Я родилась в 1934-м году в сельской местности — в деревне Заборовка Псковского района Псковской области. Деревню эту и сейчас можно найти, если вы будете ехать, не доезжая до Пскова 25 километров. Что интересно: кто-то её называл ЗАборовка, кто-то — ЗабОровка. Мы ее, вообще-то говоря, сами называли ЗАборовка. После войны я ездила в эту деревню. Так представьте себе, когда я там оказалась, никого из тех людей, кого я раньше до войны, во время войны и после войны знала, почти не встретила: всё приехали какие-то новые люди, а старые, значит, уехали.
Расскажу немного о своих родителях. Папа мой, Степанов Семен Степанович, как и моя мама, был с 1904 года рождения. Но, правда, если он умер в возрасте 75 лет, то мама — в 80 лет. Но что я могу про своего отца рассказать? Он, как бы сказать, был неродным сыном своего отца. Его называли - питерский. В общем, это были такие брошенные дети, которых усыновляли. И их потом кто-то брал в семьи. Его также взяли в семью. Но он в семье, несмотря ни на что, считался все равно как родным ребенком. Короче говоря, он рос все равно наравне вместе с другими. А был как питерский вроде, как тогда говорили о нем, сирота. Брошенный, короче, он был. Раньше подбрасывали в эти дома разных ребятишек. Фактически он не знал, кто его были родители. Он считал родителями своими тех, кто его вырастили. И так и фамилия ему досталась от усыновителей - Степанов. У него сестра была неродная еще, которая уже после войны умерла. А племянники, ее дети, такие могучие были у него. Был, например, у него племянник Петр, у которого рост был два метра пять сантиметров. Помню, его решили как-то на гулянке побить. Раньше в какой-нибудь церковный праздник обязательно с каких-то деревень выходили на гулянки мужики ведь. Драки неизбежно, конечно, там были. Колья там даже вырывали с заборов. Да что говорить! Происходили случаи и со смертельным исходом: были, значит, там и убитые. Помню, судили молодых людей как-то за это. А как-то однажды, помню, решили этого племянника моего папы побить. А он такой мощный был. Ему, значит, фонариком глаза засветили, а он фонарик так взял и смял прямо в руках. Какой-то такой здоровенный он был! И потом, к сожалению, этот Петр умер. Его жена отравила. Она с дуру это сделала. Он выпивал немножко, хотя работал шофером. Он только в выходной день мог так только делать. И какая-то знакомая посоветовала ей какой-то травы, чтоб его отучить от алкоголя, ему дать. И он после того, как эту траву принял, заболел-заболел и от этой травы и умер. Ничем не могли врачи спасти его. Такого здорового мужика погубили. Она учительница сама-то была. Потом она говорила: «Это я во всем виновата». А его сын вроде сейчас как свою клинику зубную имеет сейчас там, в Псковской-то области. Про это мне говорили. Но Саша, мой сын, не нашел ничего, когда ездил во Псков. Говорит: «Не знают такого». А она, Мария, писала, что закончил он какой-то вуз. У него как травма была еще вроде. Ему часть ноги отрезали. Протезик был, в общем, ниже колена у него. С ним он и ходил. А получилась эта травма у него так. На мотоцикле что-то он ехал и разбился. Саша искал его и что-то так и не нашел. Я-то не могла уже ездить туда, потому как здоровье не позволяло. А они, мои дети, ездили на мою родину.
Кстати говоря, во время войны отец наш на фронте воевал. Успели, значит, его призвать в армию перед тем, как немцы к нам пришли. Но он, между прочим, перед войной был не в деревне: работал в Ленинграде краснодеревщиком. И он поэтому и начал воевать, по сути дела, с Ленинграда. Он же, я знаю, в составе своей части и под Ленинградом воевал, и Эстонию освобождал, где Нарову форсировал, и в Синимяэ, он рассказывал, тоже сражался. Их осталось всего несколько человек, кто выжил после этих боев, из подразделения. Помню, у него была фотокарточка Игоря Графова, которому посмертно присвоили звание Героя Советского Союза и в честь которого названа была одна из улиц в городе Нарве (Эстония). Но потом фотография со всеми вещами его пропала. Ведь дом, где он после войны жил, потом как-то сгорел. В общем, получилось так, что брат потом там с мотоциклом после войны возился, сделал что-то неосторожное с ним и из-за этого сжег дом. И сгорели все награды отца там после этого: ордена, медали, и все документы, которые на них были. Отец, кстати говоря, после войны приезжал ко мне после войны сюда, в Эстонию. Посещал он тогда и места прошлых боев. Ездил он тогда, помню, и в Синимяэ, где они форсировали реку Нарову. Но так получилось, что как-то уже после его смерти ветераны, его сослуживцы, стали встречаться. Я знаю, что часть, в которой он воевал, называлась так: 131 стрелковая дивизия. Отец много мне рассказывал, как он шел с боями. Сейчас я думаю: «Господи, какая я была дура! Надо было все записывать». Вот как-то не сообразила я этого сделать. Он ведь много чего мне рассказывал про фронт и про то, как они воевали. Он даже за «языком» ходил. А закончил войну он на острове Даго. Так он рассказывал: когда на этот остров они пришли, там горели в костре сложенные трупы. Они еще догорали, не сожжены все, короче говоря, были. Все это он рассказывал, я помню, и мне. Он и говорил мне так: из под Синимяэ их всего трое осталось там. Отряд или рота или что, я не помню уже этого. Он был награжден за храбрость там орденом. Какую-то огневую точку он тогда уничтожил. В общем, ему хватило этой войны. Кстати, перед войной, когда он жил и работал в Ленинграде, он хотел перевезти нас из деревни к себе в город. Мечтал, одним словом, это сделать. Но что-то у него там, не знаю, почему, с этим не получилось.
Ну что еще рассказать тебе о моей довоенной жизни? Хотя до войны я совсем маленькая была, немного я свою эту жизнь запомнила. Мы, например, девчонки, я помню, тогда в куклы играли, шили им платьица. Вообще, честно говоря, интересной была жизнь до войны у нас в деревне. Например, церковные праздники у нас праздновали, хотя церкви своей в деревне нашей не было. Был и свой престольный праздник у нас. Ну а так как церкви не было в нашей местности, то отмечали все эти церковные праздники каждый у себя дома. А потом, конечно, гулянье в деревне проходило. Гулянье это было на улице. Ну как оно проходило? Никакой площадки для этого не было у нас. Там у сельсовета какое-то как собрание проводили. С дома приносили все это дело и на стульях сидели. Начинались танцы. Мужики с соседних деревень приходили на такие праздники. Потом начинался концерт какой-то там. Но как, собственно говоря, начинался там этот концерт? Я еще не ходила ведь туда. Меня не пускали на такие мероприятия. Там ведь обязательно драка какая-нибудь случалась. Потом шли шум, крики. Это был ужас один. А меня туда, значит, не пускали, потому что в школу я тогда еще даже не ходила — была маленькая совсем. В школу я только после войны стала ходить. При немцах же никакой школы у нас не было. Какая там школа? Я помню, мне было пять лет, а брат старший пошел в первый класс, когда я увязалась за ним в школу. Пришли, значит, мы в эту его школу. А это еще перед войной было. Кругом - мальчишки. Там парты двухместные были. Я мальчишку одного оттолкнула и села рядом. А он стоит рядом и ничего не делает. Учительница ему и говорит: «А ты чего не садишься?» Он говорит: «Она меня не пускает». И показывает, значит, на меня. Я помню, она подошла ко мне, меня за руку вывела и стала спрашивать: «Сколько тебе лет?» «Пять», - говорю. «Вот подрастешь, - говорит она мне, - тогда придешь. Сейчас рано тебе учиться». Я с ревом домой пришла и говорю маме: «Меня выгнали!» Но, правда, ничего страшного не случилось тогда со мной. Кстати говоря, вот когда мы учились в школе потом, у нас даже бумаги не было. Вот такие дела: в таких, значит, условиях мы жили до войны.
