Калустов Лев Вартанович (Kaloustoff Levon)

Родился я в 1924 г. в Льеже в приюте Анастасии Андреевны Кузьминой-Караваевой. Была такая замечательная женщина. За свою жизнь устроила жизнь более 300 детей-сирот. В 1918 г. она создала в Крыму приют для детей, родители которых погибли или пропали без вести. Анастасия Андреевна и сама была одинока – и отец (ген. Селиванов), и муж (полковник), и отец мужа (тоже генерал) были убиты революционерами.

При приюте было несколько семей, в том числе наша – отец с матерью, три сестры, дядя, две тёти. Вначале была ещё семья Бродских с детьми: Аргира, Соня, Тамара, Всеволод, семья Морозовых с сыном и тремя дочерьми... Взрослые служили нянечками, поварихами.., а их дети воспитывались вместе со всеми остальными. Работали, в общем-то, за кров и питание, т.к. на зарплату денег у приюта не было.

Родители мои были армянами и изначально фамилия наша была Калустяны, а уже затем она «обрусела» и стали звать Калустовыми. Откуда были родом родители, я не знаю. Ни мать, ни дядя этого никогда не рассказывали, а я и не распрашивал. Сначала не интересовался, а затем все поумирали. Знаю только, что в Крыму оказалась лишь часть большой семьи.

В 1920 г. приют эвакуировался в Константинополь. В нём и рядом сменили несколько мест. Приводили новых детей, а кого-то, наоборот, устраивали в другие места. Так, Бродская устроила своих в английский пансион. А Морозовы, оставив детей у нас в приюте, уехали куда-то работать. В 1921 г. к приюту присоединился священник Владимир Фёдоров и возник свой храм. Затем к власти пришёл Ататюрк, отношение к русским эмигрантам стало хуже и приюту надо было куда-то уезжать. В Бельгии тогда был добрый кардинал Мерсье, который очень помогал русским беженцам. Он и устроил переезд в начале 1923 г.

В Бельгию приютских приехало около 150 человек. Вначале жили в Намюре, затем в местечке Глен около Льежа. Там умер мой отёц. Он был чернорабочим, простудился, заболел воспалением лёгких и скончался в 1925 г. А я родился незадолго до этого, в 24-м. Точной даты своего рождения я так и не знаю: в паспорте что-то перепутали в пересчёте между старым и новым стилем.

Затем переехали в Гансхорен, пригород Брюсселя. Из тех давних лет помню, как там у холма были манёвры бельгийских войск. Ещё помню, что улица в Гансхорене была длинная, полсотни домов, и через сад приюта, чтобы срезать путь, часто проходили местные жители.

А когда мне было 5 лет, в 1929 г. приют переехал в Брюссель. Тут на улице Турелль (rue de la Tourelle) пустовали два здания, с общим садом. Бельгийские благотворители отдали их приюту. Малыши и девочки, а также администрация и кухня были в жилом доме. А старшие мальчики жили на втором этаже над храмом, устроенном в бывшем гараже. Это помещение было самым холодным и в приюте его прозвали «Сибирью».

Деньги для нас, по почину брюссельского бургомистра Адольфа Макса, собирал Комитет «Les amis de la maison russe» («Друзья русского дома»), из 10-15 состоятельных местных дам, напр. Стоккле, Гольтшниц, Шаллер... Сам Адольф Макс был председателем этого комитета. Каждый месяц они приносили какую-то лепту. Этом приют и жил. Но бывало, что средств не хватало и нам, например, на несколько дней отключали электричество. В общем, жили трудно.

В 1930 г. в храме появился прекрасный регент, Сергей Павлович Хмелевский, бывший военный лётчик. Хор он воспитал хороший, стройный. Чистые детские голоса звучали очень красиво и русские беженцы любили сюда приходить на богослужения. Хмелевский руководил и кубанским казачим хором, спевки которого проходили тоже у нас в приюте. В 1928 г. этот хор пел на похоронах ген. Врангеля. Мой дядя, Макар Аракелович Саркисьян, одно время пел в этом хоре. Хотя, конечно, кубанским казаком он не был. Но голос у него был хороший.

