Трощенко Виктор Владимирович

МОЯ ВОЙНА

Мне крупно повезло в жизни. Самая страшная война двадцатого века прокатилась по моей судьбе, не убив, не покалечив и не отняв никого из родственников. Хотя из четырёх военных лет как минимум два могли обернуться гибелью каждый момент, хотя были холод, голод и прочие напасти, в моей памяти война осталась самым большим и невероятно увлекательным приключением. То, о чём я напишу, это малая часть того, что хранится в памяти.

Когда началась Великая Отечественная война, мне было пять лет, когда закончилась – девять, я прекрасно помню и первый, и последний дни, но целостного образа этого периода моей жизни у меня в голове нет, одни эпизоды запечатлелись чётко и образно, другие смутно, третьи вообще выпали из памяти, а самое главное – нет хронологической последовательности событий. Часть из них хорошо привязывается к общеизвестным датам, другие же удаётся привязать только к довольно длительным временным интервалам.

Итак, преамбула. Начало войны застало наше семейство во Львове, куда мы попали незадолго до того. Как известно, раздел Польши согласно пакту Риббентропа-Молотова был завершен в конце сентября 1939 года, и советские власти сразу же, если не раньше, стали осваивать присоединённые территории. В Западной Украине был организован геологоразведочный трест «Львовуглеразведка», для формирования которого были прикомандированы ведущие геологи соответствующих организаций из Донбасса, в число которых попал и мой отец Владимир Васильевич Трощенко, работавший в тресте «Артёмуглеразведка». Очень скоро вслед за ним приехали и мы с мамой. Вероятно, это была осень 1939 года (мои первые львовские фотоснимки датированы октябрём).

Хотя я был ещё очень мал, Львов поразил меня всем своим обликом старинного европейского города, совершенно непохожего на всё виденное мной до той поры, начиная с вокзала, где в ожидании седоков чинно стояли лакированные фаэтоны на резиновом ходу с зеркальными фонариками. Узкие невероятно чистые улицы, освещаемые газовыми фонарями, которые каждый вечер зажигали и каждое утро гасили фонарщики, мостовые с замысловато уложенными булыжниками, как семечки в подсолнухе, вывески на польском языке и многое другое. Надо сказать, что к тому времени я уже отлично читал по-русски и по-украински, поэтому читать и понимать польские надписи научился сразу же, как только меня познакомили с польским алфавитом. Польский оказался очень похожим на русский и украинский, которые были для меня родными, и потому вполне понятным.

Жили мы совсем недалеко от центра города, на улице Офицерской. Эти две улицы, Офицерская и Черешнёвая, были особым привилегированным анклавом среди многоэтажной городской застройки и предназначались для городской знати. Здесь все дома были двухэтажными четырёхквартирными коттеджами с обязательным двором и садом на каждую половину дома, т.е. два этажа, тогда как большинство зданий на других улицах были многоэтажными и многоквартирными, с асфальтированными дворами-колодцами, с единственным входом и въездом через «браму» - арочный пролёт с воротами внутри и снаружи, из которого лестница, а иногда и лифт вели на этажи, причём с лестничных площадок можно было попасть в дорогие квартиры, а с балконов, окружавших двор на каждом этаже – в жилища подешевле. На первом этаже каждого дома в квартирке с окном на улицу проживал дворник (по-польски «дозорца»), в обязанность которого входила не только уборка двора и прилегающей территории улицы, но также и контроль входящих и выходящих людей. Особо отмечу, что в случае, если лошадь проезжающего экипажа уронила навоз на мостовую, из ближайшей брамы тут же выскакивал дозорца с метлой и совком, чтобы навести чистоту. Был в городе район, состоявший из одних коттеджей или вилл, под названием «Погулянка», но он располагался далековато от центра.

Русское население составляло ничтожную часть, поляки жили своей привычной жизнью. Я откровенно соболезновал чистеньким деточкам своего возраста, чинно вышагивавшим за ручку с родителями в наглаженных костюмчиках и все как один причёсанные с аккуратной продольной буколькой на голове – и девочки, и мальчики. С моей точки зрения эти дети были лишены нормального детства, к которому я привык – целый день босиком и в трусиках, в дорожной пыли, с рогатками, ловлей тарантулов на смоляной шарик, игрой в ножички и монетки, и другими прелестями почти деревенской жизни в Артёмовске.

Наши квартирные хозяева, пан Алойзи Свенс, бывший виноторговец, и пани Стефания Свенсова, занимали первый этаж, а мы – второй. Отец почти всё время был в разъездах, организуя геологоразведочные партии на местах, а мама быстро подружилась с пани Свенсовой, почти мгновенно освоив язык, а я, как ни странно, отлично понимал их бесконечные разговоры то на нашей кухне, то на хозяйской.

Советская геологическая служба снабжала своих посланцев совсем неплохо, и на праздники мы лакомились и шпротами, и крабовыми консервами, и красной икрой, и шампанским, и шоколадными конфетами, и прочими лакомствами. Праздновали весело, хотя ожидание войны висело в воздухе почти осязаемо. Даже в песнях, контролируемых самой дотошной в мире цензурой, предположительное «если завтра война» уверенно замещалось утвердительным «когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин». Было ясно, что война неизбежна, но никто не думал, что она так близка.

Львов, первые дни – октябрь 1939 г. (слева). До начала войны остался месяц – май 1941 года (справа)

И вот этот день настал. Было чудесное солнечное утро двадцать второго июня 1941 года, когда нас разбудили какие-то взрывы и рёв самолётных моторов. Самолёты, пролетавшие на малой высоте, были какие-то необычные, почти чёрные, было сброшено всего несколько бомб, одна из которых разнесла крупнейший торговый пассаж в центре города, его решётчатая крыша с выбитыми стёклами после освобождения Львова ещё года два лежала в соседнем переулке, затрудняя проход людей. Много позже в мои руки попал подлинный планшет, по которому фашистский лётчик бомбил Львов; из помеченных на нём целей, не имеющих никакого стратегического значения, как тот же пассаж, были поражены всего две или три. Очевидно, что первая бомбёжка носила чисто пропагандистский характер, просто как демонстрация силы.

Никто не мог ничего понять, начались телефонные звонки, высказывались предположения, что «это Тимошенко (тогдашний нарком обороны) устраивает какие-то маневры». По радио ничего внятного не сообщали, и только в середине дня передали обращение Молотова, в котором сообщалось о вероломном нападении Германии.

Особой паники не было. Надо признать, что к эвакуации власти были готовы и провели её практически молниеносно, ведь граница была рядом. Отца сразу же мобилизовали в армию, а за нами с мамой прислали машину и отвезли на вокзал. Было велено взять с собой документы и минимум вещей, дескать отвезут недалеко, километров на сто, а там обстановка нормализуется и всех вернут. Так мы и уехали с одним маленьким чемоданчиком в матерчатом чехле (как сейчас его вижу). С сожалением взглянув на огромную кучу игрушек в углу, я всё же не удержался и засунул за чехол чемодана свой любимый пистонный пистолетик – он так и доехал вместе со мной до моего родного Артёмовска.

Какие там сто километров! Эвакуация превратилась в сплошную гонку на выживание. Нашему эшелону попался очень толковый машинист паровоза, который ухитрялся сберечь состав от почти непрерывных бомбардировок. На станциях ему удавалось с немыслимой быстротой пополнить запасы угля и воды, а если в поезд попадала зажигательная бомба, быстро отцепить горящий вагон, переформировать состав и продолжить путь. Стоянки на станциях были опаснее всего, хотя их и защищала ПВО. А на перегонах всё решала бдительность и быстрота реакции машиниста. Если юнкерс заходил на боевой курс, машинист резко тормозил, давал задний ход, и бомбы ложились где-то впереди (к счастью, попасть в полотно железной дороги трудно даже очень опытному лётчику). По сторонам дороги то и дело встречались разбитые эшелоны. Воспоминания этой поездки слились у меня в сознании в единое целое, без выделения отдельных эпизодов, за малым исключением. Помню, на какой-то станции наш вагон стоял прямо у перрона, на котором были приготовлены к погрузке авиабомбы (судя по размеру, 250-килограммовые). Меня удивило, как мог красноармеец-часовой спокойно курить, сидя прямо на бомбе. Пройдёт всего два года, и я буду знать по собственному опыту, как долго приходится ждать взрыва, разогревая в костре даже гораздо меньшие боеприпасы! Ещё запомнилась крупная станция Фастов, где под прикрытием мощной противовоздушной обороны проводили поголовную санобработку всех проезжающих пассажиров. Отобрав всю одежду на пропарку, нас загнали в огромную баню, где я мог за один раз увидеть столько голых тёток всех возрастов и комплекций, сколько не увидишь ни на одном нудистском пляже. На станциях не везде работали краны с холодной водой и с кипятком, но пить что-то было надо, и в результате практически все малые дети нашего эшелона вымерли от сырой воды и дизентерии. Меня спасло то, что мои родители не прислушивались к советам пить и давать детям только кипячёную воду, которыми изобиловали пресса и радио, а это заслуга моей бабушки, имевшей фельдшерское образование дореволюционной закваски и во многих вопросах бывшей мудрее тогдашних врачей. Остаётся поблагодарить судьбу за то, что к началу войны страна не успела перейти на электровозную тягу, иначе из эвакуации не получилось бы ничего.

Когда проезжали бывшую границу, видели, как многочисленные военные пытаются восстановить недавно разрушенные оборонительные сооружения. Не успеете, ребята…

Голода не было, эвакуируемых снабжали продуктами, но что это были за продукты, я не помню. Запомнился только один необычный продукт, который ни до того, ни после никогда не встречался даже в разговорах. Это был масломёд – вещество, напоминающее сразу и сильно засахареннный мёд и топлёное масло, твёрдый, удивительно вкусный и сытный, фасованный в виде кубиков, наверно по килограмму, в пергаменте.

Было страшно, но этот страх не отложился в моём сознании, и впоследствии я воспринимал ежедневные бомбёжки совершенно спокойно, как обыденное явление природы вроде дождя или грозы. Можно сказать, что эта поездка явилась своеобразной вакциной против страха бомбёжки.

Как выясняется сейчас, где-то в том же или другом эшелоне ехал со своей мамой трёхлетний Иосиф Кобзон, только уехали они значительно дальше нас. Кстати, с Кобзоном у нас биографии соприкасаются довольно плотно: он родился в 10 километрах от Артёмовска, в городе Часов Яр, только двумя годами позже меня.

Не помню, сколько дней продолжалось это бегство, но приехали мы наконец в родной Артёмовск, к бабушке и дедушке, в надежде, что уж туда фашисты не дойдут. От отца не было никаких известий. Из репродукторов звучала «Священная война» и удручающие вести с фронтов, заборы украшали плакаты «Родина-мать зовёт» кисти Ираклия Тоидзе. Окна украшали газетные полоски крест-накрест, вскорости упразднённые за ненадобностью – стёкла держались хорошо и без них. Город жил напряжённой но несколько однообразной жизнью. С утра прилетал разведчик – Фокке-Вульф–189, или, в просторечии, «рама», без устали кружил над городом, фотографируя всё, что хотел, и никто не делал ни единого выстрела. Иногда пролетали куда-то наши бомбардировщики – огромные четырёхмоторные и страшно медленные ТБ-3, как будто созданные специально как лёгкая мишень для тренировки зенитчиков (кажется, они никогда не возвращались), проносились всегда на бреющем полёте маленькие вёрткие «ишаки» – истребители И-16, уже безнадёжно устаревшие и неспособные противостоять мессершмиттам, но иногда пролетали и более серьёзные машины – МИГи, ЛАГГи, появлялись и мессеры. Затем, если позволяла погода, следовал налёт бомбардировочной авиации, иногда днём, но чаще ночью. Мы жили в одном квартале от железнодорожной станции, которая была желанной целью немецких бомбардировщиков, поэтому разрывы бомб ложились всегда где-то близко. В нашем дворе, как и в других дворах, было вырыто и перекрыто накатом брёвен и земляным холмом бомбоубежище, которым никто не пользовался. Зато было страшно интересно наблюдать, как зенитки бьют по самолётам, особенно красочно это выглядело ночью. Висящие над городом САБы, льющие ослепительный и какой-то мёртвенный свет, качаясь под своими парашютами, так что тени на земле ползали, как живые, мечущиеся по небосводу лучи прожекторов и сотни разноцветных трассеров, летящих вверх. И волнующий момент, когда прожектор находит летящую цель, и на ней сходятся все лучи и трассы. Чаще всего самолёт был обречён, он загорался и падал, а прожектористы начинали ловить следующий. Мы, трое ребят с нашего двора, старались запомнить, в какую сторону улетел сбитый самолёт, чтобы с утра отправиться на его поиски. Иногда днём над Артёмовском завязывались воздушные бои между нашими и немецкими истребителями, было много воя моторов и стрельбы, но никто на моих глазах так никого и не сбил. Все видимые потери и немецкой, и впоследствии советской авиации были от зенитного огня, хотя, бродя по полям, нам случалось находить сбитые истребители обеих сторон, а значит, результаты воздушных боёв всё же были. Упавший мессер, даже сгоревший, был заметен издалека – торчащий в небо хвост. Зато И-16, даже если он не сгорел, можно было обнаружить, только наступив на него ногой – это была разостланная на траве крашеная тряпка, а мотор где-то в земле.

