К.И. Я - Клавдия Ивановна, сейчас Осипова, а во время войны была Савельева. Я - 1935 года рождения, 7 января. Когда началась война, мне шел седьмой год. Я родилась в январе, а финны к нам пришли в ноябре. Мне доходил седьмой год.
И. О. Расскажите, как Вы узнали о войне.
К.И. Тогда в деревнях не было ни радио, ни телефонов. Сельский совет у нас был в Шуньге, и оттуда к нам на лошади приехал нарочный сообщить, что началась война. Война-то фактически началась 22 июня, ровно в четыре часа, но сначала сообщили по сельским советам да по районам: сначала районы, потом сельские советы, а потом только и нам сообщили, что война началась. И тут же сразу начали массовую мобилизацию, на войну забирать. Забрали всех, кого можно было, из мужчин остались только больные и несовершеннолетние. В общем, остались старики, старухи и несовершеннолетние дети, остальных всех забрали на войну.
И. О. Как пришли финны?
К.И. Финны пришли в ноябре. Как сейчас помню, они приехали на машинах…
И. О. К вам в Падмозеро?
К.И. В Падмозеро приехали. Со стороны Шуньги, они уже Шуньгу захватили, Шуньга уже была под финнами. Они приехали к нам на машинах и пришли на лыжах, в белых маскировочных халатах. Они, конечно, чувствовали себя такими важными, сразу начали ходить по квартирам. Мы все увидели [что пришли финны], и все уже сидели по домам, не смел никто выйти на улицу. И вот они стали ходить по домам. Я помню, как к нам пришли. Отец увидел, что идут финны, и сестрам Насте и Марии сказал, что вы спрячьтесь, потому что молодые финны… Думали, что их будут сразу брать или что… Они куда-то спрятались. Финны пришли в квартиру. Я как сейчас помню, у нас отец работал сапожником, сидел, сапоги ремонтировал. Пришли в квартиру. А мы же тогда язык не проходили. В деревнях до войны была школа, но иностранный никакой язык нам не преподавали. И вот они стали у нас спрашивать. Сначала спрашивали: muna, это яйцо. А мы не понимаем. Они начинают: «ко-ко-ко», показывать, что курица. Мы поняли, что это яйцо. Потом [по-фински] свинину просят, мясо. Отец и мама снова говорят, что мы не понимаем, что вы у нас спрашиваете. Финн тогда эдак: «хрю-хрю-хрю», хрюкает. Курицы у нас были в то время, а поросенка не было. Мама и сказала, что у нас нет свинины. Я вот только не помню, были ли яйца, давали ли им или не давали. Но просиь они спрашивали у родителей. Может быть, и были. И вот они походили, от нас ушли, потом по всем домам ходили. Сначала они всё просили, сами просили, и люди отдавали. Испуг этот да только бы отвязаться, всё так давали. А потом они уже маленько обнаглели, стали забирать сами. Придут да возьмут хоть поросенка, хоть куриц. Куриц так прямо захватят. Себе, наверно, некуда больше. А потом прошло немного времени, и нам сказали, что надо эвакуироваться из Падмозера. Дело в том, что мы жили на берегу Онежского озера. По ту сторону Онежского озера, где Чёмжи, еще были наши советские солдаты, и они боялись. Тут как будто передовая была. И вот они нас гнали из Падмозера, выселяли, потому что тут оборона у них была. По берегу Онежского озера была колючая проволока. Столбы в восемь рядов, и колючая проволока была в восемь рядов. И на этой колючей проволоке было навешено разных пустых консервных банок, и поставили мины. Уже ноябрь месяц, уже Онежское озеро стало [замерзать], и они боялись, что с той стороны придут русские партизаны в разведку. Поэтому они нас и выгнали из Падмозера, чтобы тут местного населения не было. А сами, когда нас заставляли уезжать, предложили: можете ключи оставить на столе, через неделю приедете обратно, берите только все необходимое. А тогда же колхозы были. У нас колхоз имени Сталина был. Нам дали лошадь и дровни. Это уже в ноябре, по снегу было. И вот мы поехали в Паяницы. Мама, отец, сестры Настя, Мария, я и брат.
Что вы взяли?
