Сапелкин Василий Сергеевич

Я родился 15 февраля 1927 года, хотя по документам я родился в 1925 году. Как это получилось так, я расскажу чуть позже. Я родился в Орловской области в селе Трудки. Село было большое, 1300 домостроений в нем было.

Мою маму звали Ольга Федоровна, а отца Сергей Никифорович. Родители мои были из разных по статусу семей: мама была из более зажиточной семьи, а отец вырос в бедной крестьянской семье. Но мама все равно вышла за него замуж, они были почти соседями. Мама была тихой и чересчур скромной женщиной. Свекровь ее обижала, говорила постоянно, что Ольга то что-то разлила, то не так корову подоила. А отец подходил и за это маму бил. Мама это скрывала от родителей. Родители мамы жили в двух километрах от нее. Когда мой дедушка узнал, что происходит у дочки в семье, он приехал и забрал ее к себе. Как бы разошлись, но без документов. А мама уже в это время была беременна.

Когда я родился, подали в суд и отцу присудили алименты, три рубля в месяц. Через полгода алименты выросли до пяти рублей. А в то время, в двадцать пятом году, деньги были дорогими. Такую сумму отец был не в состоянии платить и он стал приходить к родителям моей матери и уговаривать ее, чтобы снова сойтись. Мои бабушка и дедушка не соглашались. А в те времена в деревне что сказали родители, то младшие подчинялись. В это время к соседям приезжал один старец из Воронежа. Этот старец вроде предсказывал, давал людям напутствие, объяснял. Дедушка проживал рядом с этим домиком, где был этот старец и он решил сходить к нему. Он взял с собой мою маму и пошел.

Этот старец посмотрел на них и говорит моему деду: «Федор Егорович, Вы идите домой, а Олю оставьте». Ну он подчинился, приходит домой, а через некоторое время, тогда же часов не было, приходит и мама. Все у нее спрашивают, что сказал ей этот старец. «Он сказал, чтобы я соглашалась и возвращалась к мужу. У мальчика должен быть отец. Первое время он будет тебя так же обижать, свекровь тоже не оставит в покое. Но при старости лет у тебя будет рай земной». Тогда религия на людей действовала, и мама с отцом сошлись. Она ушла от родителей. А мне уже годик исполнился, пора было меня от груди отнимать. И мама меня оставила у своих родителей, тем более что в это время шла уборочная страда. Когда мне исполнилось около двух лет, отец мой приезжает на лошадке и забирает меня к себе. Как мне рассказывали, привезли меня, искупали в каком-то корыте, одели на меня рубашку чистенькую и положили спать в люльку. А раньше люльки были подвесные. Только все легли спать, как я стал издавать звуки, капризничать, кричать, плакать. Мама встала, попробовала меня укачать и успокоить. Я заснул, она меня снова положила в люльку. Но через некоторое время я опять им не даю спокойствия. Встал отец, тоже попробовал меня успокоить. Успокоил, положил меня. Только он лег, как я опять начал кричать. Так я родителям всю ночь не давал спать.

Утром приходит мой дедушка и спрашивает маму: «Ну как внук то?» А она отвечает: «Не давал нам всю ночь спать, кричал, капризничал. То я всю ночь вставала, то Сережа». У дедушки был сын лет тринадцати, мой дядя, его тоже Василием звали. Дедушка говорит: «Давай я его у тебя заберу. Нашему Василию забава будет». Забрал дедушка меня к себе на всю жизнь. С родителями я больше не жил. У них народились еще дети: моя сестра, потом брат народился, а потом еще две сестренки. Вот они жили с родителями, а я с бабушкой и дедушкой.

За всю свою жизнь я не ощущал родительской любви, никакого родительского поцелуя. Всего однажды, когда мне уже было за сорок лет, я был в отпуске и заехал на родину к матери. Отец к тому времени умер в 1947 году, пришел с фронта и умер. Сидела мама на кровати и я к ней присел. Она на меня так посмотрела, у нее слезы на глазах появились. Она ко мне наклонилась, поцеловала меня в щеку и попросила у меня прощения: «Ты, Вася, был у меня самый любимый ребенок. Я так за тебя переживала. Но так как ты жил у моих родителей, а у них было хозяйство, коровенка, то ты был обеспечен. Я знала, что ты там накормлен, напоен, обут и одет». Мне никогда отец не сделал никакого подарка, никакой рубашки не подарил за всю жизнь. Только однажды, когда я учился в техникуме, отец передал мне рабочие ботинки и больше ничего. Но я на своих родителей не обижаюсь. Так сложилась жизнь.

А когда народился мой брат Николай в 1931 году, моя вторая бабушка, мать отца сказала: «Ну, Сережа, вот у тебя теперь есть Николай. Этот будет продолжатель твоей династии. А о Ваське ты уже забудь».

Я часто уходил гулять с местными ребятами. От села нашего отделился небольшой поселок, и я туда ходил. А поскольку мой дядя был тоже Василий, то, раньше, когда кричали кого-то звать, то мы оба откликались. Поскольку село у нас было большое, то оно негласно делилось на участки: «выгонские», «мешковы» и другие. А место, где жили мои родители, называлось «турчатовы». Поэтому меня стали звать «турчонком». И мои сверстники тоже стали звать меня «турчонком». Когда бабушка или дедушка кричали: «Васька, иди обедать!», то мне друзья передавали: «Турчонок, иди обедать!» И так у меня в селе имени не было, пока меня не забрали в армию.

В 1933 году мои сверстники, с кем я постоянно летом бегал и прыгал, первого сентября пошли в школу. А мне было семь лет. А тогда в школу принимали с восьми лет. И поэтому я остался один, без друзей. Седьмого или восьмого сентября они все идут в школу, а я на них смотрю. Они мне говорят: «Турчонок, идем с нами», и забрали меня с собой. А школа была в другом поселке, километрах в полтора от нашего. Привели меня, посадили за парту, я сижу. Заходит учитель. Прошло 83 года, а я помню, как его звали. А звали его Илья Николаевич. Он был уже в годах, не молодой. Когда зашел учитель, все встали и я тоже встал. Илья Николаевич спрашивает: «А это что за мальчик?» Все рассмеялись. А там было так: была одна комната и в ней сначала учились первый и третий класс, а после обеда второй и четвертый. Мои друзья отвечают: «А это наш «турчонок». Он хочет учиться». Учитель спрашивает меня: «Мальчик, как тебя звать?». Я говорю: «Вася», - «Ты хочешь учиться?» - «Да», - «Ну хорошо, а ты счет знаешь?» - «Да знаю немного: двадцать один, двадцать два, тридцать три. До ста сумею посчитать».