Наш дом, одноэтажный, из белого кирпича, стоит до сих пор на углу улиц Красноармейская и III Интернационала (теперь Бориса Горбатова). В доме четыре квартиры, в три из них ход со двора, а в одну прямо с улицы. И жили в нём пять пацанов (говорят же, что перед войной рождаются в большинстве мальчики), не помню я также ни одной девочки по соседству. Первую от ворот квартиру занимал Платон Павлович Ставров, судебный врач, с ним жила его сожительница Мария Никифоровна Пахомова, а также старший из дворовых ребят Людвиг Алтунин, который считался племянником кого-то из старших, а на самом деле был скорее всего сыном Марии Никифоровны от первого брака. Вторая квартира была наша, а третью занимали молодые супруги Рожковы с сыном Генькой (именно так). Геньке было года три с половиной, мне пять, а Людвигу семь или восемь. В четвёртой, «уличной» квартире жила семья, фамилию которой я не помню, с парой совсем ещё маленьких близнецов, Валика и Людвика (назвали по примеру соседей). Интересно, что у одного из близнецов были глаза разного цвета, и у них же жил котёнок тоже с разноцветными глазами – что за совпадение?

Продовольственное снабжение ухудшалось с каждым днём. Деньги теряли ценность, в ходу был натуральный обмен (сейчас бы сказали «бартер») – в основном продукты на драгоценности, у кого они были. Как-то Марии Никифоровне пришла посылка от родственников из Грузии, а в ней какие-то непонятные листы, свёрнутые в рулон, тёмно-красного, тёмно-фиолетового, жёлтого и почти чёрного цвета, тонкие – миллиметра два-три, твёрдостью напоминающие подошвенную кожу. Дама в полном недоумении обошла весь двор, но никто не мог определить назначение подарка, пока кому-то не пришла в голову идея попробовать это дело на вкус. Вкус оказался кислым а сама «кожа» – кавказской пастилой, высушенным фруктовым соком, в основном сливовым, хотя может быть и другим. Есть её просто так было невозможно, но если разварить, получался компот. На радостях женщина подарила всем семьям по листу, и все остались довольны.

Летние дни у нас проходили в маломасштабных военных играх, инвентарь для которых мы делали сами – лепили из пластичной артёмовской глины, а иногда вытачивали из кирпича самолётики, машинки, танки, устраивали между ними бои, где «наши» всегда побеждали «немцев». Но однажды вдруг я обнаружил, что Людвиг уже именует «нашими» мессеры и юнкерсы, сбивая русские «ишаки». Всё объяснялось просто: Людвиг был этническим немцем, и в их семье прихода оккупантов ожидали как радостного события, а было оно не за горами. Иногда с неба сыпались немецкие листовки с призывами сдаваться в плен или с текстами типа «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!».

Подготовка города к сдаче врагу была очень скоротечной. В один из дней к моему дедушке, работавшему главным бухгалтером Осоавиахима (это будущий ДОСААФ) зашёл проститься его друг, начальник этой, довольно влиятельной организации. Они поболтали, дали мне немножко поиграть настоящим пистолетом «ТТ» с вынутым магазином.

На следующее утро где-то рядом прогремел оглушительный взрыв, хотя воздушной тревоги не было. Это был взорван ликёро-водочный завод, расположенный на другом углу нашего перекрёстка, по диагонали. От сотрясения практически развалилось соседнее здание учительского института, где до войны работала моя мама. Народ ломанулся в развалины завода в надежде поживиться горячительным, но не тут-то было, от продукции ничего кроме запаха не осталось. А мы, ребята, натаскали из лабораторий института каких-то пробирок, стеклянных трубочек и прочих ненужных штучек. Потом население дружно устремилось на окраину, где были расположены зернохранилища, длинные крытые траншеи с зерном, в основном ячменем, которые уже горели. Мы с мамой как-то смогли набрать прямо из огня довольно много зерна, смололи на самодельной мельнице, но увы, оно оказалось совершенно непригодным в пищу – такой страшный привкус гари. Кажется, разумнее всех оказалась бабушка – она совершила мародёрский рейд в аптеку, набрав самых необходимых лекарств, в которых она разбиралась прекрасно. Благодаря ей мы во время оккупации могли получать квалифицированную медицинскую помощь, не выходя из дома.

Кампания по уничтожению ценностей продолжалась недолго. Городскую маслобойню, тоже расположенную поблизости от нашего дома, подожгли, предварительно испортив взрывчаткой оборудование, и чёрный дым от горящего масла и семечек застлал небо. Мы с соседскими ребятами забрались на забор, чтобы лучше видеть пожар. И тут рвануло так, что нас чуть не сдуло с забора. Это всю неиспользованную взрывчатку свезли на колбасную фабрику, расположенную в центре города, совсем недалеко от нас, и разнесли её в пух и в прах. Такого взрыва я ещё не видал. Сейчас я сравнил бы его с атомным: громадный чёрный гриб с выворачивающимся наизнанку дымным облаком где-то высоко наверху. В этом облаке кувыркались какие-то щепки, бумажные листки… И только когда вокруг стали шлёпаться с неба крупные блоки кирпича, до нас дошло, что никакие это не щепки и бумажки, а доски и листы жести. Вот тут-то мы посыпались с забора и скрылись в бомбоубежище.

Взрывы прекратились, но пожары продолжались до вечера и всю ночь. Где-то далеко на нашей улице пылала городская тюрьма (по-тогдашнему «допр»).

Следующее утро было необычно тихим. К нам во двор забежали два красноармейца в новеньких шинелях и с винтовками. Посетив дворовый туалет типа сортир, они быстро ретировались. Это было последнее видение Красной Армии. Затем откуда-то с запада стала бить дальнобойная артиллерия. Вначале крупнокалиберные снаряды проносились над нашими головами с каким-то особым железным скрежетом, никак не напоминающим тот свист, который им приписывают в художественных фильмах, и рвались где-то далеко за городом. Потом немцы стали стрелять шрапнелью. Это было очень эффектно: вначале слышался звук летящего снаряда, потом взрыв – и прямо над головами в небе мгновенно возникал плотный комок жёлтого дыма, а свист картечи следовал далее по траектории. Мой дед объяснил, что если шрапнель рвётся над головой, бояться нечего: картечь летит далеко вперёд.

Потом всё затихло, но со стороны вокзала послышался звук мотора и по улице III Интернационала пролетела небольшая танкетка. Меня поразило, что её гусеницы не были туго натянуты, а падали отвесно с передних ленивцев на землю. Кто знаком с бронетехникой, понял бы, что эта танкетка прошла большой путь без подтяжки изнашивающихся гусениц.

Опять стало тихо, но тут с той же стороны послышались звуки приближающейся музыки. И, наконец, показалась стройная колонна немецких солдат, впереди которой знаменосцы несли невиданные знамёна и штандарты с волчьими хвостами, кистями и какими-то блестящими побрякушками, а оркестр выдувал незнакомый воинственный марш.

Народ высыпал толпами поглазеть на невиданное зрелище, а поглазеть было на что. Невероятные лошади-тяжеловозы с комплекцией слонов одинаково легко тащили и огромные фуры с грузами, и артиллерийские орудия, ревели дизельными моторами громадные грузовики, ехали странного вида автомобили без выступающего носа («гундоски» по-нашему), небольшие гусеничные транспортёры с одним передним колесом и мотоциклетным рулём, трёхколёсные грузовички и прочая невидаль… Потом перекрёсток затопила неорганизованная толпа голодных и пропылённых солдат, которые кинулись по дворам и квартирам в надежде чем-нибудь поживиться. Один из них, заглянув в шкаф на нашей кухне, обнаружил стеклянный бочонок с крупнокусковым «колотым» рафинадом (кто постарше, помнят такой), сразу же открыл окно и, прокричав что-то, стал раздавать по куску в руки. Когда толпа схлынула, мы обнаружили, что у нас исчезло даже мыло с рукомойника в сенях.

Начались оккупационные будни. Сосед Платон Павлович украсил свою входную дверь большим полотняным квадратом с красным крестом: это означало, что здесь живёт врач, и освобождало от солдатского постоя. В их квартиру поселили офицера – майора авиации, который с утра уезжал на аэродром и, пролетая над городом на своём мессершмитте, каждый раз снижался над нашим домом так, что можно было разглядеть его лицо, а в окна ударял запах бензинового перегара, который мне очень нравился, как и запах порохового дыма. Возвратившись вечером с полётов, герр майор раздавал нам по шоколадке – видимо, он не любил сладкое, а шоколад в меню лётчиков был обязателен. В остальные квартиры без разбора селили солдат. Они были очень разные. Некоторые не стесняясь громко выпускали газы в присутствии посторонних, а были и такие, которые скрытно от своих изучали «Капитал» Маркса. Как-то под Новый 1942 год наш тогдашний постоялец, взглянув на карту, где вокруг Москвы было изображено почти замкнутое кольцо, помотав головой, сказал что-то в таком смысле, что, дескать, «всё равно Гитлер капут». Видимо, солдатам было известно чуть больше того, что было в официальной пропаганде.

Однажды в самом начале оккупации к нам пришли три девицы. Они долго о чём-то вполголоса беседовали с мамой; насколько я понял, им было нужно снять жильё. Это были девушки не совсем обычные, молодые, красивые и нарядные, а в довершение ко всему одна из них была на костылях и одноногая; свою красивую протезную ножку она сразу же отстегнула и сидела вместе со всеми на диване без неё. Переговоры окончились безрезультатно, девушки ушли, и только через много лет, читая Ремарка, я вспомнил этот эпизод, и до меня дошло, кем были эти незнакомки, которых я по наивности принял за маминых знакомых.

В один из осенних дней неожиданно пришёл отец. Он рассказал, что попал в артиллерию, был заряжающим в батарее 122-миллиметровых гаубиц, очень скоро попал в окружение и в плен, бежал, был ранен в колено пулемётной пулей, снова попал в плен, чудом избежал расстрела, и, наконец, найдя стопку бланков аусвайсов, заполнил парочку на себя и ещё одного такого же пленника, и они просто ушли из лагеря. С этой бумажонкой он благополучно прошёл практически всю Украину и добрался до дома. Помнится, были уже морозы, было голодно, и отец, взяв топор, нашёл где-то на окраине города мёрзлую убитую лошадь, нарубил мяса, и мы несколько дней питались сладковатой варёной кониной. Надо было кормить семью, и он нашёл работу в какой-то столярной мастерской. Вернулся домой и его давний друг, тоже геолог, Сергей Тимофеевич Прокопченко. Он от армии как-то откосил и, побродив по оккупированной территории, тоже пришел к семье.

