Отец мой, Пётр Прокофьевич Ващин, родился в Севастополе 13-го января 1897 г. Его отца звали Прокопий Валентинович, а мать – Анной, и она умерла от простуды, когда ему было всего 5 лет. Девичья фамилия её уже забылась. Знаю только по рассказам, что она была родом из Одессы и очень красивая. После её смерти отца на несколько лет отдали на воспитание то ли дяде, то ли другому близкому родственнику, который владел колбасным заводиком в Феодосии. Там отец выучил татарский язык. Вообще он знал несколько языков, хорошо говорил по-румынски.
Моя мама, Мария Ивановна, родилась тоже в Севастополе 4-го августа 1900 г. Её родители – Иван Булатов и Анна Ульяновна – были из Орловской губернии. Когда ближе к концу позапрошлого века начали вербовать поселенцев на восстановление Севастополя (после разрушений Крымской войны), мой дед сюда переехал. Ему дали участок земли напротив будущей 1-й горбольницы, он начал строиться, потом привез в Севастополь жену и её сестру.
Мать с отцом поженились в 1917 г., когда ему было 20 лет, а матери – 17. У них было 3 сына и 3 дочери: первенец Николай (1918 г.р.), Сергей, Владимир (1923 г.р.), Анна (1927 г.р.), Людмила, Нона. Кроме того, перед войной у нас жили два Колиных друга: Петро Тищенко (мы его звали «Пепа») и Гриша Кошевой, они для мамы были почти как родные.
Отец сам построил дом, примерно там, где сейчас гостиница «Крым». С Инкермана возил камень, по одному камню на телеге, так как больше лошадь в гору не тянула. Жили нелегко. Папа работал, мама была дома с детьми и по хозяйству. А хозяйство было большое: несколько лошадей и жеребцов, коровы, свиньи. На Историческом бульваре перед войной был цирк, и отец отдавал туда в аренду жеребчика Орлика. За полученные деньги там же, на Историческом, он вёл нас покушать в какую-нибудь закусочную.
Николай и Петро к началу войны были уже взрослыми, оба 1918 г.р. Учились вместе в ФЗО («фазанке», как тогда говорили), затем работали на морском заводе им. Серго Орджоникидзе. В 1939 г. вместе пошли в армию, были на Финской войне, после чего их направили в танковое училище в Свердловск, откуда они и ушли на новую войну. Как Николай ушёл в 39-м, так только в 46-м вернулся домой.
Война
О возможности скорой войны никто из нас, подростков, тогда не думал – возраст был ещё не тот для таких разговоров. Может быть, папа и беседовал с кем-то об этом, но не дома.
Зато очень хорошо помню первый день войны. Точнее, первую ночь, когда немецкая мина упала на Подгорную улицу, недалеко от нас, и всё встряхнуло от сильного взрыва. Отец с матерью закричали, мы все выскочили на улицу. Люди кричат: «Война!». И мы все – девчонки и ребята – побежали на Подгорную. Прибежали туда, когда уже выносили убитых. Там забор стоял, и вниз шла дорога, и какие-то ящики стояли, и в них убитых складывали. Внизу в аптеке были выбиты стёкла.
После этого образовали уличные комитеты и все по очереди стали дежурить, в том числе и мы, девчонки. Искали зажигательные бомбы, следили за порядком. Отца в начале войны призвали в ПВО. Но он служил не при зенитном орудии, а в бригаде, которая занималась разбором завалов в разрушенных домах, откапывала людей из засыпанных подвалов. Николай, Сергей и Пепа служили в армии где-то далеко. Гриша воевал рядом с Севастополем, в урочище Алсу, был ранен, ему ампутировали ногу. Он лежал в госпитале в Стрелецкой, там, где теперь стоит училище им. Нахимова, и я на попутной машине возила ему туда кушать.
Когда осенью из Одессы в Севастополь перевезли войска, то на нашей улице расположилась военная хлебопекарня. Стояли несколько лошадей, печки, повозки с сеном, солдаты, их командир, несколько женщин. Так как у нас был большой двор, к нам поставили лошадок из этой части.
Мирных жителей в городе во время обороны 41-42 гг. оставалось немало. Дело в том, что при эвакуации погибало много кораблей, часто со всеми людьми на борту. Какие-то корабли проскакивали, но большинство тонули. Поэтому и наши родители, и все с нашей улицы эвакуироваться не хотели.
