Война и экзамены в школы. Вот, как мне это приснится, это как страшный сон! Я думаю, ну сколько же можно сниться этим страхам…
Мне было десять лет когда началась война. Мы жили в Анапе на улице Нижегородской, сейчас это улица Сабурова. Было воскресенье, мы с подружками в кино побежали. Кинотеатр «Спартак» был там, где сейчас начинается санаторий "Голубая волна". Мы пришли в кинотеатр, но до сеанса было еще много времени, и мы спустились к морю. Там, на пристани в лодке я нашла пистолет. Я подумала, что это игрушка, взяла его, а он тяжелый. Я испугалась и бросила в воду. Это было, как знамение... Почему мне попался этот пистолет?
Я закричала подружкам, они подбежали. Мы попытались его достать со дна, вода чистая была, его было видно, но не смогли. Потом побежали мы в кинотеатр, и там нам объявили, что началась война. Я прибежала домой, сказала папе. Он уже знал, что началась война. Бомбили Киев, Севастополь. Я ему говорю: "Ой, хоть бы одна бомба упала у нас, мы бы посмотрели, что это такое". Он говорит: "Если хочешь посмотреть, то посмотри на снаряд". А у нас во дворе был турецкий снаряд. Он наполовину в землю ушел, а донце торчало. Папа там всегда колотил какие-то металлические детали, а я на нем орехи колола. Потом отец повел меня в музей на улице Пушкина, где сейчас пансионат "Луч". Там мы смотрели на круглые снаряды, бомбы. Из чего они были сделаны не помню. Были там длинные снаряды, отец мне все это показал и сказал, что это очень страшно.
Весь 1941 и 1942 годы мы жили в напряжении войны. Было очень трудно с хлебом, стояли мы в огромных очередях. Ночью дежурили. Считались. Нас милиция гоняла, но мы все равно стояли около магазина, дежурили, чтобы утром, когда откроется магазин, мы успели купить. Карточки еще не ввели. С продуктами было очень трудно, но с хлебом было еще хуже. Все продукты были кроме хлеба. Нам тогда говорили, что якобы весь хлеб Россия продала Германии. Мы действительно столкнулись с нашим хлебом, когда была немецкая оккупация. Летом (дату я не помню) Анапу очень сильно бомбили. Сначала, в основном, они летали через Анапу на Новороссийск. Бомбили нас иногда на обратном пути. Видимо, у них там срывалась бомбежка, и они сюда скидывали бомбы. А потом, перед наступлением на Анапу, они уже усиленно бомбили именно нас.
Мой отец работал на Анапском винзаводе. Директор завода был бывший председатель горисполкома. Как пример могу привести. Наш председатель горисполкома ездил на линейке, легкая облегченная линейка и лошадь. А директор винзавода ездил на "Эмке". Мой отец был механиком на заводе. Он возил директора на этой "Эмке".
Когда немцы уже подступали к Анапе, в городе сформировали три партизанских отряда. Одним из них руководил директор винзавода Дмитрий Алексеевич Кравченко. Он оставил отца на заводе, дав ему бронь. В итоге отца в армию не забрали, оставили в городе для связи с партизанами. Папа знал немецкий язык. Партизанский отряды ушли в горы, а папа остался здесь, в Анапе. Перед самой сдачей города наши начали развирать весь завод, чтобы немцы не могли его восстановить. Наиболее важные детали они спратали и закопали где-то в лесах. Мой отец участвовал в этом. Кроме того, он помогал организовывать склады с продуктами для партизан.
Когда пришли немцы, то что получилось? В городе остался главный механик завода Тершуков и главный винодел по фамилии Скрипник. Они были предателями. Сразу, когда пришли немцы, один из них стал управляющим завода, другой - главным виноделом. Они стали восстанавливать анапский завод, но так и не смогли этого сделать, потому что им не хватало каких-то деталей. Хотя им помогали. Например, у отца в подчинении был грузчик-грек, по имени Сократ. Он стал полицаем.
В то время вино делали в бочках. Когда наши отступали, то солдаты из автоматов расстреливали эти бочки и вино текло прямо по улице. Мы жили в квартале от винзавода. Вино текло по канавкам по Нижегородской и по улице Шевченко. Солдаты шли по ним и черпали вино прямо касками. А что? Настоящее, хорошее вино!
Завод наш тогда был в большом почете, потому что виноград в долине Сукко, Варваровке и Павловке был очень качественный. Тогда за качество очень боролись. И шампанские виноматериалы были самыми качественными в нашем Анапском районе.
