Шимановский Моисей Борисович

М.Ш. — Родился я здесь, в Киеве, 7 сентября 1924 года. До войны мы жили на улице Кирова (сейчас это улица Грушевского). У родителей нас было двое – я и младший брат 1932 года рождения.

Мой отец родился в Чернобыле в 1894 году, в 1914 году был призван в армию, попал в плен и находился в Австро-Венгрии. После революции вернулся в Киев, как он говорил, «с золотым запасом» (в Австро-Венгрии ему собрали какую-то помощь), участвовал в гражданской войне. В 1920 году отец вступил в партию, какое-то время был даже комиссаром бронепоезда. На войне отец получил тяжелое ранение — обе ноги были прострелены ниже колена. После гражданской войны он сначала работал на так называемой посадочной фабрике, потом в Кожтресте. Всю свою жизнь отец мучился с ногами. Когда работал на фабрике, то во время какого-то праздника рабочие качали его на руках, подбросили, и он опять сломал раненую ногу. Отец окончил Промакадемию, правда, диплом не защитил, потому что до этого не имел серьезного образования — только четыре класса хедера. Одно время был директором шорно-седельной фабрики в Кременчуге, потом вернулся в Киев. Здесь отца в 1937 году арестовали — правда, сидел недолго, его выпустили, и он пошел работать на обувную фабрику. Там проработал несколько лет, был заместителем секретаря парторганизации фабрики. Отец всегда положительно относился к советской власти – сами понимаете, он был член партии. Правда, честно признаюсь — даже в сталинские времена у нас в диване лежал портрет Троцкого. Я думаю, что отец его уважал.

Мою маму звали Клара, она киевлянка, родом с Подола, во время гражданской войны была комсомолкой, и в каком-то смысле была участницей Трипольской трагедии 1919 года. Она вместе с другими комсомольцами плыла из Киева в Триполье на пароходе «Ильич», но по дороге заболела тифом, и ее высадили. А остальные комсомольцы добрались до Триполья, и там их расстреляли «зеленые». Мама несколько лет не работала, потому что сначала я был маленький, потом мой брат был маленький, а когда мы подросли, она стала работать в обувном магазине.

В 1931-32 годах мой отец работал в посольстве СССР в Иране, и наша семья жила там больше года — в Тегеране и Мешхеде. Я даже не знаю, кем отец там работал — скорее всего, каким-то представителем по промышленности. Знаю только то, что когда мы жили в Мешхеде, то там был сахарный завод, который поставлял сахар в Советский Союз, что отец был связан с этим заводом и, кроме того, каким-то образом сотрудничал с пограничниками. Больше я ничего не могу об этом сказать. Да я и не интересовался этим. Я был маленький мальчик — какое мне было дело до этого?

В 1931 году я вместе с группой ребят ездил на экскурсию в резиденцию шаха Ирана, а его сын, будущий шах Мохаммед Реза Пехлеви, тогда был еще мальчиком. Нам показали, где они живут, но внутрь мы заходили только туда, где жил наследник. Мы видели его и даже с ним разговаривали. Конечно, я тогда не придавал этому особого значения — мальчик как мальчик.

Хочу сказать, что я немного не согласен с некоторыми историками. Вот про архитектора Городецкого пишут, что он строил вокзал в Тегеране. А я этого вокзала не помню и скажу больше — в то время в Тегеране вообще не было железной дороги! И трамвая там не было — ездили на конке, на фаэтонах или на машинах (в Иране ходили, в основном, «форды»).

Когда мы были в Иране, отец однажды ехал в машине, и произошла авария — их машина столкнулась с другой машиной, в которой ехали немцы. Машина с немцами упала в пропасть, а их машина перевернулась, и кислота из аккумулятора вылилась отцу на ногу.

Хорошо помню советское посольство в Тегеране. Напротив него располагалось английское посольство, рядом с которым была английская школа, в которую я ходил несколько месяцев. А потом мы переехали в Мешхед, и там прожили около года. В Мешхеде есть бульвар, разделенный на три полосы. Одна полоса только для женщин, средняя полоса для мужчин и женщин, и еще одна полоса — только для мужчин. Причем по средней полосе мужчины и женщины могут идти вместе, но им нельзя идти под руку. Почему-то мне это запомнилось. А однажды я подрался с мальчиками — детьми русских белоэмигрантов. Они на меня кричали: «Москвич!» И за мной эта кличка оставалась очень долго. Почему «москвич» — я не знаю. Есть вещи, которые сейчас объяснить уже невозможно.