Между прочим, хотя коллективизация и началась в 1929 году, у нас до войны не было в деревне никаких колхозов. Тогда для наших людей выдавались какие-то наделы на семью. То есть, на сколько-то человек, сколько в семье было, давали наделы. Так мы, помню, на этих наделах гречку сеяли. Так что не было до войны колхозов каких-то у нас. Я этого не помню, чтоб колхозы были. Были наделы. Также имелась у нас, кроме того, еще и своя лошадь. И лошадь, как сейчас помню, была очень такая противная и злая. И она только отца слушалась и боялась. А моя бабушка, я не знаю, почему, меня хотела изжить, как говорят. Ну нежеланный ребенок или чем-то вроде этого я, видимо, была у неё.
Я тогда в качели лежала. Раньше-то как обустраивались качели, как они делались вообще? Раньше с этим было так: корыто привяжут, подтолкнут чем-то, и в корыте, значит, ты как в люльке лежишь. Но там наверху было такое, как бы сказать, дерево. Ну не дерево, но она, эта люлька, качалась под чем-то, то есть, гнулась. Так эта бабушка, которая меня не очень-то и любила, дала мне играть эти вязальные спицы, которыми вяжут. И вот результат: около глаза - повреждение. Я же когда взяла спицы, у меня маленькие руки туда-сюда стали ходить. И так я воткнула себе в глаз эти спицы. Хорошо, что глаз уцелел. Бабке, правда, судьба потом отомстила за меня. Ее та самая лошадь потом убила. А было дело как? Наезжали борозды там картошку сажать. А эта лошадь очень злая была. Бабушка за узду водила эту лошадь, а мама — за плугом стояла. И эта лошадь что-то взбеленилась, встала на дыбы и эту бабку вмяла в землю. Короче говоря, переломала она ее всю. Эта бабка, помню, там лежала-лежала за печкой и так и умерла после этого. А дед остался жив. Какой-то он был немножко странный на вид: глаза такие раскосые у него имелись. Вот у моего старшего сына Саши тоже были у маленького немного раскосые глаза. Но — не черные. Вроде бы эти монголы не дошли до Пскова, но глаза у деда были почему-то такие узковатые. В общем, раскосые немножко глаза были.
Когда война началась, мне было всего семь лет. Но я не помню никаких до этого разговоров, чтобы кто-то говорил о том, что будет скоро война. Конечно, может быть, среди взрослых и шли такие беседы, а мы, ребятишки, в это как-то и не вникали особенно. А откуда мы знать о чем-то могли вообще? Правда, у нас дома висели на стенке какие-то черные радиорепродукторы. Они были как тарелки. Так иногда, бывало, включали его, - этот репродуктор-то. Но о начавшейся в 1941-м году войне мы, наверное, узнали, как немцы пришли к нам. Вот тогда только по-настоящему поняли, что началась война уже.
Как немцы к нам приехали, я, конечно, очень хорошо помню. Тогда все их забоялись: не знали, что с нами дальше-то будет. А у нас деревня имеет сейчас общее название - Заборовка. А раньше наша деревня называлась Заручевье. Она на пригорке располагалась. Так вот, раньше между этими деревнями у нас ручей протекал, через который мостик проходил. И вот как раз перед тем, как немцы появились у нас в деревне, в этих местах отступал отряд наших солдат. Они были все измученные, все такие были, знаете, уставшие. На них скрученные шинели вокруг были одеты, - они их как колеса надевали на себя. И двое на лошади солдат им все кричали: «Не отставать, не отставать!» А они были все такие измученные, - можно сказать, еле-еле двигались. Куда они шли? Но они, видимо, не успели никуда уйти. Потому что часа через два грохот самый настоящий там у нас начался. Потом смотрим и видим: там, где деревня Заклинье и в полтора километрах от нас шоссе проходит, черная туча как будто на земле образовалась. Это немцы, как оказалось, на нас пошли. Притом среди них ни одного пешего не было, - все ехали или на машинах, или - на мотоциклах. У нас все, глядя на этих немцев, говорят: «Господи! Что будет? Что будет?» А эти немцы, знаете, приехали к нам и начали вести себя как самые настоящие хозяева. Все в колодцах шарят, ходят, хохочут. Нашу маму заставили достать им воды попить. Но прежде, конечно, ее заставили воды отпить. Побоялись, что она, эта вода, может быть, отравленная. А у нас козел такой падучий, зараза, был. Кличка его была Митя. Ну и козел когда увидел, что люди какие-то появились, взял и подошел к этим немцам. Один немец обратил на него внимание: подошел, бородку почесал ему. Ну а дальше эти немцы делать стали что? Хохочут, пукают, - прямо, знаете, около колодца стоят и с ума сходят. Я маме и говорю: «Ты погляди на Митю!» А немец стоял как раз задом к этому козлу. А этот козел, я вижу, на него уже пятится. Я думаю: сейчас будет ему. И в самом деле так получилось. Этот Митя как разбежался, как дал ему в зад, так он как ласточка полетел. И смеху было. Тогда немцы говорят: «Все, мы забираем этого вашего козла. Это - Сталина корова!» В общем, забрали они у нас этого козла. А у нас еще коза была. Так мама и говорит: «Надо как-то козла нам вернуть своего». И она, взяв меня с собой, пошла к немецкому начальству. У них, у немцев, что-то вроде комендатуры на аэродроме располагалось. Там у них, значит, маленький аэродром был. Но на том месте аэродром и до того, как началась война, еще при советской власти, был, - там «кукурузники» наши садились раньше до войны. И вот, когда мы туда пришли, там нас встретил переводчик. И он нам и говорит: «Что вам угодно, господа?» Мама говорит: «Вот козла нашего забрали немцы. Мы хотим его обратно получить». «А-а-а, - сказал нам переводчик, - он у них уже назван — Ноби». Приводят они этого козла. На нем уже одет ошейник такой блестящий, он у них весь расчесаный такой, и они, значит, его там уже сахаром кормят. Я говорю маме: «Дали бы мне хоть кусочек сахару». Они нам и говорят: «Ну берите этого козла». Мама привязала, а он, зараза, ни в какую. Не идет - и всё. Метров двадцать мы его волокли. Просто волоком, понимаешь, тащили. Мама отцепила веревку ему и сказала: зараза такой. И он поскакал обратно. Не знаю, что с ним было потом. Но немцы, помню, тогда сказали: «В Германию этого Сталина корову отвезем».
А потом, это было уже в 1943-м году, мы все в лес ушли и стали жить в землянках. Так сделала вся наша деревня, можно сказать. Спускаться в эту землянку нужно было как бы вниз. Внутри там были нары сделаны. Народу в землянке собиралось всегда очень много. И один как-то раз, помню, заявились к нам люди в немецкой военной форме. Но это были не немцы, а люди из армии генерала, который нас предал всех, - власовцы. Мы сразу поняли, кто это есть, потому что говорили они по-русски. И они по-русски нам заявили: «Если не будет к вечеру самогонки, значит, взорвем вашу землянку вместе с вами!» А, помню, мама прямо ему и говорит: «Так взрывайте сразу. Откуда мы возьмем вам ее?» Но, правда, они не пришли к нам больше. Вообще мы очень много натерпелись за это время. Ведь у нас действовали каратели. Так мы делали что? У нас в лесу была лесенка, на которую забирались ребята, которым было по 15 лет, или как такой паренек Саша, которому шел 17-й год, и дежурили: следили за тем, не идут ли в нашу сторону немцы. И если он видит, что немцы идут, вернее, карательный отряд, значит, он бежит и сообщает: что, мол, прячьтесь. А болота были, знаете, у нас такие, что там оставались лежать деревья упавшие вместе с землей. И вот мы за этими деревьями вот по сих пор воды (показывает) пробирались и прятались.
Что интересно: я не помню такого, чтобы из наших деревенских шел бы кто-то в полицаи служить. Вот старосты — другое дело. Они, конечно, были. Но старосты были в основном на стороне людей своих же. А потом, когда после немцев снова пришла советская власть, их посадили на 10 лет. Между прочим, в нашей местности действовали и партизаны. Я знаю, что наши мамы пекли хлеб для этих партизан и ходили в определенное время им его выносить. Но старосты знали, что это бабы делают, и не продавали его немцам. Вот они какие, значит, были. У нас к партизанам уходили все те мужики, которые вовремя не попали на фронт. Были среди них и те, которые по здоровью не проходили медкомиссию, в армию не призывались и на фронт не попадали. Вот они организовывались в партизанские отряды и вредили немцам.
