушаешь, как папа служит»? А она: «Нет, Папа Римский нам это запрещает»! Вот так, и смешно, и грустно...

Ну а в жизни в этом смысле было только грустно. Поляки православных притесняли в любых мелочах. Захотел открыть дело и пришёл за кредитом в банк – тебе не дадут. Католику – пожалуйста. При Пилсудском ещё было легче, поскольку он был масоном и католического рвения у него не было. А вот когда к власти пришёл Мосцицкий, рьяный католик, то начались настоящие гонения, стало очень плохо. И не только для православных, а для всех не-католиков. Был, например, такой маленький городишко Глубокое. И тамошний священник, отец Николай Игнатович, как-то после службы на проповеди говорит прихожанам: «Захватите дома топоры и вилы и возвращайтесь к церкви. Поляки хотят устроить еврейский погром. Надо их защитить». Бывало такое. Дрались сильно, защищали евреев.

Но и с евреями отношения тоже бывали сложными. Мама рассказывала, что при царе в наших краях был один судья, еврей по фамилии Шапиро. Он был гром и молния! Если твоя корова перешла участок богатого поляка, то сразу давал 100 дней работы на этого помещика. Да и после при поляках те же самые люди во власти остались. От этого и антисемитизм был...

Затем папу перевели из Белавич в Любищицы, близ Иванцевичей, по дороге на Барановичи. Там нас и застала война 1939 года. Помню, как жители встречали советские войска. Вышли к дороге. И отец тоже вышел, в рясе, с крестом. Вдруг останавливается маленький танк и танкист решил «пошутить», кричит: «Эй, поп, отдавай ключи от церкви»! Папа на него посмотрел и отвечает: «Не ты, сукин сын, дал мне эти ключи, не ты их и получишь». Тот покраснел, а другой его потянул в башню и дальше поехали. Вот так не очень хорошо началось...

В СССР. Война.

Так вот, осенью 1939 года наша часть Полесья отошла к СССР, пожили мы полтора года при советской власти. Местные встречали советских первое время хорошо, пока видели только солдат. Думали, что будет лучше, чем при поляках. Но затем приехали «партийные», НКВД. Начали сгонять в колхозы, отбирать имущество. И народ их возненавидел. Увидели нищие советские магазины, повидали, как живут белорусы за бывшей границей. Отец тоже туда ездил по деревням крестить, отпевать. Привозил оттуда показать нам хлеб: там мешали муку с травой! Коров держали в домах, на пасьбу могли их вывести только тайком по ночам. Коровы тощие, молока почти не давали. Всё хорошее забирали в колхозы.

У отца отобрали церковь, и направили его работать учителем в школу. Советская власть к нам относилась враждебно. Мы потеряли абсолютно всё! В некоторых сёлах храмы оставались открытыми, но всё равно за этим следило НКВД. Отец всё-таки съездил в Минск и добился того, чтобы ему дали приход в селе Мильчи, недалеко от Долгиново. Эти полтора года были адским временем для нас! Даже позже при немцах хотя и было плохо, но гораздо лучше, чем в Сов. Союзе. И это не только для нас.

Затем началась война. Немцы пришли быстро, пронеслись как молния. Машины, танки, самолёты-«штуки» бомбили непрерывно, везде ночами видны были пожары. И толпы пленных... Многие просто не хотели воевать за большевиков, бросали оружие.

Только потом узнали, что рядом в Бресте в крепости ещё долго держались пограничники. А тогда слышно ничего не было – шум с дороги, непрерывно идёт техника, летают самолёты...

В 1941 году немцев у нас встречали с распростёртыми объятьями. Снова думали, что станет лучше. Но затем и немцы стали плохо обращаться с местными. В общем, все эти годы жить там было адом! Приходила одна власть хуже другой... Поэтому когда появился Власов, многие на него смотрели с надеждой. Казалось, наконец-то будет русская власть.