К.И. Нам сказали, что [едете] на неделю, так что берите только необходимое. Взяли хлеб, что было немного, зерно - а зерно еще не было смолото. Сколько-то мама закопала в подполе, целая яма картошки осталась. Взяли только необходимое. [Был у нас] большой деревянный сундук, тогда ведь в деревнях не было ни чемоданов, ничего, жили же бедно. И в этот сундук положили необходимую одежу и посуду: кастрюльки, что-то еще, и даже несколько штук подушек мама взяла, а из остального [постельного белья] взяла такие постельники, чтобы там, как приедем, набить соломой, потому что некуда было положить. Ведь сани-то небольшие, дровни, и мы еще с братом на этих дровнях сидели. Они все шли пешком до Паяниц. В Паяницах мы жили у Дружининых. Правда, я сейчас не помню, сколько мы жили. А в Падмозере, как нас выселили, в больших таких домах стали жить финны. Они, по-видимому, охраняли [занятые территории от проникновения] с Онежского озера. Даже наше кладбище все было заминировано было, на даже крестах мины были. Мы их находили, когда вернулись обратно. Потому что кладбище тоже на берегу Онежского озера. И эта колючая проволока была, как я сейчас помню, начиная от Толвуи, дальше по берегу до Шуньгского бора и еще дальше, в само Онежское озеро уходила колючая проволока. Наших партизан они боялись, потому что [они] могли переправиться с той стороны Онежского озера. Боялись, что будут приходить и разведывать. А потом нас почему-то из Паяниц направили через озеро в деревню Шабалино. Жандаровы с нами были из Падмозера, и Марковы с семьей тоже переехали в Шабалино. Там жили мы на квартире у хозяйки, у тети Шуры Назаровой. Ее муж был на войне. У нее было своих две девочки. Мы, шесть человек, и тетя Дуня Мерзликова, [у нее] тоже муж на войне был, еще она с двумя ребятами: девочка и мальчик. Мы двое с братом, небольшие, и у хозяйки были [дети]. Но [Мерзликовы] пораньше нас приехали и [расположились] в спальне. Хозяйка жила в горнице, горница небольшая была, а нам освободила квартиру. Тетя Дуся пораньше приехала, и им досталась кровать, она спала с детьми на кровати. А мы спали на полу. Так была постелена постель. Мама да отец спали с одной стороны, а мы с братом с другой. [Спали] головами вместе, а [ноги] в разные стороны. Конечно, на полу уже холодно было, зима. Но ничего, перебивались. А Настю [сестру] еще раньше взяли в лагерь, так как она была совершеннолетняя. Сначала держали их в лагере в Шуньге. Они строили дорогу от Шуньги в Великогубскую сторону. Вся молодежь была взята, все работали на дорогах. Потом Настю переселили дальше, в Кяппесельгу. И Марию, как подошел возраст, сразу же взяли. Как шестнадцать лет справила, тоже [оказалась] в Кяппесельге, потом в лагере где-то около Кондопоги или в самой Кондопоге. Они были в лагерях, а мы тут так и остались. Финны нас всех строго переписали, дали норму. Как кормили… Кто работал, тем больше давали, а ребятам по возрасту. Давали или муку, или финские галеты, как сейчас помню, давали масло сливочное - не помню, сколько грамм, сахар не давали, а вместо него давали сахарин, такой сладкий порошок. И почему-то вместо яиц давали нам яичный порошок, я [такого] больше не видала. Просто один высушенный желток, желтый-желтый. Сколько-то крупы давали. Был еще магазин. Когда Мария приезжала с лагеря - а им там сколько-то денег давали в лагере, они работали, и сколько-то [денег им] давали. Они копали канавы и окопы. Им с Настей надо было выполнить норму, выкопать определенное количество метров. А канавы они большие копали, дорогу строили. Так если кто-то выше нормы сделает, им давали марки. У финнов ведь марки были, не русские деньги.
Что на них можно было купить?
