Я Меньшова Елена Семёновна, родилась в 1925 году. Наша семья жила в Ленинграде на Суворовском проспекте 58, напротив Николаевского госпиталя, который и сейчас ещё стоит и работает. 22-го июня в двенадцать часов объявили что началась война. Тогда на улицах были такие большие репродукторы. Люди собирались у этих репродукторов или дома слышали- война, война, война. У Смольного, где сейчас правительство области, Суворовский 67 были продовольственные магазины. Я побежала туда. Так весь магазин был забит народом, не пройти не проехать. В один миг всё раскупили. Дома у нас ни каких запасов не было, жили скромно, от получки до получки. Моя мама работала на швейной фабрике имени Володарского, на углу Гороховой и Мойки. Летом 1941 года я собиралась ехать в пионерский лагерь от маминой фабрики, в посёлке Вырица. Я любила ездить в наш пионерлагерь. Кстати начальником лагеря был чистокровный немец Пауль Генрихович Лобес. Его брат - Генрих, заведовал детским домом. До войны ни каких гонений на немцев не было, а после нападения Германии, всех немцев выслали в Казахстан, и больше они сюда не вернулись. Когда началась война, уже ни о каком лагере речи не могло быть. Моя мама работала в плановом отделе, тогда при заводах и фабриках были училища. Мама меня устроила в «ФЗУ» (фабричнозаводское училище) при фабрике Володарского. Ну и мы девчонки, вместо пионерлагеря попали туда, там и встретились. Нас учили на электромашинах шить шинели. К тому времени все работавшие в Ленинграде производства делали всё только для фронта. Мы шили солдатские шинели, кителя для моряков и тёплые ватники. Я вспоминаю, как мастер- Елена Ивановна нас обучала. Самая трудная операция была - вшить рукав, чтобы он направо или налево не «смотрел». Как сошьёшь - надеваешь на манекен, и вот там она проверяла как ты вшила. Тогда по Невскому ходили трамваи, после войны их убрали. Я жила у Смольного и на работу надо было приехать к семи, и не опоздать.
Недалеко от нас, на Суворовском 50, в шестиэтажном здании находился Научный институт, а когда началась война в его здании расположился госпиталь. Девятнадцатого сентября, помню светило солнце, около двух часов дня произошел налёт. Немцы бомбили, всё больше: школы, институты, а в них же были, в основном, госпиталя. Они сбрасывали вперемешку фугасные и зажигательные бомбы. Так вот, от попадания фугасной бомбы вся середина здания провалилась и начался пожар. Я сама видела, как уцелевшие при взрыве раненые, в окровавленных бинтах, выпрыгивали из окон на асфальт. Помогали спасать раненых девушки из отряда «МПВО» находившегося на улице Смольного 3, и пожарный полк, тоже состоявший в основном из женщин. Помню стояла пожарная машина, и весь Суворовский был в воде, потому что дом тушили и кругом лилась вода. В одной книге я читала, что там погибло шестьсот человек раненых и медперсонала. Говорят, что в Интернете есть фотографии этого пожара. А я там очутилась случайно. В тот день я ходила к школьной подруге на Таврическую. Когда тревога закончилась, я иду, и вот всё это я увидела. Уже отбой был, и на моих глазах раненые выпрыгивали, ещё раненых спасали. Нас учили, что на случай воздушной тревоги, должен быть приготовлен чемоданчик, где должны находиться документы и необходимые вещи. При объявлении воздушной тревоги его надо было брать с собой в бомбоубежище. И вот помню ночью, над домом летает немец и кто-то уже стал пускать осветительные ракеты, мы стоим у парадной, и такой страх напал, что все задрожали, так нам было уже не до чемоданчиков, страху было много, что того и гляди, тебе в дом бомбу бросит. К нам как то пришли мужчина с женщиной, поговорили с мамой, и говорят: «Нам нужно из ваших окон наблюдать за госпиталем». Ведь были всякие лазутчики подававшие сигналы, пускавшие ракеты указывавшие куда надо бомбить. Но госпиталь №442 на Суворовском 63, ещё дореволюционный, Николаевский остался цел.