Кравченко активно курировал эти виноградники. Он ездил с отцом на машине, проверял, как обработаны виноградники, какой урожай будет. Не так делали вино, как сейчас в этих металлических лодочках: нагрузят их валом и везут, там и ягоды и листья вповалку. А раньше виноград собирали гроздями и клали в плетеные корзины, которые аккуратно устанавливали на длинных подводах. По дороге не трясли, чтобы сок не тек. Везли это все аккуратно. После первичной обработки и пресса, вино шло в дубовые бочки и там выдерживалось. Бочки были дубовые, мылись теплой водой очень тщательно двумя рабочими. А потом обмывались холодной водой. Потом лаборант шел с лампочкой, опускал в каждую бочку. Так принималась от рабочего каждая бочка, смотрелось, не остался ли там винный камень, нет ли там запаха.
Был такой винодел. Он работал в Саук Дере, дедушка Абалдуев. Я помню, как я ходила на завод, часто там бывала. У меня была овчарка, и когда папа задерживался на обед, то бабушка говорила: "Бери Рекса и за отцом. Пусть идет обедать". Я там была частным гостем, через проходную проходила с собакой и искала папу. Так вот, этот дедушка Абалдуев, когда он приезжал, то следил за качеством вина, которое подается в Абрау-Дюрсо. Сейчас ведь на заводах такие огромные эмалированные емкости, в которых вино совсем не дышит. Конечно, они там запускают кислород. Но это уже все в массе, это уже совершенно не то качество! Дедушка Абалдуй приезжал и проверял пипеткой: набирал себе из бочки в стопочку и дегустировал каждую из них. Всегда говорили "Абалдуй приехал, сейчас все бочки "обосыт". Он вевдь из стопочки выливал вино прямо на бочку. Это был знаменитый винодел в Краснодарском крае. Он всегда перед виноделием объезжал Абрау-Дюрсо, Саук Дере, Анапу, Малую Землю.
Когда немцы отступали, они тоже решили взорвать то, что они восстановили, все, что сделали за год. Они же здесь был год и два или четыре месяца. Ушли они отсюда 22 сентября. Они уже готовились к виноделию, но их отсюда вышибли.
И вот они взорвали завод: забетонированная емкость со спиртом ка-ак взорвалась! От завода полетели кирпичи и черепица на все близлежащие кварталы. Там была большая емкость со спиртом. Сколько чего, я, конечно, не знаю. Но помню: был очень мощный взрыв и гигантский столб пламени. И вся черепица, раньше же все было крыто черепицей, полетела к нам во двор. И это было очень страшное зрелище!
В последней день бомбежки, перед оккупацией, было 25 самолетов. Это я запомнила. Они не все сразу, а по 5, 6, 7, в общем, звеньями они летали. Очень сильно они в это время разбили Анапу. Этот последний день бомбежки перед оккупацией был очень тяжелым. Семьи партизан вывезли в горы, в село Варваровка. Я помню, что нас было 24 человека. Нам завезли туда продукты. Нам туда и мясо, всякую всячину привезли туда. И хозяйка, понимаете, была такая неразбериха, все время говорили, без паники, без паники, не паникуйте, никто никуда не уезжает, все сидят на местах. А потом была такая Гусева, не знаю, кто она была в горисполкоме, то ли председателем в то время. Помню эту фамилию Гусева. Она разъезжала на линейке по городу и говорила: «Уходим в горы, уходим в горы». Всех она предупреждала. И все жители просто плелись с котомками по этой Супсехской дороге в горы, чтобы уйти от немцев, от бомбежки, от всего этого страшного. Мы не шли, а папа нас вез на машине, была такая машина полуторка, мы на ней ехали. По обе стороны дороги лежал убитый скот. Там были колхозы, перегоняли скот, все это было разбито, все это было убито, все это было вздутое. Такое тяжелое зрелище было. Машины стояли разбитые. Отступление было в в сторону гор.
Когда нас оселли у этой хозяйки, она нам сказала: «Что же вы думаете себе, немцы сейчас придут, вас всех расстреляют и вместе с вами расстреляют и нас. Куда хотите, туда и уходите». И вот мы тогда ушли в поселок Павловку. Некоторые ушли в Варваровку. Некоторые ушли туда дальше в горы, в Суко, в Ташхаданку. Все семьи разбрелись. А здесь в Анапе в нашем доме осталась моя бабушка. Мы ночью приходили сюда. Бабушка сказала, что на нашем доме написано - приходил этот грек Сократ и написал - красным на доме: «Партизаны возвращайтесь или будете расстреляны!» Папа, мама и я были в Павловке. А бабушка была дома. И мы все вернулись, может быть, через неделю. Когда шли румыны, то они не особенно трогали, не убивали, не расстреливали, ничего. Я помню, как один румын зашел к нам и забрал сразу папин велосипед. У папы был велосипед, думал, будет ездить туда сюда. Забрал велосипед и бинокль. Сказал, хорошо, что бинокль беру я, румын. Если немец бы забрал, то он тебя бы и расстрелял за этот бинокль. Это я помню.