Помню, что я свободно разговаривал с местным населением на фарси — Вы же знаете, дети моментально воспринимают языки. Наши посольские работники посылали меня за покупками, потому что мне продавали дешевле — я мог поторговаться. В Иране такое положение — если Вы приходите на рынок утром, то свежий хлеб стоит, предположим, одну копейку. А если Вы придете через два часа, хлеб будет стоить уже полкопейки, потому что он уже не такой свежий.

Когда-то в Киеве была выставка, посвященная Ирану, я разговорился с одним иранцем и сказал ему, что был в Золотой мечети в Мешхеде. Он удивился, потому что в нее не пускают иноверцев. А я туда заходил ненадолго — зашел и вышел.

В 1932 году мы вернулись в Киев, и я пошел учиться в 83-ю школу, которая располагалась на улице Энгельса (Лютеранской). В этой школе учились дети высокопоставленных советских чиновников и сотрудников НКВД. За одной партой со мной сидел сын заместителя наркома внутренних дел УССР, я бывал у него дома. Когда в 1937 году этого замнаркома забрали и расстреляли, его сын ушел из школы, но я его иногда встречал в городе. В то время очень многие жены уходили от мужей, когда их арестовывали или даже сами мужья уходили из семьи, когда понимали, что их скоро арестуют. Например, в моем классе учился Эдуард Рисс, сын комкора Красной Армии. А мама Эдуарда была заведующей детским садиком при штабе Киевского военного округа. Его отец, как видно, был очень умным человеком — когда он понял, что его скоро арестуют, то ушел из семьи и нашел себе другую женщину. У второго моего одноклассника отца забрали в 1937 году, и мама подала заявление на развод. Среди семей моих одноклассников таких было несколько. Были и исключения. Например, с нами учился парень по фамилии Карачунский. Отец Карачунского был начальником «Трудовых резервов», но его не арестовали, он остался жив. В общем, у нас класс был непростой, хотя было и несколько человек из обычных семей. Кое-кто из класса оставался в Киеве во время оккупации, а одна девочка стала довольно известной партизанкой. Я ее как-то встретил после войны, и она мне говорит: «Я была партизанкой, работала в секретной службе, а сейчас стала буфетчицей в КГБ!» Она потом спилась.

До войны много людей пострадало от репрессий. В нашем доме жил казначей Александровского костела — его забрали в 1937 году. Еще в нашем доме жили бывшие «бундовцы» — члены еврейской партии «Бунд», которая вошла в состав ВКП(б). В 30-е годы многих «бундовцев» расстреляли или посадили. В нашем доме их жило несколько человек, и все они очень боялись, что их заберут, но, слава Богу, для них все обошлось благополучно.

Хорошо помню довоенную жизнь, многие места довоенного Киева. Там, где сейчас стоит здание Кабинета министров Украины, в 30-е годы была летняя площадка — скамейки, сцена. Вот на этом месте я видел много умерших людей — это было во время голода, в конце 1932 года. А на улице Заньковецкой, в бывшем кафешантане, находился Театр Красной Армии. Чудесный был театр — там играли такие звезды как Кмит, Швидлер. Я любил театр, часто туда ходил.

До войны в каждом дворе была футбольная команда. Я жил напротив стадиона «Динамо», а рядом со стадионом находилось тренировочное поле команды «Динамо». И когда оно было свободно, мы ходили туда играть в футбол. В нашем доме жил вратарь «Динамо», поляк по фамилии Идзковский, он иногда давал нам мяч.