С приходом холодов наступил настоящий голод, помню ездила на трамвае №10 на Ржевку и там на полях, из под снега, выковыривала капустные кочерыжки. В декабре электроэнергию отключили, и трамваи остановились, какой где ехал там и остались. Пришлось ходить на фабрику пешком. Это примерно шесть километров утром туда и столько же вечером обратно. Вот, до сих пор помню идёшь с фабрики - объявляют воздушную тревогу и всех загоняют в бомбоубежище. На углу Гоголя и Невского проспекта есть большое старинное здание после войны принадлежавшее «Аэрофлоту». Так вот в этот дом меня загнали: «Уходите в бомбоубежище, в бомбоубежище, ни кто чтоб по улице не ходил». И вот в этом доме сидим на скамеечке в бомбоубежище, а немец бомбу кинул в соседний дом, где теперь станция метро Адмиралтейская. Так этот «аэрофлот», старинное здание, качалось, мы сидим на скамейке, а дом качается. Когда тревога закончилась, мы вышли, смотрим - напротив части дома нет. Всё сверху до низу было разрушено. Так это у меня в памяти и осталось. Думаю- смерть то рядом ходила, но не суждено было погибнуть так. И вот так пока до дома идёшь, одна тревога, другая тревога, не один раз в бомбоубежище то посидишь. Вечером домой придёшь, думаешь- а когда же спать, немец и ночью опять летает, летает вокруг. И я решила из «ФЗУ» с фабрики уйти. Что же это - всё ходишь, ходишь, впустую приходишь, отметишься, посидим, в столовую сходим. Там суп давали, а в нём воды больше чем крупы, так мы девчонки говорили: «Суп- крупинка за крупинкой бегают с дубинкой» Электромашины то стоят - не шьют, а одной иголкой много не сошьёшь... А сидеть было надо, мало ли, вдруг электроэнергию включат, так мы должны будем работать, чтобы ничего не потерять, ни какого времени. Я написала заявление и уволилась по собственному желанию. Примерно месяц я нигде не работала. Всех таких как я, заставляли заниматься общественными работами- убирать город, дежурить. Помню, дежурила в жилконторе, тогда помойки были не такие контейнерные, как сейчас, и вот стою с вилами и выгребаю мусор из помойки. Такими занималась общественными работами.
В доме на Суворовском 65, угол Тульского, напротив госпиталя, на первом этаже, можно сказать в подвале, была булочная. Там мы стояли в очередях за хлебом. Я выхожу из булочной, и какой-то мальчишка, как вцепится в мой хлеб, что я получила. Но женщины помогли, и я вывернулась и хлеб сохранила. А были известны случаи, что хлеб и вырывали. Водопровод не работал и я ходила, с саночками, на Неву, за водой, к Смольному. С берега надо было съехать, садишься и съезжаешь на лёд. Там прорубь, и вот, кто с чайником, кто с ведром на саночках, везут воду домой. А пока поднимают до четвёртого - шестого этажа, расплёскивают, сил-то не было. И все лестницы были покрыты слоем льда.
В декабре, от голода, умер папа. Мама наняла соседа сколотить из фанеры гроб и помочь отвезти папу на Охтинское кладбище. Свезли на Охту, но там даже если кто был в гробу, всё равно сбрасывали в общие могилы. С соседом расплатились хлебом, папина-то карточка осталась. Сосед, который делал гроб, через несколько дней умер. Мужчины умирали в первую очередь. В январе 1942 года умерла бабушка. Недавно я смотрела «Книгу Памяти», - не знала какого года рождения моя бабушка, а в книге написано: «1865 год. Могила не известна». Вот человек шел по улице, упал и всё. Таких собирали и хоронили в братских могилах, или сжигали. В Московском парке Победы, там где сейчас метро, был кирпичный завод в печах которого и сжигали.