К.И. Все можно было. У них в магазинах все продавалось на финские марки. Туда они продукты привозили. А у нас отец, пока был живой, ремонтировал [обувь], и иногда к нему обращались финны, приходили ремонтировать сапоги. Они носили на лыжах такие пекши - это крючки на носках, чтобы было удобно [ходить на лыжах]. У них палки бамбуковые, лыжи хорошие, железные крепления, и такое [устройство] в сапогах: они прицеплялись [к лыжам], не выпадали, очень удобно было. И когда у них рвалась обувь, они приходили к отцу, и он им ремонтировал. А они платили. Если есть, так марки давали, а нет, так приносили обычно галеты , галеты были ржаные и белые. Правда, вкусные галеты были, или, может, мы тогда голодные были. Местное население получше нас жило, у них там или хлеб, или картошка. А мы-то приехали, всё дома оставили. Мы уехали в где-то в конце ноября сорок первого, а обратно приехали тольков июн сорок четвертого. Все это время жили там. Переселенцам, конечно, было труднее жить. Вот корову у нас отобрали сначала на скотный двор, и мы ходили за молоком на скотный двор. Потом тем, кто мог держать, коров отдавали обратно. А у нас отец больной был, мы сено не могли накашивать: сестры обе в лагере были, а мы с братом маленькие были. Брат тридцать восьмого года, мне было семь лет во время [первой] зимы, а брату только четыре года. Так кто мог держать, потом отдавали коров. Например, нашу корову с общего стада отдали местным жителям в Шабалино. У каждой коровы они делали контрольные дойки. У них это было четко налажено: и учеты, и молоко, всё. И потом мы к своей корове, к этим хозяевам, ходили за молоком. Было нам [положено] два литра молока на семью в день. Пока мы с братом не могли, мама каждый день ходила за молоком, и так все годы [в оккупации], брали молоко от своей коровы, но ходили туда. А отец все время болел. Таблеток не было, лекарств никаких не было, и он умер в сорок четвертом году. Война еще не кончилась, и умер там, в Шабалино. Настя, сестра, попросила старосту, который был в Шуньге, чтобы разрешили нам отвезти отца в Падмозеро на кладбище. Это был апрель. И в комендатуре Насте выписали пропуск и разрешили нам отвезти отца на кладбище в Падмозеро. Дали четырех финнов в сопровождающие и лошадь - лошади, как раньше при колхозах, тогда при фермах были. Я не ездила, мы с братом были маленькие, нас не взяли. Мама и Настя ездили с финнами. Финны даже помогли яму выкопать. Вообще очень хороший был староста, Александром звали, фамилию я уже забыла. Смог уговорить финнов [помочь]. Он заручился [обещанием], что когда отца повезут, [мама с сестрой] в само Падмозеро не пойдут шастать… Ведь в Падмозере у нас рядом был дом, через речку. Но [в саму деревню] они не ходили, даже домой не заходили. Разрешили только до кладбища, они туда через горку проехали, похоронили отца и обратно. А ведь с кладбища даже был виден дом, так они не ходили, раз пообещали. Конечно, был и голод, и холод, и вши... Хотя мыло давали. Одежды ведь лишней не было, как поехали. Люди давали: у кого были лишние [вещи], так давали нам с братом, потому что у нас все было оставлено дома. У сестренок тоже [одежды не было], их в лагерь взяли, так они почти полураздетые там были: одни чулки да голы ноги. Все дома было оставлено. Навещать [нас] их, конечно, отпускали. И на похороны тоже. Как отец умер, так одна соседка, падмозерская, тетя Анна Жандарова, у которой дочка там же была, сходила [в лагерь], спросила разрешение. Пропуск надо было [иметь], чтобы сходить в лагерь. Мама ее попросила, «сходи, Анна, и скажи Марии, что отец умер». Не было ни телефонов, ничего, вот она сходила в Кяппесельгу, где были тогда сестры, и Мария отпросилась. Но Настя была ближе, так она пораньше пришла, и Марию тоже на похороны отпустили.
Вы рассказали про голод. Что вы делали, когда не хватало еды?
К.И. Местные жители помогали, когда не хватало. Ели крапиву, ели клеверные шишечки, розовые. Собирали, мама сушила, и мололи на жернове. Если льняное семя. Раньше, до войны, много сеяли в колхозах льну, оттуда льняное семя. Перебивались кое-как. Конечно, все было: и голод, и холод. И вши были, потому что жили в таких условиях. Одежды не было, мыла тоже. Давали норму мыла, я точно не помню, сколько, но, конечно, недостаточно. Как сейчас помню, что мама белье стирала и голову нам мыла, так варила щёлок из золы. Золы положат в чугунник, воды нальют туда, и в печку. Как вода прокипит, зола садится на дно, а сверху [остается] такое скользкое... В этом стирали белье и головы мыли.
Как была организована система управления?