К рождественским праздникам все немцы получили подарки, где были бумажные ёлочки, маленькие, но очень нарядные, леденцы и что-то ещё. Наши постояльцы угощали меня конфетками, и даже налили столовую ложечку своего шнапса. Хотя я был мал, но понял, что это никакая не водка, а сладенькая водичка вроде компота со слабым фруктовым привкусом и малыми градусами, не больше 15-16.

Немцы очень страдали от наших морозов. Их форменная одежда и обувь были неприспособлены к зимним условиям, так что они кутались во что попало, а для согрева ног носили поверх сапог ужасного вида боты, плетёные не то из соломы, не то из кукурузных стеблей. Интересно, сохранилась ли в каком-нибудь музее до наших дней хоть одна пара?

Наш привокзальный перекрёсток был довольно бойким местом, здесь вовсю торговали нехитрыми «пирожными» из запечённой в овальной консервной банке мамалыги, сдобренными патокой и украшенными свекольным соком. Здесь же дежурили мальчишки постарше, встречавшие каждого немца с чемоданом криками «пан, калым!», что означало предложение донести за небольшую плату чемодан. Деньги ходили разные, и советские рубли, и оккупационные марки.

Немецкий язык я сразу невзлюбил, он показался мне слишком резким и грубым по сравнению с теми, которыми я уже владел – русским, украинским и польским. Я недоумевал, почему немцы пытаются объясняться с населением на ломаном польском – «матка, курка, яйка». Потом дошло: они ведь до нас оккупировали Польшу. Дежурный набор слов – битте, данке, счёт до десяти и дальше, гут, шлехт и т.д. – знали практически все, а дальше всё на жестикуляции. И это несмотря на то, что в довоенные годы иностранный язык в школе был в основном немецким.

Вспоминается такой эпизод: иду я по улице, а навстречу бежит маленький грузовичок. И вдруг у него отваливается левое переднее колесо – сломалась полуось. Машина останавливается, а колесо по инерции катится дальше, приближаясь к бордюру. Движимый мальчишеским порывом, я кинулся наперерез: в моём представлении автомобильное колесо было чем-то лёгким и мягким, как накачанная камера. Но тут меня остановил окрик идущего навстречу пожилого немецкого солдата: – Хальт, киндер! Я остановился, а колесо, пролетев мимо, выскочило на бордюр и влипло в дерево с такой силой, что мне стало не по себе. Только тогда я понял, от какой беды меня уберёг пожилой оккупант.

Ежедневные бомбёжки, как ночные, так и дневные, продолжались. Только вместо «рамы» в небе с утра кружил «однокрылый кукурузник» ЯК‑10, по которому также никто не стрелял. На старом кладбище недалеко от нашего дома немцы вырыли несколько круглых капониров и разместили зенитную батарею, а каждый вечер на наш перекрёсток приезжал и становился прямо у наших окон грузовик с четырёхствольным эрликоном калибра 40 мм, иногда прожекторы и звукоулавливатели, а если ожидался дневной налёт, артиллеристы приезжали и в середине дня. Когда прилетали бомбардировщики, пальба начиналась со всех сторон, немецкая ПВО защищала железнодорожный узел не менее тщательно, чем наша. Днём всё было видно как на ладони: и самолёты, и окружающие их разрывы зенитных снарядов – плотные комочки разноцветного дыма – жёлтые, розовые, синие – по которым зенитчики отличали свои от чужих. Сбитые самолёты устремлялись к земле, оставляя либо шлейф чёрного дыма, либо белый след от пробитых бензобаков. С неба обильно сыпались осколки зенитных снарядов, причём большей частью совсем мелкие, от 20-мм эрликонов. Мы их побаивались, но не очень: было ясно, что осколок на излёте, неспособный пробить нашу старую жестяную крышу, вряд ли может кого-нибудь убить. Мы почти ежедневно могли лазить по окрестностям, разыскивая сбитые самолёты, и при этом отмечали прогресс советской военной авиации. Фанерно-тряпочные модели сменились цельнометаллическими, и взрослые дяди рубили крылья топорами, набирая дюралевые листы для кровли сараев, в то время как мы выковыривали всякую мишуру, вроде цветных стёклышек аэронавигационных огней и – особенно – приборов со светящимися циферблатами. Эти ценились особо, они украшали негаснущими огнями стены нашего бомбоубежища. Никто не знал, что краски постоянного свечения страшно радиоактивны, их называли просто «фосфор», впрочем, вряд ли кто от них пострадал, кроме разве их производителей. Непонятно было, почему алюминиевые лопасти вращающегося воздушного винта при ударе о землю закручиваются в винтовую спираль наподобие штопора. Оружия и боеприпасов на сбитых самолётах немцы не оставляли. Иногда путь к сбитому самолёту указывали застывшие крупные капли плавленого дюраля на земле, сверху гладкие, вроде шляпки гриба, а нижняя сторона – с кристаллической структурой. Навсегда запомнился ни с чем не сравнимый завораживающий самолётный запах.

В условиях постоянного голода мы, ребята, не брезговали никакой провизией. Было обычным делом подстрелить из рогаток пару воробьёв и поджарить на костре в консервной банке, мы ели молочай, паслён, «калачики» – это такие плоды мелкой травки, а также регулярно шерстили мусорную кучу, выскребая остатки еды из немецких консервных банок, пили горький чёрный кофе из полевой кухни, стоявшей во дворе. Ну и, конечно, фрукты, в Артёмовске это в основном абрикосы, причём всё лето, от первой завязи до полной спелости.

Население выживало в значительной мере благодаря загородным огородам – эта традиция прижилась и после войны. Был и у нас огород, который возделывали в основном мы с мамой («и мы пахали»). Была у нас двухколёсная тачка, на которой мама возила орудия труда, урожай и меня. Правда, я был мал ростом и весом, так что не особо обременял её. С нашего огорода, расположенного на пригорке, открывался прекрасный вид на артёмовский военный аэродром, который переходил из рук в руки, не меняя дислокации. В один из дней нам довелось увидеть как эскадрилья штурмовиков ИЛ-2, вооружённых огнемётами, в несколько мгновений сожгла почти все немецкие самолёты, которые стояли на земле в своих капонирах. Просто за каждым штурмовиком падала на землю стена огня, сжигая всё, на что попадала. Эти самолёты всегда появлялись внезапно, летя на минимальной высоте. Не успеешь оглянуться на звук моторов, а они уже пронеслись над головой и скрылись за горизонтом.

В другой раз по дороге на огород мы видели, как немецкие зенитки сбили свой мессершмитт, а лётчик приземлился с парашютом прямо в центре города, где парашютный шёлк был мгновенно раскромсан набежавшими дамами с ножницами. Нашей соседке Марусе Рожковой и то достался вытяжной парашютик – около квадратного метра шёлка. Как мы узнали позднее, молодой пилот так увлёкся боем, что проигнорировал приказ возвращаться на аэродром, за что и поплатился. А однажды, когда мы уже направлялись домой, немецкий часовой из аэродромной охраны начал обстреливать огородников из карабина с большого расстояния. Надо сказать, что рикошетирующие пули издают весьма угрожающее жужжание, непохожее на свист свободно летящей пули, который слышен только после её пролёта. В панике все люди вместе со своими тачками, и моя мама в том числе, рванули без дороги за ближайший бугорок. И тут, сидя на подпрыгивающей тачке, я с ужасом увидел, что мы едем прямо по минному полю, где противотанковые мины были заметны по выгоревшей траве в лунке, а противопехотные прыгающие – по торчащим взрывателям с усиками! Но ни одна противотанковая не сработала под весом тачек, а стебельки противопехотных благополучно прошли между колёс, иначе я бы не писал сейчас эти строки.

От голода выручали куры, которые несли яйца, да и сами годились в пищу. Хотя я курятину не люблю, перебирать не приходилось. Завели кроликов, но их однажды тихо украли, аккуратно разобрав черепицу на крыше сарая. Очень чувствовалось отсутствие сахара, хорошо хоть соль не была дефицитом. По слухам, в других городах без неё было плохо, а в Артёмовске у каждого мальчишки в кармане лежал кристалл соли, полижешь – и не так голодно.

Население страдало не только от голода. Плохо приходилось курильщикам, особенно таким заядлым, как мой дед. Вначале он пытался курить разную дрянь вроде сушёных летучек клёна и шалфея из бабушкиных запасов, потом пришло спасение в виде самосада. Немцы курили болгарские сигареты, но их ароматный табак становился доступным местному населению только в виде «бычков»; их сбор, потрошение и торговля подсушенным содержимым стали одним из источников дохода для многих ребят.

Где-то поблизости гремел Миус-фронт, о котором мы ничего не знали, иногда по ночам можно было видеть зарева пожаров и слышать грохот отдалённых канонад, но в общем жизнь текла достаточно спокойно. Наш сосед Платон Павлович, который в советское время мог выскочить во двор на бабский скандал и кричать на оппонентов своей пассии «– Меньшевики! Эсеры! Вас надо сдать в ГПУ!», теперь орал совершенно в том же ключе: «– Большевики! Жиды!» (хотя в нашем дворе евреев не было). «– Вас надо в гестапо!».

В городе открылся кинотеатр, и мы даже посмотрели один немецкий фильм – детскую комедию из школьной жизни. В киножурнале восхваляли подвиги немецких солдат и упоминали о сражении под Сталинградом. Впрочем, на кадрах хроники не было видно ни Волги, ни руин домов, а только солдаты в заснеженном окопе, куда-то стреляющие. Выходила местная газета, из которой я запомнил пародию на Пушкина: – У лукоморья дуб зелёный… которая заканчивалась строками: «Прошли века, тот дуб срубили, златую цепь в Торгсин снесли, кота в котлеты изрубили, русалку паспорта лишили, а лешего сослали в Соловки. То место взяли на заметку, там красная звезда горит, и про вторую пятилетку сам Сталин сказки говорит».

Немецкая военная форма мне нравилась, особенно летняя, шорты и гимнастёрка с короткими рукавами. Солдаты маршировали под свои строевые песни («Айли-айлё», «Дойче зольдатен»), на досуге играли на губных гармошках. Самые популярные мелодии – «Розамунда» и «Лили-Марлен». На последнюю имелся русский перевод и даже пародия: - «Их тэбэ чекала, варум ты нэ прийшов, украинськая фрау нэ ждэ по драй часов». Дайте губную гармошку, и я вам сыграю «Розамунду» (больше ничего не умею).

Как-то однажды всем солдатам раздали по десятку или около того гранат-лимонок. Наш постоялец сложил их в свою каску и сунул под кровать. Я уже знал досконально устройство и принцип действия всех тогдашних советских ручных гранат, а эти были ещё примитивнее, хотя и красивые. В отсутствие немца достал одну, внимательно изучил и положил обратно. На другой день, гуляя во дворе, я вдруг увидел, что два малолетних близнеца, стащив гранату у своего постояльца, вынесли её во двор, отвинтили колпачок и тянут к себе: один за гранату, другой за колпачок на цепочке. И если потянут сильнее, то через семь секунд от них останется мокрое место. Я молча, чтобы не спугнуть, рванулся к ним, надеясь успеть удержать, но меня опередил «ихний» немец – видимо, заметив недостачу, поспешил на поиск.

Был у нас во дворе маленький чёрный пёсик по имени Кутька. Мирно жил в своей будке на цепи, никого не трогая. Но в один прекрасный день кому-то из женщин показалось, что Кутька взбесился. Было это так, или нет, не знаю, но решили, что пёсика надо пристрелить. Позвали Франца, это был чех, служивший в немецкой армии, жилец Рожковых. Франц вышел во двор с карабином, хорошо прицелился – бах! Он попал, Кутька залился кровью и завизжал, но не упал. Франц расстрелял все пять патронов, но безрезультатно. Тогда он вышел с парабеллумом, сделал из проволоки петлю, накинул на шею несчастной псине и открыл огонь из пистолета, держа Кутьку на коротком поводке. И случилось невероятное: эта крошечная зверушка, вся в крови, тащила за собой здоровенного, во всяком случае нормального мужика по всему периметру двора, отчаянно визжа, а он продолжал всаживать в неё пулю за пулей. Когда Кутька наконец умолк, замученный Франц, утирая пот, признался, что это первое за всю войну живое существо, которое он убил.

