Я.К. – Я родился 14 марта 1927 года в Василькове. Когда мне было три года, наша семья переехала в Киев, и до войны я все время проживал здесь. Моих родителей звали Александр Осипович (по еврейски — Шулим-Шахна Иосифович) и Мария Яковлевна. Отец был служащим в разных организациях, одно время работал в Военторге, а мать не работала. Моя мама была коренная киевлянка, окончила женскую гимназию, была образованным человеком, много читала. В семье я был единственным ребенком, братьев и сестер у меня не было. Но у моего отца был родной брат, а у матери была родная сестра. Они соединили свои судьбы, поженились, и получилось, что двоюродные братья были мне как родные. Братьев у меня двое — один, Иосиф, стал очень опытным инженером, заслуженным машиностроителем РСФСР, много лет работал в Северодвинске на заводе, который выпускает подводные лодки. Работал успешно, даже был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Сейчас Иосиф живет в Израиле. Второй брат, Михаил — кандидат физико-математических наук, окончил Киевский университет, здесь же защитился, потом работал преподавателем в Калуге и Москве, а потом тоже уехал в Израиль. Сейчас он работает в университете в Беер-Шеве — преподает программирование. С обоими братьями я поддерживаю связь.
А.И. – Что можете рассказать о своем довоенном детстве?
Я.К. – В раннем детстве я пережил голод. Мы тогда жили в частном доме на улице Саксаганского, 63 – снимали квартиру у хозяина в двухэтажном деревянном домике. И я хорошо помню 1933 год – был страшный голод, продукты распределялись по карточкам, повозки ездили по городу и собирали мертвецов. Ходили разные слухи о бандах, ночью люди боялись выходить из дому, у стариков на улице выхватывали карточки. Часто бывало так, что когда человек получал свою «осьмушку» хлеба, то к нему подбегал какой-нибудь голодный босяк, вырывал этот хлеб, засовывал его себе под бушлат, тер об себя, и, естественно, этот хлеб потом уже никто не хотел есть. Страшный был 1933 год. Наша семья получала карточки, но мы все время были голодные. Жить было очень трудно, но в нашей семье все выжили. Сейчас это страшно вспоминать – каждый в семье получал свою пайку, и у каждого под салфеткой лежал свой кусок хлеба. Кто-то съедал его сразу, а кто-то делил на три раза и ел по частям. Но потом, слава Богу, стало лучше, жизнь стала налаживаться. Я ходил в школу, учился – не был отличником, но и отстающим не был. Мне больше нравились точные науки, особенно геометрия. Занимался спортом — ходил на лыжах, а потом отец купил мне коньки, и я ходил на стадион «Динамо», там зимой заливали каток, музыка играла – в общем, было приятно. Раз в неделю отец мне давал рубль, за который я мог купить входной билет на стадион и стакан чая с пирожком. Кроме того, мы ходили в кружки, там встречались, общались. Хорошее было время. Я считаю, что после 1933 года у меня было нормальное детство. Конечно, мы не жили шикарно, и, кроме того, были периоды, когда стояли очереди за маслом, за сахаром – был такой недостаток нашего экономического положения.
А.И. – Репрессии 30-х годов коснулись Вашей семьи?
Я.К. – У моей матери была сестра, очень грамотная женщина, имела два высших образования – юридическое и экономическое. До 1934 года столица УССР была в Харькове, и она работала секретарем у народного комиссара Скрипника. Там она познакомилась с одним выдающимся юристом, который закончил академию в Германии, участвовал в революции — как говорится, «с револьвером в руках», и потом был прокурором Москвы. Вышла за него замуж, жили в Москве. А у него от первого брака был сын, и по какой-то причине сын попал под репрессии и погиб. После этого муж моей тети был исключен из партии, снят с должности прокурора и работал обыкновенным адвокатом. Через некоторое время его реабилитировали, вызвали в райком и предложили восстановиться в партии. Он сказал: «Я с партией в игры не играю. Я коммунистом был, остаюсь и буду». И так он прожил до конца своей жизни, в партию больше не вступал. У нас в семье это был единственный эпизод, связанный с репрессиями.