Счету меня никто до этого не обучал, букваря у меня тоже не было, но буквы я знал. А в то время даже некоторые школьники буквы не знали. Учитель мне говорит: «Выйди из класса и посчитай, сколько досок на потолке». Я посчитал и говорю: «Двадцать одна». – «А теперь посчитай в обратном порядке, справа налево». Я опять пересчитал доски и говорю: «Двадцать две». – «Ну как же так, наверное, ты ошибся. Ну-ка, давай сначала считать, слева направо». Я посчитал. Оказалось, двадцать две. «Вот теперь правильно, - сказал учитель, - а буквы ты знаешь?» - «Знаю». - «А букварь у тебя есть?» - «Нет». Учитель написал на доске несколько букв, я ответил. Учитель сказал: «Ты будешь учиться. Пусть завтра придут в школу твои отец или мать, я с ними поговорю». А я говорю: «Я с родителями не живу. Я живу у дедушки с бабушкой», - «Ну, пусть придет дедушка».

Я просидел в школе весь учебный день, который длился три или четыре часа. Закончились занятия, и я со всеми школьниками первых и третьих классов отправился домой. А всех уже встречают родителей. И мои бабушка с дедушкой бегают, ищут, куда пропал мальчик: наверное, пошел посмотреть один из колодцев и утонул там. И тут навстречу им я иду. Первой бежит бабушка, за бабушкой дедушка. «Где ты был?» - бабушка заплакала от радости, что я нашелся, обняла меня. «Я был в школе». – «А почему ты туда пошел?» Я рассказал обо всем, что со мной произошло за этот день. Это сейчас называют внуки «бабуля» и «дедуля», а тогда было просто «де» и «ба». Я говорю: «Де, учитель сказал, чтобы ты пришел завтра в школу». – «Зачем?» - «Я не знаю. Я хочу учиться, а он сказал, чтобы ты пришел».

На следующий день дедушка пошел в школу. Но я в этот день в школу не пошел, остался дома. Возвращается из школы дедушка, приносит букварь и книгу для чтения: «Учитель сказал, что ты будешь учиться. Вот тебе букварь». И я стал учиться. Один класс закончил, второй, третий, четвертый. А потом надо было ходить уже в семилетнюю школу, а это километрах в пяти от того села, где дедушка живет. После окончания начальной школы не давали никаких аттестатов, а просто справку дали, что закончил с удовлетворительными оценками. В пятый класс я пошел все с теми же сверстниками, которые были старше меня на один год. Каждый день, идя в школу, я проходил мимо того дома, где жили мои мать и отец. И я никогда не заходил к ним. Моим домом был дом, где живут мои дедушка и бабушка. Возвращаемся когда со школы, всех кто-то встречают: кого-то мамы, кого-то кто-то еще. Меня никогда никто не встречал, иногда только дедушка. А он у меня был участником Гражданской войны, в Первую мировую был ранен, в Австрии лежал год по ранению.

Книг я никаких не читал. По устному русскому языку у меня была пятерка, как диктант, так ошибок много было. Как говорится, я в слове из трех букв делал три ошибки – писал вместо «еще» «ишо». У нас вообще все так разговаривали – «пойдЕм», «зайдЕм», «придЕм» (через Е).

В 1937 году дедушка умер, а дядю забрали в армию. И я остался с бабушкой.

Заканчиваю я «семилетку», заканчиваю с отличием. Хочу куда-нибудь поступить. Больше всего мне хотелось в техникум. Тех, кто заканчивал школу с отличием, некоторые техникумы принимали без экзаменов. Но не все. Но я об этом не знал. Потом кто-то мне сказал, что в Орле, который был от нас километрах в семидесяти, есть железнодорожный техникум, в котором принимают отличников без экзаменов. Я, значит, начинаю собирать документы. Правда, я не знал, что нужно из документов подавать в техникум. Моя тетя работала почтальоном и кто-то из села посылал документы именно в этот техникум для поступления. Она поговорила с заведующей почтой и, с ее согласия, вскрыла чужой конверт с документами и переписала, что нужно для поступления. Она мне потом принесла этот список, в котором указывалось, что нужно свидетельство о рождении, аттестат об окончании школы, две фотокарточки, автобиография. Я самостоятельно собрал все, что нужно было и послал документы в техникум для поступления.

Прошло около двух недель и получаю я пакет, открываю его, а там все мои документы, которые я отправлял. Кроме документов, в пакете было письмо о том, что я не принят, так как мне не исполнилось пятнадцать лет. Я заплакал. В это время к бабушке приходит сосед: «Архиповна, что твой внук плачет?» - «Да вот, ему отказали учиться». – «Ну, у меня директор школы знакомый, договоримся и внук твой пойдет на второй год, а на следующий год поступит». Я говорю соседу: «Дядя Петя, если я буду второй год учиться, мне уже похвальную грамоту не дадут и придется мне в техникуме экзамены сдавать». Мне было тогда четырнадцать лет и решил я пойти в ЗАГС, который был в восемнадцати километрах, в районном центре. Прихожу я в ЗАГС и прошу выдать мне свидетельство о рождении, в котором будет указано, что я на год старше, чем на самом деле, что я рожденный с двадцать пятого года. Работники ЗАГСа мне отказали. Я говорю: «Как же так? Мне же надо в техникум поступать!». Они говорят: «Принеси справку, что тебе пятнадцать лет, пусть соседи ее тебе подпишут. Зайдешь в поликлинику, там тоже какую-то пометку сделают. Потом придешь ко мне, мы тебе сделаем свидетельство о рождении».

- У Вас не было до этого свидетельства о рождении?

- Ну как же! Было! Но я в ЗАГСе сказал, что у меня его совсем не было. Что я первоначально пришел его получать.

Зашел я в поликлинику, посмотрели там меня, а я рослый был, и потом поставили отметку «пятнадцати лет соответствует». В ЗАГСЕ в одном из кабинетов мне выписывают свидетельство о рождении с нужной мне датой рождения. То есть мне теперь есть пятнадцать лет.