Когда началась война, я уже окончил школу и работал. На Подоле был завод кассовых аппаратов, я там работал учеником слесаря — собирал счетчики для касс. После начала войны завод стал выпускать минометы, но я к этому отношения не имел. Если Вы в курсе всех этих дел, то должны знать, что парней 1922-25 годов отправляли из Киева на Донбасс. Других ребят отправили, а я оставался в Киеве вместе с заводом, выполнял всякие поручения — сбегай туда, отнеси это. Я не знал, что именно планируется в Киеве, но, очевидно, в то время уже готовились к партизанскому движению. Например, мы отвозили различные вещи на улицу Старонаводницкую – очевидно, там был какой-то центр подпольного движения. Кроме того, мне поручали жечь архивы комсомола Подольского района.

Потом меня отправили на рытье противотанковых рвов под Пущу-Водицу. Там я побыл какое-то время, и даже немного пострадал при бомбежке – получил легкую контузию. В последних числах июля там был высажен немецкий десант, мы вернулись в Киев, а вскоре нас с мамой и братом вывезли из города на машине. Дорога была тяжелая. Во-первых, мама очень тяжело болела, а во-вторых — по дороге мы попали в окружение. Я даже не знаю, в каком месте это произошло, помню только, что мы как-то оттуда выбрались и попали в Харьков. Ввиду того, что отец учился в Промакадемии, у него там были знакомые. Мы остановились у них и пробыли там какое-то время, а когда сдавали Киев, отец приехал с эшелоном, и мы все вместе уехали в город Кузнецк Пензенской области. С трудом туда доехали, нас сильно бомбили по дороге — помню, что однажды, когда я сидел в вагоне, осколок попал в стенку прямо рядышком со мной. Приехали в Кузнецк, и там я стал работать на только что построенной обувной фабрике – опять учеником слесаря.

Мама все время болела и в январе 1942 года умерла. И тогда же, в январе, я поступил работать учеником слесаря на 748-й завод (Кузтекстильмаш). Мы считались полувоеннослужащими, а у начальников цехов и у мастеров были офицерские звания. Это тоже был совершенно новый завод – сначала работала только какая-то маленькая мастерская, а основные здания еще достраивались. На первое время меня послали в лес рубить сосны. Конечно, для меня, мальчика семнадцати лет, никогда в жизни не державшего в руках ни пилы, ни топора, валить лес было совсем не просто. Дали нам на неделю продуктов, но их не хватало, и в какой-то момент жрать стало нечего. Я ушел в город за продуктами и получил за это судебное взыскание. Тогда был закон – если самовольно ушел с работы, то тебе снимали пятьдесят процентов с карточек на период от шести месяцев до года. Мне тоже сняли пятьдесят процентов с карточки и сделали соответствующую запись в трудовой книжке. После этого я вернулся на завод, сначала работал с монтажниками – это были ребята из Днепропетровска, которые когда-то строили ДнепроГЭС. Мы с ними монтировали цех, и меня посылали работать наверху, потому что я был самый маленький. Однажды вал от станка упал вниз и пролетел мимо меня, я чудом не пострадал. Меня забрали оттуда и отправили в ремонтный цех, где я занимался ремонтом токарных станков. Мы ездили вдоль железной дороги, собирали сгоревшие токарные станки – когда немцы бомбили эшелоны, то вагоны горели, и с них сбрасывали станки. Мы привозили эти станки на завод, делали ремонт. Это жуткая работа – станина как будто каленая, а надо зубилом снимать с нее окалину, потом обрабатывать напильником, потом шабрить. Но что было хорошо — там я научился работать. Работали по двенадцать часов в сутки, когда был нормальный день, и по восемнадцать часов в сутки, когда был аварийный день. Иногда приходилось спать под верстаком, в холодном цеху — другого выхода не было. Периодически нас перебрасывали на сборку бомб — в то время завод выпускал авиабомбы ФАБ-50. Это тоже была очень тяжелая работа — на длинном желобе лежит бомба, и каждый рабочий делает свою операцию. Я делал разную работу — например, сегодня ставишь стабилизаторы, завтра вкручиваешь ударники и так далее. Ударники ставили не настоящие, металлические, а пластмассовые, потому что иначе бомба может взорваться.

