Я родился 10 марта 1919 года в селе Коробкино Дмитриевского района Курской области. Родители были крепкими крестьянами. У дедушки имелось шесть сынов, построил для всех большой дом, в котором все жили. 29 душ вместе находилось, целая бригада. Еще прадедушка жив был, он в 1928 году помер. Хороший человек, любил меня сильно. Земли имелось вдоволь, после революции, как только мальчик в семье родился, тут же давали земельный пай на душу, а с девкой что хочешь, то и делай. Три коровы имелось, четыре лошади, брички и плуги. Пахали, сеяли, убирали и молотили. Дядька, второй по старшинству сын у дедушки, находился в Финляндии 14 лет в плену. Когда пришел домой в село, его никто не узнавал, только старенькая дедушкина черная собака Жук как дядьку увидела, так сразу же ему на руки кинулась.
Отец считался очень грамотным по тем временам, потому что до революции отучился в церковно-приходской школе. Работал секретарем в сельсовете, ездил по поручениям, даже в Крым его отправляли. Прекрасно помню, как прошла коллективизация. Голодали мы из-за нее сильно, у меня сегодня три язвы в желудке.
Начну рассказывать по порядку. Незадолго до коллективизации большая семья разделилась, каждый взял свой пай, потому что отец что-то прослышал и предупредил, что нашу семью могут записать в кулаки. Кому конь, кому бричка или повозка достались. Отец получил коня и корову, амбар, из которого мы сделали хату. Выехали на поселок с дядькой за село, потому что в селе не было места, где поселиться. А у нас лес Гремячий располагался километрах в четырех от Коробкино, там дали место для поселения в районе гусятников, где гуси паслись. На этом месте мой дядька с четырьмя детьми, отец с двумя и еще один мужик, будущий колхозный бригадир, построились. Назвали этот поселок из трех хат Нахаловкой.
В 1929 году мне было десять лет, когда стали всех загонять в колхоз: и кулаков, и середняков, и бедняков. Пробыли там до марта 1930 года. Однажды мы шли с товарищем по селу, и смотрим: с колхозного двора кто плуг тащит, кто борону, кто телегу, кто коня. Растянули все по хатам. Не было тогда радио и телефона в селе, но узнали о выходе статьи Сталина «Головокружение от успехов», и сразу решили снова стать единоличниками. В 1931 году начали в колхоз идти бедняки, их как-то организовали, а середняки, как мой отец, не стали торопиться. Вскоре появился комбед. Начали раскулачивать: приходили и все реквизировали у людей. Не важно, относишься ты к кулакам или середнякам, если в колхоз не идешь, то все забирали. Дядьку, материного брата, не трогали, потому что он жил один с тремя детьми в доме возле сельсовета, а нас долбали частенько. Приезжают однажды ночью, отец еще не вернулся домой, и говорят матери, мол, завтра телка заберут, а коня со двора уже увели. Тогда мы с дядькой связали телку ноги в два часа ночи, на сани его погрузили и поехали в Дмитриев за сорок километров. Пока привезли, уже рассветать стало. На обочине дороги мужик стоит, спрашивает нас, не продавать ли телка везем. Ответили: «Да», и он говорит: «Завозите во двор». Завезли, развязали ноги, просили сто рублей, но у него не было, отдал 90. Будем, что ли, торговаться: взяли деньги и магарыч с дядькой, выпили. Приехали назад в село. Вскоре отец, работавший в Крыму, приехал домой, и через несколько дней мы узнали о том, что председатель комбеда назначил забрать нашу корову. Тут уже материн брат наставляет, как действовать. Наша деревня стояла на границе с Брянской областью. У них не раскулачивали так, как у нас, хлеба имелось вдоволь. Договорились со знакомым мужиком в соседней деревне обменять корову на тридцать пудов хлеба. В два часа ночи он приехал, забрал корову, а хлеб мы попросили пока у себя подержать. На следующее утро пришли к нам из комбеда, уже узнали о том, что корову продали. Сено в сарае перевернули вверх дном, перекидали – искали хлеб. Не нашли. Тогда мы с отцом по ночам стали копать яму прямо во дверях сарая. Отец рыл землю, а я в вещмешке выносил ее ко рву, зачем-то выкопанному ближе к Брянской области. Недели две мы так копали. Днем нельзя работать, иначе тут же донесут. Все сделали, оборудовали яму по всем правилам, как под картошку делали. Получилась большая, возов на пять-шесть. Как раз и купивший корову стал интересоваться, когда же мы за хлебом приедем. Дядька с отцом ночью поехали и привезли четыре мешка, погрузили в яму и закидали соломой. Утром уже в сельсовете известно, что привезли полученный за корову хлеб. Поселок-то всего три хаты составлял, а кто-то сдал. Пришли реквизировать, перекопали весь двор, но ничего не нашли. Отец удачно придумал в дверях сарая все спрятать.
Пришла весна 1932 года, во дворе подтаял снег, вышел я на воздух, стою на крыльце и слышу, как что-то журчит. Говорю отцу: «Вроде как в нашу яму вода течет». Открыли ее, там два мешка лежали вдоль стенки, а два поперек. До половины нижних мешков вода подошла. Ее вычерпали, дырки заделали, один мешок высушили и обратно спустили, а во втором мешке половину высушили, а вторую не успели, потому что налетел комбед. Выяснили, кто нас сдавал: у бригадира поселилась какая-то старушка не из нашего села, она входила в комбед, прямо задыхалась, когда по дворам ходила, но везде хлеб искала. Ей лет под семьдесят было, но при этом страшно активная. Она оставшиеся полмешка зерна на просушке тащит к себе, а я его не отпускаю. Думаю: «Ну, падла, не отдам!» Взял жердину неподалеку, к счастью, отец ее хвать, и не отдал мне. Я убил бы ее, а папу бы посадили. Ну ладно, забрали полмешка и увезли. Радуются.