За время оккупации в Артёмовске побывали не только немцы, но и их союзники – румыны, мадьяры и даже итальянцы. Румынское и венгерское воинства были сборищем мародёров, так и следи, чтобы что-нибудь не спёрли. А итальянцы удивили своими необыкновенными грузовиками – громадными, жёлтыми, с ненадувными резиновыми шинами и деревянными спицами колёс, незастеклёнными кабинами без дверей и минимумом приборов и органов управления, а также крупным калибром винтовок – 9 мм с тяжёлой цилиндрической пулей. Порох в патронах был тоже необычный, вместо привычных сереньких пластиночек или иголочек – несколько жёлтых колец, как артиллерийский. А у румын, наоборот, калибр был меньше немецкого и советского, наверно шесть с чем-то.

Из немецких соединений запомнились щеголеватые горные стрелки из дивизии «Эдельвейс» в шипованных ботинках и пилотках с вышитым цветком. А также танковые части самых разных видов – и «тигры» с «пантерами», и самоходки «Фердинанд», и даже выкрашенные в жёлтый цвет опереточные роммелевские танки, годные разве что на войну с туземцами, вооружёнными луками и кремневыми ружьями – слабенькие, с детской пушчонкой, тонкой бронёй, высокой башней и форточками с обеих сторон.

Один из «наших» немцев был талантливым художником- моменталистом, как он сам себя называл. Из-под его карандаша за секунды выходили уморительные карикатуры, в основном на солдат и офицеров.

Как-то однажды жившие у нас два молодых солдата, которых я помню по именам – Гельмут Пюшель и Вилли Бауман, придя вечером с дежурства, занялись чисткой карабинов. Гельмуту понадобилось куда-то сходить, а Вилли взялся почистить оба карабина. Со своим он справился быстро, и взялся за карабин друга. И тут грянул выстрел. Оказывается, Гельмут забыл разрядить оружие, а этот не проверив нажал на спуск. Вилли сидел на диване и ствол карабина был упёрт в валик. В Красной армии было запрещено закрывать или затыкать дуло винтовки чем-либо, а у немцев часть карабинов была снабжена навинтными колпачками с откидывающейся крышечкой, а другие закрывались от дождя специальными резиновыми колпачками. У обоих наших немцев карабины были с крышечками, а в патроннике у Гельмута сидел патрон с бронебойной пулей. Стальной сердечник пули, пробив крышечку и валик дивана, ушёл в стену, а измятую оболочку я нашёл потом в остатках развороченного диванного валика. Побелев как полотно, Вилли унёсся к соседям: за стеной жили те самые близнецы. Но оказалось, что там даже не слышали выстрела. Когда вернулся Гельмут, друзья крупно поговорили, но потом успокоились, а у меня в игрушках ещё долго числилась круглая деталька с продырявленной крышечкой.

Бывали и другие случаи, в том числе и довольно курьёзные, если бы не столь опасные. Была ранняя весна 1943 года, до освобождения Артёмовска оставалось около полугода. После того как советский ночной бомбардировщик с ювелирной точностью уложил тяжёлую бомбу в офицерское казино в центре города, фашистское командование постаралось рассредоточить свои учреждения в малозаметных частных домах. Какой-то очень важный штаб расположился через один дом от нашего. Как-то туда пожаловал генерал со взводом охраны. Видно было, что генерал очень важная птица: высокий, худощавый, он был одет не в зелёную униформу с галифе и сапогами, а в чёрные брюки с широкими красными лампасами, чёрную фуражку и светлую шинель. Чтобы ему не пришлось выходить в раздолбанную грязь проезжей части, обе машины припарковались правыми бортами, и, как только немцы ушли в штаб, мы, стайка сорванцов семи-десяти лет от роду, стали с интересом разглядывать шикарный лакированный Мерседес-210 и огромный дизельный грузовик охраны с рядами кресел в кузове, как в кинозале. Кому-то пришла в голову идея набить мокрым мартовским снегом широченную выхлопную трубу этого монстра, чтобы посмотреть, как снежная пробка вылетит при старте, что мы и сделали.

Но вот немцы вышли на улицу, мы опасливо отошли подальше, автоматчики заняли свои места. Генерал подошёл к грузовику и о чём-то разговаривал с начальником охраны, когда водитель нажал на стартер. Огромная плюха мокрого снега пополам с сажей вылетела из трубы, как снаряд, вскользь зацепив великолепную генеральскую шинель, но этого оказалось достаточно, чтобы оставить на ней безобразный чёрный след. Надо сказать, что в отличие от обычной тёмно-зелёной вермахтовской формы, на генерале была невиданная, светло-бежевая, почти белая с отливом какао с молоком, длинная до пят кавалерийская шинель, такой цвет можно видеть на снимках, где Гитлер и Геринг сфотографированы в парадных мундирах. Все мы в ужасе кинулись врассыпную по домам, но нас никто не преследовал и не искал. Скорее всего, немцы не поняли, что произошло, а может быть, им было просто некогда, ведь их дела на фронте шли всё хуже и хуже.

Вряд ли денщикам генерала удалось отчистить великолепную шинель от жуткой жирной копоти. Тогда я не мог знать, кем был этот генерал, зато теперь, после выхода в свет замечательной книги о Миус-фронте, совершенно ясно, что это мог быть только любимый военачальник фюрера генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн, недавно назначенный им на должность командующего группой армий «Юг». Вот таким был наш «скромный вклад в победу».

Часто прилетали ночные бомбардировщики У-2 и бомбили исключительно прицельно, но очень небольшими «ручными» бомбами. На нашей улице был так называемый «красный дом» - единственное трёхэтажное здание среди одноэтажной застройки, превращённый в казарму. После одного из таких «кукурузных» налётов наутро в мостовой перед домом зияла небольшая воронка, точно такая же была во дворе за домом, а в фасадной стене красовалась брешь диаметром метра полтора. Немцы вели себя очень спокойно, не опасаясь партизанских атак, видимо, все возможные проявления сопротивления были своевременно раскрыты и обезврежены, подобно «Молодой гвардии», однако советская разведка явно не дремала, о чём и свидетельствуют эти удачные ночные бомбардировки. Кстати, разбомбленное казино находилось как раз напротив многоквартирного дома, где жили Прокопченки, и там поработал явно более серьёзный самолёт, чем кукурузники с переделанными из миномётных мин бомбочками. Один из осколков той бомбы пронизал квартиру наших друзей насквозь: две наружные стены и одну межкомнатную, в дыру можно было просунуть голову. Мы наблюдали из окна похороны сразу двенадцати фашистских офицеров, тогда как в «красном доме» потерь личного состава вообще не было, солдаты по тревоге спрятались в подвале. Не исключено, что вместе с офицерами погибли и те три девицы, которые посетили нашу квартиру в начале оккупации. Так или иначе, надо признать, что ни советская, ни немецкая авиация не бомбила бесприцельно жилой сектор, как это делает артиллерия украинских силовиков. Бандеровские фашисты в чём-то перещеголяли гитлеровских.

Если бы не эти двенадцать офицеров, я мог бы сказать, что убитых людей за всю войну не видел. Зато насмотрелся потом, за шесть лет работы на шахте. К каждому акту о несчастном случае прилагается эскиз места несчастного случая, а на шахте никто лучше меня не мог изобразить, например, породопогрузочную машину так, чтобы каждый смог сказать, что это ППМ-4 а не ЭПМ-1, и поэтому я был бессменным иллюстратором этой документации.

За время оккупации нас раза два зачем-то выселяли в пустующие многоквартирные дома на северной окраине города, но мы при первой же возможности возвращались в привычное жильё. В период последнего такого переселения, во время ночной воздушной тревоги вместо авиационной бомбардировки произошёл артиллерийский обстрел. Говорили, что это прорвался к городу не то бронепоезд, не то танк. Наутро, выйдя из подвального бомбоубежища, мы обнаружили, что в наш временный дом попал снаряд, пробив на уровне второго этажа небольшую брешь. Другой снаряд слегка повредил крышу пустого зернохранилища рядом с домом, а третий оставил воронку у подъезда. Порывшись в воронке, я нашёл несколько осколков и легко определил калибр снаряда: 76 мм. Видимо, это был танк, скорее всего тридцатьчетвёрка.

Это вроде бы указывало на скорое освобождение, но реально готовиться к отходу немцы начали только в конце лета 1943 года. В один из дней немцы вместе с полицаями, обходя дворы, объявили приказ всем покинуть дома и уйти за пределы города. По улицам потянулись вереницы людей с тачками, нагруженными скарбом. Всё население нашего дома собралось во дворе с тачками, но никто не торопился выезжать, надеясь, что как-то пронесёт. Тем временем где-то уже начались пожары, слышались взрывы. Пару раз забегали вооружённые немцы, повторили приказ. Наступил вечер. И наконец пришли очень озлобленные, которые сказали, что если не уйдём, будут стрелять. И тут раздался взрыв, над домом взвилось яркое пламя – все подумали, что это уже рушат наш дом, но оказалось, что взорвали трансформаторную будку на углу, а пылает трансформаторное масло. Нечего делать, взялись за тачки и пошли. А тут рвануло в конце улицы, куда мы и направлялись. Зазвенели по земле обломки каких-то штурвальчиков, стало понятно, что взорвали электростанцию. Улица заполнилась белым дымом со странным запахом, напоминавшим бездымный порох, но всё же другим, довольно противным. − «Аммонал» − безапелляционно определил мой дед. Лет через двадцать этот запах, хорошо знакомый любому шахтёру, уже во взрослом возрасте, в угольной шахте, будет постоянно напоминать мне тот трагический день. Миновав горящую электростанцию, мы повернули на выход из города.

Уже стемнело, и, оглядываясь, мы видели пылающий город, где постоянно что-то взрывалось и в чёрно-красное небо поднимались столбы огня и искр. Зрелище невероятно грозное и впечатляющее. Казалось, там часа через два не останется ничего целого. На выходе, у железнодорожного переезда, Людвиг оглянулся и произнёс: «− До свиданья, Артёмовск», но это прозвучало как «прощай навеки». В свете огромного зарева отец выбрал место в отроге какой-то балочки недалеко от железной дороги и наскоро соорудил шалаш из веток, где мы и расположились на ночлег, наши соседи – где-то поблизости.

Наутро мы увидели, что находимся на высоком пригорке над железной дорогой в сторону Горловки, а чуть дальше вдоль дороги расположено село Зайцевка. Небо над городом было затянуто сплошной тучей чёрного дыма. Стали обживать временное жильё, и тут выяснилось, что второпях многие необходимые вещи, продукты и документы были забыты дома. Кому-то надо было сходить домой, и за это взялась мама – отцу было бы гораздо опаснее, его могли принять за разведчика. Она благополучно вернулась, принеся всё необходимое, и сообщила, что наш дом и все окружающие всё ещё целы, а жгут и взрывают более серьёзные объекты. Позже ей пришлось сходить ещё раз или два за чем-то не менее важным, и опять всё прошло благополучно.

К вечеру собрались тучи и пошёл сильный дождь – говорят, так всегда бывает при больших пожарах.

Тем временем немцы продолжали планомерно уничтожать инфраструктуру. Например, идёт солдат с рюкзаком, навешивает на телеграфные столбы связки патронированной взрывчатки, а позади него гремят взрывы и столбы падают, как подкошенные. Или едет по железнодорожному пути дрезина, наезжая на лежащие на рельсах воспламенители заложенных заранее на стыках зарядов, а позади точно так же взрывается тротил и разлетаются со страшным фырчащим звуком соединительные накладки и куски рельсов. Несчастная Зайцевка горела и взрывалась. Поджигая дома, немцы закатывали внутрь железные бочки с залитым литром бензина или солярки, и этого было достаточно, чтобы разнести дом вдребезги.