Послушать наш хор приходили и бельгийцы. Как-то раз во время спевки хора мимо дома проходил бельгийский профессор музыки, из консерватории. Он зашёл, послушал и спросил какое музыкальное образование получили солисты и регент. И очень удивился тому, что все они самоучки.

Обычный день в приюте был таким: вставали рано утром, сразу занятие гимнастикой, затем шли в школу на бульвар Клярис, примерно десять младших ребят. А девочки, так как обучение тогда было раздельное, шли в девичью гимназию на рю де Граблин. Но это одно и тоже здание, только разделённое на две части и с выходами на разные улицы. Шли небыстро, минут 20-30. Вечером – подготовка уроков. Затем ужин с благодарственной молитвой, затем кто играл, а кто опять готовился к урокам. А старшие ребята уже ходили в университеты или на профессиональные курсы.

В бельгийской школе бывали трудности. Во-первых, языковая, так как в приюте мы говорили только по-русски и французский освоили медленно. Во-вторых, большинство бельгийских ребят относилось к нам плохо. Знаете, дети бывают довольно жестокими. Взрослые-то понимали, что в 17-м году Россия вышла из войны не просто так. А дети, может быть, по внушению кого-то из родителей, нас дразнили «изменниками», «sale Russe» – «грязными русскими» и т.п. Иногда приходилось драться. Но с возрастом становились умнее и такого уже не было.

А вот первый директор школы относился к нам очень хорошо. Когда в ноябре, на годовщину окончания войны, от школы шли с цветами на кладбище к памятнику погибшим, он брал нас вместе со всеми. Он ценил русских, сражавшихся с коммунистами. Вообще Бельгия до войны была консервативной, противокоммунистической страной. Это уже потом появилось много социалистов и прочих.

По субботам и восресеньям были богослужения с отцом Владимиром. Дети пели, читали, прислуживали в алтаре. Была дополнительная приютская школа: русская история (вела Мария Васильевна Крылова), литература (Аргира Всеволодовна Даниэль-Бродская), грамматика и математика (морской инженер проф. Зазулин Леонид Александрович), Закон Божий (о. Владимир). Самыми лучшими были не простые уроки, а лекции. Например, о Куликовской или Бородинской битве, Цусимском сражении. Это было интереснее, чем перечисление дат. Занятия в приютской школе были по четвергам после обеда, т.к. тогда в Бельгии в обычных школах этот день был укороченным.

В свободное время, конечно же, дети оставались детьми, баловались немного. Помню, Жорж Гординский залез на яблоню, яблоки сорвать. А тут вышла матушка о. Владимира (они жили при приюте) и села вязать на своё любимое место под этой самой яблоней. Она была строгая дама и Жорж побоялся при ней слезать. Так и сидел долго наверху.

На праздники Пасхи, Рождества и на выпускной бал дети устраивали представления с чтением стихов, пением, ставили спектакли. Сад приюта был одним из «русских» мест Брюсселя. Здесь часто устраивались различные собрания, молебны. Например, собирались скауты-«соколы», казаки, бывали маленькие парады Русской Стрелковой Дружины им. ген. Врангеля, т.к. по улицам в иностранной форме ходить было нельзя.

Я и сам состоял в этой Дружине, вместе с несколькими другими старшими мальчиками из приюта. Это было что-то вроде военного училища для подготовки младших офицеров. У Дружины были отдельные роты в Брюсселе, Лувене, Льеже... Летом ездили в лагеря в Торикур (Thoricourt). Там были ночные и дневные манёвры, стрельбы. Мы, 15-16-летние, были как бы в подготовительной группе «скаутов» и, в общем-то, просто дурака валяли. Это было для нас как игра. У взрослых ребят-студентов, лет по 19-20, всё было серьёзнее. А нас на манёврах только в караулы ставили. Сборы роты были каждое воскресенье: нам преподавали тактику, мы изучали винтовку Бердана с трёхгранным штыком, маршировали.

А ещё у меня был револьвер моего дяди, русский «наган». Помню, как я и двое бывших офицеров пробовали из него стрелять, но даже они ни разу не попали в цель из-за сильной отдачи.

