Ковалева Мария Андреевна

- Я родом из старинной казачьей семьи, родилась 8 июня 1920 года в станице Андреевской Ростовской области. Моя мама, Надежда Николаевна, рожденная в 1892 году, вышла за папу замуж когда ей было шестнадцать лет. Отец мой, Андрей Афанасьевич Плетнев, был старше мамы на двенадцать лет. Он воевал сначала в Первую мировую войну, а затем в Гражданскую, в Белой армии, вместе с моим дядей Афоней, который дослужился до чина подъесаула и был потом командиром станичной сотни. Папа с дядей во время Гражданской войны отступали до Новороссийска, а там их командиры бросили, уплыв на кораблях в Крым. Они поглядели на то, что творится - офицерье с женами на корабли грузятся, а солдат на борт не берут - и решили с другими станичниками самостоятельно добираться домой. Отец потом рассказывал, что некоторые казаки прямо на лошадях прыгали в воду и плыли за кораблями. В станицу андреевских казаков пришло много, они пришли ночью и сначала спрятались в балке, чтобы их никто не видел. Лишь потом, когда убедились, что их никто не постреляет, они пошли к семьям.

- Они пешком возвращались или верхом?

- Пешком. У них всех коней отобрали.

Дядя Афоня потом жил в станице и каждый раз, когда его приезжали забирать как белого офицера, его спасали местные ребята, которые во время гражданской были в партизанах. Дядя их когда-то, в свою очередь, спас от расправы казаков и они, помня это, постоянно “отбивали” его от приехавших за ним из райцентра. А потом этих ребят побили бандиты из Зимовников, и за дядю заступаться стало некому. За ним приехали из района и забрали его с собой, на этот раз уже навсегда.

Отца тоже пытались забрать как бывшего белогвардейца. Но у него в станице был друг, который работал милиционером. Когда из района пришла бумага с запросом на отца, этот милиционер по фамилии Помазанов, предложил отцу сделать новые документы и сменить фамилию. Он сказал, что, если будут приходить запросы на фамилию Плетнев, он может честно ответить, что такой в станице не проживает. Отец согласился и, в честь своего деда Ильи, взял себе фамилию Ильин. Помазанов в скором времени привез отцу документы на новую фамилию. Так у нас после этого в семье половина детей носила фамилию Плетневы, а другая половина были Ильиными.

- А как же станичники на это посмотрели?

- Так там большинство и не знало, что он сменил фамилию. А те, кто знал, те быстро привыкли. Отец недолго прожил после того, как вернулся в станицу. Он переносил в амбар мешки с зерном по дощатому настилу, упал с него, ударился о землю, повредил себе селезенку и умер.

- Как Вы узнали о начале войны?

- Перед началом уборки у нас был совет МТС, на который собирались все механизаторы. Совет собрали в церкви, которая тогда использовалась в качестве клуба. Я со своей полугодовалой дочкой Людмилой тоже присутствовала на этом собрании, но она у меня почему-то закапризничала, и я вышла из зала. Мой деверь, Иван Семенович Ковалев, был парторгом в МТС и его во время заседания срочно вызвали в сельский совет. Дочка совсем расхандрилась и я водила ее, держа за руки, по широким ступеням церкви. Смотрю, Иван идет из сельсовета, да так быстро, что почти бежит. Я его спрашиваю: “Ты где был?”, а он мне: “Ой, Маруся, война началась!” “Да ты что?” - говорю. “Да. Сейчас совет будем прекращать и все к сельсовету отправимся, там будем сортировать народ по родам войск, кто где служил”.

В церковь я не входила, лишь слышала, какой шум там поднялся после того, как Иван объявил о начале войны. Там сразу закричали и заплакали, все выбежали наружу и побежали, кто по домам, а кто к сельсовету. Кто-то влез на колокольню, стал бить в колокола и кричать: “Война!” Кстати, когда война закончилась, в церковные колокола тоже били, целых два дня!

На собрании у сельсовета нескольким мужчинам сразу сказали: “Вам даем час на сборы. Идите, собирайтесь и сразу возвращайтесь обратно сюда”. Этих отправили первыми, их было немного. А потом, в следующие дни, других стали отправлять целыми партиями, ведь тогда же народу в станице жило много, не то что сейчас. Уходили в военкомат целыми колоннами, человек по пятьдесят.

Моего мужа Николая в армию сразу не забирали, его призвали только лишь на пятый день войны. Но он доехал до Зимовников, где находился военкомат, а там оказалось, что по тому роду войск, куда его назначили, еще не была собрана команда.

- А куда его назначили?

- Он в авиацию должен был идти, учиться на авиамеханика. Срочную службу он проходил в Москве в войсках НКВД, но в этот раз его в НКВД почему-то не взяли. Через день он возвратился обратно в станицу, но дня через четыре или пять ему снова вручили повестку и отправили учиться в Новочеркасск. Он мне оттуда писал письма, чтобы я к нему приехала: “Приезжай, найдешь большую церковь, а рядом с этой церковью и наше училище находится”. Но я не поехала, не отпустили меня.

После того, как он закончил учебу в Новочеркасске, его отправили в Сталинград. Туда я к нему несколько раз ездила, они располагались на аэродроме в Гумраке. Когда я там была первый раз, мне довелось видеть Василия Сталина. Близко к нему меня, конечно, никто не подпустил бы, поэтому я видела его только издалека: невысокого роста, коренастый, он шел вдоль строя. Как мне муж сказал, он прилетал в Сталинград набирать летчиков себе в полк.

- Где Вы там жили в это время?

- В солдатской казарме - двухэтажном здании. Я выглядывала в окно второго этажа и мне казалось, что здание такое высокое, что из этого окна можно выпасть и убиться. Спала я на солдатской двухъярусной кровати, которая сильно шаталась, когда приходилось переворачиваться с боку на бок.

- До Сталинграда добраться можно было спокойно, пассажирский транспорт ходил?

- Тогда уже немец был на территории Ростовской области, поэтому для передвижения по железной дороге нужно было каждый раз брать в милиции пропуск. Но его всегда давали без проблем. В тот раз мне в райцентре сказали, чтобы я долго не задерживалась у мужа, иначе немцы могут успеть перерезать железную дорогу. Последний раз я в Сталинграде пробыла у мужа недолго. Через день он прибегает с аэродрома и говорит: “Давай, собирайся, пойду провожу тебя. Иначе ты можешь не попасть домой, немцы уже подходят близко. Если не успеешь, то ты останешься тут, а дите будет там. Да еще хорошо, если живой останешься”. Он меня успел посадить в вагон, который был набит женщинами с детьми, уезжающими из Сталинграда. Поскольку в то время над поездами уже летали немецкие самолеты и никакой связи у меня со Сталинградом не было, Николай не знал, добралась ли я домой. Он думал, что тот поезд, в котором он меня отправил, попал под бомбежку и я погибла. Он даже после окончания Сталинградской битвы запрос делал, чтобы меня разыскать, но письмо, почему-то пришло не мне, а моей сестре Шуре.

Полк, в котором служил мой муж Николай, потом принимал участие в Сталинградской битве. Летчики возвращались с заданий и шли отдыхать, а Николай, вместе с другими механиками, занимался обслуживанием и ремонтом самолетов. Потом, когда немцы уже подошли к Сталинграду, они погрузили в вагоны все свои моторы для самолетов и те самолеты, которые подлежали ремонту, и их повезли куда-то. Они и сами не знали, куда их везут. После того, как состав переправился через Волгу, им сказали, что они направляются в Казахстан в город Кустанай. Там, в Казахстане, Николай заболел, у него случилось расширение сердца. По этой причине его в сорок третьем году комиссовали, домой он приехал в октябре месяце двадцать второго числа.

Когда ему стало плохо, он написал мне, что лежит в госпитале, и чтобы я приезжала к нему. Я отправилась в Казахстан. Тот Кустанай - одно только название, что город: во всем Кустанае был один только двухэтажный дом, а остальные - низкие домишки, тоже, как и у нас сделанные из самана. Даже военный аэродром был примитивным, на нем самолеты хранились на улице. А в Сталинграде самолет, после того как приземлялся, немного остывал и его загоняли в ангар. Я приехала к мужу в госпиталь, где он лежал, в августе или в сентябре. Помню, тогда в тех краях уже яблоки были – небольшие, но очень вкусные. Когда я приехала, Николая уже выписали в часть. Мы с ним сходили на станцию, заказали мне билет и, идя по улице, увидели женщину, которая собирала яблоки. Мы с ней разговорились и она, признав во мне приезжую, решила угостить нас яблоками. Она вынесла из дому небольшое ведерко, полное яблок, но нам некуда было их сложить. Тогда Коля подставил шапку, она высыпала часть яблок туда, а оставшуюся часть насыпали в узелок, который я сделала из своего платка. Что не поместилось в шапку и платок, мы распихали по карманам. Теми яблоками, что принесли в карманах, мы угостили ребят - сослуживцев Колиных, а остальные он сказал сложить в чемодан и отвезти домой в качестве гостинца.