Школа наша №7 была около дома, напротив кладбища Коммунаров. Во время войны здание повредило снарядом или бомбой, и нас перевели в Карантин, в другую школу, а оттуда – ещё раз куда-то. А затем бомбили постоянно и так сильно, что школьные занятия вообще отменили.
Особенно жестоко немцы начали бомбить Севастополь примерно за месяц до конца обороны. У соседа, Соломона Кошконенко, для укрытия при обстрелах во дворе был сделан окоп. Его жена пригласила нас туда. Мы к ним пришли, но поместились с трудом, так как окоп был узкий, а их было четверо (жена Соломона, тёща, племянница и племянник), и нас четверо (мать и трое детей). Хозяйка стала ныть, что не хватает воздуха. Мы, дети, тоже начали проситься в свой окоп, и вечером туда ушли.
Утром папа перевёз нас под Максимку, укрыться в пещере, которой раньше пользовался сосед-чабан. Мама с младшими детьми – Ноной и Лидой – сидели в этой пещере, а я и Володя были на побегушках: ходили за едой до дома, за водой. Во дворе дома стояла «буржуйка», на которой мы готовили, к примеру, конину от убитых лошадей, которую иногда приносил отец. Приготовим мясо, положим в вещмешок, и несём в пещеру. Или брат несёт туда бутыль с водой.
И вот, через 2 дня после того, как соседка выгнала нас из их окопа, в него пришлось почти прямое попадание. Племянницу её убило на месте, а остальных засыпало. Володя побежал в больницу, привёл её мужа, всех откопали, и перевезли выживших в ту пещеру, где уже мы сидели.
Интересно, что во время этой бомбардировки у меня была масса вшей. А когда бомбёжка закончилась, все они пропали. Это было от нервного стресса, я думаю.
В конце обороны, в конце июня – начале июля 42 г., когда немец уже подошёл ближе, я была дома, а Володя был с матерью в пещере, и два его друга. И они втроём начали пробираться домой. А мы с отцом были на остановке около стадиона «Чайка». Я уснула. Отец будит: «Вовку ранило». Оказалось, что он с друзьями уже около нашего дома перебегал через улицу. Они перебежали, а его заметили из немецкого танка, который стоял около стадиона, и из танка дали пулемётную очередь. Володю ранило в руку и в бок, причём в руке задело сухожилия. Я его отвела в Покровский собор, где во время обороны был медпункт. Там ему сделали перевязку. Но позже Володя всё-таки умер, в том же 1942 г. Ему было всего 19 лет. Он был очень добрый, я часто его вспоминаю.
Наши отступили в Камыши, в Круглую бухту. И там всё закончилось: кто стрелялся, кто бросался вниз с обрыва, а большинство попали в плен. Пойдя за водой, моя мама видела, как их оттуда гнали. На её глазах немец застрелил одного из пленных. Домой мама после этого пришла в слезах, в шоковом состоянии.
Первую партию пленных пригнали в городскую тюрьму, а остальных – в лагерь на Матюшенко. Тюрьма была рядом с нами, наш дом стоял четвёртым от неё. Это было большое здание и двор с навесами, под которыми ютилось большинство пленных. Я туда попала всего 2-3 раза, приносила пленным немного продуктов, что собрали дома. Ходить туда было страшно, так что шла вместе с подружкой, и она ждала меня у ворот.
Оккупация
Немцы сразу поставили на ул. Пушкина виселицу и повесили трёх комсомольцев. Установили комендантский час, с 9 вечера. Ходили немецкие патрули с бляхами, с автоматами и овчаркой. Все прятались по домам, под замок!
Кроме немцев, были тут болгары, румыны, их корабли приходили. В угловом доме на нашей улице жил немец. Наверное, полковник. Наш дом уцелел, только одна стена была разбита снарядом. Отец закрыл эту дыру брезентом. Освещение в доме было на подсолнечном масле: наливали его в блюдце, ставили фитиль из ваты и зажигали.
Папа во время оккупации работал грузчиком в «Зетро» (Управление (отдел) движением кораблей при германской комендатуре – В.К.), разгружал суда из Румынии и Болгарии. Не знаю за что, но как-то его прихватили в СД. Расказывал, что там его ударили по голове, он упал на пол. Одна моя подружка (родители работали вместе), Лена, жила с немцем на ул. Ленина, где сейчас военная комендатура. У немцев там было казино и столовая, и она там была официанткой. Я – к ней: «Лена, отца забрали, попроси своего мужика, чтобы оттуда вытащил». Она это сделала. Потом в 44 г. она сбежала с этим немцем в Ялту, а оттуда дальше.