Пели песни: «Смело мы в бой пойдём за Русь Святую / И как один умрём...» и так далее. Это была песня Дроздовцев, но стала такой популярной, что её пели все. Даже большевики переделали её по-своему: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов...». Была ещё строевая песня Дружины, написанная подпоручиком Александром Шафровым. Мы-то его звали просто Шуриком.

Начальником Дружины был полковник Левашов Анатолий Николаевич. Одним из руководителей был корнет Лодинский, финского происхождения. Он затем поехал воевать в Финляндию и погиб в последний день войны в 1940 г., оставив сиротами жену и детей. Другими офицерами Дружины были Цыбульский, Свежевский, два брата Захар-Заде, Собкевич...

К началу войны мне было 16 лет. Она пришла как-то неожиданно. При нас взрослые не говорили ни о нацистах, ни о Гитлере. Вот когда уже на Брюссель стали падать бомбы, то одна из дам сказала: «это война». Город бомбили мало, но одна бомба досталась нашему приюту. Это было ночью. К счастью, она не взорвалась, только приютского кота убило куском кирпича. А нас из дома вывели и ночевали мы на улице в большом грузовике.

В 1940 г. война закончилась быстро, немцы в Брюссель пришли почти сразу. Приют фактически закрылся, так как стало трудно с финансами, да и почти все дети уже выросли. А зимой перед войной умерла Анастасия Андреевна. У неё было больное сердце, ещё от переживаний в России. Она долго болела, особенно тежело последние недели. Хоронили её в ненастный день. Шёл снег, но, несмотря на это, множество эмигрантов шли за гробом гроб от храма на Турелль до кладбища в Эттербеке. Затем приболел отец Владимир и уехал на лечение во Францию, в лучший климат. В середине 1941 г. умер регент хора С.П.Хмелевский; уже началась война в России и он это очень переживал. Священником к нам назначили отца Георгия (Тарасова), будущего архиепископа в Париже. Он, кстати, тоже когда-то был военным лётчиком.

В общем, кто умер, а кто уехал... Из моих, дядя выучился на инженера-химика и и работал по специальности в Брюсселе. Тётя Варя вышла замуж за Хмелевского, овдовела и была социальным работником. Тётя Маша вышла замуж за инженера-электрика Павла Гайдовского-Потаповича, который работал на угольной шахте в Лимбурге. Старшая сестра Анна была сестрой милосердия. Евгения вышла замуж за садовника Александра Михайловича Бакунина (окончил Агрономический институт в Жамблу), была социальным работником в школе. Третья сестра, Александра, умерла ещё в 1937 г. от туберкулёза.

Так и большинство приютских детей уже были взрослыми. Мура Попова поехала работать в Германию. Ваня Ткачёв, казак, работал в авторемонтной мастерской. Немцы его отправили в Польшу как знающего русский язык, чтобы общаться с нашими пленными. Он участвовал в Варшавском восстании, попал в плен, но выжил. Одна из приютских девочек, Вера Цветкова, вышла замуж за француза, жила во Франции. Каждый год приезжала сюда на Пасху. Их сын стал французским послом в Москве.

Дима Лукин, тоже из приютских, был в Париже секретарём РСХД, недавно умер.

Вот так, большинство наших приютских разъехались и после войны мало кто вернулся в Брюссель... Приезжали, конечно, на юбилеи приюта, делились новостями. Таню Панютину мать нашла только в 1960-х гг., через Красный крест и Международную организацию по делам беженцев. Муру Попову мать тоже нашла уже после войны.

О войне с Россией некоторые думали, что это конец коммунизма. А моя мама и дядя и другие считали иначе. Они сразу сказали, что это плохо кончится для немцев, хотя те дошли до Кавказа и Краснодара.

Ну а с середины войны, когда русские стали одолевать немцев, большинство наших эмигрантов стали радоваться. Всё-таки как ни крути, какая власть там ни была, а всё-таки Россия... И бельгийцы были очень рады, что немцев где-то наконец-то бьют.