Бабка, которая жила у нас на поселке, в сельсовет ходила мимо рва у капустника. Наутро валялась уже убитая. Никого из предполагаемых убийц не нашли. Сейчас я предполагаю, что или отец ее с дядькой ухлопали, или она от старости скопытилась. Гроб сколотили и выкинули в какую-то яму как собаку.
Осенью 1932-го пришла все-таки пора в колхоз направляться. Но около шестидесяти мужиков отказывались идти. Гвалт начался, крики. До драки дело дошло. Тогда всех единоличников отвезли в райцентр Дмитриев, где посадили в тюрьму. Целую зиму они сидели, только весной 1933-го их выпустили. У нас же осенью голод начался, хорошо хоть, отец хлеб спрятал. Возьмем рано утром немного зерна, в Брянской области через речку стояла паровая мельница, отнесем туда и смелем, после чего в лесу около речки или у болота сидим до самого вечера, потому что днем нельзя возвращаться – муку заберут. Тем и кормились: мать пычешку испечет, остальную муку спрячем. Выживали. Из Севска как-то дядька привез хорошего коня, которого зарезал, половину взял себе, остальное нам отдал. Мать наварила мясо в чугуне, мосляку возьмешь и грызешь. Голод страшно свирепствовал, вся Россия страдала. К весне ничего не осталось у крестьян. А дальше колхоз проявил себя во всей красе. В колхоз отвели коней, табун получился больше тысячи голов, ведь село-то было большое, у каждого мужика имелось по два-три коня, редко кто жил безлошадным или работал на одной лошади. И по весне, как только потеплело, коням сделали выводку и прививки поставили, а после отвели к лесу Гремячий, там травы и кустарников много. Ночью пошел мокрый снег с дождем, мороз ударил. Как пошли лошади из леса к деревне, и 600 голов за ночь полегли. Вот что сделал придуманный Сталиным колхоз!
Я ходил в школу, но при коллективизации не до нее стало. Как раз попал в то время, когда имелась единственная учительница на четыре класса начальной школы. Образованных людей не хватало. Чему она могла нас научить, когда вся из сил выбивалась. Что схватил, то и понял. Потом, когда голод начался, то бросил школу после трех классов. Пошел работать в колхоз. Трудился на разных должностях: и пахал, и сеял, и боронил. По семь лошадей один брал, у нас на поселке было два пацана 1919 года рождения, на нас все выезжали. Весной 1937-го мы с парнем из села пахали в поле, бригадир пришел и смотрит, что нам мешает солома, которую натаскали в поле в прошлом году. А тут как раз ток намечался, стояли скирды. Он взял и от большого ума солому запалил, она ведь весной мокрая и сырая, чтобы не мешала при пахоте. Но оказалось, что солома уже подсохла, огонь разросся и на скирду перекинулся. Все пыхнуло. Тут же приехал председатель колхоза, обвинил нас в том, что это мы скирду спалили. Попытались доказать, что ни причем, но кто там стал слушать. Никаких чертей, суд дал по два года тюрьмы. Посадили. Но недолго пробыли, отец моего напарника из Москвы приехал, где он работал, и подал на апелляцию. Нам изменили срок на два года принудительных работ. Из Брянска на Харьков тянули ветку железной дороги, мы там работали: и песок возили, и шпалы таскали, и рельсы укладывали, а было-то всего по восемнадцать лет. Что заработаешь, то и ешь, деньги выдавали, только начет сделали в четверть от зарплаты, отчисляли на возмещение убытков. Столовая была, и барак имелся. Работаем-работаем, потом по выходным стали ходить домой, в будни в столовой кушали. Трудились от зари до зари. В воскресенье придем домой, утром нужно в шестом часу выбежать, чтобы к наряду на работу попасть. Выхожу один на дорогу, сколько я ходил по ней еще затемно, не перечесть.
Два года отработал. И лес пилили зимой 1937/1938-х годов, и строили какой-то барак. А в 1939-м меня забрали в Красную Армию. Прямо на 8 октября, на Престольный праздник призвали. Мы в селе даже в Пасху могли в колхозе работать, а в этот день никаких работ нельзя выполнять. Мужики гуляли целую неделю, специально заранее на праздник гнали самогонки. Пьют и дерутся, а я в армию ухожу. Медкомиссию прошел в Дмитриеве, потом снова в Курске осмотрели. Направили на Дальний Восток, что меня и спасло в первый год войны. Попал в 115-й кавалерийский полк 8-й кавалерийской дивизии, дислоцировавшейся на озере Ханка поблизости от границы с Маньчжоу-Го. В том районе комсомольцы построили железную дорогу. Мы стояли на охране путей, одна станция от другой на тридцать километров находились. Там даже были построены бараки и конюшни для лошадей. Когда я прибыл, то служили сибиряки в дивизии, крепкие ребята. Когда год прослужил, те сибиряки уволились, к нам прислали на пополнение хлопцев с Винницы. Так что национальный состав в дивизии стал русско-украинским.