Когда началась война, у меня были каникулы, я закончил семь классов и уехал в Коростышев – под Житомиром есть такой городок, там родной брат моего отца был главным инженером прядильно-ткацкой фабрики. И я каждое лето выезжал туда, там отдыхал вместе с двоюродными братьями. И вот 22 июня мы услышали, как пролетают самолеты, и буквально через несколько дней по Житомирскому шоссе с запада пошли беженцы – кто пешком, кто на подводах, кто на машинах. А на запад шли войска. Дядька сказал: «Вам надо уезжать домой, в Киев!» Посадили нас, несколько человек, в грузовую машину и мы поехали в Киев. По дороге, конечно, попадали под бомбежки – хорошо, что там вдоль дороги леса, мы в них прятались во время налетов. Приехали домой, и нас тут же организовали на оборону Киева – нам все-таки уже было по четырнадцать-пятнадцать лет, мы уже были подготовленные ребята. Вывозили нас на Святошин, в Ботанический сад – рыли окопы, устраивали надолбы.
И так продолжалось месяца полтора. Фронт двигался к Киеву, и мы с матерью были вынуждены эвакуироваться. Отец был связан с Киевским военно-строительным управлением и посадил нас в эшелон, который отправляла эта организация. Мы думали, что уезжаем ненадолго, что скоро вернемся, поэтому уехали с одним чемоданчиком, почти все вещи оставили дома. Уехали неизвестно куда… В Киеве остались две моих бабушки и трехлетняя двоюродная сестра, у которой был паралич. К сожалению, они ушли в Бабий Яр. Вы знаете, я сейчас иногда просыпаюсь ночью и представляю, как эти две старушки с коляской шли вверх по улице Воровского до улицы Артема и потом до Бабьего Яра, чтобы принять там смерть...
А мы поехали на восток, и по дороге оказался город Сызрань Куйбышевской области. Нам порекомендовали: «Оставайтесь здесь, это большой город, тут хорошие люди, вас приютят». И действительно, уже к концу первого дня мы нашли людей, которые нас приютили, дали нам комнату. Естественно, у нас ни постели, ни белья, ничего не было. Я же говорю – взяли маленький чемоданчик и то, что на себя одели. Даже теплой одежды не было.
В начале войны отец был в ополчении, а когда немцы взяли Киев, он эвакуировался вместе с войсками и приехал к нам. После этого его уже не призывали, по состоянию здоровья. В Сызрани мы прожили где-то до октября или ноября месяца. Стало холодно, а одеть нечего. Собралась нас целая компания эвакуированных из Украины, договорились насчет теплушки и уехали в Среднюю Азию, в город Андижан. Там я в школу не пошел, а устроился на работу. Сначала ходил устраиваться на завод, но меня туда не брали, поскольку возраст был еще неподходящий, и я устроился учеником в художественную мастерскую парка культуры и отдыха. А что такое ученик – фактически я занимался тем, что топил печку, убирал, натягивал холсты, помогал художникам. Платили за это всего 90 рублей, но надо было как-то выживать, поэтому я был готов идти на любую работу.
А.И. — Какие были взаимоотношения эвакуированных и местного населения?
Я.К. — Очень хорошие. И в России, и в Узбекистане к нам относились очень хорошо. Надо сказать, что сотни тысяч эвакуированных выжили благодаря этому. Конечно, многие хотели с нас что-то получить, но что мы могли заплатить? Почти ничего. Жить было тяжело, к тому же приходилось платить за квартиру. Мы снимали комнату на окраине города, в глинобитном домике с одним окошком, без коридора. Вода была на улице, туалет на улице.
А.И. — Что можете сказать о криминогенной обстановке в то время?
Я.К. — Конечно, в Средней Азии существовали и черный рынок, и воровство, и поножовщина. Я тогда был пацаном, не очень интересовался всем этим, но могу сказать, что в целом обстановка была нормальная.