Немцев в Брюсселе было много. Тут был и командующий немецкими войсками в Бельгии генерал-губернатор Александр фон Фалькенхаузен. У одного из наших эмигрантов, доктора Григория Перлинга, жена была китаянкой; они познакомились, когда учились на медиков в Лувене. Звали её Си-у-линь. Ко времени войны жили в Арденнах. Когда она была ещё ребёнком в Китае, то встречала этого Фалькенхаузена, тогда инструктора китайской армии. А её дядя тогда был маршалом у Чан Кайши. Поэтому она просила Фалькенхаузена об осуждённых бельгийцах и многих спасла от смертной казни. Приехала, посетила генерала, вспомнили старые времена, попросила его помочь и он помиловал приговорённых.

В декабре 1941 г. был известный случай с Мариной Шафровой, когда она ударила ножом немецкого офицера. В целом наши эмигранты этого не одобрили. Это было глупо. Ведь заранее известно, что за каждого убитого немецкого солдата будут расстреляны 10 заложников, а за офицера – 20 или 30, уже точно не помню. Хорошо, что она затем сама пришла в комендатуру, а то сколько бы людей погибло!

Но в Брюсселе résistance акций почти не праводило. В других местах, где было удобнее укрываться от немцев, подпольщики делали диверсии. Из наших некоторые были с ними связаны. Например, Ольга Николаевна Вольтерс (урожд. Богданова), которая много помогала храму. Она была подругой Елены Павловны Виттук, урожд. княжны Щербатовой. После войны они вместе поддерживали два дома для русских престарелых: на avenue de la Couronne и где-то в Бyафоре (Boisfort).

Так вот, эта Виттук-Щербатова приезжала на велосипеде из Брюсселя в Лимбург с лекарствами, папиросами, продуктами и одеждой для тех, кто сбежал из лагерей военнопленных в Арденны. Хотя она была ещё молодой дамой, но проехать на велосипеде 100 км. в один конец! В то время, когда дороги обстреливались!

У Петра Ивановича и Бориса Ивановича Крылова в Арденнах был дом или большая ферма, точно не знаю, куда скрывались сбежавшие из лагерей. Им и помогала Виттук-Щербатова. И создался отряд. Но это были маленькие силы. Не сотни, а десятки человек. Бельгийцы их тоже кормили, прятали. В Лимбурге в 1944 г. русские партизаны освободили целый городок Брей, около Голландии. Крыловы не были из нашего приюта, но знали Кузьмину-Караваеву ещё с крымских и константинопольских времён.

Как я уже говорил, Павел Александрович Гайдовский-Потапович, муж моей тётушки, работал на шахте в Лимбурге, в Звартберге. Там он помогал русским военопленным и «восточным рабочим», которых немцы прислали на его шахту. Тётя его в этом тоже поддерживала. Они приглашали таких рабочих домой, поили чаем, угощали.

По слухам, одного русского подпольщика поймали и допрашивали, пытали. Это было уже в конце оккупации, после покушения на Гитлера, когда сменили гестапо, да и генерала фон Фалькенхаузена тоже сняли. Новый состав гестапо в местных делах ещё не разбирался, так что когда этот пленный подпольщик начал говорить по какую-то княгиню, то они не смогли её вычислить. И это спасло и её, и Гайдовского-Потаповича, и мою тётю. Старые гестаповцы сразу бы догадались, что речь идёт о Виттук-Щербатовой и поймали бы всю эту ветку подполья. А так они уцелели и Щербатова после войны даже получила награду или благодарность от советского правительства. То ли орден, то ли грамоту от Сталина.

Ещё у нас был такой Александр Носов; его немцы расстреляли на старом стрельбище. Там многих партизан расстреливали. За что его – не знаю; он покинул приют ещё в 40-м году и жил самостоятельно. Наверное, был в Сопротивлении. А может быть, расстреляли как заложника.

Но некоторые пошли к немцам. Из бывших воспитанников приюта таким был один из братьев Гординских, Глеб Иванович, который пошёл добровольцем в немецкую армию на русский фронт. Несколько моих русских знакомых записались в Валлонский легион, тоже на русский фронт. После войны Глеб вернулся и много лет сидел в тюрьме за сотрудничество с немцами. Местных за такое расстреливали, а его только в тюрьму, т.к. был русского происхождения и антикоммунист. Так было и с другими русскими, кто служил у немцев. Бельгийцы видели разницу между своими предателями и теми, кто шёл освобождать Родину, хотя и такими вот путями.