Восемнадцатого октября сорок третьего года моего мужа комиссовали, и он вернулся на родину. Я тогда работала кладовщиком и в тот день передавала имущество склада. Ко мне в кладовую прибежал мальчишка Куротченко: “Вас к телефону”. Я говорю: “Кому я там нужна?” Но пошла, взяла трубку. А там на другом конце меня спрашивают: “Вы не знаете, когда на Андреевку кто-нибудь поедет из Дубовки?” Я отвечаю этому человеку: “Да откуда же мне знать-то?”, а мне в ответ: “А ты хоть знаешь, с кем ты разговариваешь? Угадываешь меня?” Я опешила и говорю, что не угадываю. Он рассмеялся, и я только по этому смеху угадала, что это мой муж Николай. Я попросила родственника и тот из райцентра на верблюде подвез Николая. Помню, тот день был холодным, дул сильный ветер и в лицо била мелкая крупа.

После возвращения домой он прожил недолго. Его сразу позвали работать в МТС бухгалтером, но он, из-за полученной в армии болезни, часто хворал. Умер он двадцать шестого августа сорок шестого года.

- В каком он был звании?

- Когда он срочную служил в Москве в НКВД, он был сержантом. А последнее время перед тем как его комиссовали, он был в звании старшины.

- В войне с Финляндией он принимал участие?

- Он был призван на Финскую года через два после его возвращения со срочной службы, их даже отправили на фронт, но только они успели доехать до границы с Финляндией, как война закончилась и их вернули обратно.

Летом сорок второго года нас, молодых женщин и девушек, живущих в станице, стали готовить к прохождению военной подготовки. Сначала нас всех собрали и отправили в районный военкомат на прохождение медицинской комиссии. Комиссию обязаны были пройти все без исключения. Сельский совет назначил для нас сопровождающего, и мы отправились в районный центр пешком.

- Вашу группу формировали по возрасту?

- Я не знаю. Видимо, список подготавливался сельсоветом, а, когда мы прибыли в военкомат, там нас всех зарегистрировали и поставили на учет. Комиссию мы прошли быстро и в этот же день ушли обратно домой.

 Через пару дней в станицу приехал кто-то из младшего комсостава. Он собрал всех нас, познакомился, и сказал нам, что он является командиром взвода и направлен обучить нас основам военной подготовки. Характер у этого взводного был не очень дружелюбный, мы его слегка недолюбливали, хотя молча терпели его команды чтобы ненароком не ляпнуть чего-нибудь лишнего.

В первый день наших занятий мы в здании магазина устраивали комнату для хранения оружия. Это оружие сначала привезли из военкомата и просто бросили кучей на полу торгового зала магазина, а мы, под командованием взводного, это оружие стали протирать, смазывать и размещать, как положено, в деревянном шкафу. Среди этого оружия были и гранаты, правда, все учебные.

- В вашу учебную группу кого-нибудь из парней включили?

- Нет, из мужиков у нас был только взводный, остальные все были женщины.

Разобравшись с оружием, наш командир распустил нас по домам, сказав, чтобы утром в восемь часов мы все собрались здесь, у магазина. Дважды нам говорить не пришлось, все поспешили по домам, потому что домашние дела никто не отменял.

Утром пришли, он нас построил в ряд и строем повел за собой в сторону реки. Попутно он следил, чтобы мы шли в ногу и однажды даже выстрелил в воздух из своего нагана. Кто-то из девок попросил “дать тоже стрельнуть”, но он отказал. Зато, когда мы возвратились, у нас начались занятия по изучению оружия. Мы учились разбирать и собирать винтовки, занимались их чисткой. Периодически взводный устраивал нам небольшие экзамены, чтобы проверить, как мы усвоили науку. Он был строгим, и следил за тем, чтобы мы обязательно записывали то, о чем он нам рассказывает.

Занятия у нас длились месяц, затем по какой-то неизвестной мне причине, случился перерыв на неделю, а затем занятия продолжились. В общей сложности мы проучились два месяца. Во второй половине обучения нас стали водить в поле, где мы ползали и отрабатывали действия по команде “воздух”. На том участке, где мы ползали, были высохшие стебли скошенной лебеды, которые сильно царапали живот. На локти приподняться, чтобы передвигаться на четвереньках, было нельзя, только ползти - иначе накажет. Ползли. Материли шепотом командира, за то, что выбрал это место, но ползли. Проползем, встанем, смотрим друг на друга: все в пыли, локти-коленки у всех покарябаны. И, видимо, ему понравилось над нами так издеваться, что он стал специально заставлять нас ползать там, где это делать очень сложно. Неподалеку от магазина было место, где на дорогу зимой высыпали золу. За весну ее с землей перемесили машины и даже идти босиком там было неприятно. А наш взводный как назло, почти постоянно в этом месте кричал: “Воздух! Падай!” Что поделать, падали. Просили его: “Вы нам хоть повыше по дороге командуйте. Там земля без золы”. Он нам отвечал: “Там, где земля мягкая, вы и сами упасть сможете”. Дойдем потом до магазина, слегка оботремся мокрой тряпкой, и он только тогда нас распускал по домам.

- Как он вас наказывал за невыполнение?

- Это обычно происходило уже когда возвращались обратно с занятий. Мы сдавали противогазы, оружие и уходили домой опять до утра. За целый день набегаешься на этих занятиях, а домой приходишь, там дел столько, что не знаешь, за что хвататься. А те, кто провинился, задерживались в магазине и занимались уборкой территории и чисткой оружия от пыли. Однажды я чистила винтовку после стрельбы, и в стволе обнаружила патрон, который не выстрелил. Я, как нас учили, сразу отложила винтовку в сторону и позвала взводного. Тот во время чистки оружия всегда ходил неподалеку. Он подошел, похвалил меня, вытащил патрон, и я продолжила чистить винтовку.

После окончания занятий приехали какие-то начальники. Они, правда, с нами не общались, все больше со взводным нашим. Тот доложил, что все прошли подготовку, с оружием ознакомлены. На следующий день нас всех опять отправили на комиссию. На этот раз уже нас стали сортировать: кто годен, а кто не годен. Тех, кого признали годным, забрали на фронт почти сразу же через пару недель. Там почти все были годными, потому что у кого здоровье было плохое, тех еще после первой медкомиссии отсеяли. Я подумала, сразу, куда же мы будем девать своих детей, если нас в армию заберут. У меня хоть мать есть, я могла бы ей оставить дочь, у Веры Мазухиной тоже родители есть, а ведь были среди нас такие, кто детей воспитывал самостоятельно, без родителей. Но в военкомате приняли решение тех женщин, у кого есть дети, на фронт не забирать. После того, как первых девчат забрали в армию, нас уже больше не мучали, никаких военных подготовок нам не устраивали.

Среди нас оказались девчонки, которые по возрасту еще не подходили для призыва в армию - их тоже оставили, не стали в этот раз забирать на фронт. Лапина Шура, Женя Бударина, Шура Пупкова, Нюся и Лиза Аксеновы - их забрали уже после того, как прогнали немцев. Зимой сорок третьего на фронт забирали многих: забрали даже одну из женщин, которая эвакуировалась из Одессы в станицу перед самым приходом немцев, несмотря на то, что у нее был ребенок. Она этого ребенка оставила бабке на воспитание, а сама ушла воевать. Но это была единственная женщина, кого забрали из имеющих детей. Потом, ближе к концу войны, подросли и другие станичные девчонки, которых тоже забрали на фронт, но они успели дойти только до границы и их вернули домой.

Летом сорок второго года нескольких наших девчонок призвали в часть, но они даже не успели принять присягу, как немцы стали подходить ближе и эта часть стала отступать к Волге. Тогда им командир сказал: “Девчата, куда вы с нами будете отступать? Разбивайтесь на группы и добирайтесь сами как хотите к себе домой”. Их, призванных из Дубовского района, набралось человек двадцать, они не стали разбиваться на группы и отправились домой всем гуртом - погибать, так всем. Все благополучно добрались, а потом, когда район от немцев освободили, их призвали в армию по-новой.

- Во время военной подготовки вам стрелять приходилось?