В нашем районе находился Некрасовско-Мальцевский рынок. Тогда на рынках всё меняли на хлеб. Деньги так обесценились, что если кто-то предлагал купить какую то вещь, то ему говорили: «А что я с твоими деньгами делать буду? Стены в комнате оклеивать вместо обоев?» Один раз мама меняла что-то на хлеб, а рядом стояла женщина менявшая на хлеб самовар. Они разговорились, и мама рассказала, что вот у меня дочка молодая, не работает, расчёт взяла, где бы вот ей работу найти бы. Оказалось, эта женщина была заведующей почтовым отделением, находившемся напротив Смольного.
На Смольном проспекте дом 6, было пятнадцатое почтовое отделение. Женщина говорит: «Приходите, я её завтра на работу возьму». Пришли, и она меня взяла в качестве почтальона. Моя мама всегда говорила, «Дочка, никогда не бегай с места на место. На одном месте и камушек обрастает». Знала бы мама, что я от почтальона до начальника почты 50 лет так и проработала. Меня обучала Нина Михайловна Колесник. Она мне покажет- вот там в подвале люди живут, или вот там на чердаке. Ведь везде люди жили, где можно было жить. Говорила- «Вот, позвонишь в квартиру, тебе откроют и пропустят тебя на другую лестницу, сокращай путь, чтобы не подниматься дважды по лестнице. Потому что есть парадные и есть чёрные лестницы, и с каждой стороны живут люди». Письма опускали в прорезь ящиков расположенных на дверях квартир, а если письмо заказное, то звонишь в квартиру. Но во время войны заказных было мало. Бывало, квартира закрыта и соседи говорят, что там ни кто не живёт, например уехали, а письма туда идут. Так эти, невручённые письма, отдавали паспортистке в «ЖАКТ»(Жилищно Арендное Кооперативное Товарищество). Помню, кипами отдавали, наверно с тем расчётом, что война закончится, адресат придет в «ЖАКТ», и ему вручат эти письма. А после войны если письмо некому вручить, его отдавали в «Справочный Стол». В нем выясняли если адрес напутан, где живёт человек, и за эту справку брали копеек десять.
Зарплата была, что-то не большая, но почтальон был приравнен к рабочим, и у меня была рабочая карточка. Так вот, газет и журналов выходило мало, но почты было много. В основном треугольнички с фронта. Бомбы летят и снаряды, тревога, но нам, почтальонам разрешали ходить и во время тревоги. Пропусков я не помню, но видят что почтальон с сумкой идёт и не останавливают. У нас было восемнадцать участков, тогда объединили 124-е и 15-е отделения в одно. Мы обслуживали Суворовский проспект, улицу Смольного, проспект Смольного, Тверская улица, Заячий переулок, часть Дегтярного переулка, улица Красных Текстильщиков. Это всё ближе к Неве. Выйдешь на Неву, а там у набережной стоит корабль и моряки видят что идёт почтальон и кричат: «А нам письма есть, или нет!» А женщины-то, как ждали писем, в окна всё смотрели, ждали когда почтальон придёт. До сих пор помню женщину с Красной Конницы 3. квартира 51, Крутькова ее фамилия. Так она меня внизу, в парадной, встречала.
Прошло лет сорок после войны, сижу в поликлинике, разговорилась с мужчиной, спрашиваю: «Где Вы живёте?» Он отвечает: «А я на Красной Коннице 3». Я спрашиваю: «А в какой квартире?» Он : «51-я». Я говорю: «Так это ваша мама меня в войну всегда встречала?» Он говорит: «Может быть». Несколько лет назад встретила ещё одну женщину, разговорились: «Она говорит: «А я, вот Красной Конницы 10 живу». Я говорю: «Так это ваша мама меня всегда встречала? Фамилия - Сосновская, встречала на лестнице, ждала писем от дочки». Были и похоронки, их трудно было вручать, сам заплачешь, что человеку похоронку надо вручить. Почтальон и горе и радость нёс.