Помню, поехали мы с сестрой в Долгиново на мою первую исповедь. Отец-то по церковным правилам у своей семьи исповедь не принимает, кроме крайних случаев. Так вот, наняли какого-то дядьку, чтобы нас отвёз, едем на телеге. Вдруг слышим стрельбу. Мужик говорит, что приехал батальон украинцев и вместе с немцами-эсесовцами убивают евреев. Проехали немного дальше. Тут кто-то выскакивает и говорит: «Уезжайте, а то и вас убьют, тут не разбираются кто и откуда». И вижу, стоит один с кнутом в руке, в зелёной форме и с нашивкой «Галичина». Посмотрел на меня злобно и пошёл туда, откуда выстрелы слышались. Начали оттуда удирать поскорее. Едем вдоль ручья и как глянули мы с сестрой, а там – ужас! – По берегу лежали мёртвые еврейские женщины, держали в перинках мёртвых же детей. Кровь отовсюду текла в ручей...  Вечером немногих оставшихся в живых заставили собрать тела в амбар, где их облили бензином и сожгли. Ветер дул в нашу сторону и это был тихий ужас... Вот такие дела тогда были...

Партизаны у нас тоже были. Полесье стало их самым активным районом. Был у них такой Максим. Отчаянный парень! Рассказывали, приехал он раз в Слоним среди бела дня, на лошади. Кругом немцы. Смотрят на него, но не могут догадаться, что это партизан так нагло приехал. И вдруг он выхватил оружие, многих убил и быстро ускакал. А после войны его свои же и расстреляли. Была «весёлая» встреча с партизанами и у моего отца. Хотели убить из-за того, что кто-то якобы видел его идущим рядом с немцами. А он с немцами никогда не шёл. Наоборот, помогал всегда своим. Я тогда спал. Они ворвались в дом, схватили отца и посадили в комнату, а у двери поставили часового. Окно было приоткрыто, чтобы свет в комнату шёл. Часовой отвлёкся. Отец потихоньку пододвинулся к этому окну, прыгнул в него и побежал. Часовой выстрелил несколько раз, но промазал.

Затем один чудак из них подходит и спрашивает: «Чего же он удрал»? Мама отвечает: «Должно быть, подумал, что вы его расстрелять хотите, вот и убежал». – «Ну и правильно сделал» – отвечает тот.

В 1943 году у меня была интересная встреча. У городишка Буда (Буцлау), недалеко от Долгинова, у немцев был пересадочный аэродром. Мы туда бегали смотреть на самолёты, как они взлетают и садятся. Ну и немцы иногда угостят сладостями. Они детвору туда пускали.  Раз вижу, что открывается кабина, лётчик спускает ногу, а вместо второй – палка протеза. Ему помогли вылезти. Он меня заметил, подошёл, похлопал по голове, сказал что-то и ушёл. А унтер-офицер мне говорит: «Знаешь, кто это был? – оберст Ганс-Ульрих Рудель»!

Затем в наши места пришёл словацкий батальон, артиллеристы. Часто бывало, что они «купали» немецких пехотинцев в речке, сбрасывали с мостов, били их. А русских обожали, делились с нами едой. Раз даже дали нам апельсин, первый раз в жизни мы его попробовали.

Зная жизнь под советской властью, в 1944 году отец решил не дожидаться её возращения, а податься на Запад. Да и не было возможности оставаться – убегали от приближающегося фронта, от боёв и бомбёжек. Ведь там, как пел Высоцкий, «земля вставала на дыбы»!

Вот так папины брат и сестра погибли, Александр и Александра. Тогда в их дом, в деревне Большие Ситцы, близ станции Парафьяново Докшицкого района, попала немецкая бомба... Так что мы в самый последний момент сели на поезд.

В Германии

Вначале бежали в Вильно, там было очень трудно. Затем папа услышал, что есть какой-то лагерь для беженцев. Согласились туда поехать. Но это оказался полуконцлагерь для DP-остарбайтеров, в местечке Хайдебрек в Верхней Силезии, недалеко от Судет. Там было ещё хуже. Люди должны были много работать на огромном заводе по перегонке угля в бензоль. Некоторых расстреливали. Да и ещё и американцы здорово бомбили. Рядом стоял лагерь для английских военнопленных. Там была совсем другая жизнь. Каждый вечер – музыка, пение...