- А как же! Мы стреляли все по очереди. Нам давали стрелять и из винтовок и из автоматов. Первый раз мне винтовку дал взводный и говорит: “Прижимай ее к себе сильнее”, а я, видимо, плохо прижала, потому что выстрелила - а винтовка мне в плечо как долбанет! Я с перепугу подумала, что мне руку оторвало. Но потом ничего, приноровились, стали стрелять уже получше. А из автомата стрелять было немного полегче.

- Где стрельбы проводились?

- За огородами, на берегу Сала. Командир наш каждый раз в бинокль осматривал окрестности, проверяя на всякий случай перед стрельбами, чтобы там посторонних людей не было. Затем расставлял мишени: “Попадай!” Сначала мы стреляли и не знали, попадали или нет, это командир сам смотрел и говорил, хорошо или плохо мы отстрелялись. А когда у нас уже был зачет, там уже попадания на мишенях отмечали. Но он всем поставил в результате “удовлетворительно” и сказал: “Там уже хорошо стрелять вас война научит”. На зачете из автомата стрелять пришлось тоже на берегу, но поближе к станице. Для стрельбы выбрали участок берега, сильно заросший камышом, рядом с этим местом обычно лошадей купали, а в тот день дед Катуш поставил на реке вентеря, а сам на лодке заплыл в соседние заросли камыша и залег отдохнуть. Мы начали стрелять из автомата по камышу, а дед, услышав стрельбу, с перепугу вскочил, упал с лодки и в одних подштанниках по воде сквозь камыши побежал к берегу. Тем, кто стрелял в этот момент, деда не было видно, его наш командир заметил, но, поскольку дед был немного в стороне от нас, команду прекратить стрельбу не дал. А Катуш в мокрых и грязных кальсонах по склону берега на карачках вверх лезет, да орет по-сумасшедшему. Взводный от такого вида не удержался, да как засмеется! Хохочет над дедом и нам говорит: “Поглядите, девоньки, до чего вы дедушку довели!” А дед потом сказал, что, услышав стрельбу, он подумал, будто в станицу немцы пришли.

- Гранаты вы тоже метали?

- Метали. Только пустые, без взрывчатки, хотя по весу они были такими же тяжелыми. Не у всех получалось бросить на нужное расстояние, но командир на это не обращал внимания - всем “зачет” поставил.

- На значок “Ворошиловский стрелок” вы нормативы не сдавали?

- Нет, “Ворошиловского стрелка” нам не давали, но вручили каждой по ОСОАВИАХИМовскому значку “Готов к противовоздушной и химической обороне”. К этому значку еще и книжечка выдавалась.

- Как забирали в армию тех девчонок, которые подлежали призыву?

- Ну как… Их в сельский совет сначала всех собирали. А потом на подводы сажали и в Дубовское отправляли, в военкомат. Ну, а в военкомате уже загоняли кого куда.

- Эвакуированных в станицу много приехало?

- Ой, много их было! Их всех на постой расселяли по домам. У нас дома тоже семья жила из Одессы: мать, дочка и дочкино дите. Муж дочки там, на Украине, работал милиционером, но его оставили в городе, а они были вынуждены оттуда уехать. Вообще много эвакуированных просто проезжало через станицу. Некоторые останавливались у нашего дома, просили разрешения помыться, а затем, сделав все свои дела, ехали дальше. Когда немцы к станице подходили, многие из эвакуированных попытались уехать из Андреевской. Но быстро на быках двигаться у них не получилось и уже в районе станичных садов они распотрошили все свои вещи, чтобы выбросить ненужное. У одной бабки на телеге стояли две большие иконы, так она к моей матери кинулась с просьбой: “Возьми себе, я их не спасу!” Мать, конечно же взяла. Такие красивые иконы были, просто загляденье! Одну икону она потом кому-то еще отдала, а другую племянник в восьмидесятых годах забрал и продал, как мы этому не противились.

- Вдоль берега реки Дон возводилась система оборонительных укреплений, на строительство которой направлялись жители близлежащих территорий. Вас к этой работе привлекали?

- Туда с детьми работать не брали, поэтому я на Дон не поехала, а другие наши из станицы ездили. И калмыки из соседней станицы Эркетиновской тоже целыми семьями на верблюдах туда кочевали. Но я у себя в станице этих траншей вырыла, наверное, километр! Считай, от моста через Сал и до самого хутора Марьянова мы рыли траншеи для наших солдат.

Во время оккупации станицы немцами, домой пришли муж сестры Василий, который отступал из-под Севастополя и мой деверь Саша, который был командиром. Саша прямо перед войной окончил пехотное училище в Урюпинске и его направили служить куда-то под Смоленск. Там он встретил начало войны и вместе со своей частью сначала отступал, а потом, когда часть разбили, самостоятельно стал добираться домой. Саша, родной брат мужа, был среднего роста, чернявенький такой. Пока он добрел своим ходом до Андреевки, он сильно зарос. В тот день, когда он пришел, я, после стирки, вешала белье во дворе. Смотрю, подходит мужчина какой-то, заросший весь, как цыган. Посмотрел он на меня и спрашивает: “А как мне Марусю Ковалеву увидеть?”. Я отвечаю: “Это я” - “А Вы меня не угадываете?”, а я его видела всего несколько раз до этого, поэтому ответила честно, что не угадываю. Он после седьмого класса уехал из станицы сначала в Москву, а затем учиться на командира, поэтому мы с ним особо знакомы не были. Когда он представился, я испугалась и сообщила ему, что немцы в станице и у нас в доме. Провела его в хату тайком и схоронила в подполе, где уже сидел Василий. Так и прятались они дома в подполе до самого прихода наших войск: днем они там сидели среди тыкв, а на ночь мы их выпускали. Но они всегда были начеку и при первой же опасности оба сразу ныряли в подвал.

- Кто-нибудь из местных жителей немцев встречал с хлебом-солью?

- Нет, никто не встречал. Когда они входили в станицу, все сидели по домам, попрятавшись. А потом уже, когда немцы тут обосновались, они стали назначать из местных полицаев.

- Расскажите о станичных полицаях.

- Да что о них рассказывать?  В полицаях было два родных брата Ченцовых. Серафим - тот был старшим и мы с ним никаких дел не имели, а Валентин был примерно нашего возраста. Он нормальным был парнем, всегда ходил по дворам и подсказывал: “Что есть из вещей хорошего - убирайте, прячьте!”

- Серафим Ченцов на сколько был старше вас?

- Да он возрастом был почти как моя мать.

- Как они попали в полицаи?

- Они жили здесь, в станице, а что сподвигло их податься в полицаи - мне не известно. Валентин не успел в армию уйти до того, как немцы к нам пришли. Их после того, как станицу освободили, сразу арестовали и посадили лет на десять. Валентин потом не возвратился в станицу, а Серафим возвращался. Он после войны работал заготовителем где-то на Дону, то ли в Жуковке, то ли в Малой Лучке. А потом у них там что-то случилось, вроде он кого-то там ножом пырнул, его снова посадили и после этого он домой уже не вернулся. У них еще один брат был - Николай, тот был на действительной службе, когда началась война, да так всю войну и прошел. Домой вернулся живым, правда, жить уехал в соседний хутор Семичный. У нас в станице Ченцовых раньше было много, даже последним станичным атаманом был Андрей Андреевич Ченцов, правда он во время Гражданской сбежал вместе с белыми. А там, где мы жили, на этой же улице, стоял большой дом, раньше принадлежавший семье Ченцовых. Их потом раскулачили и куда-то выслали, а дом отдали учителям, приехавшим в станицу.

Еще полицаем был Данил Чекунов, пожилой мужик. Но он на другом краю станицы жил, поэтому к нам редко заглядывал.

- В соседних хуторах полицаи были?

- Про другие хутора я не знаю, а в хуторе Тарасове полицаем был Кузьмин Стефан, мой двоюродный брат. Этот хутор, когда в конце тридцатых годов был голод, стал потихоньку распадаться и после войны совсем перестал существовать. А пока он еще был жив, в нем был колхоз имени Ворошилова. В соседнем с ним хуторе Кудинове был колхоз имени Сталина, в хуторе Ивановке - колхоз “Красное знамя”, в хуторе Новосальском - колхоз “Новая жизнь”, а хуторе Марьянове - колхоз “Пятилетку в четыре года”. Стефан потом отсидел десять лет за то, что немцам служил, а его родной брат Иван тоже отсидел, но за то, что в плену у немцев был. Иван воевал под Ленинградом, а там их начальник целую армию сдал в плен немцам. Его как освободили из плена, так сразу опять в лагерь надолго отправили.

- Из местных ребят немцы кого-нибудь забирали к себе на службу?