Не помню, сколько дней мы прожили в шалаше – два или три, кажется не больше. Но вот к отдалённым взрывам в городе прибавились более близкие, и в небо взметнулись высокие фонтаны земли – это била дальнобойная артиллерия, явно не немецкая. И вскоре послышались радостные крики «Наши!», «Наши идут!». Люди радостно встречали солдат- освободителей, и мы, собрав свой скарб, двинулись домой. Около дороги стоял почти игрушечный немецкий малокалиберный (не более 50 мм) миномёт, а возле него ящик мин и две свежие могилки миномётчиков. Оценив направление стрельбы в чистое поле, мы с ребятами попробовали стрелять, но после пары выстрелов, получив от взрослых по шее, пошли дальше. А дальше дорога шла вдоль железнодорожной колеи, один путь был испорчен подрывниками, зато второй остался цел, только у каждого стыка лежала связка круглых шашек тола. При входе в город мы увидели, что все дома вдоль первого переулка или сожжены, или взорваны. На стене одного из домов, где при отходе мне бросились в глаза гирлянды сушившегося перца, теперь виднелись точно такие же гирлянды, только чёрных теней из сажи на месте бывших стручков. Ожидая самого худшего, мы подошли к своему углу, но наш дом, да и все окружающие, к счастью, уцелели. На нашем квартале сгорел только пресловутый «красный дом», и мы впоследствии весело бегали по его стенам (именно так, по верхним торцам), играя в догонялки на уровне крыши трёхэтажного дома. Удивительно, что никто не упал, но, возможно, по этой причине у меня начисто пропал страх высоты. Около наших ворот стояла повреждённая, но не сильно, грузовая машина «ГАЗ-АА», знаменитая полуторка. Увидев в стеклянном отстойнике бензопровода прозрачную жидкость, я мигом принёс из дома бидон, и пока взрослые разбирали имущество, нацедил литра три бензина, что было очень кстати, поскольку, если добавить соли, он успешно заменял керосин в керосиновой лампе или примусе. Такая народная мудрость. На противоположной стороне улицы стоял нивесть откуда взявшийся подбитый немецкий танк (он ещё долго украшал наш перекрёсток, наверно, не меньше года). У дома напротив обгорели ставни и наличники окон, но всё остальное уцелело: многие хозяева не уходили за город, а прятались по сараям и погребам, надеясь в случае чего спасти своё жильё, что и удалось некоторым. А на самом перекрёстке стояла немецкая противотанковая пушка без прицела, но с ящиком снарядов. Расположенная поблизости водонапорная башня для заправки паровозов, уцелевшая при отступлении наших войск, была взорвана немцами. Мы с ребятами сбегали на вокзал – все пути были усеяны разбросанными капсюлями-детонаторами, латунными гремучертутными и алюминиевыми азидотетриловыми. Видимо, был взорван вагон с капсюлями. Взяв понемногу в карманы тех и других, мы обошли все центральные улицы, оценивая разрушения. Многие капитальные жилые дома были сожжены или взорваны, но многие не дождались печальной участи. Обходной маневр, которым наши войска захватили город, был настолько стремительным, что оккупанты бежали, бросая всё, что можно и что нельзя, в том числе даже оружие и боеприпасы, благодаря чему для пацанов, любителей пострелять и повзрывать, настал истинный рай.

Остался цел городской Дворец культуры, хотя от памятника Артёму работы скульптора-кубиста Кавалеридзе, удивлявшего народ странными угловатыми формами, остался только бетонный постамент с двумя обрубками рельсов на месте ног. Не оценили завоеватели стиль «модерн». Сейчас почти на том же месте стоит вполне реалистичное бронзовое изваяние. Между дворцом и кинотеатром, который тоже уцелел, весь огромный сквер был превращён в кладбище с ровными рядами берёзовых крестиков, которому был в дальнейшем возвращён обычный вид городского сквера. Не знаю, были ли в дальнейшем куда-нибудь перезахоронены останки солдат вермахта. Здание треста «Артёмгеология» уцелело и стоит на прежнем месте до сих пор, осталось нетронутым соседнее здание поликлиники и многие другие приличные дома. А в горсаду мы обнаружили небольшую, но очень симпатичную неразорвавшуюся бомбу, из которой сапёры уже вынули взрыватель, сильно облегчив нашу задачу: у нас уже возникли планы насчёт этой находки. По городу распространился слух, что Саша, то бишь Александр Сергеевич Прокопченко, которому было уже лет одиннадцать или двенадцать, предотвратил очень большой взрыв, перерезав то ли провода взрывной магистрали, то ли огнепроводный шнур, и тем спас какие-то дома. Это вполне вероятно, хотя от него самого я этой истории не слышал.

На следующий день с утра мы понеслись прямо на вокзал: очень уж нам понравились капсюли-детонаторы, да не тут-то было, все они были уже аккуратно убраны. И мы отправились в горсад выплавлять тол из бомбы. Разведя костёр в старом окопе, мы удобно приладили бомбу, насобирали консервных банок и стали ждать. Не слишком скоро, но всё же тол начал вытекать густой жёлтой струёй в подставленную банку, потом в другую, третью… Скоро банки подошли к концу, а струя всё текла и текла. И мы подставили найденную неподалеку картонную коробку, размером с нормальный коробок для туфель, который и налился почти до краёв.

Не терпелось попробовать что-нибудь взорвать. Огнепроводного шнура у нас на тот момент не было, да и вообще это был дефицит, зато обыкновенного бездымного пороха было хоть отбавляй. Из него просто насыпалась дорожка и служила заменой бикфордову шнуру. Использовали и «макароны» - длинный артиллерийский порох. Разрядив пару винтовочных патронов, мы попытались здесь же, в горсаду взорвать одну из банок с только что застывшим толом. Но не тут-то было. Наспех приложенный к банке капсюль исправно сработал, но тол не сдетонировал, а банку с наполовину выкрошившимся зарядом мы с трудом нашли в кустах. И уяснили, что в подрывном деле мелочей не бывает.

В тот же день состоялся первый и последний после оккупации авианалёт, и был он самым интенсивным за всё время. Эскадрилья Ю-88 зашла с запада на высоте километра два или три. Вдруг от самолётов отделились какие-то стайки, мелькающие на солнце наподобие листовок, мы такое видали не раз, и никаких опасений не возникло. Но не успели мы удивиться, что листовки сбрасывают с такой большой высоты, как «листовки» исчезли из вида и послышался такой неописуемый визг, что мы, забыв гордость, кинулись в бомбоубежище. Однако это была излишняя предосторожность: бомбы, сброшенные над нашими головами, упали где-то за восточной окраиной, а какова была цель, мы так и не узнали. Ранее я не раз видел, как бомбят наши ПЕ-2, немецкие Ю-88, как пикируют Ю-87, но такого не видел ни разу, и такого душераздирающего звука слышать тоже не приходилось. Больше бомбёжек не было, но светомаскировка сохранялась повсеместно вплоть до самой победы.

Кончились наши походы на поиски сбитых самолётов, мы переключились на другие занятия, гораздо более интересные. Надо было осваивать свалившееся на нас богатство – огромную массу опасных, но таких притягательных стреляющих и взрывчатых предметов.

Назавтра мы вдвоём с отцом пошли пешком в соседний город Часов Яр, где жили наши родственники: мамина сестра тётя Галя, её муж Викентий Павлович Пенькевич, классный хирург, главврач городской больницы – дядя Витя, с двумя детьми, моими кузенами Юрой и Олей. Вся дорога была заминирована немцами, почему-то по обочинам, и наши сапёры трудились вовсю, выкладывая штабеля противотанковых мин, извлечённых из жидкой дорожной грязи. Где-то у самого Часов-Яра стоял подорвавшийся на мине грузовик, сидели раненые и уже перевязанные водитель и солдаты. Позднее, видя как взрываются немецкие противотанковые мины, я вспоминал этот вид с удивлением, не понимая как такой взрыв мог не разнести машину в щепки вместе с водителем и пассажирами в кузове.

Наши родные оказались живы и здоровы и очень обрадовались, что и у нас потерь нет. А мой братец Юра до глубины души потряс меня предложением – «Давай поиграем в лошадки». Этот остолоп, на полгода старше меня, всю свою семилетнюю жизнь бредил лошадьми и мечтал о карьере кучера. И это в мире, где протяни руку, и возьмёшь что-то стреляющее или взрывчатое! Что спорить с убогими, я не без брезгливости напялил на себя верёвочные вожжи и побегал по кругу с непутёвым кузеном.

Мы узнали, что дядя Витя, в больницу которого попали советские лётчики из сбитого незадолго до освобождения бомбардировщика, сумел каким-то образом организовать их побег и переправку за линию фронта, не попав под репрессии гестапо. А мы этот самолёт с удовольствием курочили, он почти благополучно приземлился на брюхо недалеко от Артёмовска, его моторы лежали метрах в ста позади со скрученными лопастями. Это был уже вполне современный самолёт, кажется, ТУ-3, весь блестящий как новая алюминиевая ложка.

Из всех взорванных предприятий ни одно, кроме электростанции, не было восстановлено на старом месте. А к ней проложили железнодорожную колею прямо по нашей улице, и вскоре почти каждый день по ней стал проезжать паровоз с вагоном угля. Мы не забывали бегать в кино (кинотеатр работал исправно), и, насмотревшись фильмов типа «Битва на рельсах», стали мечтать о том, чтобы «спустить под откос» паровоз вместе с вагоном, но, во-первых, отсутствовал откос, во-вторых паровоз был не вражеским, а своим, и до осуществления мечты дело не дошло, хотя технически нам это было вполне по силам. Фильмы шли преимущественно трофейные – «Петер», «Индийская гробница», «Девушка моей мечты», «Сестра его дворецкого» и т.п., в том числе два первых цветных фильма – «Джунгли» (это про Маугли) и «Багдадский вор».

Не знаю, кто и что настучал на Платона Павловича, но он отправился рубить лес года на три. Каких-то главных коллаборационистов, типа шефа полиции и бургомистра, торжественно повесили на площади, я на это зрелище не ходил. Не был я и на опознании расстрелянных евреев, которых раскопали в гипсовом карьере за городом.

Мой отец вместе с Сергеем Тимофеевичем сразу же нашли своё место в тресте «Артёмгеология», здание которого не пострадало. Ни одному, ни другому не стали припоминать плен или дезертирство. Видимо, геологи-угольщики были нужны стране гораздо больше, чем лесорубы. Зачем-то отцу понадобилось поехать в Никитовку, это совсем недалеко от Артёмовска, и он взял меня с собой. Там я увидел совершенно фантастическую картину: чуть не весь город был изрыт мелкими шахтёнками, большей частью вертикальными (там угольные пласты залегают очень круто), из которых деловито поднимали уголь в деревянных бадьях ручным или конным воротом, всё было черно от угольной пыли. А нормальные шахты были все взорваны или просто затоплены.

Появились наконец продукты питания. Первые сто граммов сливочного масла, полученные отцом на паёк, родители отдали мне и со смехом наблюдали как я его съел за один приём без хлеба. Правда, хлеб был практически несъедобный, в лучшем случае ячменный, с острыми остюками, впивавшимися в дёсны и нёбо, а то и просяной, с мельчайшими скорлупками в виде магдебургских полушарий, которые так и норовили присосаться к слизистой где-нибудь глубоко в гортани, и попробуй отдери, а раздражали так, что терпежа нет. Появился почти забытый сахар (в оккупации больше пили чай с сахарином). Сахар был необычный, «живой». Это просто неочищенный свекловичный сахар бурого цвета, постоянно влажный и поэтому не державший форму кучки. Если такой насыпать, например, на блюдечко, то он всё время шевелился, медленно меняя угол естественного откоса, за что и получил своё название. На рынке крошечная конфетка-подушечка из вспененной карамели без начинки стоила два рубля, и это было здорово. Ребята постарше промышляли тем, что ездили в Мариуполь менять соль на рыбу, но я для такого бизнеса был слишком мал.