Но немного погодя нас из этого лагеря освободили. Помню его фамилию: доктор Андрусов. Он приехал, поговорил с отцом, с начальством лагеря и нас отпустили. Сказали, что можем идти куда хотим, но не имеем права останавливаться на одном месте больше, чем на сутки, и не можем покупать продукты в магазинах.

Мы оттуда шли медленно, по дороге просили у добрых людей продуктов, пока чехи нас не приютили в одной деревушке. Там был человек, который в Первую войну был в русском плену. Его привезли куда-то в центральную Россию, дали дом. Очень хорошо к нему относились. И он так полюбил русских, что когда мы пришли, сразу попросил племянника нас приютить.  Пожили там немного. Но фронт приближался, и мы направились дальше в Германию, где пешком, а где поездом.

По пути были в Берлине, были под американскими бомбёжками, под обстрелом американских истребителей. Это были Р-47 «Тандерболт», который, кстати, изобрёл в Америке русский инженер. Сколько таких уехало после революции, а страной правили мужики типа Хрущёва... Так вот, это был самый лучший американский истребитель, с 8-ю тяжёлым пулемётами. Из этих пулемётов они нам и давали концерт... Помню, едем мы в феврале на открытой ж/д платформе. Холодно, плохо. Вдруг останавливаемся ночью. И видим вдалеке огромнейшее зарево, как будто конец света. Поезд тронулся, проезжаем станцию – Дрезден! Это была та ночь, когда его разбомбили. Мы остановились от него всего в 18 километрах. Поспеши поезд на полчаса – и всё, нас бы не было... Проезжали мимо русской церкви. Всё вокруг сгорело, а она стоит одиноко...

Затем достали коляску, чтобы везти на ней какие-то вещи. Да и вещей-то было всего один чемодан с бельём. Всё остальное одето на нас. Катили по автобану эту коляску с утра до вечера. Вечером я шёл к бауэрам, просил кусок хлеба, молока. Утром шли дальше. И так пока не пришли в Ульм. Уже надоело идти. Город весь разбитый, но мы нашли какую-то развалину и там жили. Многие тогда так ютились. После этого узнали, что где-то есть лагерь DP. И началась наша жизнь в этих лагерях.  Вначале месяца три были в Кемптене. Приезжали советские представители, агитировали вернуться. Дескать, дома всё будет в порядке. А там Сталин так дал прикурить...

Надо было проходить комиссию, а у нас документов нет совсем. Отец достал какой-то польский бланк, сделал из картофелины печать, поставил чернилами размытый оттиск. Вроде как мы польские граждане. Конечно, мы и на самом деле таковыми были, только подтвердить нечем. И вот стоим мы перед комиссией из британца, американца и советского. Помню, советский был в чине майора. Вначале англичанин нас начал ругать. Американец посмотрел бумагу – ОК, передаёт советскому. Тот спросил отца что-то по-польски. Отец польский знал хорошо, так что сразу ответил. Майор даже не посмотрел на бумагу и говорит: «Проходите, батюшка». Хороший человек попался, не стал докапываться. Поначалу выдавали насильно. Отец Владимир Востоков, знаменитый священник ещё в царское время, пострадал при одной такой выдаче. Рассказывали, что в 1945 году во время богослужения в лагерную церковь ворвались американцы, зашли прямо в алтарь, выхватили у о. Владимира крест и даже ударили им его по голове. Упал, кровь пошла. Он затем был в нашем лагере, а после тоже поехал в Америку.

Затем примерно на год переехали в лагерь в Фюссен. Там уже дело было другое. Приехали как-то два джипа. На одном американцы, на втором – советские. Дескать, такие-то должны вернуться на родину. Не успели они закончить речь, как выскочили наши казаки, перевернули обе машины, открыли баки и подожгли. Американцы схватились было за оружие, но их разоружили. А советских избили до полусмерти. Это были энкэвэдешники, их ненавидели. Были бы простые солдаты, их бы не тронули. После к американцам приехала подмога, но дело уладили и никого даже не арестовали.