Все мы вернулись в город. И когда вернулись, то сразу же всех мужчин полицая стала забирать. Очень лютовали гастогаевские казачки. Вот здесь у нас есть казацкий поселок Гастогай. Вот эти казаки были очень обижены советской властью. Вы знаете, казачество тогда очень пострадало. Они все ушли в полицию. И потом, может быть, сыграло роль, что когда наши отступали, то особенных наших войск мы не видели, но зато мы видели власовскую армию. Власовские казаки все были здесь. Они проходили через Анапу. Я помню, как один власовец проходил через наш двор, папа у меня был небольшого роста, у него были темные вьющиеся волосы. Некоторые люди его называли еврейчик. А у нас была большая овчарка. И этот власовец, когда шел через наш двор, собака кинулась на него, он выхватил шашку, хотел зарубить собаку. Но папа ему не дал. Папа его остановил. Был такой момент. И когда пришли немцы, то вот этот власовец приходил в наш дом и спрашивал: «Где этот еврей?» Но папа был уже в Гестапо. Его брали в Гестапо один раз, допрашивали по заводу. Потому что это Сократ говорил, что Анатолий Николаевич все знает. И потом эти Тершуков и Скрипник тоже давили на папу, чтобы папа что-то сказал. Но папа, может быть, не знал. Он же не все знал. Он не все возил, и не все прятал. Первый раз его отпустили. У моей бабушки муж был священник, в 1937 году он погиб. А когда пришли немцы, они разрешили открыть церковь, и откуда-то появился священник отец Василий. Не знаю откуда он, кто он такой был, но он служил в церкви. И у него была дочь, которая жила с начальником гестапо. Она была его походной женой. И вот бабушка на службе, побеседовала с этим священником, с отцом Василием. Он приходил к нам, ему накрывали стол, и бабушка просила, чтобы он походатайствовал перед немцем чтобы его сына из Гестапо освободили. Она ему отдала дедушкин золотой крест, он был где-то у нее закопан. Отдала какие-то кожаные свертки.
Этот гестаповец отпустил папу. И заставили папу работать в порту, ремонтировать моторы катеров.
Немцы приходили к нам, делали облаву. Они приезжали на машине. В доме все проверяли и забирали все, что им нравилось. Во дворе они искали щупом. А у нас были закопаны в тазах два сервиза. Они выкопали эти сервизы. С ними был переводчик. И у бабушки лежала дедушкина трость в коробочке. Она развинчивалась и была просто сложена. Он ее собрал и вышел на крылечко, а мы стояли. Папа, мама, я стояли. Бабушка сидела на мусорном ведре. Он вышел с этой тростью, она была именная, дарственная. Он говорит: «Так мы с вами земляки. Я из Челябинска, а я из Екатеринбурга. Вы мне подарите эту трость» и жонглирует этой тростью. Бабушка говорит: «Возьмите и вспомните, как вы трясли русскую бабку. Как вам не стыдно!» Папа ее остановил: «Мама замолчи…» Он забрал эту трость себе в подарок.
Обыски проводили в основном немцы. У нас была картина Анапы, то ли в Турецкие или в Греческие времена. Вот эта малая бухта была вымощена мрамором, там такие лежаки были, такие красивые женщины лежали на этих лежаках, тигриные шкуры. И вот этот спуск к морю. Когда они пришли, увидели эту картину, сразу ее сняли, забрали. Она наведывали к нам довольно часто, может быть, в месяц раз.