В то время молодежь мечтала об авиации. Я еще до войны ходил в Центральный дом научно-технической подготовки, занимался в авиамодельном кружке. Находясь в Узбекистане, тоже мечтал попасть в авиацию. Возраст у меня был такой, что еще не призывали, но однажды приехали вербовщики из военно-воздушной спецшколы, которая находился в Пенджикенте. Я туда устроился и какое-то время там проучился, но все равно рвался на фронт. Я очень хорошо освоил авиационную технику, был такой пулемет ШКАС (Шпитального-Комарницкого авиационный скорострельный), так вот дошло до того, что я разбирал и собирал его с закрытыми глазами. Хотел попасть стрелком-радистом в авиацию, но меня все не брали, не брали. Наконец, в семнадцатилетнем возрасте, будучи непризывным, я все-таки уговорил военкома, и меня призвали. Попал я в Армавирскую военную авиационную школу пилотов, проучился там полтора года. Сначала был направлен с передовой командой в Армавир – его как раз заняли наши войска, и наша команда готовила перебазирование училища туда. Город был разрушен почти до основания, остались только стены домов. Жили мы под открытым небом, под снегом, под дождем, укрывались шинелями. Потом постепенно начали отстраиваться. В Армавире было очень много бандитов, дезертиров, и нас мобилизовали на борьбу с ними – естественно, ходили с оружием, не меньше чем по два-три человека, особенно ночью. Были столкновения, мы их задерживали, приводили в комендатуру, там для них организовали «обезьянники», и мы их туда сдавали.
Пока я находился в Армавире, война закончилась. А после войны было сокращение армии, и нас перевели во 2-е Московское авиационное училище спецслужб. Там готовили так называемые «спецслужбы» – специалистов по радиооборудованию, электрооборудованию, приборному, кислородному оборудованию. В училище было три батальона, и в первом батальоне была одна офицерская рота, а остальные роты выпускали механиков. Я попал в эту офицерскую роту. Сначала мы не хотели идти в это училище – мол, как это так, мы летчики, а нас переводят в наземные службы. Нас держали почти две недели, заставили дать согласие, и мы все-таки согласились, начали учиться. Ну что, специальность была довольна интересная. Многое из учебной программы мы уже знали, потому что когда я учился в Армавирском училище, то мы были курсанты, а механиками по приборам были, в основном, девушки. Мы с ними дружили, и они нам многое рассказывали.
В Московском училище я проучился до 1947 года. В 1947 году получил звание лейтенанта авиационно-технической службы и был направлен на аэродром Мокрое под Запорожье в 738-й истребительный авиационный полк старшим техником по авиационному оборудованию. Естественно, аэродром был в то время разрушен – дело в том, что когда во время войны американцы бомбили Германию, то потом они летели в Полтаву, там садились, заправлялись и летели обратно бомбить. И Вы, наверное, знаете, что немцы разбомбили Полтавский аэродром, поэтому одним из аэродромов для американцев стало Мокрое, там была хорошая взлетно-посадочная полоса, но городок был разрушен совершенно. Постепенно мы стали там осваиваться. Поначалу офицеры жили в селе, а солдаты в землянках, а через три или четыре года к нам приехали представители Центрального управления капитального строительства аэродромов. Построили городок, сделали вторую полосу, отстроили столовую. Жить стало лучше, мы вышли из землянок, солдат поселили в казармах, офицеры начали получать жилье – сначала в бараках, а потом начали строить многоквартирные дома. К 1957 году у нас уже была нормальная жизнь. В 738-м полку я занимался вопросами подготовки самолетов к полетам, прослужил там десять лет, прошел путь от старшего техника до инженера полка по авиационному оборудованию – это была майорская должность, но я был в звании капитана. У меня не было высшего специального образования, а в это время в армию начали поступать образованные люди и они начали нас «поджимать». Я считался одним из лучших инженеров полка, и как-то к нам прилетел главный инженер армии и говорит мне: «Давай устраивайся в академию, потому что я тебя не смогу удержать на твоей должности». И в 1957 году я поступил в Киевское высшее инженерно-авиационное училище, программа которого была как у академии, и проучился там пять лет. Первые два года было очень тяжело, поскольку школу я закончил давно, а там, в основном, учились молодые лейтенанты, совсем недавно из школы. В общем, приходилось днями и ночами учиться, ходить в библиотеку, но когда начался третий курс – тут мне стало легко, потому что практику я понимал хорошо. Учился успешно, ко мне приходили советоваться даже преподаватели. Руководителем курсовых проектов у меня был лауреат Сталинской премии Шатихин Анатолий Григорьевич, он меня взял под свое шефство, с ним я сделал много работ, в том числе и рационализаторских. Училище закончил с красным дипломом, мой дипломный проект был признан целесообразным для внедрения в практику, его забрали в КБ. Проект назывался «Автопилот военно-транспортного самолета для полетов на предельно больших и предельно малых высотах». Этот вопрос в то время был актуален, потому что предельно большие и предельно малые высоты – это очень сложный элемент полета. При превышении угла атаки и недостаточной тяге самолет может свалиться в штопор, и вывести его оттуда довольно сложно.