Но наши партизаны, знаешь, я тебе так скажу, не очень хорошие такие были. Вот что я с детства, например, о них хорошо помню, так это то, что они заставляли наших родителей дежурить на опушке леса. И так у нас и было: как только немцы в нашу сторону пойдут, так мама должна через болото перебежать и предупредить их, что идут немцы. Они, эти наши партизаны, удирали в первую очередь от них, а навстречу им не шли. В общем, убегали они от них. И мама должна была не только им сообщить, если что, но и вернуться, забрать детей и успеть убежать. Так что у нас не ахти какие партизаны и были. Вот там, где Красные Струги находятся, были тоже партизаны. Они также к нам приходили. Так вот те партизаны действительно воевали с немцами и по-настоящему, - не то чтобы наши партизаны.
А наши только женились на наших женщинах да коров отбирали на мясо, чтоб питаться можно было им. Был с партизанами в моей детской жизни еще один случай, очень такой тяжелый, после которого, я помню, всё время кричала. Немцы когда ведь отбирали людей себе в прислуги среди наших местных, не спрашивали, хочешь ты или не хочешь идти туда. Просто селили тебя в дом и заставляли там ухаживать за ними: готовить еду, стирать белье. И вот, помню, была одна семья, которую они взяли к себе в прислуги. Это, значит, была мать с ребенком, а с ней — ее мать. Они были из деревни Крюково, - то есть, были не из нашей деревни, а с соседней. Немцы у них жили, и они, так сказать, обслуживали их, а потом, выбрав момент, все-таки перебежали к нам в лес. Короче говоря, выбрали такой момент, когда немцы отлучились куда-то, и сбежали от них. И что вы думаете? Эти партизаны, вот наши партизаны те самые, посчитали, что они как предатели поступили, и решили покарать их. Собрали всех нас, и малых, и больших. А там в землянках жила не одна семья, а несколько семей. Один старик, который там дверь ремонтировал, отказался с ними идти. Они ему говорят: «Ну, дед, давай иди тоже!» А он сказал: «А мне нечего там делать!» Они взяли и его пристрелили. Это партизаны-то наши. И вот, значит, как сейчас помню, вывели эти партизаны двух этих женщин и ребенка. Сказали, что, мол, их надо покарать и расстрелять. И сказали: чтобы все смотрели на это дело. И вот когда они убили этих вот двух женщин, девочка ихняя была еще живая. И она там ползала, я помню, без конца. «Господи, наши женщины, - говорили люди, которых там собрали, - чем они виноваты? Любого из нас так же заставили бы немцы работу делать и они бы ее исполняли. Как жить захочешь, так всё сделаешь». И когда расспросили, что будет с ребенком без матери, без бабушки, мне запомнилось, что эта девочка всё плакала. А потом, когда она встала, эти партизаны очередь такую сквозь нее дали. Я так орала после этого, что мама даже меня унесла оттуда. Я так кричала тогда, что ночью не могла нормально спать после этого, - все кричала во сне, потому что мне это очень хорошо и на всю жизнь запомнилось, что они ребенка так расстреляли. Притом — наши, а не немцы. А фамилия человека, который командовал этим расстрелом, Зарубин была. Он не с нашего поселка, а с соседнего был. Я с его сыном ходила в школу после войны. И я ему сказала: «Если я вырасту и встречу твоего отца, я его убью». Он говорит: «Дура, ты что?» Ну он не вернулся, наверное, после фронта домой. Он знал, видимо, что возмездие какое-то ему будет за это. Представляешь, что это такое было? Наш человек расстрелял женщин и ребенка только за то, что они немцам готовили там еду. В чем эти женщины были виноваты? Немцы их же сами заставляли эту работу делать. Что они, с удовольствием что ли это делали?
Вообще у нас во время войны всякое было. Значит, у нас был сосед. Я до сих пор не знаю и не понимаю: почему он, здоровый вроде мужчина такой, и на фронте почему-то не был? Он жил, короче говоря, при немцах. Так вот, он все время пьянствовал с немцами. Они приезжали на машине, а мы с чердака всё наблюдали за ними: как они, значит, там пьянствуют. Однажды один мальчишка как-то прибегает к нам и говорит: «Там машина немцев приехала. И у нее - открытая дверца». И что вы думаете? Мы решили обокрасть этих немцев. Там у них в машине лежали какие-то пачки. Так я залезла в эту машину, в подол эти пачки спрятала и на чердак к нам принесла. Открыли, а там то ли перловая каша, то ли что-то еще оказалось запечатанным. В общем, мы погрызли-погрызли это соленое и невкусное и бросили. А потом, значит, наблюдали дальше, как они вывалились оттуда: эти немцы пьяные с песнями. Потом их машина куда-то поехала. Но они, правда, так и не заметили своей пропажи. Но от матери нам очень сильно попало.
Вообще, когда я во время войны росла маленьким ребенком, меня все время тянуло на всевозможные приключения. Вот помню, например, такой случай. Ведь когда немцы пришли к нам, дело в том, что они все стали говорить примерно а таком духе: Москва — капут, Сталин — капут, война вами проиграна. А тут вдруг прилетел не немецкий, а наш самолет, и начал сбрасывать нам советские газеты. И мы, ребятишки, как это увидели, так побежали и начали все эти газеты набирать. И там на этих газетах были фотографии Ленина и Сталина. И я, дура, взяла из газеты этих два портрета вырезала и приклеила на зеркало, которое у нас стояло. И тут вдруг к нам пришел домой немец и это как раз увидел. А к нам домой, как и ко всем, приходил домой немец, который выгонять мать чистить картошку на станцию. И он, как увидел этот портрет, так с пулемета это зеркало вдребезги разбил. Стала нападать на маму. Мама говорит ему: «Да это вот всё ребятишки. Да что вы?» А они, эти немцы, немножко по-русски могли говорить. И меня за шкирку потащили к себе после этого. Мама в ответ на это начала плакать: «Да это же ребенок! Что вы?» А немец этот после, значит, меня приволок куда-то, взял этого их Гитлера портрет и сказал мне, чтоб я приклеила его на стенку. Ну я и приклеила, раз так сделать велено мне было. И каждое утро всё плевалась в него. Подойду и плююсь всё на него. Мама видит это и говорит: «Еще хочешь, чтобы тебе досталось?» А ее, бедную, на работы немцы всё выгоняли. Господи, что только не придумывала мама, чтобы от этого освободиться. Мы, помню, ей как-то запихивали подушку, чтоб она горбатой казалась, - ведь ее каждый раз на разные работы приходили забирать. А тут после этого немец зайдет, бывает, увидит ее такой и скажет: о-о-о, швехт. Мол, видит, что горбатая, и отстает от нас. Куда там тогда ее такую брать? Так что придумывали мы там всякое, чтоб ее можно было от работ освободить. Все это было, да.
Проводили у нас немцы и казни: людей, значит, расстреливали. У нас было даже такое. Партизаны, скажем, взрывали железную дорогу, а немцы за это после этого брали заложников и расстреливали. Причем на эту казнь они заставляли всех, в том числе и нас, детей, идти. А потом во сне мы орали со страху сколько раз! Уже нервные были с детства такие. А кого они казнили? Вот комсомольцев, например, расстреливали, если попадались они им. А вообще мама мне рассказывала про один страшный случай потом, свидетельницей которого она была. Я-то сама не видела этого. Это было под Псковом. Все мы знали, что они очень не любили евреев. Но они не только их, но и наших пленных иногда провозили на машине. Нам, мирным жителям, не разрешалось их подкармливать. Но мы, ребятишки, все равно это делали, и из-за этого нам попадало: немцы тогда стягали нас по ногам. А мы там бросали им в машину хлеб, капусту или еще что-нибудь. Взрослых они, конечно, не подпускали к пленным. Ну а мы, ребятишки, бывает, пронырнем туда между них и бросим что-нибудь. За это попадало, конечно, я говорю, нам очень сильно. Ну а тогда что они сделали под Псковом, где была мама? В общем, там была вырыта яма, ну как могила общая. И они скидали туда евреев и наших военнопленных заставили зарывать их живыми. Те отказались это делать. Тогда немцы велели евреям выйти и этих наших пленных зарыть. Те сразу же схватили лопаты и давай быстрей-быстрей зарывать их. Тогда немцы сказали: «Все, хватит!» И приказали обратно пленных вытащить. А потом сказали нашим военнопленным: «Вот видите, мол, дураки. Вас с удовольствием зарывают, а вы не хотите этого делать». Но после все равно немцы зарыли этих евреев. Ну а потом, значит, машина, груженая камнями, проехала несколько раз туда-сюда, потому что земля там, мама говорила, шевелилась. Живые люди, и всё такие, значит, там были. Вот так с ними поступили. Такие вещи, это правда, делали у нас немцы.