5 декабря папу забрали в Гестапо. И уже больше его не отпустили - расстреляли. Немцы в Анапе расстреляли 3,5 тысяч людей. Комсомольцев, коммунистов, неблагонадежных. В основном полицаями были гастагаевские казаки. Сейчас, видите, как у нас развито казачество. Очень сильно себя показывает. Но в то время они были опасными людьми. Когда началась эта перестройка, и казаки подняли головы и подняли форму, а я шла в магазин рано утром, и мне навстречу шел казак. Я оторопела, я испугалась, как в войну, не смотря на то, что я была уже пожилым человеком. Я испугалась. Он идет навстречу и говорит, а это был день выборов. Он мне говорит: «Доброе утро, бабушка. С праздничком вас». Я поздоровалась, думаю, может быть, он и хороший человек, но было неприятно, что он был в этой казацкой форме. Мы их очень боялись. Они же ездили в Крымскую. Эта Крымская и Обливская, там проходила «Голубая линия», там укрепления такие строили, и все население туда сгоняли, женщин, подростков. Казаки ездили на лошадях и из каждого дома нагайкой выгоняли и сажали в машины и везли туда. И там люди работали на строительстве укреплений. Делали рвы. Мама моя туда не попала. Когда папу в последний раз забрали в гестапо, то и маму забрали. Мама пришла в гестапо, принесла ему передачу. Они спросили, кто такая, они и маму забрали. Маму выпустили. А соседей наших - еврейку, завлабораторией, а мужа ее русского, винодела, спиртовика с двумя детьми и его матерью - всех расстреляли. Когда маму забрали, ее в камеру втолкнули туда, там была эта женщина Наталья Ивановна. Она говорит: Мария Сергеевна, я Томочке не одела калошки. А мама взяла да и сказала: «Наверное, уже и не оденете». - «А что нас расстреляют?» Расстреливали на старом аэродроме в ангарах. На Кирове сейчас детский садик, там было гестапо и там тоже во дворе расстреливали. Потом расстреливали на повороте, раньше как идти в Джемете, сейчас это летняя эстрада, там была дорога. Там по обе стороны были рвы, и там тоже расстреливали. Когда наши пришли, стали делать раскопки, искать наших погибших, то мама не нашла папу, а нашла Наталью Ивановну с двумя детьми. Нашла по волосам и по сохранившимся кускам кашемировой шали. Она увидела, что двое детей около нее. Всех этих расстрелянных людей, все эти кости, все эти трупы, все собирали и хоронили в братской могиле на кладбище. Кого обнаружили, кого нет… Мама папу не на нашла, может быть, потому что на нем была кожаная одежда. У него были по тем временам дорогие кожаные брюки, кожаная куртка. Могли раздеть перед расстрелом и забрать. По волосам, его вьющемся было трудно определить. Говорили нам люди: «Найдите хоть кого-нибудь, будет хоть дочка получать пособие от государства. Укажите на любого, что это ваш человек, и будете получать пособие». Но моя бабушка не согласилась, сказала, не надо этого делать, что мы будем обманным путем получать пособие. И еще было сомнение. Когда бабушка пошла в Гестапо, там где-то перед зеркалом в какой-то комнате, она увидела немца. Она спросила: «Где мой сын?» А этот немец, повернулся к ней и сказал: «Кто он такой?» Она назвала. Он говорит: «Мы специалистов не расстреливаем, а отправляем на Украину». И бабушки зародилось такое сомнение, что может быть, он и живой, может быть, его и не отправили. Первое время мы ждали, думали, что может быть, он живой, может быть, действительно они его не расстреляли.
- А.Д. Но постое у вас никого не было?
- Были. Немцы Анапу разделили. Высокий берег они укрепляли. По берегу везде ДЗОТы, ДОТы всякие. По улицам Протапова и Крепостная шел вал. Тут стояли такие огромные ежи, была натянута проволока. И немцы занимали до улицы Ленина, это была их территория. А туда ниже - там румыны. Немцы не пускали румын к себе. Вначале когда пришли немцы, они забрали все продукты у нас - ничего не осталось покушать. Сразу заняли у нас комнаты. У нас был хороший дом. Две спальни и две большие комнаты. Они заняли половину дома. И принесли бабушке постирать нижние белье. Бабушка им выстирала, выгладила и принесла. Им очень понравилось. Все было сделано очень качественно. И когда немцы выселяли все население, мы остались, как прачки. Мама с бабушкой остались в этом доме, нас никуда не выслали. Они обстирывали немецких летчиков, которые служили на аэродроме, транспортная авиация. Эти летчики приносили белье, кусочек мыла и булку хлеба. Бабушка мылом не стирала. Мы ходили в поле, выдергивали там стебли подсолнечника, этим мы отапливали дом, а золу заливали горячей водой в чугуне. Она настаивалась. Была такая очень щелочная мыльная вода. И вот этой щелочной водой, бабушка все это белье стирала. А мыло - ходили по селам и меняли на всякие продукты, кто, что даст. Мы так и жили. Долго, наверное, с полгода жили одни и те же. Эти летчики. Они были довольно культурными людьми. Генрих был интеллигентный парень, по-моему, радист.
Поспевали абрикосы во дворе. Он шел из туалета и поднял несколько штук этих абрикосов. Пошел в комнату и кушал. Бабушка увидела, что он поднял. Она набрала миску, помыла. И понесла ему. И говорит: «Кушай». Он так покраснел, ему стыдно, что он поднял эти абрикосы без ведома хозяйки, что хозяйка заметила и принесла ему. Его эо чень смутило. Я это к примеру привожу. Они никогда ни чем не обидели. Был такой еще пожилой Ганс, тоже приносил белье. Вот этот Генрих знал, что нашего отца расстреляли, а Ганс, когда приходил к нам, то Генрих бабушке сказал, вы Гансу не говорите, что у вас сына расстреляли. У Ганса сын в СС.