Тут со мной произошла одна история. Где-то во второй половине 1942 года меня вызвали в какой-то специальный орган (не знаю, кто они были такие) и спросили, знаю ли я язык фарси. Я ответил, что почти не знаю, что раньше знал свободно, но уже почти все забыл. Все-таки, к тому времени прошло уже десять лет с тех пор, как мы вернулись из Ирана, поэтому я помнил только как считать и кое-какие отдельные слова. И со мной начал заниматься специальный инструктор — занимались после работы или в воскресенье (бывало, что мы в воскресенье не работали). Для чего это делалось, кому это было нужно — я, хоть убейте, не знаю. Могу только строить предположения. Лет десять тому назад я прочитал в газете статью про разведчика Геворка Вартаняна, который получил звание Героя Советского Союза за работу во время Тегеранской конференции. У нас с ним похожие биографии — мы оба 1924 года, оба были в 30-е годы в Тегеране. Поэтому я думаю, что меня тоже собирались направить в Тегеран, но по каким-то причинам не направили.

Еще один интересный момент остался у меня в памяти. В 1942 году у нас вдруг появился один бывший военнопленный и рассказал, что был в немецком концлагере, и им показывали фильм про советские города, и про Кузнецк в том числе — что в городе голод, жрать нечего и так далее. После этого нас, комсомольцев, вызвали в «органы» и сказали: «Идите ищите человека, который мог это снять!» Мы стали искать и нашли его! Это был человек, который под видом глухонемого продавал на вокзале и на базаре камни для заточки бритв. Привели его в комендатуру, стали проверять — действительно он глухонемой или притворяется. А комендатура была на втором этаже и туда шла железная лестница. Его повели сверху вниз по этой лестнице, и когда он был почти внизу, по лестнице пустили железные детские санки. Санки стукнули ему по ногам — он не обратил никакого внимания. Стреляли у него над ухом — тоже никакого внимания. Одна женщина-врач говорит: «Давайте попробуем его под наркозом». И под наркозом он заговорил. Оказалось, что это немец и что у него в ящике спрятана кинокамера. Его забрали «органы», и что было с ним дальше, я не знаю.

Что еще интересно — в Кузнецке я познакомился с польскими офицерами, которые в 1939 году попали в советский плен, а потом, в 1942 году, ушли в Иран к генералу Андерсу. С одним таким офицером я работал, у меня с ним были очень хорошие отношения, он рассказывал о своей жизни. А позже я общался с другими польскими офицерами — в Кузнецке был польский госпиталь, и я там бывал. Они меня научили танцевать танго, фокстрот, польские танцы, и научили так хорошо, что меня потом многие спрашивали: «Где тебя научили танцевать?» Я и сейчас кое-что помню, недавно даже показывал, как поляки танцуют свои национальные танцы.

Когда началась Сталинградская битва, фронту срочно понадобилось много сварочных аппаратов — видно, нужно было ремонтировать танки. И мы стали заниматься ремонтом этих аппаратов, в то время я уже работал в электроцехе. Однажды я испытывал аппарат, и то ли произошел взрыв, то ли аппарат у меня резко заработал, но мне обожгло лицо. Даже не знаю, что именно произошло — вдруг огонь, и все. Я потерял зрение, в течение двух или трех недель ничего не видел, а потом полежал в госпитале, мне там написали в справке: «Годен в строй в очках», и я опять отправился на место своей работы. До этой травмы у меня было зрение «минус 2», а стало «минус 6».

Вернулся на завод и продолжал работать. Приходилось тянуть линии электропередач вдоль шоссе Куйбышев-Москва — медных или алюминиевых проводов не было, поэтому мы тянули обыкновенную железную катанку толщиной в пять миллиметров. Ток передается и через черный металл, только при этом сопротивление больше. Потом тянули телефонную связь, и со мной произошел такой случай — я, как самый маленький, тянул провод от дома до столба. Сбили две лестницы в одну, я полез на столб, а там работа такая — телефонный кабель-«сотка» привязывается к тросу и тянется наверх. Когда я залез наверх и потянул трос, то лестница стала падать. Хорошо, что я успел перехватить руками, остался висеть на столбе.