Вообще немцы у нас себя более-менее спокойно себя вели. А были эсэсовцы, которые вели себя плохо. Но эсэсовцами были не немцы, а эстонцы и финны. Сами же немцы очень тактично с нами обращались. Они и танцы устраивали там у нас, и девушек наших к себе приглашали. У нас раньше до войны был такой сельсовет, и там, значит, располагался парк. Потом немцы, конечно, вырубили его. Они боялись чего-то его. Сады еще всё поспилили. Помню, мы с сестрой идем для коровы траву рвать. Немцы, которые там парк пилили, на нас - с винтовкой. Перегородили, знаешь, нам дорогу. А я им еще фигу показала. Шурка, моя старшая сестра, которая сейчас уже умерла, давай меня за волосы дергать. Говорит: «Дура, молчи и иди, а то сейчас пулей, мол, сзади нас встретят». В общем, поспилили все они у нас сады. Но так поначалу неплохо они к нам относились.
А вот эти карательные отряды вели себя уже совсем по-другому. Но я уже сказала тебе, что немцев там не было - были только эстонцы да финны. Моя мама сразу поняла, что это эстонцы. Ведь она как сирота была в прислугах у эстонцев. В Псковской области и сейчас есть целые деревни, где до сих пор одни только эстонцы и живут. Они и по-эстонски, и по-русски разговаривают. Мама понимала их язык. Поэтому, когда встретила этих карателей, то сказала: «Это не немцы, это — эстонцы». Вот эти эстонцы, которые были эсэсовцы, нас грабили по настоящему. Бывало, придут, все сундуки прошарят, всё, что им там понравится, - заберут. И вот после всех этих дел у нас собираются бабы и говорят: «Надо жаловаться немцам. Да что это такое? Грабят, ходят повсюду». И пошли, знаешь, наши бабы делать жалобу немцам. Тогда немцы распечатали там им на машинке на немецком языке какой-то документ и сказали: «Приклейте на ворота!» И вот, как только этот эсэсовец придет кур ловить, так мама хватает за рукав его и показывает на лист: «Нельзя!» Конечно, сначала эти каратели ругались, но после этого безобразия прекратились и грабить нас эти эстонцы перестали. А то до этого бывало так, что придут, перевернут все кверху ногами и все равно ищут всё, что получше. А вот немцы, помню, если приходили, то особенно и больше всего любили яйца есть. А ведь когда они приехали, никто из них и говорить-то по-русски не мог. И было очень много по этому поводу смешных случаев. Как-то раз я была, помню, у соседей, у тети Лизы. И вдруг приходит к ней немец и начинает приседать и, что-то такое показывать. Тетя Лиза и говорит: «Наверное, в уборную хочет!» Ну и она его, конечно, повела туда, показала, что там и как. А он кричит: найн, найн. Потом он нашел скорлупу и показал ей, значит. Ну и тогда, конечно, стало понятно всё. И к нам всё эти немцы тоже за яйцами приходили. И все говорили: «Матка, яйку!» А мама такая тоже озорница была, как и я. Говорит: «Хуяйку тебе, а не яйку». А он повторяет: хуяйку, а что это за слово такое — так и не знает. А потом однажды у нас как-то цыплята выводились. И были у нас в скорлупе вот эти болтуны, как называли их, с которых цыплят не получалось, - и они не то чтобы загнивали, а портились внутри, потому что под курицей долго лежали. И мама ему десяток этих яйц дала и сказала про себя: «Будут вот варить, так подумают — граната. Они взрываются же». Ой, вот этих навыдавала ему яйц. Представляешь себе?
Вообще немцы, бывало, и за нашим скотом охотились. Они делали, например, так. Вот пасется у нас скот. Тогда они приезжают к нам туда, выбирают корову или телку и начинают гонятся, короче говоря, за ней, а потом сажают в машину и увозят. Так овец, помню, мы от их угона так спасали. Мы, значит, отделяли овец от скота большого и как только немецкая машина подъезжала, чтобы из увозить, мы, ребятишки, уже это знали. Поэтому мы тогда угоняли только овец в кусты. С коровами, конечно, этого не делали: они начинали мычать, поэтому немцы в любом случае их нашли бы. А вот овец мы прятали от них. Так что коров они забирали и даже не спрашивали, брать или не брать. Только говорили: «Вот так, солдат кормить надо». Вот и все: весь сказ, как говорят.
Но вообще немцы, знаете, разные были. Вот у нас во время оккупации был, например, немец который спас нас, можно сказать. Так он, я помню, даже похаживал к нашей соседке. А какие у них были отношения, черт их знает. Но факт тот, что она после войны сразу уехала с деревни. Она не осталась почему-то у нас жить. Так этот немец, представляешь, в одно время нас предупредил: «Надо убегать, потому что всех взрослых отправят в Германию работать». И так мы, собственно говоря, и оказались в лесу. Хороший такой немец был. Звали его Вальтер. Господи, как мы его любили. Мы ему на шею, бывает, заберемся, а он кувыркается с нами. Еще он нам приносил конфеты. Но конфеты противные такие были - сосной пахли, помню как сейчас. Я говорю: «Ты нам хороших конфет принеси». Он говорит: «Какие есть». Ну он по-русски немножко говорил. Ну дак раз с русской девкой встречался, как он не будет говорить? Они все немножко говорили по-русски. Сначала, конечно, когда немцы к нам только прибыли, у них свои переводчики были. А потом они тоже уже научились немного говорить по-русски. Немцы, я говорю, в карательных войсках не были у нас. А карательные отряды были у нас из эстонцев и финнов. Немцев среди них не было в нашем районе, короче говоря. У нас были вот эстонцы и финны. Полицаев, как я уже сказала, у нас не имелось никого, - были только старосты. После войны всем старостам по 10 лет дали, хотя они и не заслужили этого. Потому что они же, наоборот, своим русским людям помогали, а не немцам.