- А.Д. Они говорили по-немецки?
- По-русски с разговорником. У них у каждого был разговорник. Помню, несли противень с киселем. Адъютант упал, спотыкнулся и уронил этот противень. Генрих пришел и говорит маме: «Вот там показывает подать». Мама ему и то и другое подать. Что? Оказывается, что там упал, пойдите, соберите этот кисель, покушаете. Он еще хороший, его еще можно покушать. Хлеб они всегда приносили, завернутым в бумаге, отдельно от белья. Однажды они принесли булку хлеба, завернутое в грязное белье. Бабушку это очень дивило. Они стали объяснять, что их проверяет патруль, чтобы мы не кормили русских своих хлебом. Он очень извинялся, говорил, что мы вынуждены завернуть этот хлеб в грязное белье, чтобы патруль не увидел. Так бабушка эту булку хлеба вымыла щеткой. Посадила в духовку. Пропекла его, пропарила. Это был такой чудесный хлеб. Это же был русский хлеб. Чистая пшеница. Он такой густотертый. Они ели хлеб, как каменный. У них делался запас на случай войны. Но когда мы его распарили, посмотрели, какой чудесный хлеб и бабушка говорит: «Эх, Россия, Россия кормила таким хлебом немецкую армию». Ели наш русский хлеб.
- А.Д. Рынок был?
- Да. Ходили тогда немецкие марки и русские рубли. Мы с русскими рублями, а немцы нам давали марки. Я помню, что бабушка ходила продавала тонкие стаканы. Немец купил эти стаканы у нее. И сказал: «Это не советские стаканы, это еще николаевские стаканы». Она продала наш екатеринбургский альбом. Там было очень много открыток Урала, и немцы купили. Мою красивую довоенную куклу. Очень была у меня шикарная кукла. Это купил румын за кукурузу. Дал нам кукурузу, забрал эту куклу. Ходили вот так, торговали. Был случай, когда немцы нас бомбили. Объявили ярмарку. Прилетели три самолета и бомбили эту ярмарку. И мы увидели, что на этих самолетах были немецкие кресты. Была очень большая паника. Нас немцы успокаивали, что это ошибка. Но это было злоумышленно.
- А.Д. Наши бомбили?
- Да. Наши тоже ночью прилетали, бомбили. В основном район порта.
В районе больнице, около нас была большое больничное инфекционное отделение, и немцы, когда оккупировали нас, то туда они загоняли военнопленных, наших солдат. И мы ходили туда, кормить их. Кто, что мог. Кто вареную картошку, кто кусочек хлеба, кто кусок мамалыги, из кукурузной крупы делали такую крутую кашу, и кидали им. И когда этих пленных отправили в Крымскую рыть укрепления, то на это место привезли народ из Новороссийска. Женщин, подростков. Их тоже должны были послать на какие-то работы. Что они делали? Немцы в трюмы клали раненых немцев, а на палубу сажали русских людей, эти катера шли в Керчь. А наши самолеты спускались низко на бреющем полете над катерами, люди махали платками, показывали, что они русские, наши самолеты улетали и не бомбили. Таким образом, немцы переправляли своих раненых с нашими на палубе. И вот привезли туда партию людей из Новороссийска. Женщин, подростков. Мы тоже бегали туда, носили, кормили. Там все было обнесено колючей проволокой. Ходили часовые. Но они нас не трогали, не обращали внимание на то, что мы кидаем эти продукты. Присматривали, но не гоняли. Потом когда этих женщин построили в колонны, и стали оттуда выводить, как раз в этой толпе была наша соседка. И из этой колонны выскочила женщина с дочерью, ее сразу наши прикрыли. И она осталась в этой толпе народа. Народу было много. Когда их привозят, сразу собирается толпа вокруг. И когда увозят тоже толпа собирается. Кидали одежду, обувь, еду, все кидали, чем можно помочь. И вот эта Надежда Петровка и девушка Лиза, их наша соседка забрала к себе. Когда все ушли, она их забрала к себе. Под большим секретом я об этом узнала, что эти люди оттуда. У нас во дворе был колодец, тогда же водопроводов не было. И эта Лиза приходила к нам за водой, и Генрих ее увидел, он с ней познакомился, и они тайно стали встречаться. Они встречались долго. Он был у нас полгода или больше. Но мне было категорически было запрещено своим подружкам говорить об этом и вообще наблюдать. А мне было очень любопытно, как этот немец ухаживает за Лизой. Лизе было или 17 или 18 лет. Когда немцы стали отступать, или часть перебрасывали, этот Генрих взял ее с собой. Надежда Петровна была в истерике, плакала, рыдала, как, за чем, куда. Он сказал, что я тебя увезу в Германию. Она добралась до Керченской переправы, там очень сильно бомбили, и он ее через какие-то села отправил обратно в Анапу, назад.