Наша мальчишеская компания заметно разрослась, мы объединились с ребятами из соседних дворов, так было легче вооружаться и добывать боеприпасы, причём здесь, как и на пищевом рынке, царил бартер. Можно было сменять пару лимонок на пулемётную ленту с патронами или полсотни немецких патронов на десяток мосинских.

В самые первые дни мы прежде всего научились стрелять винтовочными патронами без винтовки. Скажете, нельзя? Можно. Могу научить, кто хочет. Но не нужно. Неприцельно и неэффективно. Простая рогатка с чугункой даст сто очков вперёд и по меткости, и по убойной силе. Поэтому очень быстро стали вооружаться.

Найти винтовку или даже автомат было не проблема, вот только с течением времени это добро для приведения в приличный вид и рабочее состояние стало требовать всё больших трудов. Брошенные где попало или припрятанные «винты» без постоянного ухода быстро ржавели, и надо было несколько дней провозиться, пока приведёшь в порядок. О пистолетах речи нет, их было вообще мало, а если уж попал в руки, старшие наверняка отберут. А длинными стволами никто кроме пацанвы не интересовался. На наше вооружение никто внимания не обращал, милиции было абсолютно не до нас. Дефицит «короткоствола» разрешался удивительно просто: на рынке продавались «пугачи» или «пробочники» – отлитые из типографского баббита копии пистолетов и револьверов, стрелявшие очень громко пробками, сделанными из глины или чего-то вроде хлебного мякиша; те и другие продавались всего по два рубля. У меня сначала был «наган» в натуральную величину, но потом я сменил его на модель поменьше.

Интересно, что с милицией очень враждовали моряки. Однажды мы стали свидетелями дуэли на «наганах» между каким-то матросом и начальником артёмовской милиции, которая кончилась поражением милиционера, а мы, конечно же, сочувствовали моряку. К нашему сожалению, он попал в руки «врагов» и о его дальнейшей судьбе мы не узнали. Позже приходили «лягавые» (слово «мент» тогда ещё не существовало), они расспрашивали нас, не видели ли мы перестрелку, и очень хотели заполучить стреляные гильзы, но мы как один «ничего не видели и у нас ничего нет» (хотя все гильзы, блестящие милицейские и тусклые моряцкие, были надёжно припрятаны в нашем хранилище).

Вскоре мы нашли почти неисчерпаемый источник практически нового вооружения – надоумили ребята из другой компании, жившие у самого вокзала, с которыми мы по вечерам устраивали игры в войну со стрельбой. В каждом грузовом поезде, идущем на север, было две-три платформы, груженые битым оружием, в основном немецким. Во время стоянок для заправки паровоза они охранялись, но не сильно, обычно это был один солдатик-часовой, с которым договориться было несложно. Как правило, видя ребячью компанию с горящими глазами, такой страж мог сам предложить сгонять на привокзальный базарчик и принести ему за его же деньги курева – махорки или самосада. А потом командовал: – Берите, что надо, и тикайте, только скорей. А у нас глаза намётанные, что попало не возьмём. Скажем, одна винтовка без затвора, у другой согнут ствол – вот и всё, что надо. Затем следовала приятная возня с «тюнингом» приобретения – обработкой под свои личные вкусы. Согласно моде, винтовка переделывалась в обрез, но не такой как кулацкий − в виде уродливого пистолета. Мы укорачивали ствол сантиметров до двадцати, приклад тоже, под свои параметры, переставляли антабки и обязательно делали мушку из полоски кровельной жести, согнутой в хомутик на болтике. Больше всего труда уходило на укорочение ствола: сталь твёрдая, а хорошее ножовочное полотно – дефицит. Пристрелку на дистанцию около 50 м проводили на кладбище, причём очень точно. Любой из нас мог попасть с такого расстояния в реальное яблочко. Но для наших вечерних военных игр прицельность была не нужна. Много времени занимала подготовка боеприпасов: из каждого патрона надо было аккуратно извлечь пулю пассатижами, чтобы не повредить дульце, отсыпать половину пороха в бутылку на общие нужды, а освободившееся место плотно забить мятой бумагой. Пули не выбрасывали, они сохранялись для выплавки свинца. Выстрел получался нормальной громкости, но убитых и раненых не было. После двух или трёх случаев стрельбы друг в друга со слишком близкого расстояния, когда обрывки бумаги, разлетаясь, наносили чувствительные ранения, были выработаны правила: ближе пяти метров не стрелять, в лицо не целиться, прикладом не бить, а только обозначать удар. В течение недели или более все вооружились обрезанными карабинами Маузера, а мне достался обрез трёхлинейки. Хотя «моих» патронов было мало, но на них никто не претендовал, если кто и доставал, отдавали мне, так что я был не в обиде. Патроны с трассирующей пулей не портили, они служили для фейерверка, как и ракеты, если их удавалось достать. Ракетницы у нас были, как немецкая, так и русская.

В тот день, когда я закончил изготовление своей пушки, во дворе были большие лужи после дождя, и когда я решил опробовать новое оружие, кто-то из ребят постарше ехидно посоветовал стрельнуть в лужу, что я и сделал, не задумываясь о результате. Эффект был ошеломительный: лужа исчезла, зато все мы оказались в грязи с головы и до ног, досталось и советчику.

Днём мы шныряли по городу и окрестностям в поисках чего бы взорвать. Одиночные находки, как правило, «оформлялись» сразу где-нибудь в развалинах, а если попадались скопления типа склада, тащили всё что можно в своё бомбоубежище, а что помельче и ценнее, то прямо домой, под кровать.

Надо сказать, что мне ничего не запрещали. Мои родители здраво рассудили, что в существующих условиях запреты бессмысленны и даже опасны, так как обращение с опасными предметами исподтишка может обернуться бедой в любой момент. Поэтому меня очень подробно информировали об устройстве, свойствах и принципе действия всего, что попадалось под руку, и я вскоре стал экспертом по опасным предметам. Если находили, скажем, снаряд или миномётную мину, не бывшие выстреленными, и в хорошем состоянии, они шли на разборку и использование каждой части по её принадлежности. Если же это был неразорвавшийся боеприпас, то его даже сдвигать с места решались только в крайнем случае, стараясь по возможности употребить прямо на месте, разведя хороший костёр. Так же обращались с неиспользованными, но сильно заржавленными снарядами, правда, без особого пиетета. Все знали, что в любом артиллерийском снаряде все детали, ввинченные «с головы» имеют обычную правую резьбу, а все вкрученные «с казны» – левую. Найденные гранаты с запалами по всем правилам бросали куда-нибудь в развалины или в воронку, без запалов – хранили на всякий случай, потом всё равно как-то использовали. Поначалу были сложности с противотанковыми гранатами РПГ-4. Бросишь, а она упала на мягкую землю и не взорвалась. Что делать? Хорошо, что для своих занятий мы выбирали укромные места. Если близко был какой-нибудь окоп или воронка, то непослушную гранату просто «побивали камнями» из укрытия или расстреливали из обреза. Усвоив, что такой гранате нужен сильный удар о твёрдую поверхность, в дальнейшем их швыряли где-нибудь в развалинах с высоты на камни.

Когда взрывали снаряды или мины с помощью костра, старались занять позицию как можно ближе, но вне опасной зоны. Это был классный экстрим, сплошной адреналин, как сказали бы теперь. Особенно щекотало нервы, если костёр прогорал, а взрыва не было. Такое случалось, хотя и редко. Я верил в свою удачу и смело шёл подбросить дровишек, поспешно, но без суеты. Затыкать уши было не принято, так что после удачной «операции» мы часто долго не слышали друг друга. Зато какое удовольствие – услышать пронзительный визг разлетающихся осколков! Если не было под рукой гранаты или снаряда, брали консервную банку с толом и шли на старое кладбище, где её благополучно реализовали с помощью капсюля-детонатора и пороховой дорожки. Во взрывчатке делалось несквозное отверстие под капсюль, для чего приспособили что-то вроде коловорота, сделанного из очень большого гвоздя (мы им сверлили отверстия в кирпичах, если требовалось), а первой взорвали ту самую неудачную первую банку. Сверлить тол – занятие невкусное: во рту горько от пыли, и руки надо мыть с мылом, а то за еду не возьмись.

Пару раз мы сходили на аэродром, где самолётов ещё не было, зато было минное поле, там мы без хлопот обезвредили и выкопали парочку противотанковых и штуки три противопехотных мин, которые было тяжело куда-то тащить и их взорвали в ближайшем противотанковом рву. С аэродрома унесли десятка два снарядов от авиационных пушек – те же 20-мм снарядики, что и для эрликона, но с короткой гильзой. Третьего раза не вышло: аэродром уже вовсю функционировал, а на минном поле хозяйничали сапёры.

Вот пуля просвистела и ага. Как-то ещё во время оккупации меня чуть не подстрелил какой-то скучающий фашист. Я пришёл на работу к отцу, его столярка располагалась на другой ж/д станции – Южном вокзале (наш называли Северным). Взяв пару огурцов, я взобрался на кучу слежавшегося мела и вознамерился перекусить, и тут услышал прямо около уха громкий щелчок, как выстрел, и свист удаляющейся пули. Не разобрав, в чём дело, я стал оглядываться, но вокруг никого не было. И когда этот звук повторился, я понял, что кто-то в меня стреляет издалека. И действительно, откуда-то издали донёсся отдалённый звук выстрела. Меня как ветром сдуло с холмика. К счастью, немец был плохим снайпером.

Когда я рассказал ребятам об этом эпизоде, мне не очень поверили, но заинтересовались все, и мы, взяв необрезанный карабин, отправились на кладбище, чтобы проверить теорию экспериментом. Перепробовали все. Испытуемый садился на кирпичный столб ограды и сидел, не шевелясь, а другой, целясь с хорошего упора, посылал пулю так, чтобы она прошла в полуметре от головы или даже ближе. Всем понравилось, но больше к этому вопросу не возвращались. А падение наземь при взрыве или выстреле у всего тогдашнего населения было в крови, почти как безусловный рефлекс.

Меня всегда удивляло, как часто не только дети, но и взрослые люди, особенно женщины, не решаются стрелять, боясь отдачи. Для меня, наоборот, даже болезненный толчок в плечо был прямым ощущением собственной силы, заключённой в маленькой, но тяжёлой пуле. Неоднократно разряжая патроны от противотанкового ружья, я представлял себе, как бы я послал такую большую и тяжёлую пулю в какую-нибудь броневую цель, чтобы потом посмотреть на пробоину, и как бы при этом ружьё толкнуло моё плечо. Но в нашем разношёрстном арсенале не было ПТР, и моя мечта так и не осуществилась. Любопытно, что среди нас царило какое-то совершенно непонятное презрение к холодному оружию, и прекрасные золингенские штык-ножи в железных ножнах отправлялись в сортир целыми связками. Если когда-нибудь начнут что-то строить на месте нашего двора, при рытье котлована могут найти целую залежь этого товара.

В нашем дворе у ворот долго ржавел вполне комплектный ППШ с заклиненным затвором. Хотя все понимали, что исправить оружие каждому под силу, никто связываться с ним не стал: стрелять из этой «дуры» одиночными неинтересно, а очередями не прокормишь: патроны «маузер-ТТ-ППШ» - самые дефицитные. Так что когда автомат однажды куда-то тихо исчез, никто не хватился.

Время шло быстро, и вскоре наши «толовые банки» подошли к концу. Настал черёд главной коробки с «тротиловым эквивалентом» килограмма два, с которой мы отправились на свой кладбищенский полигон.