Я переписал свое заявление в техникум, переписал автобиографию. А в свидетельстве об окончании школы, там где оценки, я взял тушь и капнул на цифру 1927. Ну надо ж было так додуматься! Отправил я документы повторно. Через две недели мне приходит ответ: «Вы приняты без экзаменов во вторую группу техникума. Необходимо явиться за пять дней до начала занятий». И я в августе месяце, числа 26-го или 25-го, отправился в Орел на учебу. В дорогу мне бабушка собрала хлебушка и я поехал.

- Это какой год был?

- Это был 1939 год. До станции я шел восемнадцать километров. Там я впервые увидел паровоз. Приехал в Орел, нашел этот техникум. В техникуме меня определили, выделили место в общежитии и сказали, чтобы я шел в санпропускник.

Стал я учиться. Тяжело было очень.

- На кого Вы учились?

- Там обучение длилось четыре года и после выпуска мы могли работать начальниками станций, только небольших станций, дежурными по станциям и диспетчерами. Профессиональная подготовка начиналась, в основном, с третьего курса. Первый год у нас была общеобразовательная подготовка, чтобы получить полное среднее образование. Тяжело мне было, много ошибок я допускал. Но потом мне учительница по русскому языку принесла книгу из библиотеки, «Отцы и дети» Тургенева, чтобы я читал. Ну, я читал. Но, как обычно, у меня «устно» - «отлично», «письменно» - «плохо». Если иногда в диктанте сделаю пять ошибок, то это считалось мало и мне ставили «посредственно».

Закончил первый курс, на второй перешел. После второго курса, а это было уже в 1941 году, отправили нас на практику. Я попал на практику в город Белгород. На железнодорожной станции мы знакомились с работой железнодорожной конторы: как билеты продаются, какие обязанности исполняет дежурный по станции. Кроме того, мы изучали работу грузового двора: где проходят грузы, как на них оформляют документы. Потом по всему увиденному и изученному мы отвечали на вопросы мастера.

Я жил очень тяжело. Стипендию мне не платили, для этого надо было иметь три четверти отличных отметок, а я на это не тянул. У меня дневной рацион в техникуме состоял из пол-литровой бутылки морса, который был просто сладкой водой, и трехсот грамм хлеба. Иногда покупал кильки грамм двести. После употребления ее с этими тремястами граммами хлеба, у меня было только желание пить и пить. Я был тощий. Иногда просил денег у преподавателей, подойду, бывало и прошу: «Анна Ивановна, так, мол, и так». Она даст мне три рубля денег, и я живу на тридцать копеек в день. Ну тогда столовые студенческие столовые были дешевые и на пятьдесят копеек там можно было поесть. А общежитие было бесплатным.

И вот, я помню, у преподавателя немецкого языка попросил денег, и она мне дала двадцать рублей. А я до сих пор эти двадцать рублей не отдал и меня это тяготит.

- Из дома Вам присылали что-нибудь?

- Некому было присылать. Я же с бабушкой остался. Поэтому никто мне ничего не присылал. Бабушке нечего было продавать, у нее была только одна коровенка. На втором курсе я ходил к директору, хотел бросить учебу. Директор расспрашивал меня о родителях, я сказал ему, что с родителями я не живу. Директор приказал выписать мне тридцать рублей материальной помощи.

Ну, а во время практики в Белгороде нам Управление железной дороги давало деньги из расчета пятьдесят копеек в сутки. Выходило пятнадцать или шестнадцать рублей.

И начинается война 22 июня.

- Как Вы узнали о начале войны?

- Мы были размещены на проживание на частных квартирах, как правило, по пять человек. Когда мы еще спали, к нам зашла хозяйка и говорит: «Ребята, вставайте, началась война!» С началом войны исчезли товары в магазинах, ничего невозможно было купить.

Через пять или шесть дней после начала войны у нас закончилась практика. Через нашу станцию шли на запад военные эшелоны с войсками и техникой, а обратно шли поезда с эвакуированными. Нас, десять человек практикантов, на какой-то вагон поместили, чтобы мы доехали до Орла.

Приехали мы в Орел, в свой техникум, нам выдали документы о том, что мы сдали свои отчеты по практике. После этого я поехал на родину, в село Трудки, к своей бабушке. Проходит примерно месяц и приходит мне письмо, в котором говорится, что наш техникум передислоцируется то ли в Омск, то ли в Томск, в общем, в Сибирь. Просили сообщить о моем решении насчет дальнейшей учебы. Бабушка моя заплакала. Я решил, что закончу учиться тогда, когда закончится война. И я не поехал в техникум, остался в деревне с бабушкой. Поскольку у бабушки была коровенка, то был и творожок и сметана.

В сентябре месяце был захвачен немцами город Орел, а в октябре они пришли и в село, в котором мы жили. Фронт остановился как раз по реке Труды, которая протекала через наше село. В деревне остановились немцы, а на другом берегу наша линия фронта была. То есть мы оказались на передовой.

Всем, кто жил в нашем краю села, немцы сказали: «Вег, вег!», мол, «уходите!» Откуда мы знали, что надо было собираться. Мы думали, что через два – три дня вернемся, поэтому мы в чем сидели, в том и вышли. Во дворе и коровенка осталась и куры.

Пошли мы к соседу Петру Митрофановичу. Подходим к его двору, а он с узлами выходит, хоть что-то с собой взял. Ну мы и пошли. В отдалении от села стояли два домика, мы в эти домики зашли. Сидело нас в этих хатах человек по пятьдесят, все ждали, что скажут, чтобы мы возвращались. Кушать нам нечего было, хозяйка варила нам картошку и прочее.

Бабушка говорит мне: «Вася, сходи домой, может тебя пропустят, накорми и напои корову». И я пошел. Иду, меня в деревню пропустили. Уже к дому подхожу, навстречу часовой. Я к нему: «Пан, му-му», - жестами стараюсь показать, что иду корову кормить. Он меня пропускает. А сено для коровы мы хранили на чердаке. Я зашел в сени, влез на чердак, взял охапку сена и бросил вниз, за ней вторую, третью. А я был одет в какую-то рабочую серую форму, которую мне солдаты дали. Я с этим сеном прыгаю с чердака а навстречу мне немцы. Выскочили из хаты и начали что-то по-своему кричать. Немцев четверо было. Один немец полез в кобуру, достает пистолет и наводит его на меня, собираясь меня застрелить. Передовая ведь рядом. Потому что мы вечерами слышали, как наши кричали «ура», а потом крики прекращались.