- Забирали ребят молодых, увозили в Дубовское, там их на полицейских учили. Но ни один потом в станицу не вернулся Со всей станицы человек десять забрали, а с нашего квартала - двоих. Там их в немецкую форму одели и некоторые даже на побывку в станицу приезжали, хвастаясь штыком, висящим на ремне. Помню, Сашу Мендаля, сводного брата Тоси Каргальской, забрали, потом еще кого… Николая Тупитькова и кого-то из Самохиных, кажется. Сына Василия Егоровича Чернова - Сашку - забрали, он потом оказался в Магадане и оттуда приехал, забрать с собой Нюсю Кравченко, с которой все это время списывался. Но тогда с транспортом было плохо и, пока он добрался до станицы, она себе нашла другого жениха, поэтому ему пришлось уехать ни с чем. А потом он нашел себе невесту. Когда в Испании шла война, оттуда в Советский Союз вывозили испанских детей и среди них была девушка, на которой он и женился. После войны вышло распоряжение, чтобы испанских детей вернуть обратно в Испанию. К тому времени у этой пары уже был ребенок, так она оставила ему ребенка, а сама уехала в Испанию. Пробыла она там всего год и, не выдержав, сбежала оттуда назад в Советский Союз. Она рассказывала, что с ней там обращались жестко: запирали в темной комнате, кормили один раз день и все это называли “избавлением от грехов”. При помощи сестры ей удалось вырваться оттуда и она, пересекая границы, пешком дошла до нашего посольства. В посольстве ее приняли и помогли вернуться в Советский Союз к мужу. Так они потом вместе и жили в Магаданской области, куда его ссылали за то, что у немцев служил.

Наши и во время войны и после нее отлавливали тех, кто служил у немцев в войсках или полицаями. Проводились суды и следствия, на которых выяснялось, сколько тот или иной совершил преступлений. Чернову еще повезло, что жив остался, а Мендалёнка как забрали, так он и погиб он где-то там, в сибирском лагере. Тупитькова я потом встречала, он говорил, что он и еще несколько человек сбежали из немецкой учебы и прятались у людей по дворам, чтобы их не нашли.

Кроме службы многих забирали на работы, например, в райцентр, где они различную работу выполняли: то на станции что-нибудь разгружали, то вдоль железной дороги деревья вырубали.

- Были среди жителей те, кто уходил с немцами после освобождения станицы?

- Были. Миша Калмыков, тоже бывший станичный полицейский, поначалу ушел с ними, а там где-то наша авиация разбомбила этот отступающий немецкий обоз и ему при этом налете оторвало ногу. Наши солдаты настигли этот обоз, подобрали лежащего без сознания Мишку и отправили в госпиталь. Там его подлечили, он так при этом госпитале на некоторое время остался, а потом, после войны, даже считался ветераном и инвалидом Великой Отечественной войны. Их семья до революции зажиточной была, все их звали “экономистами”, потому что они владели экономией за хутором Сиротским, а потом у них все отобрали. Вот поэтому Мишкина мать, бабка Феодора, немцев чуть ли не хлебом-солью встречала.

И вот еще не знаю, куда подевался староста. Но он уехал из станицы уже после войны. Но это хороший дедок был, он тоже предупреждал нас, когда немцы планировали по дворам шерстить, говорил: “Прячьте скотину, если сможете, или отпускайте коров в сады”. Тогда вокруг станицы в лопатине много садов росло, все в зелени было.

- Староста местным был, из станицы?

- Да, дед пожилой по фамилии Самохин. Звали его Макар, а вот отчество вспомнить не могу. Да мы все к нему без отчества обращались, просто звали его “дед Макар”.

- Немцы в станице сильно зверствовали?

- Эти зверства были больше сделаны для устрашения. Они сразу, после того как вошли в станицу, убили пятерых. Среди убитых был один учитель и четверо стариков. Эти старики, им лет по шестьдесят было, отступали за Волгу, гнали скот в эвакуацию. Вышли они поздно из станицы и далеко уйти не успели, немцы их перехватили. Колхозный скот у них немцы отобрали и отдали калмыкам, а те угнали его к себе. Старикам оставили только повозку с быками, на которой они возвратились в станицу. Только они вернулись домой, как их тут же арестовали. Как среди них оказался Борис - учитель - я не знаю. Еще немцы сграбастали Сашку Чернова, который там бегал неподалеку, он молодой был, двадцать четвертого года рождения.

В общем, посадили их всех в амбар. Старики поняли, что ничего хорошего из этого не будет, и сказали Сашке, когда того немцы отправили по станице собирать для них яйца: “Как только выпустят, ты сразу же беги отсюда подальше”. Немцы, когда вошли в станицу, сразу стали с каждого двора собирать продукты для того, чтобы им самим было чем кормиться. Еще наказали старики Сашке, чтобы он ни в коем случае не возвращался к амбару: “Мы погибнем, мы старые, а ты еще парень молодой, тебе жить еще”.

Выпустили Сашку, он кое-где собрал по дворам яйца и решил их отнести немцам, заодно походатайствовать перед ними за тех стариков, что в амбаре сидели. Проходя мимо кустов терна, он увидел сидящего в них Рябоволова Никиту, который пас овец. Тот не пустил Сашку к немцам, сказав: “Ты не ходи сейчас к немцам, они стариков расстреливать сейчас станут. Посиди здесь со мной, а потом пойдешь, если захочешь”.

Вот они вдвоем оттуда и наблюдали за тем, как немцы расстреливали станичников. Сашка после увиденного так испугался, что бросил яйца, убежал и три дня дома не появлялся.

- Расстрел показательным был? Население станицы на него сгоняли?

- Никого не сгоняли, расстреляли и все. У нас там, где сейчас мастерская, была ветлечебница, туда немцы и загнали арестованных, заставив тех рыть для себя могилу. Расстрел, конечно, нагнал страху на жителей Андреевской, ведь слухи о нем моментально разнеслись по дворам.

Немцы постреляли их и ушли, бросив трупы лежать в вырытой яме. В этот же день вся немецкая часть собралась и отправилась дальше на восток, к хутору Шабалин. А кто-то из местных жителей, пользуясь тем, что новые немцы не зашли в станицу, похоронил убитых, засыпав землей яму, чтобы собаки не растащили трупы. После того, как станицу освободили от немцев, всех расстрелянных откопали и перезахоронили в братской могиле в центре станицы перед клубом.

- Во время боев за станицу мирного населения много погибло?

- Когда входили немцы, то они убили девушку, она учительницей работала. Было утро, она проснулась и вышла на верандочку умыться. В это время рядом взорвалась мина и ей оторвало обе ноги. Она долго не прожила, практически сразу же умерла. Звали ее Шура Аксенова.

А когда в станицу вернулись наши войска, немцам уже было не до расстрелов. Они бегом бежали на станцию Ремонтная. Нас немцы заняли в начале августа и все остальное время - сентябрь, октябрь и ноябрь - практически каждый день, день и ночь, через нас шли немецкие войска в сторону Шабалина. Шли, ехали и говорили: “Нах Шабалин!” Постоянный гул стоял от техники, от пролетающих самолетов: танки, машины, мотоциклы - все шло мимо нас.

- Велосипеды у них были?

- Были и велосипеды. А потом за декабрь, всего за один месяц, они, те, кто уцелел, уже без велосипедов бегом бежали обратно в сторону железнодорожной станции и уже кричали: “РемонтнАя! РемонтнАя!”

В станицу как-то для рытья окопов и захоронения убитых немцы пригнали рабочий батальон из пленных, а в нем почти ни одного русского - сплошные кавказцы да среднеазиаты. По-русски они говорили плохо, почти ничего не понимали.  Подойдет такой, скажет тебе чего-нибудь, а ты и стоишь, глазами хлопаешь. Их работать заставляли, а почти не кормили. Они от голода опухали все. Было видно, что для боя они не годные. Один за станицей подошел ко мне, Юлдаш его звали, и говорит: “Риба. Вот, риба возьми”, а сам протягивает мне на веточке маленькую рыбешку. Я у него спрашиваю: “Что это за рыба?”, а он мне по-своему что-то ответил. Я говорю: “Не буду у тебя ничего брать, мне ничего чужого не надо. Если ты голодный - вот, возьми хлеба, пожуй немного”.

В то время, когда летом немцы шли через станицу, мы на огороде работали. В колхозе огород был большим, и немцы нас заставили на нем продолжить работу и во время оккупации. Август месяц, помидоры спеют - надо овощи собирать, иначе пропадут. Мы сначала не хотели, но пришел староста и говорит: “Девчата, идти надо, иначе немцы тех, кто откажется, убьют”. Пришлось идти. Мы овощи собирали, а немцы изредка приезжали и забирали весь собранный урожай. Иногда, когда немцы не приедут, мы сами забирали все, что насобираем, себе домой. У нас у большинства своих огородов не было, поэтому забирали овощи охотно.