Был ещё, например, такой Сашка Б-ф. Не из приютских, но их семья часто бывала у нас на Tourelle. Весёлый мальчишка. Вначале был на русском фронте, потом во Вьетнаме в Иностранном легионе у французов, затем в Корее. В общем, воевал по всему миру с коммунистами где только можно.

А второй брат, Жора Гординский, был послан в Германию работать на пивоваренном заводе. Вернулся, работал тут вместе с русскими военнопленными, а затем поехал с ними в Россию.

Ещё был такой Светозар («Свет») С-й, бывший «дружинник». Тоже поехал на русский фронт. В общем, мы все были друзьями и нас старшее поколение учило, что надо спасать Россиию. А пути оказались разными...

Ну а самый известный случай – Юрий Войцеховский. Он был старше нас лет на 20. Немцы назначили его главой русских эмигрантов в Бельгии и его контора выдавала им особые удостоверения. Ведь мы в большинстве были с документами «лица без гражданства», а немцы этого не принимали. И человек должен был прийти в эту контору и доказать, что он действительно эмигрант из России. Неугодных Войцеховский сдавал немцам.

Нельзя сказать, что немцы и Войцеховский особо агитировали наших эмигрантов ехать на русский фронт. Но, например, в 1943 г. устроили торжественную панихиду на 25-летие убийства царской семьи в Екатеринбурге. Было это в храме-памятнике в Уккле, с караулом немецких войск. А в тот же день устроили в Bozar (Дворце изящных искусств) что-то вроде лекции ген. Трухина и проф. Гротова, которые рассказывали об ужасах коммунизма и т.п. Трухин был из числа советских военнопленных. Гротов, я думаю, тоже приехал из Германии, потому что раньше мы его тут не видели.

Меня и Игоря Мельникова, друга моего, послали от приюта на эту лекцию. Надо было кому-то пойти, чтобы не было разговоров, что приют демонстративно её проигнорировал.

Были разговоры о Власове. Бывали тут несколько солдат из его частей. Один из них в день отступления немцев из Брюсселя пришёл к нам приют. Его переодели, но в тот же день пришла полиция и забрала его. Затем отпустили, т.к. увидели, что это не немец. А в Лимбург, в Зватерберг, где работал муж тёти, приезжал власовский солдат или офицер, который старался завербовать военнопленных. Кажется, безрезультатно. Ходил, пытался разговаривать, но Гайдовский-Потапович рассказывал, что пленные избегали этого человека из РОА.

В войну жизнь в Брюсселе была обычной, только по вечерам соблюдали комендантский час: с 10 вечера до 6 утра нельзя было выходить из дома, кроме служебных дел. Свет можно было зажигать только при закрытых окнах. Несколько раз немцы приходили проверять приют, т.к. то один воспитанник куда-то уехал, то другой. Часто вызывали в комендатуру о. Георгия для проверки, хотели удалить его из Брюсселя, поскольку он был «евлогианцем», а немцы признавали только Зарубежную Церковь. Несколько раз его задерживали на улице за «еврейский» вид (борода, шляпа...) и допрашивали.

Сам Брюссель англичане бомбили очень мало, в основном только окрестности с заводами, железными дорогами, складами. Но всё равно воздушная тревога была каждую ночь. Рядом с нашей церковью на трёх высотных домах стояли немецкие четырёхствольные зенитные орудия. Небольшие, стрелявшие, может быть, на 2-3 тысячи метров. Одна из этих позиций была на здании музея Wirtz. С чердака приюта было видно, как там хотят часовые, как носят ящики, готовятся к стрельбе. Другая позиция была ниже, на крыше здания на rue Belliard. Третья – самая близкая – два высотных дома на avenue d’Auderghem.

Прожекторов тут не было; они были за городом, где стояли большие зенитные орудия, стрелявшие километров на 10. Т.к. англичане бомбили примерно с такой высоты, то и аэростатов заграждения, как в России, тут не было. Вообще самолёты над Брюсселем сбивали редко. Помню ещё, что против радаров англичане применяли такую хитрость – разбрасывали с самолётов алюминиевую фольгу. Эти ленты медленно падали на город...