Работа у нас была довольно разнообразная. Кроме всего прочего, мы калили бойки для минометов и некоторые другие детали. Для того, чтобы прокалить стержень бойка, используется бочка, внутри которой электроды. В бочку засыпается соль, подается низкое напряжение — по-моему, 12 или 14 вольт. При помощи сварочной проволоки электроды закорачивают, проволока накаляется докрасна, соль загорается, и в эту соль окунают бойки. Или, например, электропечь — маленькое окошко, камера, и внутри этой камеры электроды толщиной в два пальца из фехраля или нихрома. Эти электроды тоже нагреваются докрасна, и в печи калятся материалы. Предположим, электрод сгорел — как его вытащить? Вытаскиваешь его за ручку. А что делать, если внутри что-то осталось? Тогда Миша (то есть, я) надевает брезентовый костюм, залазит в эту горячую печь буквально на одну секунду, отбивает зубилом то, что прилипло к кирпичу и быстро выскакивает. Я был маленький паренек – другой туда не пролезет, а я мог. Куда только не приходилось лазить! Попадал и под напряжение, но под небольшое – обошлось без последствий. А вот один наш парень упал на 25 тысяч вольт и сгорел...

Как-то был случай, когда в вагранку чуть бомбу не бросили. У нас был такой татарин Ахмет – он раньше работал гомновозом, а когда построили настоящие туалеты, то его послали бросать в вагранку металлолом. И вот однажды я ремонтировал лифт, а он мне кричит: «Иди сюда!» Что такое? Я подхожу, а он показывает мне на бомбу. Я смотрю — а она полная взрывчатки! Представьте себе, что могло быть, если бы случился взрыв.

Один раз меня, как электрика, вызвали в штамповочный цех, в котором выдавливали плиты для минометов. Одна девочка-еврейка работала на таком громадном штампе – этот штамп плавно идет наверх, а потом падает вниз. И на станке стояла система защиты – если рабочий не убрал руки с детали, то штамп не опускается. Эта система не сработала, и девочке перебило руку. Меня вызвали туда, я бегу и вижу, что она отходит от штампа и держит перебитую руку другой рукой. Очень неприятное и страшное зрелище. У меня тоже есть ранение, повредило кисть руки – ничего страшного, просто содрало кожу. Мне на рану положили салфетку, и я пошел в медпункт. Сел, сижу спокойно. Врач снимает салфетку, чтобы промыть рану, и тут я падаю в обморок. Увидел свои кости, жилы и сразу отключился. А в другой руке у меня с тех пор сидит осколок.

То, что люди пережили в то время, описать невозможно. Голодали, отопления никакого… Я уже рассказывал, что работал на обувной фабрике, и Вы только подумайте — проект этой фабрики делался для Ташкента, а построена она была в Кузнецке! Потолок стеклянный, ничего не отапливается! Только благодаря тому, что в обувной промышленности нужно оборудование для сушки кожи, в цеха поступало немножко тепла. А на 748-м заводе вообще никакого отопления не было. Ставили бочку, клали туда кокс из литейного цеха, поджигали и грелись.

А.И. — На заводе платили какие-то деньги?

М.Ш.— Какие там деньги! Это все чепуха, платили очень мало. Единственное, когда давали какие-нибудь задания, то после работы выдавали по стакану водки. Например, когда я работал на столбах — после работы спускаешься со столба, и тебе дают водку. А иногда вместо водки давали бутылку спирта, и мы ходили на рынок менять его на жратву.

А.И. — Какой паек был у рабочего?

М.Ш.— В 1942 году нам давали суп — две чечевицы в нем плавало. На второе — чечевицу и кусочек потрохов. Это обед. А завтрака и ужина вообще не давали. Если дома что-то есть — значит, кушаешь. А если ничего нет, то ходишь голодный. Еще мы получали хлебные карточки, и бывало так, что дневную норму хлеба я съедал за один прием, сразу — получил и съел. Ой, нечего и говорить, это были страшные времена, страшные. В эвакуации был такой голод, что я иногда ножом разрезал сапоги, потому что не мог их снять — ноги были опухшие.

А.И. — Какая криминогенная обстановка была в Кузнецке во время войны?