Вы не поверите, но, когда он нацелился меня застрелить, я увидел руку другого немца, который отвел от меня руку с пистолетом. Пистолет выстрелил, но пуля прошла мимо меня. Знаете, мне не было страшно. Я готов был принять эту смерть, я не кричал, не просил. Помню, я только беспокоился о том, как бабушка меня найдет. Немцы меня подняли, второй немец мне под задницу сапогом дал, и они выбросили меня из хаты. Выбросили и часовому, который рядом ходил, что-то сказали. Я иду, а сам думаю, что, наверное, они приказали ему меня расстрелять. И чтобы он это сделал не в помещении, а на улице. Шел я тихо, прошел метров десять, двадцать, тридцать. Выстрела нет. Я боюсь повернуться. Когда прошел метров пятьдесят, повернул голову и смотрю, немец по-прежнему ходит с автоматом. Мне все потом говорили, что это мой ангел-спаситель отвел руку этому немцу. Но я все-таки додумался: когда нас с бабушкой выгоняли из дома, немцев в хате было человек десять. Наверное, тот, который руку отвел, он меня узнал, что я жил здесь и увидел, что я пришел кормить корову.

Несколько дней мы прожили в той хатенке. Потом пришли немцы, выгнали нас и отсюда и сказали, чтобы мы шли на запад. Шли мы утро, день и вечер. Пришли в село Столбецкое, тоже нашего Покровского района. Там нас распределили по домам. В самом Столбецком стояли немцы, была их комендатура. А рядом был хуторок из одиннадцати домиков, назывался Новомацановка. В этом хуторке немцев не было совсем. Нас туда тридцать человек разместили. Мы с бабушкой и еще один дедуля попали в большую семью. В семье было двое детей, два парня, хозяин с хозяйкой и еще бабушка с внуком. Когда мы пришли, был вечер. Они нас посадили за стол и накормили картофельным супом. У них было приготовлено на семь человек, и мы всю эту похлебку съели. Хозяин дал нам хлеба, а бабушка моя, постоянно повторяя мне: «ешь, ешь!», прятала хлеб себе за пазуху. Она думала, что нас сейчас накормят и снова придется куда-то идти.

- Кто распределял вас по домам?

- Комендатура в Столбецком.

- Когда вас немцы прогнали, они вас сопровождали или вы шли сами?

- Когда нас собралось много населения, то нас сопровождали. Шли немцы с собаками впереди, сзади и по бокам.

Самое что интересное, утром к нам пришли немцы. Их звали Ханс и Рудольф. Они были чистокровными немцами. С ними был еще Франц, он был австрийцем. И этот Франц немного разговаривал по-русски. И вот, значит, утром они заходят. Франц поздоровался с нами. Мы все поздоровались в ответ. Он спрашивает у моей бабушки: «Вы кушать?». Бабушка отвечает: «Да, пан, кушай, кушай». Франц спросил и у меня: «Вы кушать?». Потом он говорит хозяевам: «Вы кушать – и они кушать! Если вы кушать, а они не кушать, мы вас в Сибирь!» Они сказали хозяевам, что немецкое правительство им возвратит все, что те потратят. Может это не надо показывать, а то подумают, что я преклоняюсь перед немцами?

- Ну какое же это преклонение? Что было, то было.

Пришла весна 1942 года. Колхозы распались, местное население себе забрало земельные участки, пахали, сеяли. Я так и жил в Столбецком. Когда наши хозяева начали обрабатывать свои участки, я им помогал. Помогал не только им, но и другим, чтобы меня с бабушкой немного кормили.

- Участки помогали обрабатывать приусадебные или бывшие колхозные?

- Сначала приусадебные, рядом с домом, а потом и бывшие колхозные. В этом хуторе жители пасли деревенский скот по очереди, коровы, овцы у них были. Я часто ходил с хозяином косить траву, это был июль месяц. И мне пришла в голову мысль. Подхожу к сидящим мужикам и говорю: «Сейчас идет уборочная кампания, а вы скот стережете по очереди. Примите меня и я буду пасти ваш скот», - «О, Васька, где ты раньше был! Конечно наймем тебя. А когда ты можешь выйти на работу?» - «Да завтра и выйду» - «А сколько тебе надо платить?» - «Мне платить ничего не надо, кормиться я буду к вам по очереди ходить». Мой хозяин, у которого я жил, Иван Петрович, сказал им, что я справлюсь. И вот они мне выделили с каждого двора, чью скотину я пас, пуд зерна и немного картофеля. А стадо мое состояло из одиннадцати коров и сорока овец.

И я стал пасти стадо. Кормиться ходил в разные дворы по очереди. Кормили меня очень хорошо, как говорится, «на убой». У кого, к примеру, была корова и пять овец, те меня кормили два дня. У кого не было овец, те один день. Когда кто-то из хозяев забивал скотину, то обязательно говорили: «Вася, приходи к нам!» и давали мне свежего мяса. Одним словом, хорошо ко мне относились.

В 1942 году стали забирать молодежь в Германию. Приходит к нам с бабушкой староста, с ним вместе полицейский из Столбецкого и немец. Они забирали на работу в Германию всех, от семнадцати до сорока лет. У моей бабушки они спрашивают: «Бабушка, сколько вашему внуку лет?» - «Да шестнадцатый год пошел». Староста сказал об этом немцу, тот замотал головой: «Нихт, нихт!». Меня не забрали в Германию, а с этого поселка, в котором мы жили, троих или четверых забрали.

Пережили мы 1942-й год, а в 1943 году, в феврале месяце, после того как наши войска освободили Сталинград, под освобождение попала и часть Орловской области. И, когда немцы отступали, они все мужское население забирали с собой. В том числе и меня взяли, потому что я был эвакуированный, а не местный житель. Забрали меня, и мы двигались вместе с отступающими немцами, сопровождая их обоз. Мне дали лошадку, чтобы я запряг ее в сани. На эти сани погрузили какую-то немецкую амуницию. В одном месте на обоз налетела наша авиация, собираясь его разбомбить. Немцы сразу в снег и нас тоже заставили укрыться. Повезло мне, выжил при налете.

Пришли в один населенный пункт. Немцы сразу разместились в домах на отдых. Со мной был один из местных, столбецких, жителей. Нам с ни указал дом, в котором мы должны были разместиться на ночлег. Мы зашли в этот дом, немцев там нет, только бабушка и дедушка там жили. Они нас накормили кислой похлебкой. Немцы нам сказали, чтобы мы завтра утром явились к зданию, где у них был штаб. Легли мы спать, а я говорю своему соседу: «А ведь нас в Германию немцы заберут, они же отступают. Давай сбежим?»