3-го сентября 1944 г. Брюссель освободили. Жители просто с ума сходили от радости и очень тепло принимали англичан. Было некоторое количество пленных немцев, т.к. их отступление было организовано неудачно: многие уезжали на велосипедах, а далеко ли на них уедешь? При отходе они взорвали часть мостов, а в общем город остался цел.

И надо же было такому случиться, что в последний день был убит наш парнишка, лет 16-17-ти, сын Елены Виттук. Он сидел на дереве у дороги. Публика начала кричать что-то ругательное на отступающих немцев, один из них выстрелил в воздух и случайно в него попал.

В самый последний день оккупации Брюсселя, когда немцы уходили, убили и Войцеховского, прямо на пороге его конторы. Говорили, что это сделал какой-то военный из РОА. Но следов не нашли. Был такой хаос, беспорядок, что убивали направо и налево, без расследований.

После войны был политический кризис. Король потерял доверие из-за лояльности к немцам. Многих возмущало и то, что он женился во время войны, да ещё на гувернантке. Усилились социалисты и коммунисты.

В 1945 г. многие наши эмигранты боялись на улице говорить по-русски, т.к. были советские агенты, которые выискивали военнопленных и прочих русских. Они и сюда приходили, в бывший приют. Помню, приходил из посольства человек со звучным именем и фамилией: Александр Невский. Хвалил жизнь в СССР. Но мало кто ему верил. Да и куда возвращаться? Столько ведь лет прошло, а после войны всё разрушено...

Но некоторые по своей воле вернулись в Россию. Их было очень мало, но они были. Среди приютских таким был Жора Гординский, о котором я уже упоминал. Он поехал в Россию вместе с бывшими военнопленными. Там быстро разобрались, что он не советский и отправили его в лагерь на Камчатку. И только через Красный крест его брату Глебу удалось узнать, что он там. Жора, кажется, и умер в России. То ли в лагере, то ли позже. Но точно мы этого не знали, т.к. с его братом связь тоже прервалась, а затем и он умер.

Да, такие наивные люди были. Вот ещё, например, вернулся в Россию отец Павел Голышев, будущий архиепископ в Новосибирске. Но от них приходило мало вестей... как они там, что с ними?

Я во время войны, в 1944 г., пытался учиться в политехническом институте тут, в Брюсселе, на архитектора. Поступил ещё при немцах и получил освобождение от трудовой обязанности, т.к. молодёжь моего возраста немцы увозили на работы в Германию. Но после первого года вылетел с курса. Не хватило усидчивости, да и знаний – во время войны больше интересовался фронтом, военными новостями, чем учёбой. Так что после войны трудился на разных простых работах: то рыбу грузил, то шофёром работал, то у дяди на химическом заводике на рю Беркендаль, недалеко от Place Léon Vanderkindere.

С начала 60-х я стал старостой в нашем бывшем приютском храме на Турелль. Уже полвека слежу за порядком, благолепием. Хотя здоровье уже не то... раньше завесу над Царскими вратами раздвигал просто с лесенки, а недавно заметил, что уже не дотягиваюсь – рост уменьшился почти на 10 сантиметров. Приходится кирпич подкладывать на ступеньку, чтобы достать до завесы. На прошлом приходском собрании просил меня заменить, да никто не хочет брать мои заботы, опять упросили остаться...

Июль-сентябрь 2012 г.

+++

Песня Русской Стрелковой Дружины

Сильнее, Врангеля дружина, сильней, орлиные сердца,

Великий подвиг перед нами, вперёд, в кровавый смелый бой!

Пусть пуль навстречу ураганы, пусть захлебнёмся мы в крови,

Под стягом нашим златотканным за Русь пойдём мы как деды!

Припев:

Скорее же, Врангеля рота, готовьтеся с Богом в поход,

Под знаменем славным пехоты сражаться за Русский народ!

Хоть воспитала нас чужбина, но кровь в нас Русского отца!

Свершим мы суд на палачами, России, Матери святой!

Но сгинут Родины тираны под силой жертвенной любви!

Вперёд, дружины, с кличем бранным! Над нами – Бог, а с нами – Царь!

(текст песни: Nicolas Bieliavsky et Cyrille Kharkevitch: “La Drougina et la Belgique”, “Militaria Belgica“ 2005, Bruxelles)