Банки мы обычно для удобства прикапывали по самый торец в землю, чтобы удобно было насыпать пороховую дорожку, но на взрыв такой большой порции хотелось посмотреть без всяких покровов, а её поверхность была достаточна для пороха. Наблюдать было решено из немецкого капонира, и расположили мы заряд несколько дальше чем обычно, ввиду его большой массы. Встал вопрос, кто будет поджигателем, хотели все, но тут я поставил вопрос ребром: это мой черёд! Я и так всем уступал, а кто научил всех разбирать взрыватели миномётных мин? Кто показал дорогу на минное поле? Кто уже два раза подкладывал дрова под ржавые снаряды? Кто придумал добывать термит из пэтээровских пуль? Я постарался напомнить все свои заслуги. В общем, мне вручили спички и тёрку, а сами отошли к капониру заранее, потому что дорожка вышла коротковатая. Пару слов о спичках: настоящие спички были страшным дефицитом, курильщики пользовались кресалом, а самодельные спички можно было купить на базаре. Были они сделаны из нескольких слоёв газеты, склеенных вместе, слегка пропитанных стеарином и нарезанных зубчиками, и на каждом зубчике была белая головка неизвестного состава. Зато тёрок было хоть отбавляй – они были предназначены для бутылок с горючим, использовавшихся в борьбе с танками – это была узкая дощечка с нанесённым тёрочным составом, как на спичечном коробке.

И вот я на корточках склоняюсь над зарядом и слегка дрожащей рукой чиркаю «спичкой» о тёрку. Результат нулевой. Ещё и ещё раз – всё то же. Мои приятели, стоя у капонира уже начали посмеиваться, а я нервничаю всё больше. Ещё один чирк – и головка спички отлетает в сторону, так и не загоревшись. Ещё одна спичка испорчена – и хоть бы хны. И я уже с остервенением чиркаю очередной спичкой, головка загорается – и отлетает, причём совершенно точно, в конец пороховой дорожки, туда, где капсюль. И я, без чувств от ужаса, прямо с низкого старта, несусь во всю прыть к ребятам, а те, не понимая в чём дело, хохочут при виде моей перекошенной физиономии: если бы всё пошло нормально, мне не было нужно так торопиться, неписанные правила этикета предписывали не проявлять неоправданную поспешность.

Самого взрыва я не помню, не знаю, сколько времени был без сознания. Самочувствие, когда очнулся, было совершенно ужасным. Хотя удар взрывной волны пришёлся в спину, ощущение было как от невероятно сильного удара «под дых», в солнечное сплетение, ни охнуть, ни вздохнуть, колени, локти, живот, грудь, нос, лоб, подбородок – сплошная ссадина, в спину повлипали заподлицо мелкие камешки. Я лежу около паровозного водяного крана, а вокруг ребята, все чёрные от пыли и тоже украшенные ссадинами, шевелят губами – и ни одного звука! Это они уже успели отнести меня на вокзал и поливают водой. Ещё минут пять, и я наконец смог сначала сесть, а потом и встать, минут через двадцать стал возвращаться слух, а ещё чуть позже я смог произнести первое слово, и было оно нецензурным. Мои друзья поняли причину моей спешки только тогда, когда их самих смело как веником в довольно глубокий капонир, причём они тоже получили свои ссадины и шишки.

Хотя я тщательно отмылся под железнодорожным краном, а ребята выковыряли из моей спины все камешки, вид мой был настолько плачевным, что пришлось для родителей и прародителей выдумывать какую-то совершенно фантастическую легенду. Большая часть ссадин зажила без особых осложнений, но на коленках и локтях нарывы держались долго, сказался недокорм. А следствием контузии было заикание, которым я страдал вплоть до восьмого класса. В нормальном разговоре оно не проявлялось, зато даже при небольшом волнении я не мог связать двух слов, что мне очень мешало в школе.

Не помню, начался ли учебный год в 1943 году с первого сентября, но меня отправили на учёбу по необходимости: хотя по правилам учиться следовало начинать с восьми лет, я был явно передержанным ребёнком, читать и считать мог на уровне взрослого, только писать умел лишь печатными буквами. Забегая вперёд, могу сказать, что искусству каллиграфии меня научить так и не сумели. Когда я перешёл в четвёртый класс, занятия чистописанием по трём косым кончились для всех, кроме меня, а я ещё целый год страдал этими напрасными потугами. Результат получился нулевой: всю жизнь у меня был почерк как у врача.

Моей первой учительницей была очень древняя старушечка по имени Ольга Антоновна, и ей достался громадный класс, первый «це» (вероятно по латыни), из сорока четырёх учеников разного возраста. Видимо, огромный опыт позволял ей справляться с такой оравой. Учёба в школе №1 была смешанной, и мы с удовольствием, следуя неписанным традициям, колотили девчонок после уроков (чуть погодя одну из них, по имени Галя, я провожал до дома и охранял от нападок). Меня, как одного из наиболее успешных, прикрепили к отстающему ученику Толе Шкуренко, и я ходил ему помогать в его хибарку, построенную из каких-то обломков прямо на месте бывшей колбасной фабрики, около горсада.

После занятий я обычно шёл не домой, а в учительский институт, который начал функционировать в совершенно другом здании, там теперь работала моя мама библиотекаршей. Прежде всего, там была столовая, где можно было поесть какой-то невероятной баланды, сваренной неизвестно из чего и совершенно невкусной, но всё же дававшей ощущение сытости. Вначале я пропадал в библиотеке, где мама разбирала огромную кучу всевозможных книг. Я сразу же отобрал и приватизировал известные книги Я.И. Перельмана – «Занимательную физику», «Занимательную химию» и «Забавную математику». Потом я стал проводить время в кабинете физики, которым заведовала мамина подруга. Там была действующая электрофорная машина, огромная катушка Румкорфа, дававшая длинные молнии, магдебургские полушария с насосом Комовского и много других интересных вещей. Когда я оставался один, всё это богатство оставалось в моём распоряжении. И, как ни странно, я умудрился не испортить ничего, кроме одного амперметра, который неосмотрительно включил прямо в розетку. Мне объяснили, что такое сила тока и чем она отличается от напряжения, а остальное я и сам усвоил из книг и журналов. Надо сказать, что мне удалось заметить в «Занимательной физике» ошибку Перельмана, я сильно удивился, проверил свою догадку расчётами, и много позже, только в первом послевоенном издании книги с удовлетворением обнаружил поправку с признанием ошибки, сделанную самим автором.

Потом открылась другая школа, № 2, где я и окончил первый класс с похвальной грамотой, первой и последней в моей жизни, которую мне так и не выдали, как это ни странно, ввиду отсутствия бумаги. Писать мы учились в тетрадях, которые были на вес золота, несмотря на безобразное качество. На рыхлой бумаге расплывались чернила, за пёрышком тащились остюки из соломы, оставляя безобразные следы, исписывались все страницы обложки, но всё равно тетрадок катастрофически не хватало. На рынке покупали книги, которые расплетали на отдельные тетрадки, и писали между строк, хотя и на книжной бумаге чернила тоже зачастую расплывались. Особенно ценились сочинения Маяковского – практически чистая бумага.

Когда весной 1944 года сошёл разлив речки Бахмутки, кто-то из ребят обнаружил, что в зарослях бурьяна на берегу можно находить бумажные деньги, и эти поиски стали одной из полезных забав. Всё очень просто: речка, разливаясь, затопляла базарчик, где многие торговцы прятали в щелях под прилавками купюры и забывали о них, а речная вода сносила их и оставляла в бурьяне. Найдя червонец с портретом Ильича, можно было на этом же базарчике обрести целых пять конфеток или пробок для пугача.

В июле 1944 года был освобождён Львов, и вскоре отец отправился туда возрождать углеразведочный трест, а вслед за ним поехали и мы с мамой. Вместе с нами ехала ещё одна такая же парочка – мой ровесник Валька Уманцев и его мама Ната, которую во Львове ждал муж, тоже геолог. Нам на четверых выделили обыкновенный товарный вагон-теплушку с грубыми нарами, и началось длительное странствие, в ходе которого наш вагон цепляли то к одному товарному поезду, то к другому, гоняли по сортировочным горкам, причём иногда он разгонялся так, что перелетал через подставленные башмаки – впечатление незабываемое!

При отъезде меня убедили, что брать с собой свой арсенал нельзя, могут быть проверки в пути, как-никак время военное, мол, там, на месте наберёшь новых игрушек. В моём представлении оружейное изобилие было явлением чуть не всемирным, поэтому я с лёгким сердцем согласился и раздал друзьям всё, нажитое непосильным трудом, особенно жалко было бросать свой почти снайперский обрез, из которого я ухитрялся разнести в пух воробья, сидящего на ветке.

Наш путь во Львов пролегал через Харьков и Киев, но с большими крюками. Поскольку через Днепр не осталось ни одного целого железнодорожного моста, из Харькова в Киев мы могли попасть только через Днепропетровск, где сапёры на рухнувшем пролёте железобетонного моста соорудили высоченную кладку из шпал, по верху которой были уложены рельсы. Наш эшелон преодолевал эту городушку ночью, и надо же было такому случиться, что его остановили прямо на мосту и продержали не меньше часа, хотя по правилам останавливаться на мостах, даже исправных, вообще не разрешается. Навсегда запомнилась эта картина: ночь, теплушка с открытой дверью, ощутимо и угрожающе покачивающаяся на верхушке хлипкого дровяного сооружения, а где-то далеко внизу на чёрной воде копошатся какие-то буксирные пароходики и катера. И выскочить в случае чего некуда: ни тротуаров, ни перил.

Львов встретил нас суетливыми толпами на улицах, мало пострадавших от войны. Разбитые и сгоревшие дома были, но их было значительно меньше, чем в Артёмовске и других городах, которые мы проезжали. С вокзала отец отвёз нас на старую квартиру на легковой машине с пьяным шофёром, но без происшествий. Хозяева-поляки были те же, приняли нас как родных, но из нашего скарба ничего не сохранилось, за время оккупации сменилось много жильцов. Так что вся мебель была новая, в углу лежало много всякой всячины, порой очень любопытной, разборка которой заняла у меня не один день. Был среди этого хлама красивый немецкий шлем, лёгкий и прочный, не то танкиста, не то мотоциклиста по фамилии Краус, о чём гласила его подпись на кожаной оторочке. К сожалению, у фашиста была настолько маленькая голова, что его шлем не мог налезть на голову восьмилетнего ребёнка, причём очень малоформатного, так что пофорсить в этом шеломе мне не пришлось.

Во второй класс я пошёл в львовскую школу №2, находившуюся в очень ветхом здании, и однажды, придя утром на учёбу, я узнал, что в школе ночью рухнули межэтажные перекрытия, и вскоре она перешла в соседнее, вполне приличное здание. А третий класс я проходил уже в школе №1, помещавшейся в двухэтажном школьном здании, специализированном, но настолько маленьком, что увидев его через 40 лет, я был крайне удивлён, что такой скворечник мог вместить не только несколько классов, но также и спортивный зал. Обе школы располагались достаточно далеко от нашего дома, и мне приходилось ходить почти через весь город, мимо отцовского треста. А начиная с четвёртого класса я учился в шестой школе, это в двух кварталах от дома, только что переставшей быть госпиталем.

С артёмовскими друзьями я связь не поддерживал, однако из писем бабушки узнал, что один из них, Вовка из дома напротив, погиб, но не от взрывчатых предметов, а под колёсами маневрового паровоза. Многие ребята по ночам просеивали на вокзале «жужелку» – паровозную золу, добывая уголь для отопления, считалось, что он просто заснул на рельсах.

Трест «Львовуглеразведка» расположился на старом месте, в правом крыле здания Львовского университета, перед фасадом которого мостовая была торцовой, из деревянных брусков, чтобы не было стука подков и колёс экипажей. В коллективе треста оказались все уцелевшие довоенные сослуживцы отца, а во главе его были свеже отставленный полковник Пётр Фомич Надёжин (управляющий) и главный геолог Луговой, имя-отчество не помню, но эти фамилии знакомы многим геологам.

