Я родилась в 1937 году в Ленинграде. Мой отец Форсберг Андрей Александрович 1901 года рождения работал главным электриком на заводе, правда, уже не помню на каком. Вообще, по семейному преданию папины предки приехали в Россию из Швеции еще при Петре Первом. Мама, в девичестве Павлова Людмила Григорьевна, из семьи дворян, но её отец считал, что девчонок учить не надо. У родителей, нас было трое детей: Александр 1930 года рождения, Нина 1935-го и я.
Жили мы в небольшой трёхкомнатной квартире на 7-й Красноармейской. Дом 7 квартира 18 - это было наше родовое гнездо, не от Петра Первого, конечно, но наверное родители жили там со дня постройки дома, а когда он построен, я право не знаю. В детский сад мы не ходили, потому что мама была домохозяйкой. И ещё с нами жила бабушка, мамина мама, которая умерла в 1940 году.
Мама умела поддерживать хорошие отношения с людьми, и дом наш всегда был хлебосольным, хоть жили не богато, т.к. такую большую семью содержал только папа. Но его зарплаты вполне хватало на достойную жизнь. Пальтишки нам в ателье шили, ложечки серебряные все имели, была тогда такая традиция, но никаких сбережений или запасов у нас не было. Из довоенной жизни, помню, что мама водила нас гулять только в сад Олимпия. Саша до войны успел окончить три класса, был круглый отличник. Сестра уже в пять лет умела читать, а я научилась в четыре года.
Репрессии нашу семью не затронули, мы о них ничего не знали. Папу на работе очень уважали. Мама рассказывала, что на заводе его называли – «наш Жданов», видимо по совпадению имени отчества. При встрече, рабочие маме говорили: «Мы очень вашего хозяина уважаем, вот только не пьёт он», так сказать не поддерживает компанию.
О начале войны помню только, как мама принесла синие, светомаскировочные шторы, и завесила окна. Мы были очень недовольны. Особенно я всегда темноты боялась. Говорила: «Ну, хоть, немножечко света!» Мама отвечала: «Вот пойдём на улицу гулять, там будет тебе много света». С маминых слов я знаю, что в день начала финской войны мама с папой пошли в дом культуры «Выборгский». Когда шли в театр, всё еще было нормально, а когда вышли, то уже все уличные огни были погашены, и им пришлось идти в полной темноте. Больше о начале войны я ничего не помню.
В подвале нашего дома было большое оборудованное бомбоубежище, но во время налётов было безумно страшно. Едва мы слышали эти звуки, сразу затыкали уши. Когда бомба попала в дом № 20, Саша бегал смотреть, а нас не пустил. После войны дом отстроили заново, но совсем не в том стиле. В саду Олимпия расположили зенитки, но близко к ним не подпускали.
Как война началась мама сразу пошла работать, не знаю куда, шила что-то, а папа продолжал работать на заводе. В августе маму на какое-то время отправляли рыть окопы, в районе Стрельны. Считалось, что мальчик уже большой и может присмотреть за сестрёнками. К нам переехала мамина сестра, потому что она осталась одна в большой квартире. Я помню только, что накануне папиной смерти тётя Женя пошла за хлебом и у неё украли карточки. Она пришла домой и плачет: «Это уже конец…» Это случилось 24 декабря 1941 года.
Как умер папа, я не помню... Но запомнилось, как его хоронили на Волковом кладбище. Мы все пошли его хоронить. За буханку хлеба вырыли отдельную могилу, но могильщики нас обманули. После войны, когда сестра была уже замужем, к нам подходит старушка и говорит: «Я вижу, что мою могилку кто-то обустраивает, а это ведь моя могилка». Мы удивились: «Как ваша? Это наша могилка!» Она возражает: «Нет, это моя могила, здесь мой сын был похоронен в 39-м году». Так что могильщики, скорее всего, выкопали там, где легче было копать. Короче бабушке дали денежку и сказали: «Идите, и не подходите больше к нам!» Но ведь она могла и ошибиться. В отличие от большинства, папу похоронили в гробу. Это мама устроила. Мама, наверное, на что угодно бы пошла, и себя бы продала, лишь бы папу по-человечески похоронить. Это была очень любящая пара.