В автоматике существуют такие понятия – регулировка по отклонению и регулировка по возмущению. Когда самолет выходит на предельный угол атаки (что, по сути, означает аварийную ситуацию), то происходит регулировка по отклонению. А мой автопилот предусматривал информирование пилота по возмущению, то есть, как только начинается выход на запредельные углы атаки, происходит сигнализация, и автопилот выходит на нужный режим. Чтобы Вы упрощенно представили себе это, приведу пример – Вы едете в трамвае, и трамвай идет на определенной скорости. И вдруг – какое-то препятствие. Вы не держитесь за поручень, водитель начинает тормозить, и Вы начинаете падать, но пытаетесь остаться на ногах – это регулировка по отклонению. А если Вы знаете, что скоро будет торможение, то беретесь за поручень и ставите ноги широко, чтобы предотвратить падение — это регулировка по возмущению. Взяли мой проект в КБ, а мне прислали письмо, попросили курсовые проекты, которые его дополняли, и действительно, потом проект внедрили, такой автопилот существовал. Но сам я его не испытывал, потому что попал не в военно-транспортную, а в истребительную авиацию — там были другие автопилоты.
После учебы меня направили в Свердловск, в 4-ю отдельную армию ПВО, где я прослужил двенадцать лет — приехал старшим инженером полка по авиационному оборудованию, а потом меня выдвинули на должность заместителя главного инженера армии по авиационному оборудованию. Я курировал радиотехническое оборудование и системы автоматизированного управления. В одном из этих направлений работал фронтовик Борис Моисеевич Цалик, с которым Вы уже встречались — он занимал должность инженера по радиотехническому оборудованию. Мы с ним были в очень хороших отношениях и продолжаем дружить до сих пор.
Потом я начал немного заниматься научной работой — разработал систему прогнозирования отказов авиационного оборудования, эта система была внедрена в нашей армии, потом опубликована в журнале «Авиация и космонавтика», и ее применяли не только в ПВО, но и в ВВС.
После двенадцати лет службы в Свердловске я уволился из армии по состоянию здоровья, переехал в Киев, устроился работать в Минсельстрой Украины. При Минсельстрое было организовано Бюро подготовки и контроля исполнения директивных документов, там я работал завсектором. Ни один приказ или директива министра не подписывалась без нашей резолюции о том, что мы согласны со всем тем, что там предлагается. В министерстве было много главных управлений, и каждое из них готовило приказы, а мы их проверяли — смотрели, чтобы в нем была конкретика, а не просто «повысить», «усилить», «поднять». Подчинялись мы напрямую министру сельского строительства и его первому заместителю, вся работа была основана на автоматизированной системе — на заполнение выдавались десять специальных форм, с которыми я два раза в месяц ходил в ЦК компартии Украины и докладывал куратору о положении дел. Там я проработал много лет, а потом произошла реорганизация Минсельстроя, он объединился с Украгропромстроем, и я перешел на другую работу — стал начальником отдела кадров информационно-вычислительного центра. На этой должности я тоже проработал много лет, номинально считался начальником отдела кадров, а неофициально был помощником директора по кадровым и общим вопросам. В 1992 году я оттуда уволился, и в это же время меня пригласили работать в Объединение по связям с Израилем Международного украинского союза участников войны, с тех пор я работаю здесь на общественных началах.