К.И. Управление было такое. У нас был комендантский час. Около деревень колючей проволоки не было, потому что каждую деревеньку не окутаешь колючей проволокой. Это был не лагерь, просто туда мы были насильственно эвакуированы из своих домов. Но после четырех был комендантский час, чтобы никто из деревни никуда не выходил. Мы, правда, никуда и не ходили. Только в ближайшую деревню, Сайтолду, и в другую сторону, в Щипино. Они обе через небольшое поле. С ними можно было общаться, днем туда мы бегали, но вечером нельзя было ходить. И за территорию деревни тоже нельзя было далеко, был определенный промежуток. Помню, в южную сторону была щельга [местный диалект: Большой камень или скала. - А. Г.], и туда мы с ребятами пошли за брусникой. И подошел финн. Правда, [выгнал] он нас не грубо, ничего. Они все время патрулировали. Они в Шабалино, в самой деревне, не жили. У них казармы были в Шуньге, но к нам все время ходил патруль. Несколько финнов ходили с автоматами, зимой на лыжах, а летом пешком. И вот мы пришли за ягодами, на горку поднялись, и шел финн c автоматом и нам сказал: tytto, poika [Фин.: Мальчик, девочка. - А. Г.], и показывает, чтобы мы дальше территории, дальше этой щельги, не заходили. А там, за щельгой уже леc. Мы, конечно, повиновались, сделали, что нам сказали. А тогда еще электричества не было. У местных жителей были лампы, а мы ведь ничего не взяли. Пользовались пилькушечкой [Возможно, от фин. pilkuttaa - мерцать. - А. Г.], это маленькая баночка, куда нальют керосина или солярки, из тряпочки сделают фитилек, сунут фитилек в баночку, и вот эта пилькушечка и горит. Так [требовали], чтобы зимой окна были плотно закрыты, чтобы нигде ни просвета не было. Может быть, это была своего рода маскировка. Хотя нас там не бомбили. У нас же не было никаких предприятий, ничего. Просто была лесная деревенька, ничего такого не было. Но самолеты летали, и маскировка полностью была. А еще ездил, как сейчас помню, староста, и звали его Ялмари. Уже такой немолодой. Ездил в санях на лошади. Санки деревянные, красивые, изрисованные. Сейчас, наверно, только где-нибудь в музеях есть такие сани. И на них он объезжал все деревни. Сам он жил в Шуньге, а все деревни объезжал. В магазины придет, съездит на фермы. Через переводчика - мужчина с ним ездил, переводчик - спрашивает, что да как. Но никто не смел [жаловаться]. Все: «хорошо, хорошо». Никто не смел ничего сказать. Мы же подневольные люди были.
Как относились к вам финны?
К.И. Финны местного населения не трогали. Не издевались, как, по слухам, немцы - говорят, что жгли деревни да людей в амбарах жгли. У нас этого не было. Чего не было, того не было. Я вам за других не отвечаю. Но там, где мы жили, такого не было. Только они не любили воровства. Вот, помню, как ребята маленькие… Зимой финны ездили на лыжах, и у них были очень красивые бамбуковые палки, и на палках были длинные блестящие пики. И вот они, когда зайдут куда-нибудь в дом, а на улице оставят. А ребята есть ребята. Финны зашли в наш дом, где мы жили у тети Шуры Назаровой, а ребята взяли и как-то выдернули с нескольких палок эти пики. А ведь как без пик пойдешь, без них палки проседают и скользко. И на второй день финны приехали, собрали всех детей, что тут были, и спрашивали, что кто это сделал. Кто-то сказали, чьи ребята сделали, их двое [было]. Я сейчас фамилий не помню. Но ребят финны не наказывали, а родители были посажены в амбар холодный. Раньше, бывало, при колхозах там зерно держали. Так вот родителей, чтобы они смотрели за ребятами, держали несколько дней в холодном амбаре. Но не били, просто держали. Это они следили, чтобы ребята не воровали. Так, больше не наказывали.
Избивали финны людей?
К.И. Я только помню [один случай]. У мамы сестра жила в Онежинах. Они были не деревенские, они до войны жили в Медгоре, а когда дядю Ваню взяли на войну, тетя Паша с ребятами переехала в Падмозеро к сестре, к Кокотовой Ирине Андреевне. Потом, когда [финны] стали эвакуировать [население Падмозера], ее с ребятами отправили в Онежины. Тетка, Ирина Андреевна, была одиночка, у нее не было ни детей, ни мужа, муж к тому времени уже умер. Она была уже в годах, и ее сразу же взяли в лагерь. А тетя Паша Хорошкова поехала с бабушкой и дедушкой в Онежины. И вот кто-то однажды принес маме весточку, что тетю Пашу сильно избили финны в Онежинах. Ведь были среди русских «продажные шкуры», которые думали, что финны насовсем пришли. И вот был один падмозерский сосед, сейчас фамилию не помню, он сразу после войны умер, помню, где в Падмозере его дом стоит. Он жил по соседству с теткой, которая Кокотова Ирина Андреевна. Так вот, у этой тетки было много хлеба, она работала в колхозе, пахала на лошадях, сеяла, в общем, за мужика работала. У нее трудодней много было, а тогда в колхозах давали за трудодни хлеб: пшеницу, рожь, ячмень, овес. И, действительно, прежде чем ее в лагерь взяли, она, возможно, действительно [хлеб] где-то спрятала. Дома, может, закопала в подвале или еще где-то. А тетка Паша [об этом] не знала. А этот [сосед] донес, что у Ирины было много хлеба, значит, тетка Паша должна знать. И пришли двое финнов с переводчиком и стали спрашивать. Тетя Паша сказала, «я не знаю, где спрятано». Если бы действительно она знала, так, может, и сказала бы, тут уж терять было нечего. Она сказала, что не знает. И ее вывели в сарай, на площадку в сарае. В деревнях есть такие деревенские дома, с сараем, где держат сено [В карельских домах под одной крышей объединяют жилое помещение и хозяйственные постройки. - А. Г.]