В самом конце чуть больше года были в лагере DP в Шляйсгайме (Schleißheim), тоже близ Мюнхена. Там была хорошая гимназия, прекрасные учителя. Ведь многие образованные люди удирали и от большевиков, и от немцев. Поэтому в нашей гимназии учителями были доценты, профессора из Ленинграда и Москвы... Учили нас так, что те дети, кто окончил эту гимназию и приехал сюда в Канаду, поступали в колледж сразу на второй курс. На пробных экзаменах тут все удивлялись, откуда эти юноши и девушки так много знают. Я эту гимназию окончить не успел, а сестра успела. Отец в Шляйсгайме служил в церкви, Свято-Михайловском храме. Священники Евгений Лызлов и Василий Бощановский преподавали в гимназии Закон Божий. Кроме них, в лагере жило много других священников и даже несколько архиереев.

Затем DP начали потихоньку разъезжаться по миру. Поехали и мы...

В Бельгии

В Бельгию мы приехали в 1947 году и пробыли там 4 года. Нас шурин выписал; он к тому времени уже работал на шахте близ Шарлеруа. В одном справочнике написано, что отец был настоятелем в лагере DP где-то под Монсом с 1949 по 1951 год, но на самом деле он там никогда не служил. В Монсе мы никогда не жили. Вначале недолго снимали жильё в Шарлеруа, затем в Брюсселе. А оттуда поехали в США. Кстати, скорее всего, в Шарлеруа (а, может быть, ещё со времён жизни в Полесье) отец был знаком со священником Иоанном Бекишем. Тот тоже скоро уехал в США, овдовел, принял монашество, стал митрополитом.

В Бельгии у отца своего прихода не было, только иногда сослужил кому-то, как второй священник. Ездил в Голландию поездом с GareduNord в Роттердам, кажется. Вот там у него был свой приход, в юрисдикции РЗЦ – кроме времени в Польше, отец всегда был РЗЦ владыки Анастасия.  В том храме в Голландии отцу нравилось больше, чем в Бельгии. Ему что-то платили за дорогу и немного сверх того, да и требы были иногда: крестины, отпевания и прочее. На жизнь хватало, но с трудом. В жизни беженцев была важна помощь благотворительных организаций. Например, на моего шурина в шахте упал большой камень и сломал позвоночник. Он 18 месяцев лежал в госпитале, в гипсе, подвешенный на специальных поясах. Это было ужасно. Сестре с ребёнком было очень трудно. Пыталась как-то подрабатывать, но всё равно не хватало. Затем она пошла в одну еврейскую организацию и её там сразу дали много денег. Она говорит: «Я же не еврейка». – «Не имеет значения, берите». «Но я не смогу отдать» – говорит она. – «И не надо». Многие русские из старых эмигрантов нам тоже помогали. Да много нам не надо было – кусок хлеба и крыша над головой. Они давно приехали, после революции, и уже устроились в жизни, стали инженерами, специалистами. А DP были никем, чаще всего чернорабочими на шахтах. Только немногие попали в шахтёрскую «аристократию» – врачами, слесарями.

Католики DP тоже помогали. Но так, со своим интересом. Мой отец как-то познакомился с католическим священником. И представил меня ему по-французски: «Женя, это отец такой-то, хочет учить русский язык. Поучи его, он будет за это платить столько-то франков». И я начал его учить. Я мог это, поскольку очень хорошо знал русский язык. Поучил я его немного, но как-то раз он спрашивает: «Знаешь, для чего учу русский»? – «Я догадываюсь – чтобы переводить русский народ в католичество»? – «Верно». Я в ответ: «Знаете что, я вам дал последний урок, а больше не хочу». Вот такие были!

Помню, был доктор один с женой, интересная пара. Он окончил Лувенский университет. Сперва ходил в православную церковь каждую субботу и воскресенье. А с какого-то времени перестал. Оказывается, ему поставили условие: «Или ты тут работаешь доктором, но становишься католиком, или совсем уходи». И он перешёл в католичество. Знал и одного химика, большого специалиста. Работал в кампании “Gerard” учёным. К нему тоже с таким предложением подбирались. Но он послал их подальше и уехал в Америку, его приняли с радостью. Тут всё равно какой ты веры или вообще без веры, лишь бы работал хорошо. Здесь про это вообще не спрашивают. С одной стороны, это хорошо. С другой – плохо, потому что Америка потихоньку распадается. В последнее время и тут появилась борьба против религии, особенно христианства. Все эти насмешки в газетах...