По городу я, да и вообще все, старались лишний раз не ходить – опасно было. Одну мою знакомую – Александру – немцы изнасиловали и почти убили, сильно ударив по голове и закидав кровельным железом. Но прохожий её заметил, её принесли в больницу, выходили. Я ей в больнице помогала, и она меня всегда благодарила как спасительницу.
Немцы хозяйничали в городе, как хотели. Помню, у нас калитка была открыта, стоял мой велосипед и сумка с рисом. Немец их забрал и ушёл. Я, конечно, расстроилась. А соседка (противная была баба!) говорит: «Жалко, что ли, для освободителя?». Были тогда такие, кто ждали немцев. Разные были – одна баба, помню, каталась с немцами на машине. А потом мне рассказали, что она помогала нашим пленным командирам убегать в лес к партизанам.
Хлебный паёк, по карточкам, при немцах получали там, где теперь автостанция. Только хлеб. Всё остальное приходилось находить самим. А продукты достать было трудно, часто жили только на супе из перловки. Хорошо, что можно было достать рыбу. На том месте, где сейчас дельфинарий, тогда был просто каменистый пляж, без пристани. Туда подходили рыбачьи лодки. Женщины их ждали, покупали рыбу, и перепродавали её на рынке. И отец там немного помогал, и за это ему давали немного рыбы. Я из неё готовила уху.
Сразу после прихода немцев подружки сказали, что в Доме офицеров на ул. Ленина немцы нанимают чистить картошку и овощи. И я с двумя этими девчонками пошла туда. Сидим, работаем. Вдруг приходит немка с переводчиком. Он говорит: «Фрау приказала, чтобы вы пошли во двор и помыли туалет». Я отказалась. Она тогда заорала что-то и схватилась за пистолетик. Переводчик говорит: «Она вас выгоняет, получите пропуск на выходе».
После этого сын моего крестного позвал меня работать на хлебозавод. Я там катала тесто, затем заготовки обсыпали мелкими белыми опилками и ставили в печь. Временами баловались, бегали по мешкам с мукой. Всё-таки молодыми были, весёлыми. Нас караулил молодой немец, и часто играл на мандолине. Причём наигрывал что-то такое: «За родину, за Сталина»...
Там можно было вдоволь покушать хлеба. А чтобы после работы принести его домой, пробовали тайком кидать хлеб в укромное место за забор. Но кто-то это заметил, и скоро за забором мы уже ничего из выкинутого нами не находили. Тогда стали выносить тонкий кусок хлеба между тапочками.
Работала я на хлебозаводе недолго, так как из-за угрозы отправки в Германию пришлось оттуда уйти работать в аптеку, мама срочно это устроила. Она располагалась в бывшей школе возле горбольницы. Внизу была аптека, а на двух верхних этажах лежали наши больные военнопленные.
Вообще на работу в Германию меня пытались увезти три раза. Первый раз, почти сразу после прихода немцев, врач дала мне справку, что я больна и не гожусь для отправки. Второй раз – когда я работала на хлебозаводе. А там уже были все свои люди, и устроили освобождение от отправки в третий раз. А если немцы пробовали зайти к нам домой, то мама кричала «Тифус, тифус!», и немцы уходили – боялись тифа.
Когда ходила из дома на работу в аптеку, и на обед, и с обеда, то часто видела, как из тюрьмы на носилках выносили умерших пленных. То одного-двух, а то и полдесятка. Тела были почти высохшие от голода. Уносили их на кладбище к Коммунарам.
А один раз, идя на обед, вижу, что к другим воротам (не тем, из которых выносили умерших) подъехала машина с автоматчиками и собаками. Я остановилась посмотреть, но мне крикнули, чтобы я уходила. Затем мне рассказали, что тогда на Царской пристани, внизу на ул. Ленина, стояли баржи, разгружать которые пригоняли пленных. И при разгрузке одной из барж с бензином кто-то из них неосторожно закурил и баржа взорвалась. Многие грузчики сгорели. И немцы приехали за другой группой пленных, чтобы они лопатами убирали сгоревшие тела.