Лошади были наши, русской породы, отличные скаковые кони. Постоянно проводили тактические занятия. В эскадроне несколько кавалеристов, в том числе и меня, учили быть истребителями танков. На учениях бутылки с известью бросали на стальные машины. Заляжем в кустах, и бросаем при случае. Танкисты нас боялись, потому что если бутылка попадала по танку, то потом попробуй ту известь стереть. Также джигитовку постоянно проходили, на турнике руки укрепляли. Я до того наловчился, что лишь бы за гриву коня держаться, вскакивал на ходу в седло. Тренировали нас хорошо. Шашкой лозу частенько рубили.
22 июня 1941 года передали по рупору, что будет выступать нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Нас собрали на плацу. Так мы узнали, что началась война с Германией. Дивизию сразу же выдвинули на границу с Маньчжурией. Стояли там, ожидали нападения Японии, которая таскала вдоль границы по нескольку десятков дивизий. До зимы 1941/1942 годов там простояли. Зима-то суровая была, и японские войска отступили, мы вернулись в казармы, перезимовали, а в 1942 году по весне прислали целую дивизию с Кавказа на пополнение: осетины, кабардинцы, чеченцы, армяне и грузины. Нас разделили, сформировали еще 7-ю кавалерийскую дивизию, куда и я перешел.
Из нас, старослужащих, сделали костяк новой части, многих назначили командирами отделений, взводов. Офицеров специально прислали с пополнением. Я остался рядовым кавалеристом. Для пополнения конной части взяли лошадей в колхозах, отбирали их, обучали заново. Мне конь попался хороший, с которым я до самой Польши прошел.
2 февраля 1943-го нас погрузили в состав и направили на фронт. Тогда все резервы с Дальнего Востока на фронт перебрасывали. Эшелоны шли за эшелоном. Погрузили вместе с лошадьми, тачанками, машинами. Высадились 10 февраля 1943 года на станции Теплая Тульской области, там как раз была сделана специальная площадка для выгрузки кавалерии. Оттуда пошли своим ходом к Брянской области. Как раз увидели бесконечные колонны военнопленных 6-й немецкой армии генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса. Суровая зима застала их в легких шинелях. Они шли нам навстречу в каких-то шапках, замотанные в теплые бабьи платки. На сапоги поплели из соломы какие-то обмотки. В общем, жалко выглядели.
Нашу кавалерийскую дивизию бросили на помощь конно-механизированной группе, которая вела бои за Севском. Очень надеялись на наш танковый полк. Но в него включили машины старых моделей, которые уже не могли на равных соперничать с немецкими танками.
Бои для нас начались в районе Десны, которую мы перешли по еще державшемуся льду. Немец сформировал крепкий заслон, начал лупить снарядами и бомбить реку, лед ломать. Все не смогли переправиться, и тут немецкие танки пошли в атаку, смяли наш танковый полк. Устаревшим советским моделям приходилось буквально лоб в лоб сходиться с противником. В итоге после тяжелых боев мы за реку отступили, враг за нами пустил танки. Наступали к реке двое или трое суток, а оттуда в Севск добежали за одну ночь. Лупили по нам вовсю. Мы выскочили к реке Сев, примерно половина дивизии успела переправиться на тот берег, остальных фашисты танками отрубили от моста. Кто мог, вплавь переплывали, лед уже ломался. Многие там погибли.
Так что воевать пришлось в родных местах. Коней сильно побило, в качестве пополнения пригнали монгольских лошадей в брянские леса. Необъезженные, а на обучение дали всего сутки, да и то, многие занимались с ними только по два-три часа. Стали гонять вдоль линии фронта, для того, чтобы хоть как-то сидеть на низкорослых лошадках, кавалеристам приходилось класть на попону мешок соломы, только потом садились в седло. Но монголки в брянских лесах все и сгинули, потому что там песок и мох, они мху нажрутся, в желудок закинут песка и подыхают. Не прошли далеко.
На второй день после формировки в районе деревни Семеновки мы снова двинулись на Севск, который несколько раз переходил из рук в руки. Потом все-таки отступили. Бои были тяжелейшие. Ни патрона, ни сухаря не было. Тогда я взял на вооружение немецкую винтовку, карабин Мосина получил только летом 1943-го. Там мы впервые очутились в окружении, спасались только тем, что с самолетов нам стали сбрасывать мешки с патронами, сухарями и снарядами. Этим и воевали. Хорошо хоть, местные жители кормили своими запасами.
Первые бои меня научили тому, что кавалерия воюет совсем не так, как мы себе представляли на Дальнем Востоке: никаких конных лав не было, ведь кавалерист на лошади – отличная мишень для пулемета. Так что как только мы соприкасались с противником, то тут же спешиваемся и коней отводим в тыл, а сами пеши воюем.
Когда после отступления на передовой нас сменила пехота, то дивизию решили расформировать из-за понесенных потерь. Недобитых командиров отправили на Дальний Восток, а нас передали в состав 9-го гвардейского кавалерийского полка 3-й гвардейской кавалерийской дивизии 2-го гвардейского кавалерийского корпуса, которым в свое время командовал генерал-майор Лев Михайлович Доватор. Эта дивизия в ходе боев получила почетные наименования «Кубанская» и «Мозырская», была награждена орденами Красного Знамени и Суворова. Встали под Задонском. Формировались фактически заново. Получили русских коней. В пополнение пришла смесь молодых ребят из русских, среднеазиатов и кавказцев.