И мы ранним мартовским утром встали, спустились в овраг, в котором было много снега, и стали двигаться в сторону дома. Весь день мы шли, в домах, которые попадались, немного отдыхали. Вечером мы вышли к большой дороге и на наших глазах разразился бой. Попали мы под ночной налет. Наша авиация налетела на отступающих немцев. Стрельба, прожектора, кто-то матом ругается, вокруг взрывы. Больше часа этот бой длился. В этой суете мы закружились настолько, что не знали совершенно куда идти и к кому мы выйдем.

Но вышли мы все-таки к своим. Помню, это была артиллерийская часть, стояли пушки. Мы увидели нашего офицера, а как раз ввели погоны, и я ему говорю: «Дядя, возьми меня в армию!» В званиях мы тогда совсем не разбирались – лейтенант он или майор. В ответ офицер грубо мне ответил: «Нашелся вояка! Ты откуда?» Я говорю: «Да я эвакуированный. Вон в том населенном пункте живу» - «Кто там у тебя остался?» - «Бабушка» – «Вот и проваливай к своей бабушке!»

Нашел я свою бабушку. Было очень холодно. А у меня были ноги обуты в резиновые галоши и, когда отступали с немцами, я их сильно обморозил. Меня офицер спрашивает: «Что у тебя с ногами?» - «Да я их поморозил сильно». Он завел меня в хату и говорит: «Ну-ка, показывай». Я разулся, а у меня там волдыри. Офицер приказал вызвать к нам фельдшера. Пришел фельдшер, увидел, что у меня на ногах пузыри начали лопаться, поохал. Положили меня в хате на кровать и я, наверное, впал в кому. Я тогда не понимал этого, я просто отключился. За мной почти никто не ухаживал.

Дом, в котором я лежал, находился в отдалении от других и в нем не было солдат, а он использовался хозяйственными службами. Как я потом узнал, поэтому туда иногда заходил офицер-начпрод. Начпрод пользовался тем, что там не было солдат и они его не видели, для того, чтобы выпить немного водки. Он обычно приносил хозяйке шмат мяса, брал с собой бутылку и просил, чтобы бабушка моя поджарила ему мясца. Однажды он увидел меня и поинтересовался, мол, кто это и что с ним. Ему рассказали обо мне. А я ничего не ел, пока лежал в беспамятстве. Так этот офицер приходил, наливал мне ложку водки, разжимал мне рот и вливал в меня две ложки. Дня два или три он меня так лечил. А над входом в дом повесили табличку с надписью «карантин». Этот начпрод, как я потом узнал, приходил каждое утро, а то и вечером заглядывал. Кроме него иногда заходила медсестра, измеряла температуру.

Примерно дней через пять я пришел в сознание. Лежу около окошка, смотрю в него и вижу березы с распустившимися листьями. Я бабушке говорю: «Как хорошо! Смотри, весна, березы распустились. Вы все радоваться будете, а я умру. Меня не будет, а у вас будет жизнь хорошая». А дело было в начале марта и никаких распустившихся берез там быть не могло. Это я просто бредил после болезни.

Принесли мне покушать. Незадолго до этого начпрод принес кисель, чтобы бабушка сварила его для меня. Вкусный кисель был, с небольшой кислинкой. Его влили в меня, и после него у меня разыгрался такой аппетит, что я никак не мог наесться. Желудок я свой этим сильно попортил. Начались рези в животе.

При наступлении все думали, что скоро освободят всю Орловскую область, но наши войска продвинулись всего километров на 25. Но их наступление захлебнулось и фронт встал. А нас опять эвакуировали в тыл, в глубину нашей освобожденной территории. У нас с бабушкой ничего не было из вещей, поэтому нас посадили в кузов машины и повезли. Привезли нас в село Прусынки, тоже Орловской области, Русско-Бродский район.

В это время там шел призыв в армию и я пошел в военкомат. Я пришел, поздоровался, сказал, что хочу в армию, на фронт. Напротив меня сидят два офицера, не знаю в каком звании, один говорит: «Вот, сука, нашелся вояка! Ты сколько был в оккупации?» - «С сентября сорок первого, почти год и четыре месяца». - «Да ты уже немецким духом пропитался! Тоже мне, фронтовик!»

А второй офицер говорит ему: «Слушай, сейчас вышло постановление призвать тех, кто родился в двадцать седьмом году не по военной линии, а по линии ОСОАВИАХИМа». И призвали меня. Вручили повестку и направили в Покровское на прифронтовые курсы учиться на минера.

На этих курсах уже была сформирована группа и мы приступили к учебе.

- Несмотря на то, что призваны Вы были по линии ОСОАВИАХИМа, присягу все равно приняли?

- Никакой присяги не было. Нас просто учили. Сначала мы изучали, конечно, наши советские мины. Выходили иногда на практические занятия, на которых руководитель нам показывал, как разминировать мины.

После обучения, в 1944-м году, когда сошел снег, нас направили в те места, где проходила Орловско-Курское сражение. Мы приехали на станцию Змиевка, чтобы заняться разминированием территории Орловской области и части Курской области.

- Во время обучения вы изучали только советские мины или немецкие тоже?

- В основном свои изучали, потому что не было достаточно учебного материала для изучения немецких мин. Немецкие мины были очень страшными, особенно немецкая противопехотная мина, называется «ZZ». Это та, которая выпрыгивала перед взрывом.

Наши мины представляли собой фанерный ящичек, в который укладывался тол, разный по весу: 500 грамм, килограмм, в противотанковые укладывалось до трех килограмм.

Немецкие противопехотные мины представляли собой два цилиндра, вставленные один в один. Между этими стаканами засыпались металлические шарики, порядка двухсот штук. И вот, когда наступают, она выскакивает на высоту 1 метр 10 сантиметров, рвется и эти шарики летят на расстояние до 150 метров. Но на этом расстоянии не убьют уже, а если попадут в того, кто наступил, то и он погибает и тот, кто рядом был, тоже.

- Расскажите о немецких противотанковых минах.

- Это были тоже страшные мины. У них что было… У них было два взрывателя. Один вверху мины, а другой сбоку и снизу, я уже сейчас плохо помню.