В Севастополе было подполье: и в лагере военнопленных, где среди солдат прятались некоторые офицеры, и в городе. В нашей больнице, например, с подпольщиками были связаны главврач, гинеколог, венеролог. Гинеколог Иванов прибежит, бывало, к моей маме: «Марья Ивановна, бутылка нужна». Отец наш мог это достать, когда работал на разгрузке румынских судов и менял там какое-то барахло на спирт. Врачи подпоят немецких охранников, и несколько наших ребят сбегут.
И мне тоже довелось помочь сбежать из плена двум нашим. Мой знакомый сказал: «Рябятам надоело сидеть, просятся в лес. Сделай так. Когда их поведут на помывку в больнице, положи им на подоконник какую-то одежду». Они в предбаннике разделись, оставили одежду около немца-охранника, и пошли в душ. Включили воду, чтобы шумела. А сами оделись – и в окно!
Несколько раз ездила на задание со старшей медсестрой нашей больницы, Любой Месютой. Она была в подполье, и жила на ул. Девяткина, рядом с Василием Ревякиным, главным севастопольским подпольщиком. Видимо, ей задание дали, а она на него одна боялась ехать. Так что поехали в Симферополь на машине вчетвером: она, я, завхоз и шофёр. Когда ехали обратно, темнота застала нас на Лабораторной балке, и нам пришлось там переночевать. Ездила я с ней 3 раза. Может быть, она потом ещё с кем-то ездила. А затем прошло совсем немного времени, и её поймали в Симферополе и расстреляли, как и Ревякина. Её портрет висел на ул. Ленина в музее. Ревякина немного помню, он из Саратова был, невысокого роста, коренастый.
Когда наши стали гнать немцев из Крыма, то бомбили очень сильно. Бросали осветительные бомбы, и было видно всё как днём.
Как-то ночью в 1944 г. мы были на дежурстве и спали в приёмном покое: я, доктор, медсестра и её муж. На улице напротив двери был водопроводный люк. Бомба попала прямо в этот люк, взрывом выбило дверь, мужу медсестры вырвало кусок из мягкого места, а нас с доктором контузило. Мы с ней четверо суток ничего не слышали, сидели в подвале Покровской церкви, которая была рядом. Она через какое-то время стала плохо слышать (а была гинекологом, так что трудно стало общаться с пациентками). У меня слух тоже стал пропадать, но позже, в 70-х. А в общем удачно получилось – если бы бомба упала полметра в сторону, не в люк, то разрушила бы всё здание. А так только выбила дверь и стёкла.
Немцы начали эвакуацию, причём своих грузили в трюм, а наших (жителей Корабельной стороны) – для маскировки сверху. Но наши лётчики не особо смотрели кто там, и топили всех подряд. Выжившие севастопольцы с этих кораблей попадали к нам в больницу в приёмный покой. И мне доводилось оказывать им помощь, вместе с врачом и медсестрой. Эти пострадавшие были все в шоковом состоянии, очень напуганы, боялись звука пролетающего снаряда. Ведём их в отделение, снаряд зашумел, и они разбегаются, падают и ползут от страха.
После освобождения
В 44 г., когда нас освобождали в мае, мы с папой снова сидели в пещере, где от духоты даже свечка не горела. А когда уже пошёл слух, что наши подходят, я вышла и встретила первый наш танк, когда он поднимался к стадиону «Чайка». Нарвала сирени, и кинула тем ребятам, что ехали на танке.
После освобождения стала работать продавцом маленького рынка на ул. Гоголя. Но папа посмотрел и решил, что мне это не подходит. И я пошла работать телефонисткой, откуда и ушла на пенсию.
Жизнь первые годы после освобождения была тоже трудной. Хлеб был по карточкам, а на рынке за булку хлеба брали 300 р. Город стоял разрушенным. Около Покровского собора было всё разрушено: валялись камни, обломки заборов. Уцелела только почта и несколько домиков. Сама церковь была побита, но стояла. Только после прилёта Сталина и после того, как он разругал начальство, началось восстановление. Многих мобилизовали на строительство с России. Около нашего дома в балке ставили палатки и деревянные бараки для этих строителей. Например, хорошие «сталинские» дома на Б. Морской стоили именно эти строители.