Даже не представляю, как мы после этого выжили, но январь как-то прожили. Но после папиной смерти мама перестала ходить в бомбоубежище, её только Саша уговаривал. Он был более активным, даже бегал зажигалки тушить. Говорил ей: «Мамочка, пойдём! Мамочка, пойдём!» А она так безразлично отвечала: «Никуда мы не пойдём. Папы нет, и нам жить незачем…», т.е. на неё такая депрессия накатила. А тётя как-то ушла из дома, и не вернулась…
Нас очень, очень берёг старший брат. Когда папа умер, он её всё успокаивал: «Мамочка, ты не волнуйся, мы девчонок поднимем!» У нас стояла буржуйка, и как-то Саша достал две картофелины. Мы их резали на тоненькие, тоненькие пластики и клали на раскалённую печку. Когда они поджаривались, мы с сестрой спорили, мой это пластик или её.
Нас спасло то, что люди с папиного завода забеспокоились, как это так, вдова с тремя детьми, практически без специальности остаётся в Ленинграде. И они выхлопотали, чтобы нас эвакуировали. Уже в феврале 42-го нас вывезли по льду Ладожского озера. Вот это я помню хорошо. В кузове находился какой-то груз, и мы, все четверо, сидели в кабине: Нина на коленях у Саши, я на руках у мамы. Дверь в кабину шофёр оставил открытой, и было очень холодно. Мама хотела дверь закрыть, но шофёр не разрешил. Только потом мы узнали, что дверь не закрывали на случай, если машина начнёт тонуть, чтобы сразу выскочить.
В итоге нас привезли в Вологду. Мама умела печатать, курсы в свое время окончила, и устроилась в исполком машинисткой. Нас с сестрой устроили в садик. А жили на квартире. Такой маленький домишко с одной комнатой. Пустившая нас хозяйка жила тут же, выделив нам две кровати. Помню, она кому-то говорила: «Живут, тут у меня выковырянные», вместо эвакуированные.
Но в 1943 году мы похоронили брата… Саша умер от туберкулёзного менингита. После войны мама ездила туда, а я даже не знаю где искать его могилку…
Когда сняли блокаду, мама сразу завербовалась в Ленинград. Въезд в город был только по вызову или по вербовке. Вызывать нас было некому, вот мама и завербовалась. Помню, тем летом наш детский сад выехал на дачу и я в первый же день заболела. Когда впервые мне разрешили выйти из изолятора, то на дорожке вижу, навстречу идёт сестра. Помню, побежали друг к другу и у нас обеих разъезжались ноги, такими мы были слабенькими. Там ведь тоже сильно голодали, разве что не умирали с голода. Мама приехала за нами на дачу. Билеты от Вологды до Ленинграда были уже взяты. Быстро собрались и на вокзал, а билетов на пригородные поезда нет. Никто их не продаёт и в вагон нас не пускают. Тогда мама поставила нас к двери вагона, закрыла чемоданом, а сама встала на нижнюю ступеньку подножки. И так мы поехали. Тут уже пассажиры стали возмущаться: «Как это так? Женщина упадёт, она же не сможет всю дорогу держаться за поручни. Впустите их! Впустите!» Нас впустили, но кондуктор или как его там, говорит: «Я не могу вас в тамбуре держать, вы - безбилетники». И мы ехали между вагонами. Но там же всё ходит ходуном, и когда поезд тронулся, пол стал разъезжаться, мы с сестрой заорали. Так и доехали до Вологды... В Ленинград мы вернулись в июне 1944 года. Мне шел седьмой, а сестре девятый год. Но оказалось, что нашу квартиру управхоз успела продать, у нас же не было в семье военнослужащих. До сих пор помню её фамилию - Слизкова. Но ещё живы люди помнящие, что 18-я квартира была продана незаконно. В ней сейчас живут внуки того человека, кто купил нашу квартиру. Я ведь часто прохожу мимо нашего дома, вспоминаю, как мы там жили. Все вместе…
До 1947 года мы жили в комнатах военнослужащих. Пока они не возвращались, управхозиха пускала нас пожить. Жили на чужой мебели, поглядывая на свою. Когда военнослужащие, точнее их семьи, вернулись, мы стали жить на кухне. Вечером, когда все заканчивали готовить, мама стелила нам на плите. Жарко было конечно, но ничего. Сама спала рядом, на составленных стульях.