И потом оказалось, что эта Лиза ждет ребенка. Уже пришли наши, она родила. Когда наши пришли, они уехали с матерью в Новороссийск. Эти наши соседи с ними общались. Этот парень уже вырос, назвала она его Геннадий. Он учился в Москве в институте. Ее этот немец разыскивал. Он жил в Восточной Германии. Был женат, детей у него не было. Он разыскивал через наше посольство. Он нашел этого парня, тот уже учился на втором курсе. Этот немец пытался его взять в Германию по окончанию института. Потом связь прервалась. Мои соседи умерли. Что было дальше, я не знаю. Как сложилась судьба этих людей. Свиделись они или нет, этого я не знаю. Мне было очень интересно. Одна девушка, тоже соседка, встречалась с румыном. Она родила от него ребенка уже при наших. Она побоялась позора, и бросила этого ребенка в колодец. Ее судили наши. Дали ей 10 лет за убийство этого ребенка. Она сидела в тюрьме 10 лет. Она была очень красивой девушкой. Фамилия у нее была Шкром. То ли еврейка, то ли другая нация. Но была очень красивая девушка. Когда она приехала из тюрьмы, уже отсидев 10 лет, у нее были шрамы через все лицо. Почему? Так она была изуродована. Что там было в тюрьме, я не знаю. Она побыла некоторое время со своими родителями, и уехала из нашего города навсегда. А одна девушка, та тоже уехала с немцем. Жила в Германии, у его родных, у его матери. И приехала она оттуда, уже когда наши заняли этот город. Она приехала сюда с очень богатым наследством. Меховые шубы. А тогда после войны знаете, как странно было видеть роскошно одетую женщину. И пытался на ней жениться наш летчик. Но ему не разрешили жениться, поскольку у нее нехорошее, как считалось, прошлое. Но она никому не уступала. Она всегда была на высоте. Долго жила здесь в городе. И уехала уже в годах, пенсионного возраста. Она прекрасно прожила свою жизнь. Ее как-то судьба не чем не наказала за то, что она влюбилась в этого немца, и немец в нее. Не знаю судьбу этого немца, куда он делся. Погиб или что. Я точно не знаю. А вот эту Веру Егорову помню. Она процветала у нас, в Анапе. Была хорошо одета, была всегда на видных местах. Ей всегда мужчины давали хорошие должности.
- А.Д. С приходом войны детские игры изменились? Или так же продолжали встречаться с детьми, или были уже совершенно взрослые заботы?
- Не было игр. Мы общались, но со страхом. Мы же жили в этой запретной зоне - в нашем квартале было всего несколько семей. Мы общались, но боялись всего. После 6 часов вечера уже не выходили на улицу. У нас был раньше тут санаторий авиаработников, до войны. И там была площадка, на 3-м этаже был сделан танцевальный зал, а над ним висела модель истребителя. Когда начались бомбежки, его сняли. Но этот зал, эта площадка осталась. Немцы туда привезли духовой оркестр. Туда приходили девушки. Там они с немцами танцевали, в общем, они там развлекались. Этот наш Генрих говорил, (я все ссылаюсь на Генриха, потому что он у нас долгое время жил). Так вот этот Генрих выходил и говорил: «Ой, русская девушка - ком, ком - и она уже с ним пошла!». Легкие на приглашение. Ему это не нравилось. Он туда никогда не ходил. Несмотря на то, что он потом влюбился в русскую девушку. Много там было офицеров, солдат. Все они туда ходили, на эту площадку, танцевали там, развлекались. Потом, когда пришли наши, наши летчики стали туда ходить.
- А.Д. Во время оккупации была атмосфера страха?
- Да. Боялись и своих предателей и немцев. Кого больше? Своих. Потому что немцы, они и сами говорили, и мы это знали, они же не знали, кто был комсомольцем, кто был коммунистом, кто чем занимался. Вот, например, у нас там недалеко соседка была, она взяла лошадей из подсобного винзаводского хозяйства. Лошади у нее стояли во дворе. Когда мы решили из Павловки перебраться в Анапу, нам надо было перевезти кое-какие вещи. У нас там были и корыто, и постель была с собой. И мешок с пшеницей был там. Кога ам нужно было сюда переехать, мама пошла, попросила лошадей. Она вышла и сказала: «Ось вам, ось вам, кончилась ваша власть!». Конечно, мама испугалась. Пришла домой и говорит: «Куда же сунуться». Знали, что папа ездил на «Эмке» с Кравченко. Кравченко в партизанском отряде. Значит, сегодня скажет немцам, что вот это семья партизана, значит, придут и расстреляют. Но бог миловал, нас не расстреляли.