Ещё я знал в Бельгии одного лётчика, Ивана Макаренко (но это не его настоящая фамилия), бывшего в РОА майором. Там был дивизион или полк авиации. Но они не хотели драться против своих ребят. Да и немцы их пускали только против американцев. Этот майор сбил 14 или 16 американских четырёхмоторных бомбовозов, уже точно не помню. Показывал мне вырезки из журналов и газет о своих победах. Шурин мой, кстати, был из Югославии, вначале воевал в Русском охранном корпусе против Тито, а затем служил лейтенантом тоже у Власова в какой-то дивизии РОА. Они против русских воевать тоже отказывались.

Был знаком в Бельгии с Пётром Михайловичем Рейчем, родом из рижских немцев. Как-то раз он мне говорит: «Женя, скоро придёт моя сестра Анна, которую очень давно не видел. Скажи, что меня нет дома». Открываю дверь и вижу даму. Она спрашивает о брате на смеси французского, немецкого и ломаного русского. Затем уходит. И только затем я понял, что это была Ханна Райч, знаменитая немецкая лётчица! А её брат был в Сопротивлении и не захотел её видеть...

Знал о. Виктора Ильенко, ученика о.Павла Флоренского, которого расстреляли в СССР. Флоренский был необыкновенный ум. Не только богослов, но и изобретатель. О.Виктор служил в Воскресенском храме на рю де Ливурн, папа там иногда ему помогал. Позже о.Виктор тоже приехал в Америку, в Калифорнию. Затем вернулся обратно в Европу и, если правильно помню, стал священником в Риме.

В Брюсселе знал о.Чедомира Остоича, настоятеля Храма-памятника. Встречал его в 1950 году, кажется. Помню и освящение этого храма в том же 1950 году, мой отец в нём участвовал. Рассказывали, что много пожертвовал на его строительство маршал Маннергейм. Но с условием: имени ген. Корнилова на памятных плитах быть не должно – тот мог спасти Россию, а вместо этого позволил властвовать политиканам, которые её развалили.

Но я мало что могу рассказать о церковной истории того времени. Хотя я и сын священника, но был мало втянут в церковные дела. К тому же я в те годы ещё учился. В этом деле был непоседливым: год проучился в коммерческой школе, затем полгода в морской радиошколе.

Я очень любил Бельгию. Были хорошие друзья-бельгийцы, долго потом с ними переписывались. Но в то время в Европе стало неуютно. Началась война в Корее и думали, что скоро война начнётся и в Европе. Во-вторых, в Бельгии было трудно строится на работу. В шахты – пожалуйста, а где-то получше – очень трудно. А в Америке рабочие руки нужны были везде. И в Канаде тоже. Но особенно в Америке.

В Америке

Поэтому в 1951 мы поехали в США. То ли владыка Никон, то ли владыка Виталий прислали папе визу, чтобы он организовал приход в г. Пассейк. Был выбор поехать ещё и в Канаду или Аргентину, но виза из Америки пришла первой. Плыли на пароходе «Ген. Тейлор». Это бывший военный транспорт, на нём в войну солдат возили: внутри кубрики, койки в несколько ярусов. Судно небольшое, так что качало здорово. Приплыли сюда с 8-ю долларами в кармане и нансеновскими паспортами. Глянули на Америку и нам сперва совсем тут не понравилось. Мама говорит: «Какая деревня»! Нью-Йорк выглядел грязно, народ газеты бросал прямо на тротуары. Даже хотели поехать обратно в Бельгию. Но затем как-то обжились. Я устроился на работу, а папа создал большой, хороший приход в Пассейке. Затем в 1962 году его перевели сюда в Лейквуд. Здесь уже был большой, очень большой православный приход, жила масса русских. Так и священствовал отец тут в штате Нью-Джерси до своей кончины 28 октября 1968 г. Стал митрофорным протоиереем, благочинным церковного округа. Умер от рака простаты в очень почтенном возрасте, после операции в Лонг Бренч. Был священником старого закала, абсолютно преданным Церкви. Никогда не думал о другой деятельности. Жалел только, что не мог быть врачом и адвокатом. Так и говорил: «Каждый священник должен быть ещё и врачом, и адвокатом, чтобы более спасать и души, и жизни своей паствы».