Было указание, чтобы нас, поскольку мы почти все были в оккупации, на фронт не посылать. А, чтобы не снимать с фронта саперов для разминирования освобожденных территорий, к разминированию привлекли нас. Фронт в наших краях стоял почти два года, там столько мин осталось в земле, что просто невозможно! Стали возвращаться эвакуированные и стали часто гибнуть от мин.

Поэтому мне неприятно говорить, но нас просто использовали, к нам так отнеслись. В первые теплые дни мы вышли на разминирование и у нас сразу появились жертвы. Говорят, минер ошибается один раз.

- Сколько времени проходило ваше обучение?

- Месяца четыре, наверное, а может быть меньше.

- Вам форму какую-нибудь выдали?

- Ничего нам не выдавали. Мы в своей одежде были. А кормили нас колхозы, чью территорию мы разминировали. Из райцентра привозили хлеб и консервы, а колхоз давал картошку и они же готовили нам еду.

- Во время обучения были жертвы?

- Нет, не было. Не буду обманывать, просто не помню. У нас же мины были учебные.

При разминировании первыми шли офицеры. У них были карты минных полей. На отделение давали даже миноискатель. Но от него толку не было – он ничего не брал, гудит и все! Потому что на каждом квадратном сантиметре земли были то ли мина, то ли осколки. Главное, что хоть карты наших минных полей были! Разминировал, вытащил чеку, выбросил ее. И наши и немцы мины клали на четыре метра друг от друга. Поэтому идем мы цепью и разминируем.

- Вы мины щупом искали?

- Это немецкие щупом. А наши по карте видно, где лежат. Вот я разминировал мину, я стою, делаю три шага, потом опускаюсь на колени и по-пластунски ползаю по траве и по бурьяну. А там метра через два попадается следующая мина. Вот так мы снимали эти мины. Ну а наши ребята, даже если на мины не наступали, а мины уже просто поржавели, то взрывались. Взрывы были часто. Ну, отрывало там кому-то ногу, кому-то руку. Убитых было мало, в основном ранило.

Потом нужно было снимать немецкие мины. Мы сначала с противотанковыми своими минами дело имели, а потом на немецкие противопехотные перешли.

На немецкие минные поля карт не было. Но наши офицеры примерно знали, где немцы могли их ставить: где танки должны были идти или какие другие механизмы, там противотанковые, а где пехота – противопехотные. Нас всей группой завели в лес и сказали, чтобы мы каждый для себя вырубили шест длиной не менее трех метров. Мы так и сделали. А на конец шеста прикрепляли рожки от вил, не все полностью вилы, а два рожка. Приходим, вот здесь должны быть немецкие противотанковые мины. Мы выстраиваемся и идем шеренгой, вилами в землю тычем. «Бам!» - есть что-то. Подходишь, смотришь, взрыватель видно. Берешь, вытаскиваешь его. Потом опять три шага, опять по-пластунски и так все мины снимали.

- Как снимали немецкие противотанковые мины, на которых стояли боковые или донные взрыватели?

- Мы, когда пришли разминировать, мы не знали, что они с двумя взрывателями. А потом, когда от таких мин стали погибать по три – четыре человека, то узнали. Опасно было, ведь не знаешь, в каком месте у нее стоит дополнительный взрыватель. Так мы их потом стали «кошками» сдергивать.

Спустя некоторое время мы уже наловчились снимать мины. Собирали их, складывали в блиндажи, которые там были, и вечером устраивали «салют». А после этого идем в населенный пункт, а там в некоторых домах стекла выбиты. Были блиндажи, в которых хранились снаряды, они еще как склады со времен боев остались. Шутка ли, полтора года фронт стоял!

Иногда мы шутили. Возьмем наши маленькие противопехотные мины, придем, установим где-нибудь на дорожке, закопаем. А потом взрываем эту мину. Женщины сразу охать начинают: «Ой, ребята! Да я же сегодня корову гнала здесь и по этой дороге проходила!» А мы стоим, хохочем. А за свое «спасение» женщины нам приносили молока.

Примерно в июне или июле мы занимались снятием немецких мин. Работа была очень тяжелая. Там до этого много людей погибло. Но мы уже были опытные, и поэтому нас направили на этот сложный участок.

- Где находился этот сложный участок? Название населенного пункта не вспомните?

- «Общий труд». Поселок «Общий труд» Покровского района.

- Скажите, а из вас сформировали какое-то подразделение? Оно как-то называлось?

- Нет. Нас называли просто «призывники». Вот в этом «Общем труде» жертвы были почти что каждый день. Ой, столько слез было! Председатель колхоза выделял лошадку, подорвавшихся на повозку грузили и отвозили.

- У вас работали на разминировании только местные?

- Да, все были жителями Покровского района.

- В вашей группе была только молодежь или люди в возрасте тоже были?

- Не было, только молодежь одна.

- Девушки в группе были?

- Только ребята. Их в армию не могли призвать по возрасту и поэтому правительство призвало их по линии ОСОАВИАХИМа. Поэтому, когда я просился в армию, мне вручили повестку и сказали, чтобы я пришел в такой-то населенный пункт в школу минеров.

- Так Вы сами пришли в эту школу?

- Я сначала сходил домой к бабушке, переоделся, а потом пешком пошел в школу минеров.

И вот, на одном участке обнаружили мы мины и идем, значит. Там снимем, там снимем. И вот там, где я полз, снял я мину противопехотную немецкую. Затем три шага шагнул, ищу, а мины дальше нет. Нашел только через восемь метров. С нами был офицер, капитан. Я ему говорю: «Товарищ капитан! Нет мины!» А он, такой, говорит: «Немец не дурак. Ну-ка, вдвоем проползите!» Мы проползли: «Нет мины!» - «Да не может быть! Вы, наверное, плохо искали. Петров, ну-ка иди сюда! Попробуйте поискать втроем». Проползли мы и втроем, нет ничего. «Наверно и среди немцев попадаются неисполнительные разгильдяи. Выходите оттуда!», - говорит капитан. Двое из нас пошли на дорогу прямо по бурьяну, а у меня что-то нога болела, и я пошел там, где бурьян был уже нами троими примят, где мы втроем все исползали. Сделал я три – четыре шага…

Я лежу на земле, на спине. А передо мной взрыв, похожий на атомный гриб. После взрыва стало очень тихо - сильно меня контузило. Я лежу и мне в голову мысль пришла: ведь нам говорили, что, если оторвет руку, то в первые секунды не чувствуешь этого. Я попробовал, рука двигается, и одна и вторая. Пошевелил и ногами. Значит у меня руки-ноги целы. Только на кончике пальца руки был оторван кусочек мяса, наверное, шарик от мины оторвал.