Я иногда заходил из школы по пути к отцу на работу, и мне стоило огромного труда открывать тяжеленную дубовую дверь, я был не по годам маленьким, и в школе меня дразнили «Геббельсом» – не по каким-то чертам характера, а из-за сходства с изображением рейхсминистра на карикатурах. Впоследствии ко мне чаще всего прилипала кличка «профессор» потому что я знал правильные ответы практически на любой вопрос.

Новый 1945 год мы всей семьёй встречали у Надёжиных, живших недалеко от треста, вместе с Петром Фомичём, его женой Евгенией Борисовной и двумя дочками, которые по случаю праздника были наряжены в трофейные ночные рубашки, принятые ими за изысканные платья. Вся обстановка в квартире, как и у всех тогдашних отставников старше капитана, была привезена из поверженной Германии.

Геологов стали опять снабжать по первой категории или около того. Нам стало знакомо такое понятие как «американские подарки», в которое входили не только грузовые «студебеккеры», «форды» и легковые джипы «виллис» и «додж», но также вкуснейшие консервы «свиная тушёнка», «мясная (т.е. говяжья) тушёнка», множество сортов консервированного сыра и колбасного фарша, сосисок, сухое молоко фирмы «Нестле», ещё был яичный порошок, из которого получался вкусный омлет, а также так называемые «рационы» – сухой паёк для солдат, расфасованный либо в парафинированные коробки с надписями на английском «завтрак», «обед» и «ужин», либо в консервные банки с ключиком и без надписей. В состав «рационов» обязательно входило галетное печенье с крупной солью, а также небольшая баночка мясных консервов, ещё меньшая баночка джема или желе, иногда сухофрукты в виде прессованной массы, видимо, для компота, два пакетика растворимого лимонада или растворимого кофе (это в 1944-46 годах), и обязательные две жевательные резинки – пластинки в картонках и подушечки в банках. Кроме того, в комплект входили картонные спички с розовыми или зелёными головками. Вся еда была очень вкусная. Помимо еды, были и промтоварные «подарки» – отец притащил целый мешок ненужного тряпья всякого рода, типичный «секонд-хенд». Там был какой-то немыслимый пеньюар в крупных собаках, красивые мальчиковые туфли на несколько размеров длиннее, чем на меня, но настолько узкие, что их не надел бы и младенец. Единственная новая вещь, попавшая к нам – детское осеннее пальтишко с этикеткой «Русскому другу» – было сшито из дешевой искусственной шерстяной ткани настолько слабыми нитками, что когда не в меру ретивая дежурная пионерка в школе попробовала меня остановить на бегу, воротник так и остался у неё в руке.

Со своим попутчиком Валькой Уманцевым я поддерживал контакт, но дружбы не получилось, больно хитрым оказался этот хохол, я таких не люблю, а вдобавок у нас не совпадали интересы – он оказался любителем белых мышек, рыбок и другой такой же чепухи. Новые друзья у меня появились скоро, но ни оружия, ни боеприпасов не было и в помине. Я горько сожалел о том, что не захватил с собой хотя бы минимума «игрушек», тем более что по пути никаких проверок не было. Только потом появились некоторые возможности найти ржавые винтовочные патроны в подбрустверных нишах на старом немецком стрельбище за городом или своровать миномётную мину со склада воинской части (скорее всего, именно с этого склада украинские националисты привозили в зону АТО старые 82-мм мины, половина из которых не сработала из-за старости). Зато весь город был завален советскими противогазами, которые хранились в неохраняемых подвалах разваленных домов. Маски шли на резинки для рогаток, а из фильтрующих коробок вынимали красивые противодымные фильтры в виде этаких гармошек из толстой белой бумаги, которые использовались как отличные промокашки – те, что вкладывались в тетрадки, были неплохи, но быстро кончались. В дальнем углу нашего двора была стихийная свалка, куда ссыпали мусор с соседней улицы, расположенной выше метров на восемь. Там я находил много интересных вещей, например, наручные часы, которые носил несколько лет, а однажды мне прямо в руки попал шикарный совсем новый пистолет «Вальтер» – тот самый, с которого скопировали Макарова. Он был красивый, синий, патроны к нему можно было легко достать, но, к сожалению, в нём отсутствовали три очень важные детали, без которых он был совсем бесполезен. Поэтому я не сожалел, когда его у меня хитростью выманил один из соучеников, уехавший куда-то в Махачкалу. Дома у моего соседа по парте Лёни Кизименко нашлась парафинированная коробочка с десятком капсюлей-детонаторов – мелочь, но приятно…

Из-за забора я часто вытаскивал бандеровские листовки, по городу ходили слухи о зверствах националистов, а отец, бывая в геологоразведочных партиях, был вынужден посещать буровые скважины, соблюдая нешуточные меры предосторожности. А 23 февраля 1945 года, возвращаясь из школы (тогда День Красной Армии был праздником, но выходным не был), я вдруг услышал сильный взрыв и увидел характерное облако дыма, плывущее по ветру. Определить место было парой пустяков, и минуты через три я был уже там. Был взорван шестиэтажный дом на улице Кохановского, где жили работники обкома ВКП(б), это в трёх кварталах от нашего дома. Взрыв в подвале вырвал середину здания до самой крыши, но сама крыша уцелела, только провисла. Рухнувшая стена обнажила целый срез квартир всех этажей кроме первого, который был засыпан битым кирпичом. А на третьем этаже на диване сидели мальчик и девочка, болтая ножками над провалом. Как потом выяснилось, жертв было совсем немного, человека три или четыре, в это время все были на торжественных собраниях. А в знаменитом Львовском Оперном театре, где происходило главное торжество, благодаря бдительности сторожа удалось обезвредить другое мощное взрывное устройство. В общем, обстановка в городе была довольно напряжённая.

Поэтому, когда поздним вечером восьмого мая сорок пятого года вдруг началась беспорядочная пальба, мы восприняли это как признак какого-то бандеровского мятежа, однако первый же телефонный звонок всё прояснил: – Победа! Подняв ненавистные и уже ненужные чёрные шторы, мы увидели, что практически из каждого окна кто-то палил из пистолета или ружья, и мы удивились, как много оружия у народа. Ни телевидения, ни радиовещания не было, все радиоприёмники были конфискованы ещё в самом начале войны. Правда, за сетчатым забором, отделявшим наш двор от двора соседнего многоэтажного дома, я как-то нашёл несколько припрятанных детекторных приёмников, которые смог привести в чувство, но слушать их шёпот можно было только в наушниках, так что кроме телефонных сообщений мы не узнали ничего.

Наутро отец как всегда отправился на работу, а меня мама «на всякий случай» выпроводила в школу – в этом отношении она была педанткой. Но какая там школа! Дойдя до первой же воинской части, я был захвачен водоворотом событий. Солдаты вытащили на улицу для всеобщего пользования несколько ящиков немецких дымовых ракет красного и оранжевого дыма. Это такая баночка, открываешь крышку, дёргаешь за цепочку и швыряешь куда угодно, а она летит и дымит вовсю. Сами солдаты палили в небеса из автоматов, не жалея патронов, а если попросишь, то давали всем желающим. На следующий день весь город был усеян выгоревшими цветными баночками, а мостовые и стены домов были ещё долго разукрашены оранжевыми и красными разводами.

Когда эта вакханалия слегка утихла, я вернулся домой, а вскоре пришёл и отец, и мы с ним вдвоём отправились праздновать День Победы в трест (мама по какой-то причине отказалась). Празднество разворачивалось прямо в тресте, на втором этаже, и вряд ли можно было найти во всём городе лучшее место: перед фасадом университета находится парк Костюшко, где расположились салютные батареи, так что когда настал час салюта, мы были в самом центре (хочется сказать «эпицентре», хотя это и чушь) происходящих событий.

Пьянка была грандиозная, столы ломились от яств и бутылок. Не каждому удавалось удержаться в рамках, и всем «павшим» устраивали шуточную панихиду, укладывая под стеночку приходить в себя. Мы с отцом держались хорошо, он никогда не переходил пределы нормы, и в конце концов мы добрались до дома благополучно. Но когда начался салют, это было зрелище! Все вывалили на балкон, и прямо перед нами лупили в небо пушки и взлетали фейерверочные ракеты под восхищённые вопли публики. Те, кто пришёл с оружием, палили в воздух, по крайней мере, я видел, что Луговой высадил в небо всю обойму своего браунинга. Таких празднеств в своей жизни я больше не видел. День Победы сорок шестого был тоже достаточно впечатляющим, но до тех вершин торжества всё же не дотянул. Помню, возле одной из воинских частей недалеко от нашего дома выставили на площадь прожекторы и зенитные пулемёты, и давали всем желающим попробовать сбить или хотя бы поймать прожектором осветительную ракету с парашютиком. Мне посчастливилось пробиться через толпу и попробовать и то, и другое, но, как и остальным, мне это не удалось. Ракета с парашютом очень ловко уворачивается и от луча, и от потока трассирующих пуль, особенно когда тебя торопят другие желающие.

Так закончилась для меня Великая Отечественная война. Поляки постепенно уезжали на историческую родину (если можно так сказать), из дальней среднеазиатской эвакуации понемногу возвращались те, кто избежал оккупации. Первыми нашими соседями вместо Свенсов оказалось какое-то семейство, из которого я не запомнил никого, но мы со смехом вспоминали их рассказы о том, что они «окувированные», и что в Средней Азии и климат жаркий, и летают «бисквиты» (читай: москиты) во-от такой величины, укусит – и вот тебе язва-пендинка или лихорадка. И со здоровьем у них было неладно: у кого-то «кастрит», у кого-то «катар фильдеперсовой кишки», «тромбохлебит» и что-то ещё столь же экзотическое. Но эти пробыли недолго, и вскоре там поселилось весёлое еврейское семейство Чеберяков – Кузьма Парфентьевич и Лариса Ефимовна, оба инженеры-металлурги из Днепропетровска, и их дочь Галя, моя ровесница, приехавшие из Узбекистана. Лариса Ефимовна бойко торговала на рынке овощами, с ловкостью фокусника подменяя гирьки, а чем занимался отец семейства, я не помню. Как соседи они были просто идеальны, мы жили очень дружно, все праздники и дни рождения отмечали совместно.

Видимо, профессия не так уж легко оставляет человека, и наши соседи надумали было наладить производство на продажу алюминиевых чугунков из самолётного металла. Они соорудили в подвале горн с тиглем и дутьём, опоку, привезли откуда-то машину обломков, но первая же плавка оказалась неудачной из-за неоднородности шихты: лонжероны, нервюры и обшивка самолётов были сделаны из разных сплавов, и вместо однородного расплава получился «суп с клёцками». Затея была оставлена, а обломки вывезены обратно. Прогресс авиационного адюминия прошёл мимо чёрных металлургов.

У меня появился дружок из эвакуированных Женя Бородин, приехавший из города Мары, Туркмения, впоследствии главный инженер Львовского телевизионного завода, который слушал мои рассказы о войне и оружейном изобилии с явной завистью. На нашей улице по вечерам собиралась весёлая компания таких же хлопцев, как и я, но девочек своего возраста я не встречал и здесь (если не считать соседку Галю, которая на улице не появлялась).

В сорок шестом родились мои брат и сестра, близнецы, для помощи маме из Артёмовска были выписаны бабушка с дедушкой, отец брал меня с собой на полевые работы в Закарпатье, а в сорок девятом мы все переехали в Ростов, в основном из-за угрозы украинского национализма, хотя я этой угрозы особенно не ощущал. Но это уже, как говорится, совсем другая история.

Трощенко Виктор Владимирович родился 1 февраля 1936 года в г. Артёмовск Донецкой области, Украина. В 1958 году окончил Горно-геологический факультет Новочеркасского политехнического института, горный инженер-геолог. До 1964 года работал геологом угольной шахты в Ростовской области, затем старшим научным сотрудником ДонбассНИЛ-ВНИГРИуголь. С 2004 года старший научный сотрудник Южного научного центра РАН, ныне Института аридных зон ЮНЦ РАН. Кандидат геолого-минералогических наук.