Интересно, что когда где-то в конце, наверное, 1943 года мы убежали в леса, то попали под бомбежку. Мы тогда, я помню, перебегали из одного леса в другой. И тут вдруг налетели самолеты нас, значит, бомбить. Много-много вверху их летело. Да их черт знает сколько было. Наверное, целая эскадра летела этих самолетов. А мы к тому времени уже знали, что такое немецкие самолеты. Они когда летели, то обычно так гудели: у-у-у-у. Так что если самолет гудел, то мы знали, что это не наш самолет летит, а немецкий. И тут вдруг от общего строя отделились два самолета и полетели к нам. Некоторые наши местные жители уже убежали, а вот мы, крестного семья, и наша семья, попались им как раз в промежутке двух лесов. То есть, мы оказались на такой полянке между лесами. И вот тогда они как начали нас обстреливать с пулемета. Я с этой стороны лежала. Мама накрыла шубой ребятишек своих. Нас четверо было. А я с крестной, значит, оказалась. И вот я смотрю и прямо рожу вижу летчика красную, а пули в снег так и шипят: шик-шиик-шик. И вот крестная меня тискает. А я не могла ничего делать. У меня даже по спине мурашки бегали. Думаю: вот-вот сейчас пуля в меня попадет. И потом вот все таки в последний раз крестная все же запихала голову мою в снег. И они не стали стрелять после. Видимо, думали, что убили всех. И мы лежим неподвижно. Нам другие говорят: «Не шевелитесь! Вдруг они еще залет сделают?» Ведь бывало и такое, что самолеты разворачивались и обратно стреляли по людям. Но те потом все-таки улетели тогда за остальной группой самолетов. Только тогда мы встали с поля. Нам говорят: «Все живы?» Ответили, что живы все. Но после того, как этот обстрел прошел, оказалось вдруг, что у мамы пола шубы прострелена вся насквозь была: очередь, значит, прошла по ней. Но по нам не попало все же ничего. Тогда, кстати, мы брата еще потеряли: он куда-то убежал и мы долго потом искали его. А немцы не один раз так по нам стреляли и нас бомбили. Все-таки мы с военными рядом находились: там где они были, там и мы находились. Ну это просто можно объяснить: потому что некуда нам было дальше идти. Помню, как-то вышли из лесу мы и увидели, что около нас стоит какое-то как будто каменное здание не разрушенное. Зашли, значит, мы туда, а там - никого нет. Одна старушка там только охает на полу, - в общем, попался нам брошенный старый человек. И вот мы с ней какое-то время жили там. Переночевали, затопили печку, да и эту бабку, значит, там прибрали немножко. Ну она неходящая такая была. В общем, печь затопили, сделали себе чаю. Но так как воды не было, добыли ее из снега. Короче говоря, попытались что-нибудь себе покушать приготовить. Там картошки нашли немного. И вдруг в это самое время стали обстреливать нас. Вышли на улицу, а на улице висит что-то. Как прынцовка черная большая. Это мы узнали, что корректируют огонь так, ну обстрел то есть. И в конце концов нам пришлось убежать с этого здания. И в это, значит, время как раз в дом попал снаряд и бабка эта неходячая там, конечно же, погибла тоже. А мы - обратно в лес. И вот, помню как сейчас, снаряд попал рядом где-то с нами и чья то нога полетела вверх. И я это сама видела. А близко когда бомбят, громко ничего не слышно: бомба как будто шлепок делает.
Кстати, что интересно, во время войны мы не находились на одном месте в лесу или в деревне. С нами, значит, было такое дело. Ведь город Псков во время войны несколько раз переходил из рук в руки. Часто, значит, такое было во время войны, что города из рук в руки, как я уже сказала, переходили. Так вот, когда в первый раз деревню освободили, мы вернулись в неё. Там, помню, тоже каменное такое здание была, и вся, значит, деревня жила в этом самом здании. Тоже были нары трехэтажные такие сделаны. Жизнь начала только возрождаться... Но потом вдруг приехали к нам солдаты и говорят: «Немцы снова Псков взяли». И нас буквально тогда же посадили на машины и за 60 километров в сторону леса отправили. Там землянки мы выкопали и стали там жить. И там, кстати, были оставлены какие-то солдаты. Отряд их что ли там был? В общем, сколько их там было и для чего поставлено, я не знала. Потом-то поняли, для чего это было нужно. Там же прошли бои. И там, короче говоря, столько было убитых в лесу, что ими надо было заниматься. Вот их и оставили для этого там. А мы, ребятня, что тогда делали в лесу? Шныряли везде группой. Помню, подошли как-то к одному костру. Смотрим: а вокруг костра все убитые лежат. И наши все солдаты. Так мы с ними что делали? Снимали шапки. Значит, звездочку у шапки вытаскивали, а после саму шапку обратно одевали мертвому. Потом в карманах находили такие штучки, в которых адрес убитого был написан. Это забирали все. А когда пришла весна, знаете, там такой запах пошел от этих трупов. Господи, кругом эти убитые лежали. Помню, увидела я такое и ужаснулась: около березки сидит молоденький солдат, а у него дырочка - прямо в виске. Тоже шапку, я помню, сняла с него, звездочку забрала себе, а саму, в общем, шапку потом обратно ему одела. Потом нашли какую-то землянку. Смотрим: сидят немцы за столом там. И собака живая, овчарка, около них ходит. Мы хотели зайти туда, а она не пустила нас: стала лаять, огрызаться. Куда я такая пойду туда? А мы все думали: немцы живые или нет? Мальчишки там срубили или сломали ветку, потыкали туда в окошечко разбитое. Смотрим: не шевелятся. Только тогда и поняли, что они, значит, мертвые. Пришли тогда, помню, мы к дяде Коле такому. Говорим: «Дядя Коля, там собака такая». Ну и рассказали ему про эту историю. Он взял там что-то поесть этой собаке: то ли супа, то ли еще чего-то такого. В общем, в котелок солдатский он что-то там положил. И она это съела, эта собака, и с ним пошла. Даже после войны она у них была и жила. Такая умная, Господи, была эта собака. Пустить в дом пустит. А попробуй уйди, если хозяев нет? Ни за что не выпустит. Я помню, пришла к крестной (это у них собака эта жила), а ее дома нет. Хотела уйти — она не пускает. Сидит и скалит зубы. Окно открыто. Думаю: фиг тебе, я сейчас в окно с первого этажа выпрыгну. Я только ногу закинула, как она сзади так с меня платье и содрала, зараза. Я плакала, сидела, ждала, пока крестная придет. Говорю: «Ну я к вам больше никогда не приду». Она меня сняла с окна, можно сказать. И такая бегала спокойно, никого не трогала. Если почтальон её увидит, она газету схватит и почту понесет, куда надо. А потом у дяди Коли просили продать эту овчарку. Он не соглашался. Но все таки украли у него эту собаку. Исчезла она. Видимо, поймали, зазвали ее, и всё.
В детстве, когда была войны, да и раньше, я все бегала с мальчишками. И игры мои были совсем не девчоночьи. Помню, когда мы стояли в Белом в лесу (так место называлось), мальчишки разводили костер, а мы, девчонки, подносили им снаряды. Снарядов было везде очень много: от таких, которые мы не могли поднять, и до самых маленьких. Среди них были и такие симпатичные снаряды. Бывало, знаете, постучишь вот так по нему, а он начинает раскручиваться. Раскрутишь, а там - мешок с порохом. Мы все, конечно, это из снаряда вытаскивали. Мальчишкам доставался порох, а нам, девчонкам, на платье куклам - белый толстый шелк. Ну это шел был там, где порох был. И один раз у нас произошел трагический случай. В общем, пять мальчишек пошли к костру, а мы, девчонки, - вместе с ними. Мальчишки, значит, стоят у костра, а мы им подносим снаряды. И что там получилось? Случилось, короче говоря, так, что мы метров, наверное, сто отошли от них, как вдруг раздался взрыв. Я говорю: «Тоня, погляди. Серый как пепел кверху. Там же мальчишки наши!» Мы вернулись обратно к костру, смотрим - мальчишек нету. Господи! Кругом черное это тряпье валяется. И мне запомнился на всю жизнь тот ужас, который я после этого увидела: вдруг я вижу, что по дереву ползет череп и мозги откуда-то капают. Мне так худо от этого стало. Меня даже вырвало от этого. И все мальчишки, конечно, погибли, а мы вдвоем с подружкой остались. Пришли домой и молчим. Думаем: что мы будем говорить? Погибли ведь все. И тут схватились вдруг за мальчишек их родители. Нет ведь мальчишек. Ночь наступает. А девчонки же были с ними. И нас припёрли за это. Пришлось после этого, конечно, рассказать про все это. Мне попало тогда за это. Мама так орала на меня: «Что?! Господи, что это за ребенок?! Хуже мальчишки».
А еще как-то, помнится, мы нашли гранаты. Знаете, это были лимонки. Целая куча, короче говоря, их была такая. А внизу речка протекала, значит, стоял высокий как обрыв. И я когда взяла и пошевелила эту гранату, так она сразу и зашипела. И я ее туда вниз кинула в обрыв, и она катилась-катилась и взорвалась. Ну тут мы и начали их бросать с обрыва. Бывает, дернешь за такое колечко — и туда бросаешь вниз. Раздается взрыв. Такие игры, короче говоря, были у нас. А потом про это услыхали солдаты. Они были специально оставлены, чтобы захоронить этих вот всех бойцов, трупы которых весной разлагались уже. Почему они это делали? Потому что в лесу невозможно из-за этого было находиться и дышать нечем от этого уже было. И эти солдаты прбежали и стали возмущаться: что это такое, бои что ли идут рядом — раз эти взрывы, взрывы кругом? И нас, конечно, за шкирку за это взяли. А было сколько этих всяких случаев, когда подрывались наши ребята? Это был ужас один.