Лежу, смотрю, идут ко мне. Подходят офицер и два минера, остановились на расстоянии от меня. Они видят, что я погибший и не стали подходить. Я вижу, что они заговорили, но я их не слышу. И я тихонечко им говорю: «Жииииив». Офицер сразу дает этим двум команду, приходит медсестра. А медсестра сразу после взрыва убежала, испугалась. Меня взяли под мышки, за руки, за ноги, с поля убрали и в блиндаже положили. Я там сутки пролежал. В этот день работы по разминированию остановили, все пытались разобраться, почему мину не смогли обнаружить.

Когда я очухался и стал подниматься на ноги, меня вызвали к начальству. Начальством у нас были офицеры с фронта. Когда я явился, то меня спросили: «Товарищ Сапелкин, а почему Вы остались живы? - вот такой прямой был вопрос, - Вы должны были погибнуть от такой мины. Что Вы сделали, что Вы предусмотрели? Нам очень интересно. Такое бывает один раз из миллиона случаев, когда мина взорвалась под Вами, а Вы остались живы. Что-то здесь не так. Вы что-то увидели или что-нибудь еще? Если увидели, то что? Скажите нам». Я говорю им: «Я не знаю. Почему-то я шел-шел, а потом я лежу». Примерно через неделю я, семнадцатилетний мальчуган, стал седой. И до сих пор седой и буду седой. Начальство потом еще немного поговорило со мной и пообещало представить меня к награде. А мы что там понимали, награда ли или не награда… Главное, что жив остался.

Продолжили мы снимать мины, люди гибли. Много положили там нашего брата.

Стали заморозки осенью 1944-го года. Разминирование прекратили. Да мы к тому времени уже почти все мины поснимали. И мне дают повестку прибыть в военкомат для отправки в воинскую часть.

Мы в это время жили с бабушкой в подвале, у нас ничего не осталось. За пять часов я должен был пройти семнадцать километров. Никто меня в армию не провожал, только бабушка мне в дорогу сухарей посушила да соседки женщины пришли. Бабушка сильно плакала.

Пришел я в военкомат. А уже снег выпал. В военкомате уже народ был: кто один как я пришел, кто с родителями. Нас всех собрали и повезли на станцию Змиевка. Это от Покровки километрах в тридцати пяти. Привезли нас вечером, разместили. Переночевали мы, утром рано нас разбудили, посадили в товарный вагон и привезли в город Орел. В Орле мы направились на сборный пункт. В этом сборном пункте мы пробыли суток трое. Ночью подъем, нас на станцию отправили, там посадили в вагоны. Вагоны не товарные, но и не плацкартные, зато отапливаемые были, там печка-буржуйка стояла. И в этих «теплушках» нас повезли.

От Орла до Москвы не очень далеко, но мы делали большие остановки. Мимо нас эшелоны ходили туда-сюда, поэтому нас задерживали. Только Москву проехали, наш эшелон как дал ходу! И приехали мы на станцию в Горьковской области, название станции уже не вспомню сейчас.

Разместили нас в клубе, а вечером к нам пришли и начали нас распределять. Первым делом смотрели на образование. Когда подошла моя очередь, мне сказали: «Артдивизион, вторая батарея!». Так я попал в артиллерию. Кроме артиллерии людей распределяли в общевойсковой батальон, пехоту, попадали и в минометчики и в саперы. Это был 52-й учебный полк армии. Потом, когда всех распределили, пришли офицеры этих подразделений и нас забрали. Я попал, как уже говорил, в учебный артдивизион. Артдивизион – это как в пехоте батальон, а батарея – это рота. Учебный полк стоял в лесу. Наш третий взвод, как и все другие, размещался в землянках. Кормить нас стали курсантским пайком, но мы все равно не наедались. У нас было две мысли – как бы поспать и что бы поесть.

- А почему Вас в саперы не забрали? Ведь у Вас такой богатый опыт уже имелся в работе с минами. Или это никак в документах не отразилось?

- Наверное об этом записи в документах моих никакой не было. А в артиллерию забрали меня потому, что я по образованию закончил два курса техникума. Основная масса призывников была с образованием один или два класса всего. Ведь война была и поэтому, когда заполняли бумаги, большинству писали в графе об образовании «начальная школа». А в артиллерию набирали грамотных.

Через некоторое время мы начали готовиться к принятию присяги, стали учить ее текст. Сказали, что мы должны знать ее наизусть. Сидим, учим. Заходит командир батареи капитан Гринь. Командир взвода лейтенант Гонт доложил ему, что у нас самоподготовка. Командир батареи спрашивает у нас: «Ну что, готовы к присяге?» - «Так точно!» - «Кто наизусть может уже рассказать?» Все стоим, молчим. Капитан говорит: «Ну что вы? Я подскажу, если кто ошибется». А я по росту стоял в первых рядах и тихонечко «ляпнул»: «Ошибешься, потом неудобно будет». Капитан сразу на меня пальцем ткнул: «Вот! Выходи!» Я вышел, как положено, три шага строевой сделал, повернулся. «Ну, давай!» Капитан взял у лейтенанта текст присяги, чтобы сверять текст. И я начал: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Советской Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь. Быть дисциплинированным и исполнительным, исполнять приказы и уставы…». Пока я рассказывал текст присяги, командир батареи сидел. Когда я закончил, он встал и скомандовал: «Взвод, смирно! Объявляю благодарность курсанту Сапелкину! Товарищ лейтенант, запишите ему в карточку благодарность. Молодец! Занимайтесь по распорядку!» И ушел. Тут некоторые стали говорить: «Да я тоже знал». Какое же было удивление, что мне первому во взводе командир батареи объявил благодарность!

Присягу принимали с карабином Текст присяги читали, так что зря учили ее наизусть.

- У вас карабины были личным оружием?

- Да. До присяги мы их изучали, но у нас их еще не было. А когда приняли присягу, то нам каждому записали номер его карабина.

В общем, начались у нас занятия. В основном боевая и тактическая подготовка. Были полевые выходы, политзанятия. Учились мы на командиров орудий. У нас были 45-миллиметровые орудия и 50-миллиметровые. «Сорокопятка» была основным изучаемым орудием. С ней мы выходили на полигон и проводили там учебные стрельбы. А у меня, на счастье, получилось попадать в щит, который был мишенью. Я был за командира орудия, что-то там крутил, крутил, замешкался. Офицер орет: «Стреляй, твою мать!» Я стреляю, снаряд летит и попадает в этот щит.