Мама скончалась здесь в Лейквуде в 1973 году. Мамина сестра, Мария, осталась в Белоруссии, тоже уже давно скончалась. После войны, в 50-х или начале 60-х, погибли в автокатастрофе брат мамы и брат отца, тоже в Белоруссии. Обе бабушки умерли ещё раньше, тоже в Белоруссии: Анна в 1946, а Стефанида в 1942 году.

Сестра с мужем уехали в Канаду, поскольку в Америку их не пустили – американцы знали, что он служил у Власова. С многими так получилось. Вот тот лётчик, который сбил много американских самолётов, тоже уехал в Канаду. Открыл там фирму, купил несколько самолётов, нанял пилотов, и они возили богатых туристов на северные земли: ловить рыбу, смотреть на красоты природы, на медведей и прочее. А в США его не пустили. Дескать, ты наших сбивал, а теперь сюда хочешь! Он им предлагал, что поедет воевать в Корею, но всё равно отказали. А дочь с мужем папа затем смог перевезти в Америку. Священник тут в Америке – человек авторитетный, уважаемый, может решить многие вопросы, и папа смог получить разрешение на их приезд.

Я после войны два раза служил в американской армии, в сапёрных частях: в Германии, в Португалии, в Ливане, в других странах. Европу хорошо знаю, могу ездить по ней без карты. Об американской армии остались самые лучшие воспоминания. Хорошая зарплата, льготы, пенсия, питание, обучение, прекрасная техника и оружие. Дисциплина – отличная, без унижений. Если сержант кого-то обложил матом – на полевой суд его. Правда, в 1950-х в Америке была некоторая русофобия. Везде искали скрытых коммунистов и некоторые «бдительные» ослы подозревали всех русских. У нас один мексиканец из контрразведки (они были в каждой роте) пробовал ко мне с этим подъехать. Я его послал подальше: «Езжай к себе в Мексику и там учи народ жить». Но русскую армию в Америке всегда уважали, за способных генералов, выносливых солдат.

В Америке я уже 62 года... Несмотря на такую судьбу, до сих пор остаюсь русским патриотом. И все мои друзья такие. Многие, конечно, уже поумирали. Мы всегда были за единую Россию, вместе с Украиной и Белоруссией. Вот так! Есть здесь, конечно, и украинские места. Сидишь, говоришь по-русски, а он подходит и заявляет: «Тут едина мова, тильки по-украински». Мы таких посылаем подальше, иногда и драки начинаются. В Канаде их особенно много, там огромная украинская община. У оз. Виннипег – огромнейшая их колония, затем Калгари, Торонто... Первый язык в стране – английский, потом французский, а третий – украинский!

Но много и в Канаде, и тут карпатороссов. Это совсем другое. Они считают себя русскими, а не украинцами. Хотя говорят на своём языке, западно-украинско-галицейском. Во время Первой войны, если карпаторосс попадал в плен к русским, то его даже не отправляли в лагерь, а свободно селили в какой-то деревне или при заводе. Я многих таких здесь встретил. Так и говорили: «Если бы не революция, я никогда не уехал бы из России!». Один попал на Урал; у него там была интересная работа, девушка, хотел уже жениться и тут вдруг революция. Его мобилизовали красные, но воевать он не хотел и убежал.

В 1989 году впервые после долгого перерыва я побывал в России, в Петербурге. Жил в гостинице «Москва», напротив Лавры. И позже приезжал в Россию, путешествовал на теплоходе по Волге, был в Ялте, снова в Петербурге...

Мечтал бы я дожить до той поры, когда Россия встанет на ноги! Верю, что когда-то такое будет...