М.Ш. — Как Вам сказать… Обстановка была сложная. С криминалом я был знаком хорошо, потому что был инструктором в ремесленном училище. Из училища ко мне направляли работать учеников, а практически все ученики ремесленных училищ — это криминал. Вы спрашиваете, почему? Я задам Вам встречный вопрос — а что делать молодежи, когда нечего кушать? Начинается криминал, и иначе не может быть. Поэтому в Кузнецке молодые парни воровали, грабили, отбирали у людей карточки. На соседнем заводе сын одного большого начальника сделал клише хлебных карточек и печатал их. А некоторые другие печатали фальшивые деньги. Я состоял в комсомоле, и мы назывались «бригадой содействия милиции» — иногда ходили вместе с милицией, помогали ловить воров, хулиганов.

В 1945 году я как-то был дежурным по заводу. А недалеко от нашего завода был парк и танцплощадка. На танцплощадке стоял столб с фонарем, и у нас был договор — если наших заводских ребят будут бить, то надо зажечь этот фонарь. И вот я дежурю и вижу — загорелся фонарь. Я поднял своих хлопцев, мы побежали туда, и началась драка вплоть до перестрелки, потому что кое у кого было оружие. Я расскажу Вам, почему у наших ребят было оружие. Дело в том, что у нас был литейный цех, в который везли неисправное оружие на переплавку. Это оружие били «бабой», но иногда рабочие не хотели бить, и бросали просто так. И некоторые хлопцы брали там пистолеты, восстанавливали их. У меня пистолета не было, а у некоторых были. Кроме того, почти у всех нас были ножи — мы брали клапаны от самолетов, клепали их у кузнецов и делали из них финки.

И вот началась драка с какими-то незнакомыми людьми, а потом оказалось, что это одна из банд — так называемая «Черная кошка». У них был наводчик по кличке Мишка Красный — у него на лице было родимое пятно. Работал этот Мишка на хлебозаводе. Он находил жертву, сообщал остальным бандитам, они приезжали, а перед этим брали себе обратные билеты на поезд. Грабили и сразу же уезжали. Вот так они постоянно перемещались из города в город, поэтому поймать их было почти невозможно. Та женщина-врач, которая написала мне, что я «годен в строй в очках», была дочкой помощника главного хирурга Красной Армии, и они ее ограбили. Часть банды тогда взяли, а часть ушла и продолжала грабить. Но в этот раз получилось, что у них оставалось какое-то время перед поездом, они пошли потанцевать с девчонками, и там началась драка и перестрелка с нашими хлопцами. Мишку Красного наши хлопцы ранили, а еще одного бандита убили. Потом приехала милиция и задержала остальных. Получилось, что мы помогли им задержать банду.

В конце войны главный инженер завода пришел ко мне и сказал, что нужно сделать дубликаты звездочек Героя Советского Союза – для летчиков. Рядом с Кузнецком был промежуточный аэродром, там периодически бывали летчики, и мы с ними имели очень теплые отношения, помогали друг другу. Когда в 1943 году наши бомбили Киев, летчики даже прислали мне фотографию, на которой было видно, как горит мой дом.

В 1945 году, в первых числах мая, как раз во время православной Пасхи, меня вызвал начальник завода и сказал, что есть возможность поехать в командировку в Киев. Я говорю: «Хорошо». Дали мне военный литер и сказали: «Приедешь в Пензу, там начальник железнодорожного вокзала в курсе дела». Приехал я в Пензу, пошел в кассу на вокзале. Начальника вокзала нет, кассир ничего не знает. Я уже не знаю, что мне делать, и в это время останавливается поезд, выходит какой-то капитан и спрашивает меня: «Чего ты здесь стоишь?» Заходит в кассу, берет мне билет, и мы едем дальше. В купе нас ехало четыре человека — я, он с беременной женой и еще летчик-истребитель, сослуживец Василия Сталина. По дороге, на станции Бессоновка, мы узнали, что кончилась война и, конечно, отметили это дело. Приехали в Харьков, там летчик сошел, а мы с капитаном остались. Немного побыли в Харькове, а потом я уехал в Киев. Мы с ним договорились потом встретиться, но так и не встретились, не получилось. По национальности он был удмурт, фамилия его Казанцев. Служил в контрразведке, рассказывал, что какое-то время был комендантом Комсомольска-на-Амуре. Он свободно владел японским языком, и когда началась война с Японией, я думаю, что его отослали назад на Дальний Восток.