После формировки нас вечером сняли и отправили на станцию Грязи Липецкой области. Следующим утром налетели восемнадцать вражеских самолетов и избомбили всю местность. Там остались тыловые части, многих ребят перебили. Точно в те места бомбили, где мы стояли. Все деревья порушили. Если бы хоть на чуточку остались, то все бы сгинули.
В дальнейшем участвовали в Брянской операции. Ходили в рейд в тыл противника, где пробыли 12 дней. Перед нами стояла эсесовская дивизия, нам приказали войти в прорыв, пройти 30 километров, развернуться и ударить ее в тыл. Но в дивизии скрывался под видом лейтенанта Красной Армии вражеский шпион, которого позже разоблачили. Он все передавал, где, что и как. Так что когда мы прошли в тыл, то оказалось, что эсесовцы уже развернулись нам навстречу. Хорошо помню этот момент, когда мы наткнулись на вражеские заслоны. Цепь кавалеристов передо мной внезапно остановилась, и все, ни спешиться, ни вперед продвинуться, ни назад отступить не можем. Простояли до вечера, не знали, в чем дело. Затем все-таки прорвались в тыл, и начали громить врага. Прошли к старой Смоленской дороге. Вечером подошли к ней и перерезали. Рано утром несколько десятков танков прошло по дороге, они отступали с передовой. Мы их пропустили, а когда двинулись машины и повозки, мы их отрезали, и перебили целую кучу народу. Много техники противника забрали, достались в качестве трофеев минометы, пулеметы и пушки. Кто-то в лес разбежался, но большинство немцев убили. Двинулись дальше в тыл, и снова началось: ни патрона, ни сухаря. Окружили нас. Еще бы пару дней боев, и перебили бы всех под корень. Командир нашего отделения с Дальнего Востока перешел первым номером на станковый пулемет «Максим» и проявил себя геройски. Все отступили глубже в лес, а он остался около пулемета, прикрывал отход. Уже пулеметная лента закончилась, когда немцы его наконец-то убили, и на груди крест вырезали, то есть отметили, как героя. Так никто о нем даже и не вспомнил. Похоронили, закопали могилу, и все. Командир полка даже не подумал отметить, как героически этот парень бился.
В итоге кто-то передал сигнал о помощи, и нам на выручку пришла пехота, которая прорвала вражескую оборону на глубину в 25 километров, и вышла на соединение. Тяжело воевать в рейде. Что я понял на передовой: наступать легко, а отступать тяжело, в окружении же вообще повсюду царит паника. Командиры полков и начальники штабов в прорыв никогда не входили, они оставались в тылу, падлы, с нами были командиры взводов и эскадронов. И после таких боев хотя бы дали по медали. Командир полка после операции своих коноводов наградил медалями и орденами, а те, кто в окружении оказался, ничего не получили.
В брянских лесах перезимовали в 1943-м, в лесу землянки покопали, в них и находились. Большую землянку соорудили, до 60 солдат укрывалось от снега. По ночам кутались в шинели. Затем пошли в Белоруссию. Местами сталкивались с сопротивлением, но могли и без боя пройти. Хорошо помню бои под Мозырем в конце 1943 года. Мы вышли к какому-то лугу, начался дождь со снегом и мороз бьет. Горе целое. Открытое пространство, как только начнем атаковать, немец перекрестным огнем даст, мы откатываемся. Бессильно стояли перед обороной противника. После Нового 1944 года внезапно потеплело, и однажды поднялся утром туман. Мы по нему прошли к позициям врага. Страшный бой начался. Была и рукопашная, и стреляли, и убегали немцы, и по нам стреляли. Тяжело вспоминать. 14 января 1944 года мы освободили Мозырь.
В ходе операции «Багратион» немец отступать стал, наши танки пошли прямо по лесу, мы за ними двинулись. Наш путь лежал в юго-западные районы Белоруссии. Начались тяжелейшие бои, потому что там наряду с местными националистами орудовали и бандеровские банды. Они наши группы и эскадроны окружали в лесу, и полностью вырезали. Лично с ними сталкивался, ходили по лесам и выбивали этих националистов. Однажды пришли в какую-то деревню, мужиков нет, прошли через нее и двигаемся дальше, внезапно попали под обстрел. Кинулись в лес: а там подростки, старики и женщины по нам лупят из винтовок. Там не люди жили – дикий народ. Наша гуманность здесь сыграла, отпустили, а надо было их уничтожить. Немцы уже отступили, а бандеровцы еще сопротивлялись и били по нам.
В ходе боев произошел казус с эскадронным старшиной. Он перед наступлением на бричке, запряженной двумя лошадьми, поехал на склад, чтобы получить мыло и табак. А тут нас как раз сорвали с позиций и отправили в наступление. Пришлось ему нагонять эскадрон. Ехал по белорусским деревням, продавал кое-что, когда все закончилось, бросил бричку, а коней загнал белорусам. Привез в эскадрон одни хомуты. Рассказывает, что бричка с конями на мине подорвалась, сам еле-еле спасся. Смотрим, на хомутах ни царапинки, и нет порывов. Не стали разбираться, но все равно его вранье вылезло. Наши кавалеристы возвращались из госпиталя, после выздоровления догоняли часть. Смотрят по пути: на пастбище наши кони ходят. Как так?! Садятся на них и едут, приезжают в часть, все изумились, где это они погибших коней взяли. Те объяснили, что нашли их на пастбище. Старшину взяли за мягкое место и присудили десять лет. Оказалось, что военную бричку он вообще бросил. Отправили в штрафную роту. Вечером на «полуторку» ГАЗ-АА посадили человек 10-15, в том числе и старшину нашего. Помахал он нам рукой, и повезли его в штрафники. Утром едут обратно, старшина в кузове сидит. Повезло: в первом же бою пуля в левое ухо попала. Кровью искупил вину, его подлечили в медсанбате, и он при штабе остался, работал на бричке.