А какие были морозы, таких после войны не было. Сейчас смотришь - мороз пятнадцать градусов, а кутаются будто минус сорок. Помню все ходили подпоясанные ремнём, чтобы холод по спине не поднимался и было потеплее. В то время почтовые ящики висели на квартирных дверях, и почтальону приходилось подниматься по обледенелым лестницам. Шаг в перёд, а тебя тянет назад - лёд. Мы с мамой всю мебель что у нас была всю сожгли. Утром встанем - решаем что сегодня будем пилить , колоть, какой шкаф, какой стол. Всё в печке сожгли, даже стулья. У нас было фортепьяно и мама умела играть. Так пришлось пригласить девушек с работы, помочь перепилить его пополам, потом оно хорошо горело в печке. Ещё помню, как из папиных кожаных ремней сварили студень.
У Смольного на Суворовском 67 была баня. Мы туда и до войны ходили мыться, ведь ванны не было. И вот когда, весной 1942 года, баню открыли, то в одном отделении мылись женщины и мужчины, но мужчин было мало. Я сама это видела, смотрю - ой, мужчины моются. С левой стороны мылись мужчины, с правой женщины, и ни кто друг на друга не глядел. Баня была платной, но сколько стоил билет не помню.
Наше почтовое отделение располагалось в старинном здании, когда то принадлежавшем Смольному институту благородных девиц. Там у нас был камин, а натопить его дров нет. У некоторых даже руки опухали от такого холода. Нам выделили грузовую машину и мы - несколько работниц, поехали в лес пилить деревья на дрова. Мы девчонки голодные, и помню всё ходили собирали прошлогодние ягоды, чтобы подкрепиться. Жили в землянке. Помню просыпаюсь, а глаза так щиплет, думаю - что такое? А с нами в землянке, отдельно в сторонке, спал Иван Иванович Горячев. Он ночью замёрз и затопил буржуйку, а она задымила (рассказывает улыбаясь). Так что дрова мы себе сами заготавливали. Весной пошла зелень, но травы было мало, всю траву съели блокадники. Крапиву, там всякую лебеду - всё ели. Так мне запомнилось, иду по Тульскому переулку и вижу - посреди дороги сидит доставщица телеграмм и собирает что-то в рот. Проехала наверно машина или телега, везли какое-то зерно и просыпали. А она увидела это и сидит, собирает эти зёрнышки и в рот. Вот какой голод-то был.
Кроме основной работы, нас ещё обучали военному делу. В здании Смольного собора располагался «ВУП»- Военно Учебный Пункт. Учили стрелять из мелкокалиберной винтовки, изучали пулемёт, маршировали, по-пластунски ползали, по траве вокруг церкви. Так что даже после войны ещё ходила, с молодыми девчонками, в тир. И до сих пор умею стрелять (смеётся).
А потом со Смольного 6 нас переселили на Ярославскую 4. Помещение нашей почты нужно было для военных целей, поскольку оно было угловое. В нем замуровали кирпичами несколько окон и поставили пулемёты. Когда мы переезжали, девчонки все вещи - столы, стулья, перетаскивали на себе, никаких грузчиков не было. За письмами мы тоже ходили сами, машин не было. У Московского вокзала находилось 36-е отделение, и сейчас оно работает, там был сортировочный узел. Берёшь мешок для отделения и на себе несёшь. Мешки были самые обыкновенные, примерно как сейчас сахарные, и набиты под завязку - много писем было. Как-то помню, несу мешок и началась гроза, такая сильная. Дождик льёт, а туфельки у меня одни, так я их под мышку, мешок на спине, и иду - укрываться-то некогда. Когда мешок вытряхнем, там часто попадались треугольнички - «Первой попавшей девушке». И мы друг другу раздавали - ты пиши этому, я буду писать этому. Я переписывалась с тремя солдатами, потом обменивались фотографиями. У меня три фотографии было. Одному двадцать лет, другому двадцать два, третьему - не помню. На одной написано: «Дарю Лёле, от Володи». Один был москвич, другой из Новгорода, третий откуда-то из Сибири. Два Владимира и один Пётр. Помню фамилия одного Володи – Иванов. Один был сфотографирован с медалью «За Оборону Ленинграда». Все они погибли. До прошлого года фотографии хранились у меня, а теперь я передала их в Музей Связи. Меня не будет, эти фотографии станут ни кому не нужны и пропадут, а так будут храниться в музее. У меня и письма хранились, но когда я вышла замуж, муж ревнивый был и поэтому писем у меня не осталось.