- Ничего вам за это не было?

- Нет, мы там больше сами себе хозяевами были. Староста - тот приходил на огород только тогда, когда немцы туда приезжали.

Приехало к нам на плантацию однажды несколько немецких офицеров. А у нас в работе использовались верблюды. Животные были в большинстве своем молодыми, горбы у них были крепкие, торчащие, в общем, красавчики были. Немцы там, у себя в Германии таких животных не видели и для них это было экзотикой. Один из офицеров, пожилой уже, захотел сфотографироваться рядом с верблюдом. Специально для него другие немцы, здоровые ребята, поймали веревкой верблюда, привязали и все стали фотографироваться с ним. И хоть бы выбрали какого-нибудь постарше, объезженного, нет же - взяли самого молодого, норовистого. А потом, видимо, немцу захотелось прокатиться на этом животном. Стали этого офицера пытаться посадить на спину верблюду, но тот извернулся и лягнул немца копытом!  От такого удара немец отлетел как снаряд, упал, затем вскочил на ноги и тут же, достав из кобуры пистолет, застрелил нашего верблюда.

Мы в это время сидели неподалеку под навесом, обедали. У нас там на плантации и кухня была и сараи для хранения овощей, мы это место называли “кош”. Так вот, пришел к нам на кош немецкий переводчик и говорит: “Наш (как-то он его назвал по званию) застрелил вашего верблюда и говорит, чтобы вы забрали себе его на мясо, а то пропадет на такой сильной жаре”. Наши покивали и немцы уехали. У нас в бригаде кроме нас, бабенок, было два деда - один, Саша Мендаль, сторож, другой, Алексей Федорович Пупков, специалист-бригадир. Вот один другому, значит, говорит: “Ну что, давай обдерем шкуру, да разделаем тушу - верблюд ведь большим был, весом, наверное, с полтонны”. Они запрягли оставшихся верблюдов, поехали, зацепили и притащили к навесу тушу убитого немцами верблюда, срезали с нее горбы, или “кочки”, как они у нас назывались. Затем разделали тушу на куски, погрузили все мясо на телегу и стали спрашивать у нас: “Кто будет верблюжатину брать?” Многие сразу стали отказываться, но я и еще одна молодая женщина из эвакуированных согласились. Мне Пупков говорит: “Мария, забирай и кочку - это очень полезная вещь!” Я не стала отказываться и забрала одну из них вместе с мясом.

Оставшийся верблюжий скелет вместе с потрохами тут же сбросили с берега в реку Сал и уже весной на этом месте бабы каждый день вытаскивали из воды по ведру раков. Сначала удивлялись такому количеству, а потом вспомнили про то, что здесь были утоплены верблюжьи останки.

Мясо верблюда оказалось сочным и очень вкусным. Приперла я домой столько верблюжатины, что мать моя засолила целую бочку мяса. Потом мы из бочки это мясо доставали, вымачивали и готовили себе в пищу. И еще я нижнюю часть верблюжьей ноги домой принесла, из которой мать наварила холодца. Есть его пришлось несколько дней, потому что жара, в погребе, где прохлада, его долго не сохранишь.

А из кочки верблюжьей мы почти два ведра жира натопили. Верблюжий жир оказался вкусным, он был словно топленое масло: такой же желтый на цвет и не застывающий полностью, да и на вкус был тоже похож.

- Немцы у вас не отобрали мясо для своих нужд?

- Нет. Видимо они не ели верблюжатину и побрезговали. Поэтому мы питались верблюжатиной всю оккупацию. Почти до декабря у нас еще мясо соленое лежало в бочке.

- С солью проблем не было?

- Нет, тогда еще не было, тогда еще соли хватало. Да и соль у нас неподалеку добывали, на Маныче. Моя мать перед войной туда на корове ездила, привезла много соли, так что запасы у нас были хорошие.

- На корове?

- Да, корову запрягла в небольшую тележку и на ней съездила за солью. Тогда же лошади не у всех были, поэтому передвигались в основном на коровах и быках. Да и пахали на коровах тоже: бабы по две коровы в плуг запрягали и двумя плугами поле вспахивали. А ведь от каждой коровы надо было наутро сдать молока: триста литров в месяц. Отработает коровенка день, в ночь ее отправляешь пастись, а утром уже идешь доить. Так и умудрялись налог выплачивать.

- Станицу не бомбили?

- Нет, но самолеты изредка пролетали и бомбили грейдерную дорогу на Шабалин. Дочка моя двухлетняя стояла на улице со своей сестрой двоюродной и кричала мне: “Самолет!” Я как глянула, а там эта немецкая “рама” пролетает! Думаю, ну сейчас бомбу сбросит. Хватаю обеих девчонок, открываю крышку подвала и бросаю их вниз. У нас в подвале для такого случая всегда на полу лежала большая куча мягких перин и подушек. Поэтому, даже если бросишь туда детей, они обязательно упадут на мягкое и не разобьются.

Однажды я шла вместе со своей дочерью в гости к знакомой и по дороге нам встретился немец, пожилой такой дядька. Остановил он нас, а я испугалась: “Чего он от нас хочет?” Боялись мы немцев, опасались. Но немец вытащил из-за пазухи целлофановый пакетик с разноцветными леденцами, разорвал упаковку, высыпал на ладонь несколько конфет и протянул Людмиле. Она смотрит на меня, но конфет у немца не берет. Я ей разрешила, она взяла эти леденцы. Говорю: “Скажи спасибо дяде”, она молча кивнула. Немец что-то стал говорить по-немецки, но я, несмотря на то, что знала много немецких слов, ничего в его речи не разобрала. Тогда он показал сначала на мою дочку, затем на себя и стал разгибать себе пальцы: один, второй, третий, четвертый. Тут я поняла, что говорит, что у него четверо детей. Поговорить у немца с нами не получилось и мы, еще раз поблагодарив его за угощение, пошли дальше своей дорогой.

После того, как станицу заняли немцы, сквозь наши края с боем прорывалась одна наша часть, которая пыталась выйти на Котельниково.

Один солдат из этой части, видимо, хотел остаться в станице и пытался спрятаться в погребе, но это увидел его командир, который был помоложе, схватил того за воротник и вытолкал наружу, крича на него: “Что ты делаешь, а? Кто за тебя воевать будет?” Побили немцы их всех, мы их потом в могилы столько поперетаскали!

- Можно поподробнее об этом бое?

- Староста собрал нас, молодых девок, и отправил на колхозный огород, ведь там уже все начинало спеть. Слышим, в станице какая-то перестрелка началась. Мы собрались и побежали домой. Бежим, смотрим, около берега сидят под яром наши солдаты. Мы все овощи, что у нас при себе были, высыпали на землю: “Ешьте”. Солдаты, видно, были голодными, потому что эти огурцы с помидорами моментально съели. Нас было, наверное, человек восемь - девять женщин и мы все свои харчи, что брали с собой на работу из дому, тоже поотдавали солдатам. Их командир нам сказал: “Бегите, женщины, скорее домой. Иначе вас или побьют или поранят. Вот-вот начнется атака”. Но атака у наших не получилась. Немцы на них так сильно нажали, что им пришлось отступить за Сал. Много наших тогда погибло! Тем, кто остался в живых, пришлось отступить к хутору Сиротскому, что около Эркетиновской. Там стояло пустое здание овечьей кошары. Наши солдаты попытались там спрятаться, но немцы окружили их и сожгли живьем. После войны из тех бойцов, кто выжил в тот день, двое приезжали на это место каждый год, покуда живы были, встречались у братской могилы.

Нас потом староста отправлял и мы ездили собирать в степи и на поле трупы погибших красноармейцев. Три подводы на быках и нас человек двадцать. Стояла сильная жара, трупы успели вздуться и начали разлагаться. Вонь стояла страшная, приходилось надевать повязки, иначе нельзя было работать. Пока мы добрались до Сиротского, местные жители из Эркетиновской уже успели раздеть и разуть почти всех погибших. Лежит, например, тело в кальсонах, но уже так успело раздуться, что даже кальсоны лопнули. Мы собирали эти вздувшиеся тела, грузили их на подводу и свозили в силосную яму, которую расширили наши старики, где и захоранивали. Погибших было так много, что их укладывали штабелями. Работали, конечно, безо всяких рукавиц. Когда домой вернулись, есть не могли - сразу аппетит пропадал, стоило только вспомнить про это. Страшно было, конечно, очень страшно...

- Во время оккупации жизнь в станице сильно изменилась?