Когда я уезжал в Киев, начальник завода сказал, что если война кончится, то я могу не возвращаться. Но побыл я в Киеве около месяца, получил телеграмму срочно возвращаться и вернулся в Кузнецк. В Киеве я взял вызов на работу на завод кассовых аппаратов, где я работал до войны, но когда вернулся в Кузнецк, то мне сказали, что никуда я не поеду. Произошло это потому, что на заводе поменялось начальство. До этого начальником завода был генерал Спиридонов, а потом его перевели в Москву, и начальником стал полковник Раховский. И этот полковник сказал мне: «Я тебя никуда не пущу!» Получился большой скандал — у меня был вызов в Киев, а меня не пускали. В то время я уже был неплохим специалистом — электрослесарем. На октябрьские праздники 1945 года меня послали в зернохранилище восстановить проводку и провести свет. А в это время в клубе проходило торжественное собрание, и когда члены президиума выходили из зала, то потух свет, и Раховского кто-то стукнул палкой по голове. Кто-то сказал, что это сделал я. Когда я вернулся на свое рабочее место, то там уже были сотрудники НКВД. Они мне говорят: «Вы арестованы за избиение полковника Раховского». Я смотрю на них и не понимаю, в чем дело! Но мне повезло — когда я поздно вечером возвращался из зернохранилища, на контроле стояло два наших офицера, и они увидели, что я иду. У них не работала мигалка, и они мне об этом сказали. Я говорю: «Так там же есть дежурный!» – «Да он такой пьяный, что ничего не сделает!» Я подошел, отремонтировал им мигалку, и это меня спасло — они смогли подтвердить, что я в клубе не был. Но все равно, когда я уезжал с завода, то мне в документах написали такого, что страшно сказать!

Да, жизнь была тяжелая... Понимаете, есть вещи, которые не хочется и рассказывать — они явно не в пользу советской власти. Приведу Вам такой пример — у нас в 1944 году трупы пленных немцев лежали штабелями. Они ремонтировали шоссе Куйбышев-Москва и многие из них умирали. Еще был такой случай — как-то при мне мимо госпиталя вели военнопленных, и среди этих военнопленных были власовцы. Так наши раненые солдаты били их костылями, и если бы один майор их не спас, то были бы жертвы. А летом 1945 года, когда везли войска на Дальний Восток, у нас в Кузнецке был бой — настоящий бой, в полном смысле этого слова. Гнали эшелон танков вместе с экипажами, и танкистов должны были накормить в Пензе, но Пензу они проскочили и приехали в Кузнецк. А Кузнецк был не готов их накормить. Танкисты стали штурмовать вокзал, поднялся шум. А на улице стояли солдаты — пацаны с трехлинейками, 1926 года рождения. Ими командовал какой-то капитан, и он стал не пускать этих танкистов. Знаете, как бывает — попадется такой упорный служака. Танкисты стали прорываться, и прямо на станции началась стрельба. Солдатам пришлось трудно — они с трехлинейками, а танкисты с автоматами ППШ! Потом из госпиталя прибежал какой-то старший офицер, успокоил танкистов, уговорил их не стрелять, и их отправили дальше. Говорили, что этих танкистов потом расстреляли.

В конце 1945 года наша семья вернулась в Киев. Жилья не было, наш дом сгорел, поэтому я снимал угол. Отец женился во второй раз, и они с бабушкой и братом жили отдельно, им дали комнату. А потом умерла бабушка, умерла вторая жена отца, и я вернулся к отцу, жил у него до самой своей женитьбы. После войны отец продолжал работать на обувной фабрике, а потом у него случился конфликт с начальством и в свои последние трудовые годы он был рядовым работником ОТК. Отец прожил долго, умер в возрасте девяноста пяти лет.

После войны Киев был довольно криминальный, больше всего было хулиганства. А пацанва после войны занималась мелкой спекуляцией — например, перепродажей билетов в кино. Между прочим, многие из этих пацанов потом стали солидными людьми, некоторых таких я знаю. Ну и грабежи были, это понятно. У людей срывали шапки, отбирали часы.