Потом, помню, еще такое было. Когда немцев опять со Пскова выгнали, всех наших родителей, поскольку нужно было готовиться к посевной, вернули на свои места. Но нас, всех ребятишек и вместе с нами стариков, еще в лесу оставили. И мы как-то раз решили наведаться к своим родителям. Но это же 60 километров надо было все-таки идти. Ну и мы, трое девчонок, отправились к своим родителям. Шли мы целый день. Нашли там еще какие-то танки. Потом смотрим: рука обожженная с танка торчит. Черная она была такая прямо. Это были немецкие «Тигры». Они были огромные такие и - бежевого цвета. Вот мы залезли туда. Потом начали крутить башню туда-сюда у одного из танков. Потом я говорю девчонкам: «Пойдемте отсюда. Нафиг! Тут убитые уже лежат». Там целые буреломы были. Видимо, бой был. Ну танки, короче говоря, там всякие были: и наши, и немецкие. Всю ночь, одним словом, мы через эти всякие места шли. А около мельницы одной, это - за семь километров, как погранзона была такая что ли. Нас остановили там, значит, солдаты. Спрашивают: «Вы откуда и куда?» Мы говорим: что мы идем туда-то и туда-то. Нам тогда говорят: «Нельзя! Нельзя туда идти. Сейчас, мол, не разрешают». «Ну мы пойдем обратно», - говорим. Ну и мы, конечно, сами пошли по лесу обратно. Подошли мы, значит, к деревне. И сколько мы шли, я не знаю. Уставшие, холодные, голодные мы были тогда. В клевере, помню, запрятались, - там трава вот такая высокая была. Значит, послали там мы одну девчонку в разведку. «Ты сходи, - говорим, - узнай, где там как и что». Долго мы ждали ее там в траве, даже замерзли от этого. Потом девчонка эта приходит и говорит: наши - вот тут, а ваши - в землянке отдельно тут живут. Вот я пришла, значит, в эту землянку. И когда я туда зашла, мама от этого чуть в обморок не упала. Говорит: «Господи Боже мой, да когда же это кончится? Что это такое? Ты откуда?» «Я к тебе пришла, мол», - говорю ей. Ну что делать? Обратно не прогонишь. Так я вместе с ней и осталась. Они все уходили днем на работу, а я прибирала их кровати, чай им приносила. Так и оставалась. А почему мама на меня так отреагировала, что я пришла? Ведь до этого я вот что натворила. Нашла какую-то штучку красненькую с проволокой. «Ну это какой-то запал», - мне про нее сказали. Ну я брату говорю: «Ты иди на улицу». А у нас плита топилась. Я говорю: «Я сейчас положу в плиту. Интересно: что после этого будет?» Я положила всё это дело в плиту и отошла. Так дало после этого так, что этот горшок вылетел. Сестра меня спрашивает: «Ты что тут натворила?» Я говорю: «Не знаю. Я положила, чё-то взорвалось там».
А еще я ребенком небольшую рану получила во время войны. В общем, лежала у нас там, где мы были, огромная бомба такая. Вот я не знаю, откуда она там взялась, но это, я думаю, наверное, авиабомба не взорвавшаяся какая-то была. И военные запретили кому-либо к ней подходить. Она ведь все-таки недалеко от землянок лежала. Могли в принципе и осколки от нее в сторону наших людей полететь. Поэтому военные приказали: чтоб никто на улицу не выходил, если кто выйдем - мы вам покажем. А где ж мне тогда было усидеть? Я решила к подруге сходить. И вот как раз взорвали в это самое время эту бомбу. И мне вот на руке какую-то часть осколком оторвало. Я бегу в землянку опять. А кругом у меня кровь течет. Сестра говорит: «Что такое? Ты куда это ходила?» Я говорю: «Не знаю, мне вырвало здесь». И вот она меня потащила к солдатам, где там у них какая-то часть стояла. И они мне приделали это все. Долго, конечно, это место, в которое меня ранило, у меня болело. И не загорает, кстати, у меня это место до сих пор. Видите? Так и осталась рана у меня в память о войне. Вот так! Так что нам всякое пришлось перенести.
Как закончилась для нашей деревни война, я очень хорошо помню. В то время на поле как раз что-то наши бабы пахали. И тут вдруг прибежали другие бабы и закричали: «Бабы! Война кончилась!» Тут все, конечно, всё бросили и побежали домой. Все, конечно, были очень рады, когда узнали о том, что война закончилась. Но трагедии после этого еще продолжались Ведь после войны сколько детей подорвалось на снарядах! Мой брат-то родной, например, тоже подорвался. А подорвался он, значит, так. Когда это несчастье случилось у нас, я рядом с ним была. В этом, конечно, мальчишки виноваты, которым было по 15 лет. В общем, принесли они такой небольшой снарядик. Он был, как сейчас помню, такой красивый, - у него красненькая полосочка была, что-то было серебристое, а сам черненький он был. И дали, значит, эти ребята ему в руки снаряд и сказали: «Ты вот здесь постучи и у него там открутится». А я в это время как раз отвернулась в сторону. И вдруг снаряд у него прямо в руках и взорвался. И как-то так ему попало, что он держал, что у него колено как-то вывернуло все, и - в живот. Я смотрю: у него кишка так вылезает. А мама — на работе. И взрыв-то когда услышали, то уже поняли, что какое то несчастье случилось. Все бегут бабы, а моя мама еле плетется. Я говорю: «Мама, ты что еле идешь? Там Витька наш подорвался». И прибежала мама и упала в обморок. А из представителей медицины там, конечно, никого у нас не было там. Витьку положили на тележку, привезли к дому и он около там, прямо около дома, и умер. Ну он, знаешь, всегда такой был послушный. Мама говорила мне, что всегда его жалела. Она меня так обидела даже тогда, когда сказала: «Лучше бы ты подорвалась». Ну она мне тогда так сказала, потому что я такая была по характеру, что везде со своим носом лезла.
Вообще трагедия войны очень сильно прошлась по нашей деревне. У нас всего два мужика вернулось с войны. Отчего я и уехала с деревни. Знаешь, как они, эти фронтовики, пошли блядовать в деревне? Вдовушек от 25 и старше все-таки было немало. И всем надо было помочь в хозяйстве. А чем рассчитываться? Натурой. Вот это позор был знаешь какой? Для любой жены горе, а детям - очень стыдно за такого отца. Гуляли такие выжившие от своих жен после войны-то. А почему? Потому что бабы сами-то этого и хотели. Ну там были, коме этих вернувшихся, в деревне еще и какие-то инвалиды еще. А молодые парни все погибли. Такие красивые парни, среди них были и мои родственники, и все они ушли в другой мир совсем молодыми.
- Вы сказали, что каратели у вас были финны и эстонцы. Откуда об этом вам стало известно?
- Дак мама сразу, как только они появились у нас, и узнала, что это эстонцы. Ведь она как сирота с восьми лет жила у эстонцев, которые в наших российских деревнях жили. Да там и сейчас эти эстонцы живут. Короче говоря, и сейчас там существуют целые деревни эстонцев, в которых только по-эстонски говорят. Я помню, что у мамы подруга Марта недалеко от нас жила. Её национальность была эстонка. Она приходила к нам в гости. А в школу я ходила в Середеку, это - за пять километров от нашей деревни. Мне мама как-то и говорит: «Зайди к Марте и узнай: есть ли у нее картошка на посадку какую-то?» Захожу я к ней, а они что-то непонятное по-эстонски говорят. «Мама, - говорю, - они не по русски говорят». Она говорит: «Ну и что? Тебе-то что? С тобой по русски говорили ведь». Я говорю: «Да. А между себя по эстонски». Но каратели были не с этих эстонцев, конечно, а с тех, которые были из самой Эстонии, вот отсюда, где мы живем сейчас.
- Вши вас заедали в лесу?