- Нет, не сильно. Мы, можно сказать, даже и не ощущали на себе никаких изменений. Дом у нас был большим, поэтому в нем мы жили двумя семьями: моя сестра Шура со своей дочкой Лидой, свекровью и золовкой Танькой, да я с дочкой Людмилой и своей матерью. Из трех комнат мы сделали две: Шура жила в одной половине дома, а я в другой. Двери из наших комнат выходили в коридор и у каждой половины дома имелась своя кладовая. А потом к нам на постой пришли немецкие солдаты.

- Кем они были?

- Сначала у нас проездом были австрийцы, рослые такие ребята. Они отдохнули, умылись и отправились дальше. Потом в дом хотели заселиться грязные и вонючие румыны, но немцы им этого сделать не позволили и прогнали их.  А затем у нас стояли, в основном, немецкие зенитчики. Они согнали нас всех в одну комнату, в которой мы все стали жить, а сами заняли освободившееся пространство. Их зенитка стояла неподалеку от нашего дома, на курганчике на берегу реки Сал.

- Сколько их было?

- Человек, наверное, восемь. Они натаскали в дом соломы, постелили ее на полу и на этой соломе спали, укрывшись шинелями Иногда, поверх соломы, стелили какую-нибудь простыню или одеяло. Эти зенитчики у нас почти все время простояли, лишь изредка заходили кто-нибудь из проходящих частей. Потом эти зенитчики вместе со своей пушкой уехали в сторону Шабалина. Они забрали свои одеяла, а мы, после их отъезда, стали убирать в доме, выносить солому, которую они на пол стелили. Шурина свекровь подняла с пола какую-то металлическую штуку и говорит: “Глядите, я какую-то игрушку нашла”, Шура ей отвечает: “Да это на пишущую ручку похоже”. Хорошо, что эту игрушку увидели наши мужики. Они как закричат: “Не трогайте ее! Это запал от гранаты!” Пришлось эту находку выбросить.

- Немцы вообще не хозяйничали у вас?

- У нас немцы всех поросят постреляли. Стреляли не выходя из дома. Свинья с поросятами во дворе гуляла, так они влезут на подоконник, высунут в окно винтовку - хлоп! - поросенок переворачивается и падает на землю. Они тушку брали, в кипяточек совали и сразу разделывать начинали, а потом в котел и варили. Так у нас из двенадцати поросят осталось только четыре. Потом свинья, как только слышала звук выстрела, сразу убегала подальше от хаты в овраг. Поскольку к зиме верблюжье мясо у нас уже почти закончилось, мы свинью сами решили зарезать, иначе бы немцы и ее подстрелили тоже. Разделали свинью и мясо тоже в кадушке засолили.

- Как на это немцы посмотрели?

- Их как раз у нас на постое не было - перевели куда-то под Шабалин, поэтому мы и решили воспользоваться случаем и зарезали свинью с оставшимися поросятами. Соломы, чтобы осмолить тушки, не было, поэтому мы собрали в окрестностях сухие колючки и жгли их вместо соломы.

- Собак в станице немцы тоже, наверное, постреляли?

- Нет, собаки почти все по домам на привязях сидели, поэтому немцы их не трогали.

Забыла сказать, у немцев было много помощников их советских военнопленных, в том числе и у тех зенитчиков, что жили у нас в доме. Молодые ребята такие, они ходили по станице, выполняли разные поручения этих немцев. Немцы им свою одежду не давали, поэтому они носили то, в чем попали в плен. Среди них не было ни кавказцев, ни узбеков, только украинцы да русские. Однажды один из пленных подошел к нам с сестрой и говорит: “Девчата, ну вы же не такие грязнули, как стараетесь казаться немцам. Приберитесь в доме и тогда у вас будут стоять на постое только немцы и никто вас не обидит”. Ну, мы послушались, прибрались в доме, даже занавесочки чистые повесили. Немцы тут же на доме нарисовали свастику и что-то написали на немецком языке. Больше к дому ни один румын не подходил.

- Во время оккупации кто-нибудь из местных девок с немцами “шуры-муры” крутили?

- Ой, а то нет что ли! Было дело! Мотя Мазухина калекой была, у нее одна нога не сгибалась и она всегда с костылем ходила, так и то с немцами шашни водила. Были девки и побойчей: Шура Лапина и Женя Бударина. Шура Лапина потом вышла замуж за учителя в хуторе Марьянове, родила ему двух пацанов, а потом они куда-то укочевали жить в другое место. А Женю Бударину после освобождения станицы забрали на фронт. Там она была зачислена в разведку и попала в плен, где ей немцы отрезали одну грудь. Потом ее из плена освободили наши войска, она в госпитале полежала и продолжила воевать, дошла до Чехословакии. В последний день войны ее, вместе с другими бойцами, отправили на машине на митинг, посвященный Победе. В одну сторону они проехали нормально, а, когда возвращались обратно, машина подорвалась на мине, которую установили на лесной дороге. И Женя сразу же там погибла от этого взрыва. (Бударина Евгения Васильевна, 1919 г.р., 2-я воздушная армия, сержант, повар, умерла 10 мая 1945 г. – прим. ред.)

- Девки только с немцами крутили? С румынами никто не решался?

- Ой, немцы этих румын гнали отовсюду. Сразу было видно, что они их завоевали. Как только немцы появились в станице, они сразу на домах что получше стали писать на немецком языке “занято” и приказывали, чтобы хозяева эту надпись не стирали. Если румын увидит такую надпись на доме, он внутрь ни за что не зайдет - поглядит и дальше пойдет. А если румын залезет в дом, который себе присмотрели немцы, они этого румына оттуда взашей вытолкают.

- От такой “дружбы” с немцами потом и дети рождались?

- Нет, у нас в станице таких случаев не было, от немцев никто не рожал.

- Немцы, наверное, в станице танцы устраивали, раз уж местные девчонки к ним бегали?

- Конечно, были и танцы, немцы патефон крутили. Одного немца даже тут женили. Между церковью, сельским советом, почтой и магазином у нас в станице была небольшая площадь. Вот на этой площади немцы вечером собрали людей, вынесли и поставили стол, а потом к столу вышел немецкий солдат, который нес фотографию своей невесты. С ним шел их немецкий священник. Солдат фотографию поставил аккуратно на стол, а сам рядом стал.

- Так немца, получается, женили не на нашей, а на немке, заочно?

- Да. После фотографии на стол наставили закуски, водки, а затем вышел вперед их священник, и стал что-то читать по книге. Читал он, читал, долго читал. Все это время немцы стояли, руки сложили, головы вниз опустили, слушали этого священника. А тот немец, который жених, он стоял во главе стола рядом с фотографией своей невесты. Молодой такой, стройный офицер. Ну, закончил священник читать книгу и о чем-то поговорил с женихом на своем языке. Тот поцеловал фотографию невесты, поставил ее на стол. Священник еще раз ему что-то сказал, тот опять поцеловал карточку невесты и на стол поставил.  Затем надел одно колечко себе на палец, а другое положил рядом с фотографией невесты и вроде как они поженились. После этого один из немцев взял со стола полную чашку конфет, подошел к нам, набирал в руку конфеты и раздавал всем. Во время этой свадьбы вокруг немцев их фотограф бегал, делал снимки. Потом немцы забрали со стола всю водку и закуску и отправились праздновать в помещение сельского совета, где для них уже накрывали столы. Говорили потом, что они там до самой ночи песни свои немецкие пели.

- Местное население специально собирали для участия в этой процедуре?

- Нет, просто эти ребята из военнопленных сказали, что если кто-то хочет посмотреть на немецкую свадьбу, то может приходить. Всем же интересно стало, вот народ и собрался посмотреть на все это. Мы посмотрели и пошли по домам, потому что скоро должен был начаться комендантский час, да и непонятна для нас эта свадьба была - они же там все на немецком языке проводили, и поп их пел на немецком.

- Немцы фотографировали кого-нибудь из жителей станицы?

- Фотографировали иногда, у них были при себе фотоаппараты. Мою мать сфотографировали тоже. Она пошла за водой к колодцу, набросив на себя рубашку коротенькую, как майку. Юбка, которая была на ней, застегивалась на одну пуговичку, которая вставлялась в тонкую петельку из нитки. Колодец был глубоким и, доставая ведро, мать резко наклонилась, поднатужившись, петелька не выдержала и лопнула. Юбка у нее упала наземь и мать осталась голой по пояс. А рядом с этим колодцем собрались как раз немцы, чтобы искупаться. Увидев, что у бабы юбка упала, они похватали фотоаппараты и стали мать фотографировать. Она вытащила ведро, поставила его на землю, натянула юбку, взяв ее сбоку за пояс свободной рукой и припустила бегом домой. Бежала и боялась, что они ее пристрелят.