. Ее положили на площадку [для сена] и были шомполами. Двое [финнов] раздели, раздетую на живот положили, и били прутьями, назывались шомпола. Это такие прутья, сплетенные вместе, а на концах оставлены круглые кольца. И били. Бьют, бьют. Тетка Паша, пока не потеряла сознание, кричала: «я знаю, я не знаю». Но она же кричала... Она жила у Мишиных на квартире, и хозяйка сколько раз выходила на двор, [просила] финнов: «Перестаньте бить» Выйдет на надворные ступени [и говорит], что она действительно не знает. Финны, которые били, ей и говорят через переводчика, мол, уходи, а то и тебе такая же честь будет. А у тети Паши только был рожденный ребенок, сын, Леша звали. Старший, Женя, был тридцать восьмого года, а этот сорок первого. Вот так били, били. Она потеряла сознание. Они ничего не добились от нее. Она действительно не знала, и хозяйка подтверждала, что она не знает. Знала бы, так уж, конечно, показала бы. Мама, как ей сказали, пошла проведать, все же сестра родная. Вернулась и нам рассказала, что [тетя Паша] вся избита, вся спина, все бока, похоже на печенку. А ребенок был маленький, еще грудь сосал. Так мама рассказывает, что она ляжет на живот, приподнимется на локти, а хозяйка подпихивала Леньку под нее, чтобы он пососал грудь. Она не могла ни на бока лечь, ни на задницу сесть. Вот так она была избита. Тут, может быть, финны были виноваты или наши продажные шкуры, которые доказывали, что точно она знает. Хоть бы они надвое сказали, что, может, есть [хлеб], а может и нет. А старик был такой противный, все доказывал, что знает всё, что у них много хлеба. Вот такой случай был.
А другие случаи были?
К.И. Вот сестра, Мария, рассказывает, что у них в лагере не наказывали и не били. Но были ребята, молодые парни, им очень курить хотелось. Курили всё вату всякую. А тут они зашли то ли в ларек или куда-то еще... При лагере что-то есть, где держат сигареты. Так вот, зашли и взяли несколько пачек сигарет. Я сейчас не помню сколько [взяли], а парней было двое. Мария рассказвет, что они это сделали ночью, а утром обнаружили: пришла продавец или кто там заведовал. Обнаружили. Утром, говорит [сестра], по тревоге собрали весь лагерь, выставили в шеренги, как обычно лагерях, поставили большие скамейки. Этих парней раздели догола, положили на эти скамейки, привязали руки и ноги вдоль туловища. И били по два финна с той и с другой стороны. Финны страшно не любили воровства и [наказывали] показательно, чтобы другим не повадно было, чтобы другие не воровали. Вот это было, это сестра рассказывает, она и сейчас живая.
Какие условия жизни были в лагерях, где работали ваши сестры?
К.И. В лагерях все зависело, как говорит Мария, от того, кто заведовал этими лагерями, от надзирателей. Были человечные [надзиратели], они хорошо относились. Мария говорит, что в лагере, где она была, лучше кормили. И, говорит, мы очень старались работать. Дадут [по норме] вырыть сколько-нибудь кубометров земли, так, говорит, мы стараемся, молоды были, да сила была. И стали делать больше нормы, чтобы дали паек побольше. К тому же, как больше сделаешь, сколько-то марок дают. Но потом один надзиратель сказал, что если вы будете так много работать, в следующий раз вам прибавят норму, так что сделайте норму с небольшой [переработкой], а больше не старайтесь. Если вам дали вырыть пять или десять кубов - я не знаю, сколько, а вместо десяти вырыли одиннадцать-двенадцать, то, говорит, в следующий раз вам норму дадут уже не десять [кубометров], а больше. Видишь, какой человечный, подсказал им, чтобы они себе не зарабатывали повышенную норму. Марию отпускали домой, у них был в лагере, по-видимому, начальник был лучше. Чаще домой приходила. А вот у Насти более строгий был начальник. Их и кормили плохо. Она потом рассказывала, что, в основном, кормили мясом павших лошадей. Убивало лошадей взрывами или еще как-нибудь. Иногда уже запах от лошади, а все равно кормили. Но есть-то хочешь. Там и норма была большая, и она так сильно истощала, что даже не могла ходить на работу. И ее отпустили домой. Как сейчас я помню, она пришла домой в Шабалино. Она была красивая, две косы были ниже пояса. Она пришла в квартиру, домой, за порог только ступила и упала без сознания. Долго мы ее отхаживали, думали, что не выживет. Помогло, что мы жили у хозяйки, что там корова была. Стали ее подпаивать молоком да [из еды давать] что получше. Местные жители тоже узнали, так стали носить кто яйца, что-то еще, кто мог, чтобы она выздоровела. Но потом, как выздоровела, ее взяли обратно в лагерь. И так все время до конца войны обе сестры были в лагере.