Недавно умерла сотрудница, так она вспоминала - машины-то не ходили тогда. А теперь посмотришь в банк, из банка деньги везут, такие громадные машины. Мне дадут в главной кассе мешок, в одном мешочке деньги для одной почты, в другом для другой, и я иду по Суворовскому и Старо-Невскому и разношу в мешочках деньги. Сейчас в мешочке-то деньги поноси, быстро ограбят. Уже, когда стали возить деньги на машинах, существовало правило, что деньги на почте было оставлять нельзя. Один раз машина по каким-то причинам не смогла прийти, так начальник даёт мне пистолет и баул с деньгами, и говорит: «Свезите в 36-е отделение», там была главная касса. Я помню мы ехали на трамвае по Суворовскому, она с баулом, а я пистолет прижимаю рукой к себе, к телу, думаю - не выстрелил бы (рассказывает улыбаясь).
После войны, помню надо было свезти на проверку огнетушитель, тоже туда же - в 36-е отделение. Я его поставила в мешок, везу в трамвае и как-то нажала кнопку, у меня там в мешке зашипело, а меня смех берёт, думаю сейчас всех тут полью (смеётся).
Когда мы приходили в 36-е отделение с мешками для писем, то видели как на втором этаже девушки сортируют письма по отделениям. А одна дверь была приоткрыта, иногда - там письма читали и ставили штамп «Проверено военной цензурой». С фронта шли письма или не с фронта - все были с этой печатью. Принесённые в отделение письма, мы сортировали по участкам, штемпелевали и затем разносили. Сейчас почта плохо работает, я вон письмо получила, десять дней шло по городу. Я уж смотрю, как профессионал, когда отправлено письмо и когда поступило. А после войны было правило- письмо опущенное до двенадцати часов дня, по городу доставлялось в тот же день.
С Ярославской 4 нас переселили на Суворовский 42. Помню в отделении такой холод, в зимнем пальто работала. Подошла к печке погреться, а пламя из открытой топки как выскочит, за пальто схватило, пришлось кататься по полу. Уборщица подбежала, помогла потушить. Я не пострадала, но часть пальто сгорела, пришлось из него сделать курточку.
В 1943 году началось вручение медалей «За Оборону Ленинграда», а я в это время заболела дифтеритом. Меня положили в Боткинские бараки (просторечное название больницы имени Боткина) Помню большая палата, тут и маленькие дети и взрослые. Я так ослабла в этой больнице, что училась заново ходить, встану с кровати, и падаю. Было и голодно и холодно, помню рядом лежала девушка, и умерла от дифтерита. Поэтому медаль я получила только в 1944 году.
До войны я училась в 24-й школе, после войны она стала 172-й. Старшеклассники пошли на фронт и даже с моего класса не один мальчик побывал на фронте, кто раненый, с войны пришел, кто не вернулся. На фронте погиб наш директор школы. Я переписывалась с школьной подругой, она была эвакуирована, её папа был нашим завучем. Она знала адрес нашего классного руководителя Мошкина Владимира Николаевича, преподавателя литературы. И вдруг, я получаю от него письмо, и у нас с 1943 года завязалась переписка. Его жена, преподавательница, и двое детей тоже были эвакуированы. И он всегда интересовался, как в городе у нас, как жизнь. Он служил военным корреспондентом на Первом Прибалтийском фронте. Когда я работала на Ярославской, как то прихожу во вторую смену, мне и говорят: «А к тебе какой-то военный, офицер приезжал, высокий, спрашивал тебя». А я говорю: «Ну не знаю, у меня таких знакомых вроде нет. Если только какой заочник, может быть». И вдруг, мой преподаватель, в чине майора, говорит: «Я заходил тебя поведать, а сейчас надо обратно на фронт. Приехал сюда, в Ленинград посмотреть квартиру, а её разбомбило». И остался он без квартиры. После войны он поселился в Риге, там ему дали коммуналку. Он с семьёй прожил в этой коммуналке, работал в «Доме Офицеров». Я ему написала, он прислал свою фотографию, вся грудь в орденах, и спрашивает, кто кем стал, из его учеников. Я ему много чего написала, что из ваших учеников все вышли порядочные, честные люди. А профессии разные, один стал профессором, другой журналистом, кто кем.