- Да, вот как раз когда в Белом-то в лесу жили, у нас столько было вшей, что это стоял ужас один. Даже одежда вся была полна этих вшей. Снимешь, бывает, ее, а там — вша. И сидят эти вши кругом, значит, среди нас. Так для этого солдаты специально пригнали к нам машину, нас всех раздели догола, ребятишек, а всю нашу одежду поместили куда-то в бак такой железный, и включили там что-то. В общем, там, видимо, в жаре какой-то что ли как-то нашу одежду обрабатывали. Потом мы вытащили всю эту одежду и трясли этих прожаренных вшей. Они так и сыпались с нашей одежды. Потом поставили нам палатки, дали по кусочку мыла, провели туда, в эти палатки, горячую воду, и начали нас, значит, там мыть. А потом там все-таки мужики, которые среди нас были, построили нам баню. А после, когда пришла весна, на речке, которая вот внизу была, растаял лед, и эти трупы наших солдат, которые там находились, поплыли в шинелях. Наши их вытаскивали. Так это ужас был самый настоящий. Потом пошел тиф. Болели этим тифом все. Но мы не болели, конечно. Не заболели, короче говоря, - эта беда нас миновала.
- Из вашей деревни кто-нибудь в партизаны уходил?
- Не помню, вот это я совершенно почему-то не помню. По-моему, у нас не было наших среди партизан, а вот с соседних деревень — да. Вот из Середки, особенно - с этого поселка, они были. И среди них были вот эти самые, которые расстреливали наших же ни за что. Так что эти были с поселка. Это вот действительно один раз такое было, что они двух невинных женщин вместе с ребенком расстреляли. Жаль, мамы нет моей живой. Она бы сказала, как это было. Она подтвердила тебе то, что потом, после того, как я этот расстрел увидела, я орала день и ночь. Что-то такое на нервной почве у меня стало, что я спать не могла после этого. Как усну, так кричу. Даже ребенка они расстреляли! Представляешь? Но вот этот, кстати говоря, Зарубин, который командовал расстрелом этих женщин, после войны в поселок не вернулся. Сын его ходил со мной в один класс. Он даже записки мне любовные писал. Я егт вызвала в коридор и как захомутала его. Налупила его, короче говоря. Это было в пятом классе. Я вообще, как бы сказать, с мальчишками все время водилась. И дралась с ними как хулиганка самая настоящая. Девчонок у нас вообще мало было тогда — только мальчишки. Вот с ними мы и играли, и матюгались как мальчишки. И во время войны ведь всё время с мальчишками мы были. Помню, и снаряды с мальчишками мы брали и разбирали. Мать все время ругала меня. Говорит: «И в кого родился такой ребенок?» Ругала, конечно, за это за всё она меня.
А после войны ведь сколько тоже было потерь и от этих снарядов неразорвавшихся, и от мин, которые наши саперы не обезвредили. Помню, пошли мы с мамой как-то за черникой. Это было после войны уже. И вдруг я смотрю: провода натянутые. Я говорю: «Мама, стой!» Она говорит мне: «Что случилось?» Я говорю: «Не шевелись даже». После этого я эти провода, значит, разорвала. В траву смотрю: вот такой блин лежит, и от него — провода. Я говорю: «Мама, мина!» Потом ей поясняю, значит: «Ты только не зацепи ее за провода». Потом мы ушли оттуда, где лежала эта мина. Ну и после этого мы, конечно, сообщили своим солдатам об этом. И они ходили и искали ее. А такое часто было после войны, что только там что-то пашут-пашут наши люди, и вдруг — бух, взорвалось где-то. Везде эти снаряды и мины валялись. Это были вот противотанковые мины такие, - они были очень здоровые.
И вот что еще интересно: мы зимой босиком бегали в соседний дом запросто. И не болели. А так у нас какие игрушки в лесу особенно были во время войны? Как говорили мы, дети, тогда: дай мне толу, а я тебе дом пороху. А тол — это такие, знаешь, брикеты желтые были. Это, значит, считалось, что тол был. А порох другим был. Вот этими игрушками мы, дети, и менялись друг с другом во время войны. А помню, как-то раз почему-то пошла чесотка у нас. Между пальцев чешется, да и кругом все на руках как-то все время чешется. Так у нас что делали против этого?Вот этот тол родители мешали со сметаной и мазали. Ты знаешь, как хорошо лечилось у нас всё от этого? Запросто. Все эти кожные заболевания моментом снимало. Что-то там какой-то химический состав, видимо, был. Ну, в общем, не знаю, почему это нам так помогало в то время.
- Как к Сталину у вас относились?
- Знаешь, как ненавидели Сталина наши люди? У нас же непосильные налоги брали кругом. Ничего не платят, а со всего нужно было отдать налог государству. Значит, с коровы молоко сдай, с кур яйца сдай, с овец мясо сдай, с коров — то же самое, как я уже сказала. Я помню, пришел какие-то агенты к нам, которые, короче говоря, задолжность выбивали у людей. Приходят они и говорят: «У вас тут выполнено, тут выполнено». А молоко сдавали по жирности. Если у тебя корова жирность хуже чем 3 и 6 что ли, значит, всех не 300, а 400 сдашь государству. У нас корова хорошо давала молоко. У нее была жирность 4 была. Нам меньше приходилось молока, значит, государству сдавать. А в то время было заведено еще и такое правило. Если ты не можешь, у тебя нет там мяса, вкупались, что кто-то сдает там и ты платишь деньги, что как будто ты сдал мяса. Как-то нам сказали, помню: «Вот у вас долг пол-яйца государству!» А мама приносит яйцо и говорит: «Вот режь пополам, ни за что не отдам. Давай половину мне!» Пол яйца вот ему, значит, отдает. Причем сырое приносит яйцо и говорит: дели пополам, ничего подобного, я не обязана излишки платить. Ой, как презирали Сталина. Ну мы платили деньги, во-первых. Во-вторых, работали, можно так сказать, забесплатно. Пришел год отчетный. У нас говорят: что вот, мол, рассчитаемся за всё перед государством. И что ты думаешь? Проходит отчетный год, и опять колхоз должен, и нам - ничего опять.
Вообще колхоз, который у нас в деревне был после войны (до войны колхоза у нас не было), я помню, был у нас большой. Ну а что с этого толку-то было? Людям за их работу все равно ведь ничего не платили. Всем так говорили: отчетный год закончится и вам выплатят. Отчетный год проходит, и опять колхоз почему-то должен государству, и опять людям - фига. Ни копейки не платили. И бывало и такое, что если соберут яйца, сметану, то все это отвезут сдавать государству во Псков. Ну, конечно, свое хозяйство у людей тоже было. Иначе чем мы бы жили? Но все равно за работу людям не платили нисколько. А пенсию давали всего-то 12 с полтиной. Я говорю: «Господи, какие же это были времена!» Ведь бабы знаете, как колхозное поле пахали? Вы не поверите. Не было ни лошадей, ничего для этого у нас. Потом пригнали этих лошадей. Они все больные какие-то оказались. Я помню, в ригу, где молотили у нас хлеб, этих лошадей как раз и поставили. Они все стены грызли, эти лошади-то. Не знаю, почему. А потом у них, видимо, в желудках от чего-то засорение вышло и они подыхать начали. Одну такую лошадь к нам, помню, привезли. Я не знаю, отчего она такая огромная была, что ноги у нее оказались как у тяжеловесов. Это у немцев такие были, значит, лошади. Я помню: села верхом на лошади, так ноги так и повисли на ней. Так вот, лошадей у нас практически не было. Так поэтому землю-то обрабатывали у нас как? Восемь баб запрягали, значит, на веревки, а одна была за плугом. И вот если вдруг веревка ослабнет, так кругом бабы уже кричит: «Манька, не халтурь! У тебя веревка ослабла. Тяни!» И вот пахали эти колхозные поля таким вот способом, чтобы посадить картошку. А после войны у нас голод был, это произошло в 1946-м году. Так, знаете, это ужас стоял один. И еще ни урожая, ни хлеба, ничего не было. После войны то. И посеять нечем было хлеб. Так мама моя, помню, когда сюда в Эстонию ездила, здесь добывала картошку, чтобы посадить что-то можно было там у себя. Вот с Эстонии, значит, всё, что нужно было, привозила. Зимой на саночках, помню, тащила, сколько могла, рыбы. А так чем мы жили после войны? Там были у нас несколько курей, ну и еще, кроме того, корова имелась. И что делали? Вереск такой растет, - знаете, цветет розовым. А потом маленькие коробочки. Вот эти коробочки когда высохнут, мы их собирали, мололи, - получалась коричневая мука. И с этой коричневой муки делали лепешки. Ее, бывает, прямо так кушаешь, и от нее, значит, деревом и пахнет. А то после всего этого и в туалет не сходить было. Я помню, все собирали вот этот вереск около магазина. В магазине ничего не было, кроме соли. А рядом - дом. Туалет - на улице. У нас дед Елисей такой был. Так мы все время хохотали над ним. В туалет не сходить. Он там запрется и кричит: «Ёб вашу мать». «Да что?» - маму спрашиваем. Она говорит: «Да в туалет не сходить, наверное, старику».