20 июля 1944 года мы форсировали реку Западный Буг и вошли в Польшу. Какие-то части шли впереди, а мы вошли в какую-то деревушку, только я на коне остановился у плетня, как немец начал по нам садить из миномета. Только осколки мимо уха летят. Слез с коня и прилег рядом, а у меня конь хороший был, он разворачивался и повсюду за мной следовал. Кое-как, прячась за плетнем, выскочил из деревни. Подошел к двум товарищам по отделению, Макарову и Леонтьеву, стоявшим рядом со срезанным буком. Еще большой куст развесился поблизости. Мины летят через нас, прямо слышны звуки: «фур-фур-фур». Я сразу на коня сел, еще ногу не перекинул, как почувствовал что-то, и отлетел в сторону: прямо в кустах мина разорвалась. Поскакал по дороге, вижу, что наша часть полностью рассеяна. Увидел, что мой эскадрон у обочины собирается, подъехал к ребятам. Те стали спрашивать, что произошло, ответил, что, по всей видимости, Макарова и Леонтьева убило. Но тут смотрим: Макаров летит на коне. А Леонтьева нет, так он и погиб.
Вскоре конь подо мной погиб, и меня пересадили на тачанку вторым номером станкового пулемета «Максим». В расчет входило семь человек. В первом же бою первого номера убили, я занял его место. Пошли в рейд, встали в каком-то населенном пункте, со мной напарником у «Максима» был Мишка Новиков из Байкала. Мы трое суток из тачанки не вылезали, всем приказали отдыхать, а нам с Мишкой как пулеметчикам приказали стоять на охране. Сказал Мишке: «Спи, а я подежурю до 12 ночи». Когда пришло время, стал его будить, только лягу, а он храпеть начинает. Как же его оставлять на часах. Так всю ночь и не спал.
Дальше пошли на Варшаву, начали воевать на подступах к польской столице. Уже кварталы стали освобождать, и тут нам приказали отступить от нее, мол, поляки ее сами возьмут. Наш полк отошел и занял какой-то бугорок. Вечером немцы узнали, что поляки подняли восстание, как дали огня, и перебили повстанцев на наших глазах. Горел город день и ночь во время страшнейших уличных боев.
Дальше меня под Варшавой в январе 1945 года ранило, и направили после излечения как легкораненого в 5-й дивизионный ветеринарный лазарет. Там я учился на кузнеца. Лошадей подковывал, хороший получился мастер, на «отлично» все сдал. Хотя образования у меня, считай, что и не было, зато жизнь помогала. Были среди нас в лазарете и учителя, и грамотные ребята, но они как-то халатно к учебе отнеслись, а я все хотел узнать. Дали нам толстую книгу по ковочному делу, я ее всю изучил, от и до корки запомнил. Когда стали спрашивать по параграфам, все молчат, а я трижды все правильно рассказывал. В четвертый раз мне сказали: «Уже хватит!»
Из Польши двинулись в Германию. Воевали под Берлином, я даже расписался на Рейхстаге. Он был весь разрушен, я видел те ребра, по которым солдаты забирались, чтобы флаг Победы вывесить. Столько народу погубили, чтобы завоевать этот проклятый Рейхстаг.
После падения немецкой столицы противник начал сдаваться в плен. Мы встали на какой-то невысокой горе, дальше шел лес, меня поставили в караул, к 12 часам ночи глаз не сомкнул, да еще цесарка сидит в кустах и орет всю ночь. Смотрю, что-то собака лает. Думаю, в чем дело, по собаке очередь дал, она заскулила. Наши конные прискочили к лесу, но ничего не нашли. Утром, когда прошли туда кавалеристов десять или двенадцать, нашли примятую траву, и пошли по ней, а лес большой был, росли старые деревья. Нашли на поляне двести немцев и около трехсот власовцев. Немцы сразу сдаваться стали, а власовцы ни в какую не хотят. Им терять нечего. Но и деваться некуда. Забрали всех в штаб полка. После говорили, что немцев в плен отвели, а власовцев пустили в расход.
Затем произошла знаменитая встреча на Эльбе с американскими и английскими союзниками. Братались с союзниками. Я им ножик подарил, а они мне расческу, которой до сих пор пользуюсь. 8 мая 1945 года вечером объявили о конце войны. Началась большая радость, и стрельба была. Что было, то и вытаскивали на стол, особенно союзники постарались, у американцев все имелось: и шнапс, и виски.
- Век лошади на фронте?
- Всю войну у меня один конь был. В Польше его убило, мы как раз в лесу стояли, где вырыли себе индивидуальные ячейки, неожиданно немецкая авиация налетела, около двух десятков самолетов. Я в ячейку спрятался, и конь ко мне нагнулся. Не могу говорить, до сих пор слезы на глаза наворачиваются. Осколком его ранило в живот. Потом я взял себе польского коня, он как дубина: сядешь, и ноги болят. Так что, считай, я без коня остался, а меня в пулеметчики перевели.
- Реквизировали ли лошадей для кавалерии у местного населения?