Когда я вернулся в Киев, то на завод кассовых аппаратов работать не пошел, а устроился на обувную фабрику на Печерске. Работал помощником механика цеха, был рационализатором, имею несколько изобретений. Был членом комитета комсомола фабрики, делегатом Всесоюзного слета молодых стахановцев в Москве. Одно время был секретарем Печерского райкома комсомола, членом городского комитета комсомола. Был знаком с Семичастным – 1-м секретарем ЦК комсомола Украины, с Михайловым и Харламовым – секретарями комсомола Москвы. Правда, у меня был большой конфликт с секретарем Киевского горкома комсомола, я даже не знаю, почему – может быть, потому, что я еврей, а может, это случайно получилось. А Семичастного я знал, поскольку в 1948-49 годах у нас были так называемые «ночные директора» и «ночные секретари». И я периодически бывал «ночным секретарем» ЦК комсомола Украины. В том здании, где сейчас Министерство иностранных дел Украины, в то время находился ЦК комсомола УССР. Я приходил туда и несколько раз встречался там с Семичастным, мы с ним беседовали – вот так, как сейчас с Вами. Позже я был хорошо знаком с Корниенко, секретарем Киевского горкома партии — в свое время мы с ним были в приятельских отношениях, потому что он со мной работал, еще когда был студентом.

Кандидатом в члены партии я был три года вместо одного. Дело в том, что я колебался, идти мне в партию или не идти, потому что у меня были конфликты с начальством. А потом, когда я стал членом партии, то занимал пост секретаря парторганизации цеха, но не был очень рьяным коммунистом. А во время путча 1991 года я вышел из партии.

В комсомоле и в партии были честные люди, а были такие, которые могли продать тебя с потрохами. У меня был такой знакомый по фамилии Поляков, секретарь комсомольской организации — не буду говорить, какой. Меня как-то направили работать в село, я там месяц поработал, приехал назад в Киев. Увидел я его и говорю: «Понимаешь, меня месяц не было, я комсомольские взносы не мог собрать, никто ничего не делал за этот месяц». Знаете, как бывает — поделился своими проблемами со знакомым человеком. Так он пошел и доложил секретарю горкома комсомола! Спрашивается — ну чего ты пошел? Но это еще не все. Его жена была еврейка, и когда его взяли работать в КГБ, то он ее бросил. Он работал в КГБ, потом стал прокурором, а потом проректором одного из институтов. Видите — продвигался по служебной лестнице, хотя его моральные качества оставляли желать лучшего. А вообще и тогда, и сейчас в государственных структурах действует закон — если тебя кто-то не будет толкать наверх, то ты туда не пробьешься. Я удивляюсь, как Кравчука, нашего первого президента Украины, взяли в ЦК партии. Понимаете, «западенцев» в ЦК не брали! Как у него получилось попасть на такие посты? Для меня это загадка. Кстати, в университет имени Шевченко «западенцев» тоже почти не брали — пропускали очень ограниченное количество! Я был знаком с одним генералом, и у него была дочка примерно моего возраста, которая преподавала там биологию. Так вот она рассказывала, что перед экзаменом ей давали список абитуриентов, в котором стояли красные, синие, черные точки напротив фамилий людей — кому ставить двойку, а кому пятерку. На евреев тоже были ограничения. Например, мой сын поступал в Институт иностранных языков и получил двойку по английскому, который он знал безукоризненно. Я ходил жаловаться, ругался с ректором, но это не помогло, и в результате сын поступил на философский факультет, на вечернее отделение. В советское время все было строго нормировано – например, если в списке орденоносцев было двадцать женщин, двое рабочих и один инженер, то в следующий раз должно быть опять двадцать женщин, двое рабочих и один инженер! Статистика должна была быть неизменной – как один раз дали установку, так и должно идти дальше. У нас на обувной фабрике в партию принимали одного мужчину и четыре женщины в год, и эти пропорции выдерживались до самого конца советской власти.

На обувной фабрике я проработал больше сорока лет. В 1990 году ушел на пенсию — вернее, «меня ушли», потому что у меня возник конфликт с начальником электроцеха. С тех пор я пенсионер. Был женат, но сейчас, к сожалению, вдовец. Есть сын и двое внуков.