А рождались ли в это время дети? И как за ними ухаживали?
К.И. Дети рождались у тех, у кого мужья… В основном, тут много не рождалось, [разве что] кто-то оставался в положении. Вот, например, тетя Паша Хорошкова осталась в положении, как дядю Ваню забрали в армию, она и родила. А так [рождались дети], у кого были мужья комиссованы. Вот, например, у нас, из Падмозера, не были взяты в армию Гагарин Дмитрий Михайлович, во время финской войны нога у него была потеряна, Абрамов Дмитрий Васильевич, по состоянию здоровья, Гаврилов Федор Михайлович и Румзин. Они были комиссованы, так они ловили рыбу для финнов. Я помню, они спускали большие сети, герданы. [Ловили] около самого берега: приезжали, вырубали лед, туда спускали сети и ловили рыбу, но для финнов. Каждый занимался своим делом. Кто коров доил, кто еще что-то. Например, у нас мама одно время коров доила, а потом, как раздали некоторых коров по частным [хозяйствам], мама ходила в лес, кубики [кубометры] заготовляли, дрова. Финнам ведь тоже топить надо было. Правда, кое-где, в Падмозеро, например, они несколько домов сожгли на дрова. А [мужчины] ловили рыбу. Как-то они приехали к нам, а у нас отец - вечный рыбак. Он очень сильно болел, но маме говорит: пойду на Падмозеро, рядом у берега похожу, может дадут мне несколько рыбинок. Ухи хотел, потому что больной [был]. Так он потом скоро и умер. Ну вот, пошел. Мама ему сказала: не ходи, не дадут. Но в тот раз у них надзирателя не было. Он взял маленькую мисочку, пошел, чтобы попросить у своих же, которые с одной деревни, с Падмозера. Но ему не дали. Рыбы, говорит, много наловили, всякой было, а отцу не дали даже попробовать. Он вернулся весь расстроенный. Другие-то, может быть, и дали, а [в тот раз] бригадиром был [у рыбаков] Румзин, и он не разрешил. Потом этот Румзин старостой был в Великой Губе да в Великой Ниве. И тут тоже был за старшего. Он очень грубо со своими обращался. Так финны не обращались, как свои свиньи обращались. Как сейчас помню, рассказывали, утром магазин открывается, и люди выставятся в очередь, по карточкам. А в Великой Губе ступени высокие в магазин были и перил не было. Финны заходят, так не трогают, пройдут. Люди, которые стоят, раздвинутся, и финны пройдут, не трогают. А он, говорят, как зайдет на верхнюю площадку, руками раздвинет, и старухи, и ребята падали со ступенек. Вот какие среди своих сволочи были! Но потом, конечно, после войны он заработал срок. Как война закончилась, все стали на него жаловаться, и ему дали одиннадцать лет тюрьмы. Он одиннадцать или десять лет просидел, приехал в Падмозеро. Но если бы он [тогда же] не уехал с Падмозера, его бы, наверное, и прикончили, так он издевался над своими. Он уехал в Гагсельгу, за Онего. Там леспромхоз был. Он туда с семейством уехал и там умер. Заболел то ли туберкулезом, то ли еще чем-то. И все так и сказали, что таким гадам - такая честь. Финны так не издевались, как свои продажные шкуры, которые доказывали и издевались над людьми. И когда он после войны приехал, отсидев срок, так с ним даже никто не здоровался. И пришлось ему уехать.
У вас карелов или людей других национальностей не было?
К.И. Нет, не было. У нас только было местное население. Вот после войны к нам откуда-то приехали. В Падмозере, помню, были с Мордовии. Мордовцев много было. А каким путем они здесь появились, я не помню. Даже помню, что жили…
В Шабалино для вас была организована школа?
К.И. Нет, школы у нас там не было. У нас маленький населенный пункт, школы не было. Рядом, в Толвуе, была школа, да еще в Шуньге. Там больше населения. А у нас мало было населения, и школы не было.
Как финны относились к детям?