- Немцы наказывали у вас кого-то вообще в деревне?
- Ну они, знаешь ли, наказывали кого-либо только тогда, когда партизаны совершали какой-то акт у нас. То есть, если партизаны взрывали рельсы где-то у немцев, то эти же немцы наших же людей и расстреливали. Они брали заложников десять человек и, как говорят, на тот свет фить — и отправляли туда. Было и такое. А потом мама, когда она пекла хлеб для партизан, им как раз и сказала: «Ребята, вы куда-нибудь подальше уходите, нам не легче от этого, что вы эшелоны взрываете. Нас же наказывают за это немцы». А так они, эти немцы, в самом начале очень даже хорошо себя вели. Ничего страшного не было такого у нас с ними. А потом уже вот эти эсэсовцы пришли, которые начали грабить нас по-настоящему. Бывает, придут к нам и все вверх дном перевернут. В общем, безобразничали они у нас. И куры понимали, что это — каратели, а не кто-то другой пришел. Бывало, мама доску оторвет сзади сарая, и как только, значит, немцы к нам придут, эти все скукожатся, в дырки-в дырки и в картошечку от немцев удирают. Уже знали, что их будут гонять. Помню, у нас такой петух был красавец. Весь прямо переливался: так прямо и зеленым, и красным, и другими цветами. Весь он такой красивый был из себя. Так они, представляешь, поймали его, голову отвернули и за ноги потащили. Потом, помню, немец что-то заорал и выстрелил не в маму, а в доски. Мама так и села от страху. А еще когда они пришли за петухом, она, значит, стала сопротивляться им. Не пускала, в общем, их в сарай. Так они там как-то сразу отшвырнули ее. Эх, война — это тяжелая была штука для нас, в детстве. Ведь здоровья у меня с войны не было. А гляди: живу больше всех. Я одна осталась с семьи жива. А болела всю жизнь. Все эти тазобедренные кости так болели, что после войны я не могла спать. У меня ныло все. Но вот, как видишь, всё еще жива. Вообще всё, что со мной во время войны было и происходило, у меня записано. Это меня Витюшка, мой сын, заставил так сделать. И у меня так эти записи озаглавлены: «Когда я помру, чтобы помнили». А то, понимаешь, думают люди, что все было легко и просто во время войны. Не все так просто было.
Ой, во время войны всякое бывало. Знаете, мы как-то однажды попали в лесу в такую переделку, что это ужас был один. Значит, с этой стороны немцы стреляли по нам, с другой — русские. В общем, все на нас летели эти все снаряды. А потом все-таки пробрался на лыжах к нам один наш русский солдат и сказал: «Что вы здесь делаете? Вас тут всех убьют. Что вы это тут находитесь? Это же передовая, можно сказать!» А мы, так уж вышло, метались туда-сюда. Погибшие, кстати говоря, тоже среди нас были. Тогда много убило у нас людей. Я помню, в нашу соседку как снаряд попал, так на нее после этого невозможно было смотреть. Она все лежала и охала. Я как сейчас это помню. Короче говоря, у нее получилось так, что ей оторвало руку и еще у нее легкие были видны. И осталось у нее четверо детей. А муж был на на фронте. И вот они к нам пришли жить. А почему? Ну никто не хотел ведь брать каких-то детей под свое крыло. И мама и своих четырех детей держало, и этих четверо тоже с нами бегали. Голодные, холодные. А коровы были с нами в лесу. А коровы-то что? Они же есть тоже хотят, и мычат, значит, поэтому. Так чтоб они не мычали, мы завязывали им рот веревками. Они только так скулили: ооо-рооо. И не мычали как по настоящему. А мы, ребятишки, помню, собирали такую жухлую траву из под снега и давали ее этим коровам, и они ее жевали, - это эту самую, значит, траву-то.
Но немцы по-разному вели себя у нас. У нас с ними, например, и танцы были. На них немцы приглашали наших девушек. Но меня, правда, саму не пускали туда смотреть на это дело. Но я один раз вырвалась туда, и пока босичком там постояла на камушке, так поглядела на все это дело. Немцы там вальсировали с нашими девушками красиво так. Всё это было прямо на улице. Никакого клуба там у нас не было. Там, вообще-то говоря, для этого мало места было. Было здание бывшее, называлось которое когда-то - изба-читальня. Так там ничего не было. На улице у нас такой был как парк. Деревья такие высокие и посреди, в самом центре, - площадка. Вот там немцы и танцевали с нашими девками. На гармошках еще губных играли. Но это, правда, было не для танцев. На танцах тоже музыка играла, но я уже сейчас и не помню, какая именно. И наши девушки почему-то охотно шли с немцами танцевать. Ведь они такие были вежливые. Но они и настроили наших людей соответствующим образом. Они всем стали говорить: «Москва — капут». Потом они нас хотели отправить на принудительные работы в Германию, но от этого мы успели удрать в лес. Немец один, который оказался хорошим человеком, нам ведь тогда прямо так и сказал: уходите в лес, прячьтесь, потому что готовятся списки до 40 лет, кого, значит, в Германию на работу отправить, а остальных, это — слабых детей, стариков, - на уничтожение в концлагеря. А рядом поблизости у нас не было концлагерей. Это куда-то вывозили их на уничтожение на поезде, как я понимаю.
За четыре года войны мы так ее, эту войну, изучили, что уже даже знали, где какой летит. Вот летит, значит, снаряд. Мы уже знаем, что если он воет, визжит, то ничего не произойдет. Поэтому все среди нас сидят спокойно, потому что это значит, что он далеко улетит. А вот если он летит и уже шуршит, то это означает, что он где-то вот-вот взорвется. А даже было такое еще у нас, что много снарядов не взрывались вообще. Вот уходили они, короче говоря, в землю, с таким звуком — вжик, и всё. И вот однажды, помню, когда мы где-то сидели, произошел такой случай. Что-то откуда-то взяли мы газету. Ну мы новости тогда, значит, читали. И вот там, как сейчас помню, собрались все бабы. И вдруг этот снаряд начал шуршать. И он как раз по ним ударил туда. И хорошо, что он не взорвался. Если бы взорвался, то ни одной бабы бы не осталось бы живой. Очень много не взрывалось этих снарядов почему-то. Видимо, хлипкое и болотистое место, где мы жили, делало своё дело, и снаряды уходили туда все.
А еще в самом начале войны и отступающие красноармейцы через нас проходили. А куда они там ушли, я и не знаю. Да кто их знает! И успели ли они уйти вообще? Да они не успели никуда уйти, наверное. Где нибудь разбежались, видимо. Да они никак и не могли уйти... Ведь они, как сейчас помню, всё с пулеметом плелись. Там сзади их двое на лошади двигалось. И они всё кричали: «Не отставать! Не отставать!» Они идти уже не могли на лошади. А через час немцы на машине уже были. Ни одного пешего не было. Все на машинах на мотоциклах. Такие все как хозяева приехали. Но они вели себя нормально. Деда позвали. Думаем: ну все, наверное, с дедом сейчас покончат. В общем, лошадь дали ему какую-то, этому деду. Так что все без особенных каких-то происшествий было. Вначале они хорошо относились к людям. А вот когда уже к концу войну дело стало идти, тогда в их отношении к нам многое переменилось.
- Кстати, а лошадей успели у вас в армию забрать перед приходом немцев?
- Я не помню такого. Я помню только, что потом пригнали вот этих лошадей, которые потом все передохли. Хотя нас, ребятишек, перед этим заставляли пасти их по ночам. Мы верхом садились на них на определенное, которое получше, место, и угоняли их в ночное. Там костер разводили, - кто спал, а кто и не спал.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