- А.Д. На что надеялись? На то, что освободят? Чем жили?
- Надеялись, конечно, на освобождение. Конечно, ждали своих. Я помню, как один «Ястребок» прилетал днем перед отступлением немцев. Он нарисовал на небе дымовую завесу. Вот такой мешок завязанный. Он показал нам, что немцы в мешке. Мы все так радовались. Мы там смотрели, боялись, чтобы его не сбили. Зенитки стреляли. Но он как-то быстро нарисовал такую дымовую завесу, мешок. И главное такой кончик, что этот мешок завязан. И мы поняли, что нас скоро освободят. Мы ждали этого.
- А.Д. Во время оккупации откуда получали информацию?
- Почти никакой информации не было. Только следили по самолетам. Боялись мы, что полностью будет занят Новороссийск. Мы думали так, если возьмут Новороссийск, то это надолго. А если не возьмут, значит, что скоро придут наши. Но когда самолеты летят, знали, что Новороссийск еще у наших. Мы радуемся, хоть его и бомбят, но мы знаем, что там еще наши.
- А.Д. Этот период: начало войны перед приходом немцев, здесь много войск стояло?
- Не много. Мы их как-то и не видели. Мы же, детвора, досужие были. Все видели везде. Школы не работали. Все бомбежки. Рады были, что школа не работает, что нас никто не чем не напрягает. Бегали везде по этим развалинам. Наших войск не особенно много было. Но когда мы были в Павловке, когда наши отступали, то мы видели, какая черная лавина шла матросов. Моряков в черных бушлатах в бескозырках. Бежали они, там Лысая гора между Павловкой и Варваровкой, там такая гора на ней было мало кустарников. И они спускались с этой горы. Переваливали через эту гору и уходили. И за ними, может быть, часов через 6, уже по этой горе ползли немцы. Уже была другая форма. Уже была немецкая форма. Румыны.
Когда расстреляли капитана Калинина, был его десант. Тоже мы в Супсех ходили в Павловку. Лежал на дороге убитый десантник. Как уж там оказался? Немцы не разрешили его хоронить. И он долго лежал. Накрыли его плащпалаткой. А потом уже разрешили, когда уже нельзя было мимо его проходить. Тогда разрешили его захоронить. Так в винограднике его и захоронили. Что с его могилой сделали дальше супсехские жители, не знаю. Как они его потом похоронили, с честью, с почестями, не знаю, как было. Мы слышали, что высадился какой-то десант. Что было много моряков, и что много погибло. Подробнее мы узнали, когда уже пришли наши. Когда им стали ставить памятник. Здесь, где братская могила, где закопаны наши погибшие жители города Анапы, а напротив было кладбище, захороненных немцев. Сейчас там наши могилы. Нет никаких признаков, что там было немецкое кладбище. Там немцы хоронили. Там было похоронено, может быть, до 100 человек было похоронено. Но сейчас там наши русские могилы. Все сравняли. Стояли деревянные кресты. Немцы на каждой могиле ставили крест. Хоронили каждого в отдельности и ставили кресты. Ну а после, когда пришли наши, все это место сравняли, и там уже наши могилы. А напротив братская могила наших людей.
- А.Д. Вы помните этот момент, когда вошли наши?
- Да. В сентябре было прохладно, был такой туман. Наши, когда пришли, мы сразу, детвора, рванулись к кухням, к солдатским кухням. Нас кормили кашей. Помню, нам какую-то похлебку наливали. Кто с чем мог, тот и бежал туда. Детей кормили. Взрослые стеснялись пойти. А дети бегали и носили домой. И я в том числе бегала с немецким котелком туда. У нас почему-то оказался немецкий котелок. И вот с этим котелком я бегала туда. Потом у нас же жили летчики. После отходов немцев, наши уже летали на Керчь. Бомбили туда. Очень много их погибло. Я помню, что это был 47-й Гвардейский полк. И у нас жили двое летчиков Вениамин и Алексей. Им всегда в полет давали шоколад, а они когда прилетали, мне на стол клали плитку шоколада. А потом они не вернулись. Погибли эти парни.
- А.Д. Говорят, что самый тяжелый момент, это между уходом наших и приходом немцев, когда безвластие. Вы как-то с этим столкнулись?