К.И. Детей они не обижали. Маленьких-то мало было, но они все равно приезжали, медосмотры делали. Головы смотрели, они не любили, чтобы вши были, следили за этим. Когда мы жили в Шабалино, совсем маленьких ребят почему-то не было. Наверное, молодых мужчин не было. А так... Плохого ничего не могу сказать. Те финны, что были помоложе, конечно, были не такие [внимательные к детям]. А вот постарше, у кого были дома семьи, очень детей любили. Приведу один пример. Шесть человек нас детей - мы с братом, хозяйские девочки и [два ребенка из второй семьи] - сидело на печке. Пришли финны, по-видимому, выпившие, как я потом [поняла]. А хозяйка закрылась в своей комнате. Они постучались в горницу, а хозяйка двери не открывает, у нее там был мужчина, не финн, свой. Долго не открывала двери. Финны стучались, а она не открывает. И они стали стрелять и два раза выстрелили около дверей в потолок с автоматов. Мы, на печке, как заревели. Испугались. Все [взрослые]: мама, родители [двух других детей] и все соседи по вечерам друг к другу ходили общаться. Мы, в общем, расплакались, и один финн поднялся к нам на печку. В деревнях у печи есть прилавок, он туда поднялся и нас успокаивал. Мы три года жили под финнами и научились понимать много слов. И вот я, как сейчас помню, что tytto - это девочка, а poika - это мальчик. Он нам и говорит, tytto, poika, успокаивает, чтобы не плакали. Достал из внутреннего кармана френча фотографию. У них френчи были, хорошая одежда. На фотографии он, жена - красивая финка, и двое детей: девочка и мальчик. И показывает, что у меня тоже tytto и poika дома, там, в Финляндии, да по-своему говорит. И дал нам коробочку конфет. Леденцы, маленькая коробочка. Я до сих пор помню, а ведь шестьдесят лет прошло. Нарисован лимон на коробочке и конфеты желтенькие, монпасье, леденцы, как с лимоном. Они же тоже не все добровольно шли. Мобилизацию сделали, отправили, и всё. Вот они и других жалели.
Вы встречались с партизанами? Или слышали что-нибудь?
К.И. Партизаны были, приходили. Марии, сестре, однажды летом встретился партизан. Наш, из Падмозера. Петр Беззубиков. Они здесь после войны не жили, и сейчас его в живых уже нет. Мария шла из дома в лагерь, с Шабалино в сторону Шуньги. Тогда машин не было, пешком ходили хоть в Кяппесельгу, хоть куда, и вот она рассказывает: иду и вдруг выходит на дорогу из леса мужчина, весь обросший, и мне говорит: «Не бойся, не бойся, соседка». Он-то ее узнал, он у нас в Падмозере через речку [жил]. Он Марию хорошо знал. Мария говорит: я как испугалась, говорю: «не подходи», думаю, сейчас как выйдут финны, они же патрулировали. Могут з то дело [наказать]. Но он у нее только спросил, как вы тут живете и да какое расположение [воинских] частей. Она ему ответила, что, мол, я в лагере там-то и там-то, а скопления большого у нас нет ни финнов, ни техники. Они же в закоулочке были у самого леса. И, говорит, он потом-то мне сказал: «Ты же соседка мне». Сестра только потом узнала, что это был Беззубиков. Но разве она смела кому-нибудь сказать! Она только после войны нам рассказала, уже много лет прошло. А во время войны даже родителям не смела рассказать. Да, приходили [партизаны]. Были еще три человека. В Паяницах есть братская могила, пришли тоже наши партизаны... Одного хорошо помню - Федоров, он Паяницкий сам, а был женат на нашей падмозерской Анне. И вот их трое - не помню других фамилий - пришли, и на них донесли. Наши, свои, донесли, где они были. И финны их расстреляли прямо у клуба. В Паяницах рядом с клубом есть братская могила, они там расстреляны. Свои донесли. Финны поэтому и боялись - там же за Онегой наши, красные войска были. Как финны ходили в разведку, так и наши тоже приходили.
Как вернулись русские войска?