В 1947 году сестра заболела скарлатиной, и лежала в больнице. Когда её должны были выписывать, мама попросила, чтобы дали хоть какую-нибудь комнату, нельзя же ребёнка с шелушением приводить жить в кухню. После этого нам выделили кусочек комнаты в державинском доме - Фонтанка 118. Большая комната была разделена, не достающей до потолка перегородкой, за которой жила больная старушка. На этой площади, примерно в десять квадратных метров мы и жили. Мы с мамой вместе спали на кровати, а сестра на оттоманке напротив. Проходик оставался такой, что только боком и пройти. Там я и школу окончила.
После переезда удалось забрать часть нашей мебели. У нас ведь и хрусталь раньше был, но из посуды отдали только медицинские банки, а на мамин вопрос эта женщина ответила так: «У меня же дети. Раз, и нету. Раз, и нету…» Пианино мама отдала дворничихе. Шифоньер одной сестре отвезла, трюмо другой. У нас остались только ждановский шкаф, ломберный столик, маленький столик для швейной машинки, красного дерева и кровать с оттоманкой. Всё, что мы смогли вместить в наши десять метров. Остальное, наверное, они сожгли. Они же сразу после нас въехали. Ещё запах наш не выветрился, как уже квартиру продали...
Мама работала с девяти до девяти, а то и дольше, машинисткой в «Лентрансмостпроекте» на Литейном, 39. Мы практически беспризорничали. Уходя на работу, мама оставляла нам небольшую сумму денег, мало ли, что понадобится, а мы бежали, искали покрасивее троллейбус или трамвай, и катались по всему городу. Потом мой двоюродный брат засёк нас на этом деле. Конечно, нам попало. Летом отдыхали только в пионерском лагере. Потом сестра вышла замуж за человека из общежития. Опять же его приходится взять к себе и прописывать, а разместиться негде. О съеме квартиры вовсе не думали, никаких денег не было. Ведь начиная с восьмого класса за обучение надо было платить. За первое полугодие мама сто рублей ещё как-то наскребла, а за второе уже платить нечем. Нас, неплательщиков, вызвали к директору: «Платите, а то уйдёте из школы!» Я говорю маме: «Меня выгоняют из школы. Дай сто рублей!» Она отвечает: «У меня денег нет! Вот если хоть одна наша облигация погасится, то я тебе дам». Проверили, оказалось, что погасилась одна облигация. Я эту сотню схватила, и бегом. Но за девятый класс мы уже не платили. В 1952 году среднее образование стало бесплатным.
В первый класс я пошла осенью 1944 года. Сидели чуть ли не по трое на одной парте. Помню, одна девочка, приносила хлеб, макала его в чернильницу и ела. Говорила, что просто так, очень сухо. Это произвело на меня сильное впечатление. Наша 275-я школа была чисто женская. Форму мы не носили. Нам с сестрой выдали синие американские платья, жёсткие-жёсткие, в них мы и ходили в школу. Девочки, чьи папы были в высоких чинах, носили коричневые, кашемировые платья. Другие же ходили бог знает в чём. У одних передники с кружевами, у других без всяких кружев. До пятого класса я носила туфли, по-моему, одни и те же с первого класса. Они уже все расшлёпанные были, но о сапожках вообще разговоров не было. Мама прикрепила наши карточки к школе, и нас там подкармливали. Помню, винегрет какой-то давали. Мы с сестрой пошли в школу в один год, хотя разница у нас в два года. Но в первом классе учились у разных учителей. У меня была Ольга Васильевна, у неё Ксения Романовна. И только во втором классе мама перевела меня в класс, где сестра училась.