- А как же, приведу такой пример. В Польше мы подошли к озеру коней поить, начался артобстрел, люди разбежались, а лошадей побило. Видим, что поляк пашет, мы приказали ему слезать, а сами лошадь забрали, надо же орудия везти. Тогда какой-то польский пан поехал к Сталину в Москву жаловаться. Командиру дивизии пришел вызов, тот полетел в столицу и объяснил, что коней нужно забирать, иначе чем же он орудия в наступление потащит. Поругали его, но не больше того. Так что если нужно, то свободно реквизировали лошадей.
- Использовали ли в бою тачанки?
- Нет, пулемет снимали и на землю ставили. Только однажды мне довелось дать очередь прямо с тачанки. Однажды мы остановились на ночь у какой-то груши в поле. Сделали ячейки себе, а «Максим» оставили на тачанке. Лунно было, смотрим, вдалеке человек то поднимется, то опустится. Там промоина была, он по ней идет и то покажется, то скроется. Вижу, уже и лес недалеко от фигуры. Дал очередь из пулемета, рядом на конях патруль находился, они проскакали к лесу и отрезали его. Возвращаются: ведут немца. Начал я его обыскивать, на левой руке что-то обмотано было. Он объясняет, мол, «кранк», то есть больной или раненый. Тогда в штаб отправили, потом ребята передали, что это не рана была, а золотые часы замотанные. Прозевал.
- Когда кавалерия стояла в обороне, лошадей куда отводили?
- В тыл. По двести лошадей, бывало, я в свою очередь выводил. Навяжут лошадь за лошадью, я их только веду. Где-то в сарае укрытие искал, сам возвращаешься воевать.
- Делали ли окопы для лошадей?
- Какие окопы, в тыл отправляли, и все на этом.
- Расскажите поподробнее об организации ветеринарной службы в кавалерийской части?
- Ветеринаров, девчат и молодых парней, было человек десять. Коней, которых выхаживали, очень много. Делали ли перевязки? Да вы что, какую повязку коню сделаешь, использовали какую-то мазь, которой раны замазывали, и все на этом. Если лошадь спину побила, то напихивали что-нибудь под попону, побрызгал водой и помыл. Все на этом.
- Какой тип лошадей больше всего подходил для военной службы?
- Русская порода самая стойкая и послушная. Но еще лучше были арабские полукровки, которых нам доставили в Задонске. Отличные скакуны.
- Кто в основном служил в кавалерии: молодые ребята или старшие возраста?
- До войны служили молодые, двадцатилетние. На фронте в качестве пополнения приходили и молодые, и старшие возраста. Леонтьеву, о гибели которого я рассказывал, было лет под сорок. Макаров, пришедший к нам в пополнение из Сибири, уже в возрасте был: тридцать с лишним лет.
- Как организовывались поставки фуража?
- Когда привозили, а то и нет. В основном сено или солому, редко овес когда пришлют. Если в деревне стоим, то я даже картошку коню варил, кормил его, сено где-то доставал. Пока лошадь голодная, ты никуда не поедешь. А когда в лесу стояли, то снег разгребали, полянки находили, рвали траву и кормили ей.
- Сколько раз в сутки чистили лошадь?
- Когда служил на Дальнем Востоке, то по три раза в день лошадей чистили. Нечего было делать в мирное время. На фронте какая там чистка, ведь не слезали с коней по трое суток в рейде. Спали прямо на лошади.
- Приходилось ли встречаться с немецкими кавалеристами?
- Ни разу не видел всадников у противника. Они предпочитали автомобили и мотоциклы. Разведка их передвигалась на велосипедах. Зато много пришлось повидать немецких мощных обозных лошадей бельгийской породы.
- Какой самый протяженный марш может выдержать лошадь?
- Мы могли двигаться во время рейда по трое суток, не больше. Тяжело, конечно, и лошадям, и людям, поэтому на четвертый день всегда делали остановку.
- Падеж лошадей происходил во время длительных маршей?
- Нет, по крайней мере, я не сталкивался.
- Что делали бойцы, под которыми убило лошадь, а пополнения конного состава еще не было?
- Могли, как меня, отправить в пулеметчики, но чаще всего он при эскадроне оставался, и на марше эскадрон догонял. В первых же хуторах или селах коней реквизировали для них.
- Какое в войсках было отношение к партии, Сталину?
- В то время нам было не до этого. Шли в атаку и воевали, и все. Я лично не кричал «За Сталина!» Я бы сейчас его в ложке утопил, падлюку, за то, что он нас голодом морил в селе. Матерились редко, больше кричали «Ура!» Но и крепкое словцо слышалось.
- Как поступали с пленными немцами?
- Отводили в тыл. Где-то уже в Германии около 400 немцев в плен взяли, я их вел в штаб. На коне еду с карабином, а им показали маршрут по дороге. Они четко строем топали, ведь шаг вправо или влево означал расстрел, но немцы послушными под конец войны стали. Привел их, сдал. Дальше встретил того самого старшину, что проштрафился с бричкой и в штрафники угодил. Он нашел спирту, смазали хорошенько за встречу. На коня сажусь, а надо ехать обратно в часть километров сорок. Помню, приехал к своим. Коня привязал к остальным. Выйти из сарая сил нет. Прямо на сено свалился и уснул. Просыпаюсь: карабина нет, а конь стоит. У меня на правой руке было трое часов, и двое на левой. Трофеи. Нет их. Думаю, черт с ними, с этими часами. Главное, карабин. Прихожу в казарму, где ребята спят. Посмотрел: мой карабин с остальными стоит. Все, страх как рукой сняло.
- Слышали на фронте такие имена и фамилии, как Георгий Константинович Жуков и Константин Константинович Рокоссовский?