Наше отделение обслуживало и Смольный. Но когда уже почту развозили машины, нашу машину в Смольный не пускали. Из Смольного к нам приходил почтальон с мешком и делал обмен входящей и исходящей почты. Так и после войны было.
Мои предки жили в Санкт-Петербурге ещё до революции. Они снимали комнату в деревянном доме. А когда дом сломали, они переехали в соседний, ведь после революции многие уехали в эмиграцию и оставляли квартиры. От большой квартиры были отделены две комнаты и в образовавшейся квартирке жила наша семья. Когда бабушка и папа умерли, так к нам быстро прописали одного мужчину и нам осталась одна комната. Наш дом был каменный, но был построен так, что на метр или на два выдавался на улицу. До войны шли разговоры, что дом хотят передвинуть, нас не переселяя. Якобы в Москве, было так - людей не переселяли, а дом передвинули. И вот мы ждали всё, что нас во двор подвинут. Началась война, но всё равно в 1943 году дом сломали. Нам с мамой дали комнату в коммуналке, семнадцать метров, на Таврической улице.
Недавно в газете писали, что теперь сломают дома 15, 13 и 11. по Смольному проспекту, снесут давно не работающую мебельную фабрику, и будут строить жилой дом на пятьсот квартир, с видом на Неву. И уже реклама идёт, кто хочет- покупайте квартиры. И опять всё для богатых, центр города ведь. А остальных всех - на окраину. Так я думаю, что фронтовики воевали, здоровье своё гробили ради Защиты страны и будущего детей. А теперь их детей и внуков - на окраины. Это несправедливо, я считаю. За городом, на местах боёв, теперь коттеджи, коттеджи - на костях свои дворцы строят.
Когда блокаду прорвали, а особенно когда полностью сняли, так на улице люди ликовали. Вот иду по Суворовскому, тебе на встречу идёт человек, так обнимались, целовались от радости, что блокада снята. Радость большая. Не говоря уже о Дне Победы, все пели, танцевали, обнимались, целовались с первым встречным, одна радость была на всех. Когда в Ленинград, на поездах стали возвращаться фронтовики, я ходила с подругой, на вокзал встречать, не конкретно кого-нибудь, а всех. Иногда смотрю документальные кадры встречи победителей, думаю - нет ли там и меня.
Мой муж был на фронте, а всего прослужил семь лет, как ушел в 1941 году так только через семь лет демобилизовался. Так он лет через пятьдесят, ещё Советская власть была, мне и говорит: «Я теперь верующим стал, крестик ношу. Я выжил благодаря только Божией помощи». Мать ему что-то в шинель зашила, иконку что-ли. На православной выставке я купила книгу в которой было написано, что когда была Сталинградская Битва, на небе видели изображение Божией Матери. На одной встрече ветеранов присутствовал воевавший в Сталинграде лётчик, Герой Советского Союза, сделавший триста вылетов. Я ему задала вопрос, что я в книге вычитала, что видели тогда изображение Божией Матери . Он говорит: «Я не видел, но я тогда об этом слышал». В самом Сталинграде есть «дом Павлова», который обороняло несколько солдат. Один из них нашел там листочки Библии, он их собрал и дал себе слово, что если выйдет живым из такого пекла, то посвятит себя Богу. Так вот, он после войны стал архимандритом Троице-Сергиевой Лавры. Ещё я задала вопрос одному полковнику, по-моему он во Второй Ударной Армии воевал. Спрашиваю: «Как по-вашему, предположим, сейчас бы война началась, победили бы мы, или нет?» Он говорит: «Что вы! Если случится точно такая война, никакой Победы не будет». Патриотов нет. Тогда девчонки не курили, мальчишки очень изредка, из баловства. Матом не помню чтобы кто-то ругался. И патриотизма было больше чем сейчас.