- Нет. Вы знаете, не было безвластия. Люди были очень дружные. В основном все дружные были. Были те, которые чем-то обижены были советской властью. Были такие ненавистные. Мы уже знали, что эти люди ждут немцев. Я помню, у нас была учительница. У нее был сын. И я помню, он нам говорил: «когда немцы придут, мы будем на хлеб намазывать вот столько масла!». Показывал палец, толщину масла. Он ждал немцев. Значит, у них в семье уже такой разговор был. Я потом пришла и рассказала своим родителям. «Когда немцы придут, мы будем, есть масло с хлебом». «Да, жди будешь ты есть!». А потом, когда у нас не было ни куска хлеба, нечего было есть. И мы ходили, меняли вещи на продукты. Давали нам кукурузную крупу. Ее жиденько-жиденько разбалтывали. И белые душистые гроздья акации мы обмакивали в эту болтушку и жарили на сковородке, как блинчики. Потому что в этих гроздьях есть сладенькая серединка. И вот этот блинчик мы с таким удовольствием ели. Это был праздничный обед, когда можно было поесть эту болтушку, блинчик с акацией. Ели и крапиву. Вот по этому крепостному валу очень много было конского щавеля. Все было заросшее. Анапа была заросшая бурьяном. Все эти дома стояли пустые, людей которые там жили, выселили. Из них вытаскивали все деревянное, все жгли. Отапливались этим. Дома стояли без окон, без дверей. Все это было выдрано, немцы жгли, отапливали помещения. И мы, которые остались, мы тоже ходили, все эти доски забирали из чужих домов. Дикая была Анапа, вся в траве выше человеческого роста. Домики, где мы жили, у нас, конечно, было опрятно. У нас там убрано было. У нас там жили немцы, мы жили. И соседи наши жили. Их оставили. Они были раньше зажиточные кулаки, как называли. Их раскулачивали при советской власти. У них был дом на улице Ленина, большой двухэтажный дом, в котором они жили. Когда была революция, его забрали, и там была милиция. А они жили, у них было на Нижегородской улице три еще дома. Угловой дом, виноделка, бандарка, где делали бочки. А здесь была конюшня. Вот эти три дома. Бабушка успела купить у них виноделку. И она себе сделала дом. А один дом у них забрали. Это был жактовский дом. А в третьем доме, где была конюшня, они сами жили. Так вот эти люди, наши соседи, они были очень хорошими людьми. У них три сына были в армии. Все они были офицерами. Полковник, майор и капитан. Все они были офицерами. А отцу, старику, Александру Антоновичу, немцы предложили… в Супсехе у них тоже был раньше дом, у них было большое подворье, и был сад, были черешни, был большой виноградник. Ему разрешили занять свое подворье, восстанавливать, и быть там хозяином. И вот мама, бабушка, Александр Антонович и его жена стали восстанавливать. Перекапывали виноградник. Убрали черешню. Оттуда собирали черешню. Но однажды мы поехали туда, и нас румыны обстреляли, забрали у нас все, что было на тачках. Тачки такие были на двух колесах. Ящик с сумочкой, и вот эту тачку мы везли, и мы начали стрелять сначала в воздух, а потом прямо мы попадали в канаву. Они подъехали на своей коруце, и забрали все, что у нас было на тачках. Помню, была фасоль, кукуруза. Они все наши мешки перебросили и уехали. Мы с тех пор туда больше не ездили. Сказали, будь оно неладно, это ваше богатство. Мы очень перепугались и сказали, бог с ним. И потом знали, что наши скоро придут. Это было где-то перед сентябрем.
- А.Д. Чувствовалось, что скоро наши придут?
- Конечно, чувствовалось. Активно стали действовать. Бомбить стали чаще. Немцы тревожно стали себя чувствовать. Стали меняться немецкие части. Одни приезжали, другие приезжали. Было движение. Из тылового стали прифронтовыми. Потом около нашего дома поставили рацию. Такая крытая машина, там большие антенны. И мы всегда переживали, что наши будут бомбить именно эту антенну. На нашей улице около нашего дома упало две бомбы. Но дом устоял. Дедушка Александр Антонович сделал очень крепкую виноделку. Из природного камня. И дом этот до сих пор стоит. Мы с мужем строили этот дом в 60-е годы. В 58-м начали строить в 60-м его закончили строить. Он у меня сейчас уже трескается. А тот дом на нашем подворье, он стоит, как вылитый. Как будто сделан из бетона. Он не трескается, не садится, никуда не проваливается, ничего. Я не знаю, может быть, там другая почва. Но факт в том, что он очень прочно сделан.
Интервью: Лит. обработка: |