- А как же, я на фронте, которым Жуков руководил, воевал. И однажды даже издалека его видел. Задержался в одной деревне, попить или еще что-то, стал догонять своих, а тут танки идут по мосту. Метров 50 между ними, одна стальная машина проскочит, тут же едет. Я решил юркнуть в промежуток, а то не дождешься, пока проедут все, а тут Жуков, я его по фотографиям из газет узнал, вылезает из стоящего на обочине легкового автомобиля. Оказалось, что он невысокого роста, около одного метра семидесяти сантиметров. Как увидел, что проскочить хочу, заорал: «Ты куда, а ну стой!» Еще что-то кричал, но я уже проехал мост и быстренько к своим понесся.
- Как складывались взаимоотношения с мирным населением в освобождаемых странах?
- В России кормили нас во время рейдов. Картошки навалом было, ее варили, этим и питались. Тылы всегда оставались на передовой. Что из припасов мы могли с собой взять?! В Белоруссии нас также хорошо встречали. В полку имелось две гармошки, баян. Вечером выйдем на деревенскую или сельскую площадь, играем, девчата с нами танцуют. Если вдруг раздается взрыв: моментально ни одной нет. Все разбежались. Поляки встречали по-всякому. И били, и резали нашего брата. По одному на улицу мы не выходили. Как бандеровцы над нашими солдатами изгалялись, так и поляки. Немцы встречали мирно. Оставшиеся мужчины сидели по домам, а женщины первые день или два, когда мы пришли, прятались, а потом смелели, выходили и гуляли, даже с нами под гармошки молодые девушки танцевали.
- Посылали ли посылки домой из Германии?
- Было такое. Нас на тачанке было семь человек, в основном брали спирт или пожрать, для барахла места не было. Чуть-чуть собирали. Затем я попал в ветеринарный лазарет, и когда пришло время посылать посылку, пошел к своим на тачанку, а там уже все расхватали, ничего ценного нет. Одну посылку кое-как собрал и послал.
- Трофеи собирали?
- Из трофеев только часы я брал. Бинокль ни разу не находил. Что еще про войну рассказать. Был у нас такой разболтанный солдат, что то на гауптвахте находился, то наряды получал. Под конец войны пошел трофеи собирать, открыл подвал, а там сидят двести немцев. Увидели красноармейца и дружно подняли руки. Сдались ему. Привел их в штаб. Дали Героя Советского Союза. Так он бричку себе взял и ездового завел, барахла туда накидал. Те офицеры, кто оставался после войны в городах, целыми вагонами вывозили трофеи в Советский Союз. Командир нашей части также набрал всякого барахла, двум солдатам вручил по два чемодана, и послал к своей семье в Москве. Солдаты едут себе, кто же повезет добро к чужому человеку, поехали по домам, там все распаковали и оставили, а на обратном пути договорились встретиться в Брянске. Приезжают вместе в часть, командиру отрапортовали, что на одном из КП забрали чемоданы. И ничего им не скажешь, ведь не докажешь.
- Как кормили в кавалерии?
- Всяко бывало. И с песком кашу ел, и супа не доставалось, когда полевую кухню выбивало. В рейд же сухой паек выдавали, сухари в основном. Тушенка к нам практически не доходила. Редко ее пробовали. Расскажу такой случай. У моей будущей тещи в доме стоял штаб какого-то полка. У ее соседки в хате разместился продуктовый склад. Тушенка идет к ним, они берут для штаба банку, а сухари на фронт отправляют. Теща однажды не выдержала, говорит офицерам: «Что же вы делаете, хотите жрать, а сами думаете, что солдат в окопе не хочет тушенки поесть?» Вот поэтому к нам и не доходила тушенка.
- Молились ли в войсках?
- У нас такого не было. Когда я воевал в Польше, то видел, что польская армия в воскресенье дружно в костел шла, где ксендз ходит и благословляет их. А вот в приметы и предсказания я верю. Как-то стояли мы в Белоруссии, деревни там были в основном разорены, дома сожжены, поэтому местные люди ютились в землянках. Мы своим отделением у одной молодой женщины поселились в землянке, выкопанной площадью метра три на четыре. Дверей и окон не было. Набрали картошки, чистим ее в котелки. Прямо внутри костер развели. Приходит старуха, поздоровались с ней, и она говорит: «Вы смотрите же мне не сожгите землянку, а то я с внучкой ее строила, да недостроила. Так что зимуем у людей». Но мы ей ответили, что разве же допустим, чтобы сгорела землянка. Макаров у нее начал интересоваться: «Бабка, где тут хороших девок найти?» Она внимательно посмотрела на него, и отвечает: «А зачем тебе девки, у тебя жена и двое детей есть, к ним вернешься, потому что на войне живой останешься». Прямо в точку попала, он дошел до Победы. Пошли все, пока картошку чистим, интересоваться своей судьбой. Один солдат, уже почти старик, невысокого росточка с бородкой, подошел к ней, она ему сказала: «У тебя семеро детей, но ты погибнешь». Так и случилось. Парафонов прибился к нам где-то, мы его прозвали «Летчик-переплетчик», потому что он в военно-авиационной школе учился. Ему заявила: «Ты погибнешь из-за своей халатности». Мне предсказала, что останусь живой и доживу до шестидесяти лет. Тут, как видите, немного маху дала, мне уже 94 года. Всего троим предсказала, что останутся живы. Так и получилось, только Парафонов и мы трое из отделения до Германии дошли. Там «летчик-переплетчик» расслабился, пошел искать трофеи и не вернулся. Сгинул из-за халатности, как бабка и сказала.