То ли в 44-м, а скорее в 45-м заехал домой в отпуск в Севастополь брат Николай. Мать была во дворе, а калитка открылась, собака загавкала. Она кричит: «Молодой человек, смотрите, чтобы вас собака не укусила». И только когда поближе подошла, узнала сына. Николай привёз нам денег и продуктов, поскольку время было голодное. Он был танкистом, прошёл Курскую дугу. Потом пошёл «по продовольствию», развозил еду экипажам танков. Рассказывал, как ездил на «полуторке» с бачком каши: не на сиденье за стеклом, а стоя на ступеньке, чтобы если немцы выстрелят по стеклу в лунную ночь, остаться живым. Подъедет к танку, постучит по броне, экипаж отдаст ему грязный бачок, он им – новый, и едет к следующему танку. Потом под Брянском, где-то в лесах, они попали в окружение, остались без горючего. У Николая тогда был аккордеон, он у одного парня обменял его на коня, и успел проскочить из окружения.
Когда в 45-м война закончилась, он был в Горьком, и мама с папой туда как-то съездили его повидать.
А друг его Петро тогда под Брянском был ранен в колено, и немцы его пленили и отправили в лагерь. Петро сбежал из плена и как-то добрался до Джанкоя (он и родился около Джанкоя, в местечке Калай) рабочим на вокзал. Там один полицай его заметил и стал шантажировать, чтобы Петро женился на его дочери. В конце концов, Петро был вынужден это сделать. Как только в 44-м Джанкой освободили, Петро сразу пошёл в армию, вместе с наступающими войсками дошел до Севастополя. В один прекрасный день ворота открываются – и Петя на коне! Конечно, мама была очень рада. Затем выбивал немцев до конца из Крыма (в Круглой бухте в Камышах), дальше пошёл на Берлин.
(По данным ОБД «Мемориал», Тищенко Петр Андреевич, родился в 1919 г. в с. Виа Джанкойского р-на Крымской обл., в РККА с 22.10.1939 г., призван Севастопольским ГВК, ранен тяжело 5.12.1941 г., легко 8.11.1944 г., мл. сержант, топовычислитель штабной батареи 908 артполка 334 СД, приказом от 5.3.1945 награжден медалью «За отвагу» за то, что «во время боя в районе Розен 28.2.1945 г. под ураганным артминометным огнем противника произвел привязку боевых порядков полка» – В.К.)
Петя был очень честный человек, так что когда демобилизовался, то вернулся в Джанкой к своей «вынужденной» жене и переехал с ней в Симферополь. Но там ему не понравилось, и он попросил нашу маму, чтобы она помогла ему перебраться в Севастополь. Это было не так просто, поскольку город был режимным. Мама подала заявление в милицию, ему дали пропуск, и прописали у нас в доме. Потом он забрал сюда жену, сняли на Корабельной стороне квартиру…
Второй друг Николая, Григорий Денисович Кошевой, после войны окончил институт в Харькове и работал лесничим в Бахчисарайской районе, жил в Терновке.
В 1948 г. я познакомилась с будущим мужем, Яковом Дмитриевичем Кирилловым, моряком-подводником. Случилось тогда так, что соседка послала нас в Симферополь за овощами. А Якова командир его лодки послал разыскать юнгу, почему-то сбежавшего домой на Украину.
|
|
1949 год |
Электричек ещё не было, и ездили на поездах. Мы с подружкой сели около окна. Вдруг заходит Яков, в форме. И в темноте стукнулся головой о полку. Я засмеялась, дала ему пять копеек приложить к ушибленному месту, и в шутку сказала: «До свадьбы всё заживёт». Когда доехали до Бахчисарая, он мне купил яблоко, а до Симферополя – назначил свидание. Было это 26-го декабря. Пока он съездил за этим юнгой, пока вернулся, так и созвонились первый раз, наверное, 30-го. А встретились 31-го. По бедности тогдашней жизни я пришла на первое свидание в лёгких босоножках и коверкотовом – в общем-то, тряпичном – пальто.
Так как я тогда работала телефонисткой, то часто с ним перезванивались. Не помню, кто кому первый позвонил: я ему или он мне. Помню, когда звонила позже, то если спрашивала дежурного «Пожалуйста, позовите Кириллова», то он часто отвечал: «А он уже целый час здесь стоит и ждёт».
|
|
1997 год |
Затем была мирная семейная жизнь, строительство своего дома, воспитание сына и внуков…
|
|
2012 год |
| Интервью: | В. Койсин |