К.И. А русские пришли, как сейчас помню… Ой, как это было радостно! Было уже тепло, июнь. Вдруг видим, идет лодка, и на лодке едут солдаты. С красными флагами они ехали, оттуда уже, с Паяниц. Мы жили на берегу озера, рядом часовенка была и в этой часовне [располагался] магазин. Все собрались! Видели, как приехали с красными флагами, в своей [форме], с красными звездочками. Встали на крыльцо. [Красноармейцы] вышли с лодки. Все собрались на берегу, а они встали на крыльцо и сказали, что скоро война кончится, финны отступили, уже освободили Шуньгу. Финляндия же раньше вышла из войны, она не до конца воевала, не до 9 мая. И нам сказали, что можете ехать домой, можете возвращаться в свои дома. В Падмозеро тоже финнов уже не было. А местные жители тут и остались. Война-то еще не кончилась, это был июнь сорок четвертого, а война кончилась только в мае сорок пятого. Но территорию от финнов освободили, и нам разрешили вернуться обратно. Мы обратно и поехали. До Паяниц ехали на лодке. Финны, когда отступали, сестер не угнали никуда, как немцы угоняли. Они сами отступали на скорую руку. По-видимому, наши войска собрались с силой да с техникой да погнали их отсюда, освободили Карелию. До нас, например, уже был освобожден Медвежьегорск и Шуньга, и нам разрешили [вернуться] домой. Отца уже не было, как мы домой приехали. Сестры приехали. Мария взяла свою корову. Корова-то была наша, но [финны] отдали ее местным. Мария пришла на пастбище, тихонечко подманила корову - Малькой ее звали - и колокольчик заткнула. Пастухи не видели, и она угнала корову домой по берегу через Фоймогубу. Мы благодаря корове и выжили, потому что во время войны нам хоть сколько-то есть давали, а после-то войны все же разрушено, ничего нет. Вот голод-то был! Благодаря вот этой корове… Мы ходили, копали на полях прошлогоднюю гнилую картошку. Она уже вся сгнила, лишь маленько крахмала есть. Но потом стали давать и хлеб по карточки. Так неоткуда было взять, во время войны на полях-то не сеялось ничего. Но верили в лучшее. Радость была, что мы домой приехали. А дома-то столько лет не жили, от нашего дома одни стены были оставлены. В нашем доме финны держали горючее, горюче-смазочные материалы. Полы и то разобраны были. Ни печек, ничего не было. Бурьян выше окошек был. Окон тоже не было. Хорошо, что после войны народ был добродушный. Мы жили рядом в Татьяной Ивановной Кирпуговой. Не один год она сама с семьей, с ребятами, ютилась в избе, а еще были переселенцы c Мордовии какие-то посланы. А нам она дала маленькую горничку, метров восемь квадратных. В этой горничке мы и жили много лет, пока строились. Кирпичи возили с Палеострова, там был разрушенный монастырь. Так там брали кирпичи, бревна собирали по берегу. Но тогда народ был очень дружный, помогали друг другу. У нас отца не было, мы бы разве справились! Только благодаря чужим людям. И так вот и выжили, пережили. Каждый год было лучше и лучше. С каждым годом снижались цены на продукты. И главное то, что ждали конца войны. А война кончилась, тут уж, конечно, радость. Какая радость. Мы-то маленькие дети были - так радовались. А как помоложе, женщины да девушки, как обнимались да целовались! Красноармейцев наших обступили со всех сторон, целовали все. Не приведи Господи, не дай Бог никому пережить войну!
Какое у вас было отношение к Финляндии и финнам после войны и сейчас?
К.И. После войны, помню, финны посылали нам гуманитарную помощь. Ведь после войны не было ни одежды, ни обуви. Нам в школах раздавали [вещи] и в [какой-то момент] сказали, что их посылали финны. Не новые вещи, гуманитарная помощь. Так некоторые не брали, отказывались, мол, они нас пришли завоевывать, а теперь нам помогают, они же все разрушили. А мы еще маленькие были, еще не все осознавали. Не сложилось отрицательное отношение. И я здесь многих [финнов] сейчас знаю. Вообще, во время войны, знаю, что молодые девушки даже влюблялись в финнов, в солдат. На танцы ходили. Молодость она и есть молодость. И много молодых девушек тогда просто вышли замуж и уехали в Финляндию, и по сей день живут в Финляндии, и хорошо, говорят, живут. Когда финны отступали, то увозили девушек, с которыми дружили. Там они и сейчас живут. Я сама сейчас ничего плохого не могу сказать и кого знаю из окружающих, хоть родственники, хоть кто, никто сейчас плохого [не чувствует]. Столько уж лет прошло. И еще радует то, что они не издевались так, как немцы. Финны все-таки были добрыми. Может, были какие-то [другие], ведь, как говорится, в семье не без урода. Как и русские есть всякие, так же и у них есть. Но такого, как у немцев, не было. Вон они-то что делали. Прямо детей [убивали], и крематории, и чего они только не придумали, чтобы издеваться. А финны нет... У меня сейчас [к ним] хорошее отношение. А тогда война... Их же тоже отправили на войну. Как Гитлер приказал перейти границу, не все, может быть, хотели воевать. Как и наши, тоже ведь наших солдат всех забрали. Кто-то убивали, кого-то убили. У нас, по Падмозеру, очень много погибло, сейчас не помню, сколько человек. У нас есть на клубе доска., и там есть те, кто погибли в Финскую кампанию. Это было в тридцать девятом году. В финской кампании много погибло народу. Они воевали в Сортавальских краях. Там была Долина Смерти, я проезжала. Это была Финская война. Так вот, на этой, на доске памяти указано, сколько у нас погибло из Падмозера. Большая ли деревнюшка! В финскую и в Отечественную в общем итоге сорок три человека из деревни только погибли. Но в нашей семье, например, еще и отец умер, во время Великой отечественной войны погиб дядя Николай, брат отца, потом двоюродный брат… И отец, и сын погибли, Савельевы. Это они в Отечественную войну погибли.
Интервью: Лит. обработка: |