- Женщины в кавалерии служили?
- Да, были связистками и санитарками. Шесть или семь в полку их было. Относились к ним нормально, там такого не было, чтобы обидеть или приставать. А по поводу офицеров так скажу: если девушка захочет, то он пристанет, а если нет, то и не подойдет. Все от ее собственного желания зависело.
- Приходилось ли воевать против власовцев?
- Черт его знает, воевали мы против эсесовцев, а кто это был, немец или наш брат, славянин, я не могу точно сказать.
- С заградотрядами сталкивались?
- Когда мы стояли в районе Задонска, я в родную деревню решил проскочить. Дело в том, что нас послали на десяти или двенадцати бричках за продуктами в село Хотеевка, расположенное в восемнадцати километрах от родного Коробкино, чтобы набрать картошки. Отпросился поехать домой, хоть матери немного помочь, весна ведь была 1943-го, огород вскопать надо. Приехал ночью, утром, когда еще спал, зашли в дом два мордоворота, и командуют: «Вставай!» Ничего не могу понять, в чем же дело. Приказали запрягать коней в бричку, а в чем дело, не объясняют. Двинулись в конец села, и оказалось, что там стоял заградотряд. Коней у меня забрали, и потащили в комендатуру. Стал отвечать на вопросы, кто такой и откуда, а комендантом оказался хороший друг нашего командира полка, они вместе учились. И он меня расспросил, как и что, почему очутился дома. В итоге написал записку, чтобы меня отправили в свою часть. Пока возвращался обратно в заградотряд за бричкой и лошадьми с сопровождающим молоденьким солдатиком, было сильное желание ему врезать и сбежать в лес, но как бы я к своим добрался. Пришел на окраину, а на моих лошадях уже пашут. Какой-то не наш, городской, по всей видимости, хомут одел на спину и идет за плугом. Я подскакиваю к нему, кричу: «Что же ты делаешь, падла, спины побьешь!» Как влупил ему, что тот на несколько метров отлетел, сам же коней выпрягаю из плуга. Пока возился, вижу, что бегут ко мне те самые два мордоворота. Забрали с собой и посадили в подвал. На моих лошадях продолжают пахать, а мать с теткой у подвала стоят и плачут. Беда, сына и племянника посадили. Спасла бумага от коменданта об отправке в свою часть. Уже под вечер, когда вспахали все. Приходит один из мордоворотов, приказывает выходить, говорит: «Забирай лошадей и езжай, хочешь, у матери ночуй, если нет, то давай возвращайся к своим». Уже смеркается, но я еще пацаном в эту Хотеевку ездил, горючее для тракторов там брал. Дорогу знал, не стал рисковать, поехал в часть. Прибыл ночью, зато на душе спокойно. Вот тебе и заградотряд.
- С особым отделом пришлось пересечься?
- Нет, с ними дела не имел.
- Ваше отношение к замполитам?
- А что, замполитом у нас в эскадроне был пожилой мужчина, он меня любил, потому что я лихо носил буденовку. Ко мне вообще командиры эскадронов тепло относились.
После войны мы служили в Восточной Пруссии, в Кенигсберге. Демобилизовался в конце 1947 года. Поехал домой. Надо искать работу. Мой двоюродный брат служил в Ленинграде, остался там после войны и работал пожарным на машине. Меня к себе забрал. Приехал туда, устроился на завод «Металлист». Начал работать по штукатурной специальности, еще подростком научился этому делу. А когда взяли паспорт, чтобы на карточки продовольственные обменять, приходят ко мне в цех и говорят, что месяц нужно отработать, чтобы потом карточки получить. А как я могу питаться без них. Пошел к директору, попросил отправить в Финляндию на подсобное хозяйство завода. Но тот сказал, что не имеет права. Тогда вернулся домой, пожил с год в колхозе: ковал лошадей, сено возил. Женился на Клаве. Специалист по оргнабору из райисполкома Николай Шепелев помог продлить паспорт, отправил на Тихвинстрой. Приехал туда, и год пробыл, штукатурил и за лошадями в Башкирскую АССР ездил. 110 финских домиков мы за сезон поставили. Отпуск взял, поехал в Ленинград, где жил двоюродный брат и дядька, тещин брат. Уговорили переехать к ним, а там куда ни кинься, прописки нет. Только после месяца работы ее давали. Нашел один шараш-монтаж, ремстройконтора «Горгаза». По всему городу работали. Подводили газ к домам: на целую ночь разводили костер, чтобы прогреть землю, а после копали ее и подводили газ. Я работал плотником, маляром, по итогу месяца кто что заработал, в одну кружку кидали, и поразрядно делили. У меня был 5-й разряд, так что от 700 до 900 рублей получал. Этих денег только на харчи хватало, ведь жил в порту и тремя-четырьмя трамваями ездил на работу через весь город.
Из Ленинграда переехал в Брянск, где на заводе отработал два года, оттуда перебрался в село Крымское Сакского района Крымской области. Здесь дома перекладывал и складывал. В котельной обмуровал четыре котла. Все моими руками сделано. Проработал много лет, наша бригада целые улицы газифицировала и дома строила. А теперь годы работы в совхозе где-то потеряли, и если бы не участие в войне, то пенсию бы получал мизерную. Вот что сделала одна-единственная бухгалтерская ошибка.
Интервью и лит.обработка: Юрий Трифонов