- Орудие наводил не наводчик?

- Нет, я сам наводил. И получил за удачный выстрел благодарность.

Занятия у нас вели в основном офицеры, иногда сержанты и старшины. Сержанты нас, конечно, обижали, говорили: «А, да вы немецким духом пропахли!». Ну и некоторые офицеры тоже обижали.

- Кроме Вас там был кто-нибудь еще, кто пережил немецкую оккупацию?

- Все почти что были. Там много было из районов нашей Орловской области.

Вел как-то лейтенант Гонт у нас самоподготовку. Его вызвали куда-то, и я остался за старшего. Сидим, читаем уставы. Открывается дверь, заходит капитан Пищурин, замкомандира артдивизиона. Командир дивизиона был майор Зинченко, а он заместитель его по строевой части. Я сразу скомандовал, доложил ему. Мы продолжили читать уставы, а он постоял молча минуту и ушел. Приходит командир взвода, строит взвод: «Курсант Сапелкин, выйти из строя! От имени замкомандира дивизиона объявляю Вам благодарность за проведение самоподготовки!»

А через день меня вызывает командир батареи: «Сапелкин, Вы грамотный. Пришла разнарядка в Тульское инженерно-артиллерийское училище. Вы подходите на 100%. Вы согласны будете?» Я говорю: «Товарищ капитан, у меня бабушка в подвале живет. Мне ехать некуда. Я согласен». – «Хорошо, я сообщу в артдивизион и Вас вызовут». Проходит дней десять, дневальный кричит: «Сапелкин, на выход!» Подхожу и узнаю, что меня вызывают в артдивизион. Я захожу, сидит капитан, замкомандира дивизиона. Он мне приказал сесть рядом с ним. Смотрю, у него в руках моя послужная карточка. Посмотрел он в нее и говорит: «Товарищ Сапелкин, Ваше место только в этом училище». Я вскакиваю и отвечаю: «Так точно!» Он говорит: «Садитесь. Вася (он меня впервые по имени назвал), а вы же в оккупации были?» Я ему опять: «Так точно!» В этот раз он меня даже не посадил: «Есть правительственное постановление, тех, кто был в оккупации в училища не направлять. Мне очень жаль». – «А если заочно?» - «Даже заочно. Тем более, что в оккупации Вы были больше года. Поэтому иди и продолжай службу». Так и закончил я школу в должности командира орудия.

- Вам по выпуску какое звание присвоили?

- Тут как получилось. Когда мы окончили учебу, стали организовывать маршевые роты для отправки в Германию. Им по отправлению выдавали обмундирование и присваивали звания младших сержантов. А я и еще несколько человек остались. Мы сидели в отдельной казарме и ждали следующей отправки. Но к нам в школу приехали моряки - «покупатели», набирать в Военно-Морской флот. И так я попал на флот.

- Неожиданный поворот! «Сорокапятка», которую вы изучали, все-таки пехотное орудие.

- Ну вот так вот. Может по образованию я им подошел, не знаю. Еще когда мы учились, нашу артиллерийскую школу ночью подняли по «тревоге» и направили на станцию грузиться в эшелоны. Мы не знали в чем причина, говорили, что нас перебросят на Дальний Восток, сражаться с Японией. Все бегали, бегали, а потом прозвучала команда «Отставить!». Мы из вагонов вышли и вернулись в свои казармы.

- Как Вы узнали о Победе?

- В конце апреля или начале мая нам сообщили, что наши войска в Берлине водрузили знамя. Я в это время был в патруле и ночью нам передали. А 9 мая утром, часов в пять, заходит в казарму старшина роты и говорит нам, что закончилась война. Мы стали от радости подбрасывать вверх подушки, одеяла, кричали до усрачки, извините за выражение. А после подъема весь учебный полк был построен со своим вооружением. Мы, артиллерийский дивизион, стояли со своими орудиями. Рядом стоял батальон ПТР со своими ружьями. Весь плац был занят людьми и оружием. В честь Победы полк дал салют и был нам устроен хороший обед.

- Салют из чего давали?

- Мы давали из своих орудий.

- Холостыми или боевыми?

- Холостыми.

- Не вспомните, что входило в меню того праздничного обеда?

- Супа давали «до отвала», кашу рисовую. Была американская колбаса в металлических банках – деликатес!

- В каком году Вы закончили обучение в артиллерийской школе?

- 12 ноября 1945 года, вот, об этом есть запись у меня в военном билете.

После того, как нас забрали служить на флоте, нас посадили в теплушку и привезли в Москву в военно-морской экипаж.

- Вы же одеты были не во флотскую форму. Как вас в экипаже приняли?

Переночевали мы там две ночи, кормили там нормально. Когда распределяли по флотам, мы все мечтали попасть на Черноморский флот. Говорили: «На Балтику тоже было бы неплохо. Лишь бы на Северный или Тихоокеанский не попасть».

- На флот вас все-таки рядовыми отправили?

- Да, рядовыми. А потом, при распределении, я попал в Управление тыла Военно-Морского флота Московского гарнизона. Носили мы серую робу с черными погонами. На погонах была одна буква «Ф». Службу несли сначала в Переделкино на адмиральских дачах, а потом заготавливали лес в подсобных хозяйствах флота. Из Москвы меня через год перевели в Ленинград, где я служил писарем при финчасти. Я был отличником боевой и политической подготовки, активным комсомольцем. Там мне предложили вступить в партию. В Ленинграде было военно-морское училище тыла, в котором готовили военных финансистов, куда я поступил. А перед этим, в 1948 году, я окончил заочные вечерние курсы бухгалтеров при учебном комбинате ССО СССР. Я еще служил срочную службу, но начальство мне разрешило обучаться на этих курсах. В училище тыла я сдал документы, имея хорошую характеристику. Отучился я там год. В 1951 году мне присвоили воинское звание «лейтенант» и направили для прохождения службы в город Выборг. Затем мне довелось служить на Северном флоте. А потом направили меня сюда, в город Волгоград, для комплектования воинской части, которая приступила к строительству Качинского высшего военного авиационного училища летчиков. В 1986 году ушел на пенсию в звании майора, у нас были армейские звания. С тех пор я тут, в Волгограде, и проживаю.