С приходом немцев вновь разрешили службу в нашей станичной церкви. До этого она стояла закрытой потому что для нее не было священника. Тогда наш староста Самохин, с разрешения немецкой администрации, отправился в находившийся в хуторе Ериковском концлагерь, чтобы там найти кого-нибудь, кто мог бы вести службу. На вопрос деда Макара: “Есть ли кто-то, кто имеет сан или знает церковную службу?”, откликнулся один из военнопленных - Иван Иосифович Боев. Потом оказалось, что он не был священником, просто хотел таким образом спасти свою жизнь и вырваться из концлагеря. Иван Иосифович до войны работал в Сталинградском драмтеатре и голос имел отличный. Ой, как он пел хорошо! Кстати, его наши после войны не тронули, он даже получил сан и остался работать в церкви священником.

Под Новый, сорок третий, год к станице стали подходить наши войска, и немцы спешно покидали Андреевскую. По мосту через реку Сал постоянно шли колонны немецкой техники. Немецкие машины шли по нему впритык одна к другой. Они измесили всю дорогу перед мостом, да и под тяжестью немецких пушек и танков мост неоднократно приходил в негодность. Чтобы восстановить мост, староста бегал по дворам, собирая на работы женщин и стариков: “Идемте, бабочки”. И мы шли. Старики стояли по колено в ледяной воде, забивая сваи, а мы таскали носилками глину, подсыпая и укрепляя берег. Четыре старика и нас, женщин, человек пятнадцать -  вот и вся бригада, которую постоянно гоняли на ремонт моста. А его сегодня сделаешь, к вечеру уже опять отправляют ремонтировать.  Сидим дома, слышим - бахнуло. Ну, точно мост взорвали! Через некоторое время уже опять приходят за нами, чтобы мы шли глину носилками таскать. Когда к мосту подошли румыны со своими кибитками, немцы их на переправу не пропустили и они были вынуждены выпрячь своих лошадей и переходить Сал прямо по льду. Им повезло: зима в тот год была морозной и лед на реке стоял крепкий.

Я уже говорила, что в это время у меня в доме тайно жили Саша, родной брат мужа, и Василий Иванович - муж моей сестры Шуры. Оба были вынуждены просидеть всю оккупацию в подполе и вылезли оттуда только когда немцы стали уходить из станицы. После освобождения станицы Саша попал сначала в штрафной батальон, поскольку был кадровым офицером, окончившим перед войной пехотное училище в Урюпинске, а затем ему вернули звание и он погиб, командуя взводом под Мелитополем на Запорожье.  Похоронку на него прислали мне, поскольку, когда его забирал военкомат, он жил у меня. Вместе с ним, при освобождении станицы, забрали на фронт его младшего брата Алексея, тот практически сразу погиб под Таганрогом, на него похоронка пришла его родной сестре Вере, которая жила в соседнем хуторе Тарасове.

Когда уже немцев в станице практически не осталось, к нам в дом забежал один из немцев, что раньше стоял у нас на постое. Мы как раз сидели все за столом, ужинали. В тот вечер наша разведка заскочила в станицу, постреляла немножко и уже уходила обратно. На улице все еще слышалась стрельба, неподалеку, у дома Фроловых, немцы пытались завести двигатель машины, чтобы на ней уехать, но у них ничего не получалось.  И вдруг в хату заходит немец с автоматом в руках. Мы все оторопели, особенно наши мужики. А немец спрашивает по-русски: “Вы меня узнаете?” Мы пригляделись и ахнули: “Гари, это ты?” Он говорит: “Я. Дайте что-нибудь поесть и надеть, чтобы не замерзнуть”. Этот солдат был из тех зенитчиков, что у нас жили, и он лучше всех мог говорить по-русски. Мы спрашиваем немца: “А где же твои друзья?”, а он пальцами показывает: “Трое - капут, про остальных не знаю. А я бежал, как мог - в Шабалине ваши войска нам хорошо дали!”  Одет он был в шинель, под которой ничего не было, даже штанов, одни только кальсоны, на голове какая-то шапка. Спрашиваем его: “Ноги не отморозил?”, а он улыбается: “Нет, ноги гут!” Мы его тут же, конечно, немного одели - а что поделать, поневоле дашь одежду, ведь у него был автомат. Дали ему рубашку и брюки Василия, нашли для него варежки и носки, а то он на босу ногу в сапоги был обут, отрезали ему немного хлеба. Говорим ему: “Ради бога, уходи отсюда!” Он переоделся и спрашивает: “Немцы здесь еще есть?” Мы ему сказали, что у их бывшего штаба немцы машину никак не заведут, видимо собираются отъезжать, бегают вокруг нее. Он тут же выскочил из хаты и побежал к дому Фроловых, где до этого был немецкий штаб. Уехал он с ними или нет - не знаю. Я попыталась выйти на улицу, чтобы посмотреть, но какая-то пуля, свистнув, пробила тонкую стену веранды и ударила в стену дома рядом со мной. Я испугалась и забежала обратно в дом.

Когда в станицу уже вошли наши передовые части, мы в это время все были в гостях у соседа Дмитрия Абрамовича. Сосед был инвалидом, у него одной ноги не было. Слышим, в окошко стучат. А мы в то время всегда вечерами окошки подушками закладывали, чтобы снаружи не было видно света. Тогда лампы керосиновые не у всех имелись, у кого-то и обычные фонари-”коптилки” из снарядных гильз были. Мы, услышав стук в окошко, тут же все перестали гомонить и притихли. Даже наши дети, почувствовав наш страх, тоже замолчали. Хозяин поднес “коптилку” к окошку, а с той стороны на замерзшее стекло кто-то подышал, чтобы было видно сквозь него, и пальцем показывает на звездочку, что на шапке. Мы обрадовались, поняли, что наши пришли.

Спустя некоторое время заходит красноармеец и спрашивает: “А кто вот этому, соседнему, дому хозяин?” Моя мама отвечает: “Я хозяйка”. Солдат говорит: “Пойдемте с нами!” Мы сразу стали ее загораживать, не пускать: “Никуда она не пойдет!” А солдат отвечает: “Мы к вам в дом зашли, а у вас в прихожей такая коровяка здоровая лежит, жиром обросла вся. Капуста с картошкой найдется? Пойдемте, хоть борща нам из нее наварите”. Мы собрались и пошли варить. Оказывается, немцы, когда убегали, действительно у нас на пороге бросили большую коровью тушу, уже без шкуры и выпотрошенную.  Ребята-красноармейцы нам говорят: “Давайте мы вам порубим эту тушу на куски, да куда-нибудь спрячем. Иначе сейчас сюда нагрянут наши войска и растащат ее, вам не останется”. Порубили они ее на куски, некоторые куски помогли поднять на чердак и там их поразвесить, чтобы на них не позарились другие солдаты. Мы эту корову ели потом очень долго. А вот свиное мясо, то, что мы засолили в кадушке, да свиное сало, у нас забрали немцы, когда убегали.

А еще немцы утащили все мои документы. Когда они вошли в станицу, я решила спрятать все свои бумаги и ничего лучше не придумала, как сунуть их в валенок. Лето же, кому может понадобиться валенок. Сунула, да и забыла. А зимой кто-то из отступающих немцев на эти валенки позарился и забрал. А с ними и все документы. Там, в другом валенке, у меня еще материал на пару сапог лежал: хром, подкладка, каблуки, набойки - этим немцы тоже не побрезговали. Но я не горевала нисколько -  шут с ними, с документами, лишь бы живыми остаться. Я потом восстановила себе паспорт и метрики, а вот свидетельство о браке восстанавливать не стала.

- К началу войны у всех в станице были паспорта?

- Да, ведь у нас прямо перед войной прошла паспортизация. В станице сделали МТС и всем жителям выдали паспорта. Из района в один день понаприезжали фотографы, тут же фотографировали, сразу делали карточки и сразу на месте, в “Заготстоле”, оформляли и выдавали паспорта. Немцы потом постоянно, при любом поводе, требовали паспорт. У моей матери паспорт сохранился, с отметками, сделанными одноногим станичным писарем Медведевым, по прозвищу Малаш, и немецким комендантом.  А Малаш был еще тем гадом - постоянно выдавал немцам станичных мужиков. Он потом с немцами убежал из станицы, но, говорят, наши его смогли поймать, и он где-то сдох.

