Я родилась 20 февраля 1929 года. Мама у меня была врачом, а папа – служащим, работал в школе завхозом. Как только началась война, мою маму мобилизовали, и она ушла на фронт. Ее потом с группой сбросили в Крым, к партизанам, и она погибла. Еще у меня была старшая сестра, которая училась в Керчи в мединституте.
До войны я окончила пять или шесть классов, а когда началась война мы с мамой и папой находились у родственников, в Геническе. Мама сразу собралась и ушла в военкомат, а мы с папой вернулись домой, в Джанкой. Нас хотели эвакуировать, мы собрались, добрались до Керчи, где нас посадили на паром и мы должны были уже отплывать. Тут команда: «Всех снять на берег», – и нас всех сняли. К парому несколько грузовиков с евреями подошли, вот их на паром и посадили. Но как только паром отошел от берега – тут же налетели «мессершмидты» и этот паром разбомбили…
Я маленькая, худенькая была такая, как видела это, за отца ухватилась и плачу: «Папа, папа, давай мы больше никуда не поедем». У папы рядом сестра жила, он у меня крымский был, у него много сестер и братьев было, так что мы, вместо эвакуации поехали к сестре папы. Как называлось это место я не помню, помню, что оно рядом с Аджимушкайскими каменоломнями было.
Я тогда хулиганистой девчонкой была, поэтому все больше с мальчишками дружила, а не с девчонками. И мы с мальчишками бегали на берег моря. Там баркасы приходили, мы их байды называли, и рыбаки нам давали рыбу, которую мы относили домой. Только рыбой мы и выжили.
И вот, однажды, на берегу нас встретил один дядечка, такой пожилой, сутуловатый. Стал с нами разговаривать – откуда вы, да что тут делаем. Мы наперебой стали рассказывать кто мы и откуда, и тут он говорит: «Я так думаю, что вы умные дети. Вы по окрестностям бегаете, так что смотрите, где какие части стоят, сколько там немцев, какое оружие. Но ничего не записывайте, только запоминайте. А потом мы с вами здесь встретимся, и вы мне все это расскажите». Позже мы узнали, что это был командир партизанского отряда Аджимушкайских каменоломен. Мы сразу такие гордые стали – как же боевое задание!
И вот стали мы так смотреть, но, однажды, пошли не по той тропинке и подорвались на мине. Одного мальчика на месте убило, одному руку оторвало, а мне ногу оторвало.
Нас немцы нашли, отвезли в госпиталь, где мне ампутировали ногу. Парня я больше не видела, и не знаю, что с ним было. Несколько дней я даже не могла понять, где я нахожусь, но до сих пор ощущаю гарь кости, пилили-то без всяких наркозов…
Когда после операции меня в палату положили, то дали как бы стакан воды. А оказалось, что это водка, как мне потом сказали, чтобы гангрены не было. Я стакан выпила и, конечно, пьянющей стала. Дня три, наверное, беспробудно спала. А когда проснулась, узнала, что мне ногу отрезали… Я так плакала, так рыдала…. А потом уже успокоилась.
Но, надо сказать, немцы ко мне очень хорошо относились. Я когда что-то понимать стала, ко мне врач, который меня оперировал, подошел и спрашивает по-немецки: «Как тебя зовут?» А я же немецкий в школе учила, поняла вопрос, и говорю: «Инна». И он вот с такой горечью, с такой болью в глазах так стоит надо мной, говорит: «Майне тохтер аух Инна». И вот этот врач, бывает, подойдет ко мне, по голове погладит и говорит: «Кляйне партизан». А я, с такой гордостью: «Да, да, партизан, партизан». Потом меня отец разыскал, услышал этот разговор и говорит: «Белка, – я беленькая была, и меня все «белкой» звали, – Не выпячивай себя. И о маме ничего не говори. Это же немцы…» А я лежу и думаю: «Господи, они же ко мне так хорошо относятся».
Потом, этот врач выписал для меня из Германии костыли, и я до освобождения при помощи костылей ходила. А когда пришли наши, мы с отцом переехали в Симферополь, и там мне сделали протез. И там уже пошло своим чередом. Я окончила курсы бухгалтеров, потом заочно окончила техникум и институт. Переехала в Москву.
А.Н. – Спасибо Инна Михайловна. Еще несколько вопросов. Когда началась война, вы думали о том, что она будет такой долгой и тяжелой?
И.М. - Нет, думали, что немцев быстро разобьют.
А.Н. – Но немцев не разбили, и вы попали под оккупацию. Никогда не было ощущения, что страна погибла?
И.М. – Нет.
И вот такой момент был. Во время оккупации немцы выводили наших военнопленных рыть окопы. Пленные голодные были, и мы старались им передать кто кусочек хлеба, кто еще что. Пленные из строя выскакивали, а немцы их прикладами били. И вот, однажды, мой отец на пленных смотрел и сказал: «Нет, немцы никогда не господствовать на нашей земле. Русский народ все перенесет: голод, холод, но побои чужестранца – никогда».
А потом случай был, один немецкий солдат рассказал отцу, что немцев под Сталинградом разгромили, и он, уже уверенно так: «Все. Это конец войны».
Мы всю оккупацию верили в победу, знали, что нас не оставят.
А.Н. – Когда немцы впервые пришли в ваш район, какое к ним было отношение?
И.М. – Я бы сказала, что у всех чувство страха было.
Но, понимаете, немцы разные были. Были фашисты-каратели – они что хотели, то и делали. Они могли войти в дом и выгнать нас из дома, даже пинка дать. И мне отец всегда говорил: «Ты только язык свой не высовывай, не возмущайся».