Мой отец был очень больной человек, и, к сожалению, рано умер — в пятьдесят пять лет. Мама умерла в возрасте семидесяти четырех лет. Если признаться честно, я считаю, что мало времени проводил с родителями. Дело в том, что когда они были живы, я в Киеве не жил. А когда приезжаешь в отпуск, то, знаете, молодой, хочется встретиться с друзьями. А надо было больше общаться с родителями. Отец был очень мудрый человек, я сейчас вспоминаю многие слова, которые он мне завещал, и стараюсь их выполнять. В частности, он мне говорил: «Если человек сделал тебе что-нибудь хорошее, то постарайся сделать ему в несколько раз лучше. Если человек сделал тебе подлость, пакость – забудь о нем, вычеркни его из своей жизни, судьба сама распорядится, как быть с ним». И Вы знаете, я этот завет очень четко выполнял, и подчас мне было жалко некоторых людей. У меня в жизни было очень мало врагов, но были. И мне иногда было жалко, что судьба так жестоко распорядилась с ними. Я придерживался этого принципа, придерживаюсь и сейчас – так сказать, не меняю свое кредо. Стараюсь жить по совести. Менять свою идеологию я тоже не собираюсь. Я, естественно, был коммунистом — Вы же понимаете, что нельзя было служить в армии на таких должностях, и не быть коммунистом. Я до сих пор поддерживаю коммунистическую идеологию, она ничем не отличается от церковной. «Не убий», «не укради», «чти своих отца и мать» – это все записано в «Моральном кодексе строителя коммунизма» и то же самое записано в Ветхом Завете. Я всю жизнь был или секретарем партийной организации, или членом партбюро, и могу Вам сказать, что мне всегда не нравилось, и я критиковал то, что коммунистическая партия посчитала себя истиной в высшей инстанции. Я считаю, что первично – это закон, и все должно быть описано в законе. А в коммунистической партии были случаи искривления законодательства, секретарь обкома или горкома мог позвонить в прокуратуру, в милицию и дать указания: «С этим нужно поступить так-то, а с этим – так-то». Человек не мог занять высокую должность, пока не его кандидатура не была согласована с секретарем партбюро или парткомитета — я считал и считаю это нарушением прав человека. В свое время я был секретарем партийной организации нашего информационно-вычислительного центра, и по долгу службы мне приходилось ходить и в Печерский райком партии. Заведующим орготделом там был такой человек по фамилии Косаковский, он потом стал мэром Киева. Я прихожу, говорю ему:
– Дайте анкету на вступление в партию.
– Кого Вы хотите принять в партию?
– Инженера.
– Нет! Инженера – нет! Ты мне рабочего дай!
Я говорю:
– Ну какие рабочие? У нас рабочие – только уборщица, электрик и дворник! У нас же в основном инженеры – программисты, математики.
– Вот и давайте – двух рабочих и одного инженера!
Так что, недостатки были. И еще – коммунистическая партия в Советском Союзе насчитывала двадцать миллионов человек. Из этих двадцати миллионов, на мой взгляд, половина не была коммунистами – это были просто «члены партии». Вот таким «членом партии» был господин Кравчук, который добрался до вершины идеологической работы компартии Украины, стал главным идеологом, а потом предал партию, предал страну. Вот такие были «коммунисты» – шли в партию, только чтобы занять какие-то руководящие должности.
Еще хочу сказать, что я имел неприятности из-за своей национальности. Например, в академию я поступал два раза. Первый раз мне отказали по причине того, что по паспорту мой отец был Шулим-Шахна Иосифович, а везде, в том числе и в моем свидетельстве о рождении, он был указан как Александр Осипович. И когда я подал документы на поступление, мне пришел ответ, что отец числится под одним именем, а отчество у меня другое. Я послал письмо Ворошилову, в письме все объяснил и приложил к нему копию свидетельства о рождении. Буквально через месяц получил ответ о том, что имею полное право поступать в академию в следующем году. С точки зрения карьеры — да, евреев ограничивали и при распределении должностей, и при поступлении в высшие учебные заведения. Считаю это тоже серьезным недостатком — коммунистическая партия провозглашала равные права людей независимо от их материального и национального положения, а на самом деле это равенство не соблюдалось. Существовали негласные процентные нормы для евреев — например, при поступлении в вузы евреев должно было быть не больше пяти процентов. Помню, что перед моим поступлением в академию начальник связи нашего полка поехал туда сдавать документы, приехал назад и сказал мне прямо: «Яков, имей в виду, что существует пятипроцентный барьер. Так что рассчитывай на это». Я ощущал это и в армии — например, в Украине евреям было тяжело прорваться на высокую должность. А вот на Урале было легче, там я стал и старшим инженером, и заместителем главного инженера армии, пользовался авторитетом. Когда я служил, то раз в пять лет на каждого офицера писалась аттестация — соответствует ли он занимаемой должности. Когда я уже был полковником, мне мой начальник написал, что занимаемой должности я соответствую, достоин выдвижения на должность начальника училища (то есть, на генеральскую должность). Но он сказал мне: «Я это написал, но ты ж понимаешь...» Так что ограничения для евреев существовали, и я их чувствовал на себе.
Вот такой мой не героический жизненный путь. Считаю, что пользу стране я принес. У меня есть чувство, что жизнь свою прожил не зря — и в военной службе, и на гражданке.
| Интервью и лит.обработка: | А. Ивашин |