У нас была замечательная школа. Очень хороший состав учителей, например, у нас преподавали почти все районные методисты. Причём обращались с нами жёстко. Не решил задачу, так сходи в школу вечером, преподаватель на месте. Приди и выясни, что ты не понимаешь. Поэтому у нас практически не было отстающих. Когда я поступила в институт, то знания по математике и другим предметам были выше среднего уровня. Это всё благодаря нашим преподавателям.
В нашем классе учились девочки с 1934-го по 1937 года рождения, и когда мы окончили школу, некоторым исполнилось по двадцать лет. Хочу отметить, что в классе никто не обращал внимание на то, из полной ты семьи или нет. У многих учениц отцы погибли, но мы об этом никогда не разговаривали. Никогда! Ну, есть у тебя папа, хорошо. А нет, ну что, жаль тебя. Не смотрели на то, бедно вы живёте или нормально. Плохо ты одета? Ну и ходи так. А если красиво одета, ну и хорошо. До выпускного вечера разницы особой не было. Чтобы заработать себе на платье для выпускного вечера, я устроилась на почту, разносила телеграммы, потому что у мамы совсем не было денег. Ведь за папу нам платили пенсию 180 рублей, а когда сестре исполнилось восемнадцать стали выплачивать по 120 рублей.
Вы извините, что так скупо получилось, я знаю, что мало помню. Но, день победы очень хорошо запомнился. В праздники мама нам никогда не давала долго спать. Она включала радио на полную катушку, говорила: «Девчонки, вставайте, нечего спать! Праздник. Пошли на демонстрацию!» Когда объявили, что Германия капитулировала, она опять радио на полную катушку. Вставайте, день Победы… И вдруг моя мама стоит и плачет. Я спрашиваю: «Мама, что ты плачешь, ведь война закончилась». Она говорит: «Да, победа, только для меня она ничего не изменит. Саша не вернётся, Андрюша не вернётся, квартиры нету…» Ну, а потом конечно гулять пошли.
Помню и день, когда отменили карточки. Это уже в 1948 году. Мы с мамой пришли в булочную, угол Вознесенского и Садовой, а там все витрины забиты продуктами. Я спрашиваю: «Мама, неужели это всё можно купить?! И без всяких карточек?» Оказалось да, можно всё купить, были бы деньги. Очень это, конечно, впечатляюще было. И вот когда теперь поносят Советский Союз, делается очень противно. Ах, ничего не было. Всё было! Помню, к маме приходила подруга. Они вместе учились, потом она за богатого вышла. Мама мне мигнёт, и трёшку в зубы. Бегу в магазин, и колбасы куплю, и сыра, и конфет. По двести грамм купить всего трёх рублей хватало. Немного, чтобы только на стол поставить. Однажды она говорит маме: «Дуся, вот ты говоришь, что мало получаешь и у тебя мало денег, а как к тебе не придёшь, у тебя гастрономия на столе». Нам с мамой стало так смешно… Ведь в обычные дни мы этой гастрономии не видели. У нас было заведено так - либо мы едим хлеб с маслом, либо едим булку без масла.
Помню, что когда мы только вернулись из эвакуации, мама нам сказала, что для всех сирот, чьи отцы погибли, есть один отец - Сталин. И дальше все нападки на Сталина были для меня сродни тому, что и нападки на отца. Можно видеть, что-то плохое, что делает отец, но он всё равно остаётся отцом. И сейчас у меня к нему неплохое отношение. Я не хочу сказать, что Победа была достигнута только благодаря Сталину. Нет, очень много было и ерунды. Но Сталин очень многое сделал для нашей страны, очень много…
| Интервью: | А. Чупров |
| Лит.обработка: | Н. Чобану |