А еще среди немецкой армии были чехи, поляки, даже румыны. Так чехи к нам хорошо относились, а поляки ненавидели. А румыны – те такие ворюги. Вот можно сидеть на стуле, они из-под тебя стул украдут.
А.Н. – После оккупации немцы у вас в деревне назначали старост, полицейских?
И.М. – Конечно. Вот как только немецкие передовые части через нашу деревню прошли, взяли Симферополь, и к нам приехал представитель. Сказал, что надо выбирать старосту. Выбрали старосту, русского, которого все в деревне знали, надо же кого-то избрать.
Причем, вот этот немецкий представитель – он так хорошо по-русски говорил, что в деревне все удивились и спрашивают: «А вы откуда так хорошо русский язык знаете?» А он так, знаете, ухмыльнулся, я вот этот момент как сейчас помню, и говорит: «Я десять лет главным инженером на «Уралмаше» проработал. Поэтому я хорошо Россию знаю».
А.Н. – Кроме старосты какие-нибудь представители оккупационной власти в деревне были? Полицаи, например?
И.М. – Наверное, были, но я уже не помню.
А.Н. – Вы говорили, что встречались с командиром партизанского отряда. А вообще партизаны активно в вашем районе действовали?
И.М. – Не могу сказать. Мы слышали про диверсии, но вот насколько активно партизаны действовали – этого я не знаю.
А.Н. – Партизаны вас информировали о том, что происходит на фронте?
И.М. – Нет, такого не было. В то же время – слухами земля полнится. Бывало, и немцы информировали, вот как моего отца. Но мой папа очень осторожный человек был. Он вроде и слушал, а вроде и не слушал.
Потом еще листовки появлялись. Наши их с самолетов бросали, а люди подбирали, читали. Но за это можно было очень дорого поплатиться. Если вот те каратели заметили бы, то можно было жизнью поплатиться.
Как только наши листовки сбросят, фашисты сразу: «Листовки собрать и сжечь», – но, перед тем как сжечь, люди все равно старались прочитать.
А.Н. – Немцы в вашей деревне кого-нибудь арестовывали?
И.М. – Не могу сказать, не помню.
Однажды только моего отца в заложники взяли. Его в лагерь посадили и объявили, что если подрывов не будет, то их отпустят, а если будет подрыв – всех уничтожат. Отца через несколько дней освободили.
А.Н. – А какое взаимоотношение было между русским населением и татарами?
И.М. –Те лагеря для заложников – их татары охраняли, очень вредные люди были.
Вообще, когда немцы пришли татары, крымские татары, через газету «Голос Крыма» вышли с ходатайством перед немецким командованием, чтобы им разрешили устроить Варфоломеевскую ночь. Но немцы не разрешили. Татары очень злыми были.
А.Н. – Кроме татар немцам кто-нибудь еще служил?
И.М. – Да. Еще казаки были. Но они добрые были, в отличие от татар.
А.Н. – Крымскую молодежь в Германию угоняли?
И.М. – Там, где я жила, насильно никого не угоняли. Все добровольно ехали. И их так радостно провожали – с музыкой, с танцами.
А.Н. – А как во время оккупации было с продовольствием?
И.М. – У нас в деревне рыболовецкая артель была, в которой мой отец работал и нас, в основном, рыба выручала. Потом немцы разрешали сажать огороды и сеять. У нас в деревне у каждого клочок земли был, и мы на них сеяли. Особого голода во время оккупации я не помню.
Вот когда нас освободили – тогда похуже с продовольствием стало. Ввели карточки, все по карточкам. Плюс еще огородики остались. Похуже было, но голода не было.
Причем, люди тогда все такие дружные были. Бывало, если я зайду к кому-нибудь, а там кушают, то мне, обязательно, хоть небольшой кусочек хлеба дадут. Чтобы ничего не дали – такого не было.
А.Н. – Во время оккупации школы, театры работали?
И.М. – В дерене школа не работала, а театры – они же в Симферополе были, а мы-то не в Симферополе жили.
Единственное, что я знаю, что в Джанкое ночные кабаре работали, где немцы отдыхали. И туда наши девушки с немцами ходили. А когда пришли наши, то про всех этих девушек им и рассказали, дескать: «Вот эта, такая-сякая, вот она с немцами гуляла». Хотя, многие из них, общались с немцами, чтобы что-то выудить, что-то узнать, чтобы сообщить нашим.
А.Н. – После освобождения сильные репрессии были против таких девушек, или сотрудников оккупационной администрации?
И.М. – Я не знаю. Единственное, что могу сказать – как только Крым освободили, Сталин отдал приказ: «В 24 часа освободить Крым от татар». И их в 24 часа выселили.
А.Н. – Когда наши войска вошли в Крым, какое ощущение было?
И.М. – Знаете, это не передать! Это нечто было! Я такое торжество только на 9 мая 1945 года помню. Как только наши пришли, так сразу радио заработало и мы стали следить за передвижением наших войск, за Победой. И каждый освобожденный город – это такая радость!
Сейчас с такими помпезностями отмечают, а тогда это радость была. Я этих дней никогда не забуду.
А.Н. – Инна Михайловна, во время оккупации вы не учились. А как быстро после освобождения открылись школы?
И.М. – Точно сказать не могу, но быстро. Я окончила седьмой класс, потом курсы бухгалтеров.
А.Н. Спасибо, Инна Михайловна.
Благодарим сотрудником 31-го пансионата ветеранов труда г. Москвы за неоценимую помощь в деле организации встреч с ветеранами пансионата.
| Интервью и лит.обработка: | Н. Аничкин |