А вот моей родственнице Шуре Васильевой после войны пришлось восстанавливать свидетельство о браке. У нее тоже во время войны все документы были утеряны, а потом пришел орден, которым ее муж Георгий был награжден посмертно за бои на Днепре и для получения его нужно было подтвердить родство. Вот и пришлось ей запросы делать в разные места, да еще потом суд был тут у нас в районе. По суду признали ее законной женой и только тогда выдали свидетельство о браке и орден мужа. (старший сержант Васильев Георгий Иванович, 1907 года рождения, погиб на Украине весной 1944-го года. Награжден орденом Красной Звезды - прим.ред.) Помню, когда Жорка только сватался к Шурке, он сватам говорил, что пятнадцатого года рождения - всего на год старше Шурки, а потом, когда они пожили уже некоторое время вместе, проводилась какая-то перепись и на вопрос: “Какого Вы года рождения?”, он ответил: “Седьмого”. Шурка как услышала это, так начала на него шуметь: “Так ты, оказывается, сбрехал мне! Ты глянь - я шестнадцатого, а ты аж седьмого года! Знала бы раньше, я бы за тебя замуж не пошла!” Но ничего, успокоилась потом.

Шуркин муж четыре войны прошел: участвовал в испанской, польской, финской и Отечественной. Правда, в испанской он в боевых действиях не участвовал, а готовил к отправке туда большие трактора, которые военную технику таскать должны были в Испании. Он учился на механика, изучал эти трактора, поэтому его военкоматом и забрали обучать тех, кто на этих тракторах будет ездить. А в Отечественную войну, говорили, он на Днепре погиб во время переправы - успел товарища раненого спасти, почти до берега его дотащить, а сам в водоворот попал и утащило его на дно.

Как только наши войска заняли станицу, рядом с нашим домом поставили “Катюшу” и мы стали со слезами просить бойцов отогнать машину подальше от нашей хаты. Иногда прилетала немецкая “рама” и сбрасывала бомбу, если увидит какую-нибудь цель. Вот мы и побоялись, что она сбросит и на эту “Катюшу”, но промахнется и в нас попадет. Солдаты посмеялись над нами, ревущими, но все-таки отогнали машину чуть подальше, к гаражу машино-тракторной станции. А потом видим, они быстренько собрались и машина побежала куда-то к мосту. Затем остановилась на полдороги и стала стрелять. Ой, такой рев стоял! Снег, что вокруг машины лежал, поднялся и машина почти полностью спряталась в этом белом облаке. Потом оказалось, что это они по отступающим румынам били, которые на Зимовники убегали.

- Среди советских воинов были погибшие при освобождении станицы?

- Были. К нам в первый же вечер, зашли красноармейцы, среди которых был один молодой парнишка. Было заметно, что его постоянно опекал пожилой красноармеец. И только они от нас вышли и перебегали дорогу, как этого парнишку немцы подстрелили. Этот пожилой красноармеец потом так горько плакал, что не уберег парня. Было морозно и в замерзшей земле невозможно было выкопать глубокую могилку, поэтому этого парня просто землей засыпали, а потом, когда стала земля оттаивать, на этом месте проступило кровавое пятно. По этому пятну и опознали место захоронения. Всех убитых и захороненных в разных местах потом собирали и сносили к церкви, где похоронили в братской могиле. При этом не разбирались, немец это или наш. А потом уже, в пятидесятых годах, все останки перезахоронили в центре станицы, где поставили памятник. В станице были и немецкие захоронения. Один немец еще летом сидел на пороге дома и его убило. Так немцы тут же, прямо у порога, вырыли могилу и похоронили в ней этого немца, а на могиле поставили палку, на которую повесили каску. Все боялись к этой могиле подходить и детям наказали, чтобы каску эту не трогали, потому что немцы за это расстрелять могли. Зимой, когда станицу освобождали, немцы выскочили на группу наших солдат и постреляли кого-то из них. Наши солдаты потом взяли тех немцев, которые остались в живых, и живьем побросали в колодец, что был у Половковых во дворе. Так эти немцы еще с неделю шумели, кричали оттуда, в надежде, что им кто-нибудь поможет! Жутко было!

- Много разбитой техники осталось в станице после ее освобождения?

- Много. Но танков и самолетов не было, в основном машины, мотоциклы. Были еще немецкие танкетки: вроде маленького танка, а бегали шустро. Всю эту технику наши войска быстро разбирали на запчасти, ничего не оставалось.

В нашем доме разместился госпиталь. Это был, скорее, какой-то временный пункт: в него свозили раненых, делали им перевязки и потом увозили куда-то в другое место. Кровь, крики, стоны - это было страшно, конечно. Одного командира принесли в дом на носилках уже поздно - они там разгружали машину с боеприпасами и у них что-то взорвалось. Носилки с ним поставили прямо у нас в комнате, и он лежал, ожидая, когда его начнут обрабатывать.

Потом нас стали отправлять на своем краю собирать убитых. Мы втроем работали, я и еще две женщины - ходили искали убитых. И неважно, немецкий это солдат или советский: находили поблизости ямку, в ней и хоронили тело. Да хоть бы не раздевали трупы! Но у нас народ какой? Как что, так сразу давай с мертвого одежду стаскивать. Поразденут, подходишь, а тела уже голые на мерзлой земле лежат.

После освобождения станицы наши войска пошли в сторону Зимовников. Там шли сильные бои, наверное почти с неделю. Так громко стреляла артиллерия, что нам было страшно и мы большую часть времени проводили на улице. Однажды один солдат нас спрашивает: “Вы чего в дом не идете? Чего мерзнете на морозе?”, а мы отвечаем: “Боимся, вдруг сюда какой-нибудь снаряд прилетит”. Он смеется: “Да они уже от вас ушли почти на сто километров, а вы все боитесь! Не бойтесь, идите грейтесь!”

После того, как наши части вошли в станицу, стали собирать мужиков, которые во время оккупации хоронились по домам. Тех, кто был негожим для службы, возвращали домой, а тех, кто мог воевать, сразу включали в состав частей, которые проходили через станицу. Василия, Шуриного мужа, зачислили в часть, а деверя Сашу забрали в штрафной батальон. Забрали в армию и Сашиного младшего брата Алешу, который как раз призывного возраста достиг.

После того, как немцев прогнали, мы стали налаживать хозяйство. Как говорится, война войной, а земля землей. Трактора наши, которые ушли в эвакуацию за Волгу, еще не вернулись, поэтому нужно было выкручиваться тем, что имелось. Вернулось потом всего четыре трактора и их распределили по одному на каждую ферму. На других фермах хоть быков спасли от немцев, а наша станица как раз на дороге стояла и немцы, которые шли через нее, изымали все, что могло двигаться. У нас телка была хорошая, мы ее в сады загнали, чтобы она там паслась, так они ее и в садах нашли, забрали.

Пара быков у нас была и одна негодная лошаденка, которую за ее слабое здоровье оставила какая-то из проходивших воинских частей. Но ребята эту лошадь выходили, выкормили и она помогала в хозяйстве. Когда наступила весна, нужно было сеять зерно, но у нас был только ячмень, поэтому посеяли только его. Старшим у нас в бригаде был еще один дед Макар, который для нас был и бригадиром и отцом, учил нас всему что знал сам. А погода той весной была переменчивой, часто шли дожди, иногда даже со снегом, поэтому, как только выглядывало солнышко, дед Макар выгонял нас на работу. Мы ему говорили: “Да там же грязь!”, а он нам отвечал: “Ох, девчата, зато ячмень будет князь!” Как потом оказалось, он был прав, ячмень уродился хороший.

Сеяли мы так. Брали плетеную корзинку, веревку от которой вешали на шею, а сама корзина при этом висела на животе. Рукой зачерпывали из корзины зерно и с каждым шагом разбрасывали его по полю: шагнул - рассыпал, снова шагнул - опять рассыпал. Косить урожай приходилось косилками, которые сохранились в оккупации. В них запрягали быков, и мы потихоньку, подгоняя их, скашивали участок поля. После того, как зерно было скошено и обмолочено, его надо было провеять. Веялки в станице были старыми, тяжелыми. Ворот веялки нужно было крутить вдвоем, а третий в это время деревянной лопатой набрасывал зерно. После веялки зерно сгребали в кучу, засыпали в мешки и отвозили на склад. Мешки приходилось таскать самим, поэтому их насыпали не полными, а ведра по три, не больше. Везти зерно было не на чем, поэтому часто приводили своих коров и впрягали их в оглобли телег. Привезешь зерно к амбару, а там высокая лестница стоит, по которой нужно с мешком влезть наверх и там уже его высыпать. И вот так я работала до сорок шестого года. В этом году, после того, как у меня умер муж, директор совхоза перевел меня работать нормировщиком в сельскохозяйственную мастерскую, где я проработала следующие девять лет. Ох, досталось нам все это испытать на себе!