Я родился 30 июня 1924 г. в Починковском районе Горьковской области, там же закончил пять классов. Трудовая деятельность началась в апреле 1939 г. - работал курьером в коммунальном хозяйстве Горьковского автомобильного завода (ГАЗ), 31 января был назначен учеником слесаря, а 13 июня 1940 г. перевели в инструментально-штамповый корпус ГАЗ. В 1939 г. я получил премию к четвертой годовщине стахановского движения за хорошую работу в размере 50 рублей - можно было месяц жить, тем более что я один жил, мне всего пятнадцать лет было. Потом, 6 ноября 1940 г. еще 25 рублей получил.
Когда началась война, я находился на проспекте Молотова, и услышал по радио выступление самого Молотова. После начала войны я продолжал помощником технолога цеха изготавливать штампы, а 14 февраля 1942 г. был переведен в арматурный цех в качестве слесаря. Занимался испытанием стабилизаторов к минам М-120, в лабораторию ходил. Отбирал из изготовленных в ночную смену пять-шесть штук, шел в лабораторию, испытывал, составлял паспорт, зав лабораторией Подгаец подписывал, я относил военпреду, и партия, если не было бракованных стабилизаторов, отправлялась дальше.
- В стране было ощущение надвигающейся войны?
- Лучше меня на этот вопрос никто не ответит, так как 20 мая 1941 г. я нелегально присутствовал на лекции в управлении нашего ГАЗ. С лекцией выступал лектор ЦК партии Пономаренко, он сравнивал потопление немецкого линкора "Бисмарк" и английского крейсера "Худ". И он назвал в этот день Германию фашистской. На лекции присутствовали начальники цехов, корпусов, а я оказался там благодаря брату, тем более меня знали, я ведь был курьером. Тогда все смекнули, что с Германией война может быть.
До лекции ГАЗ посещала делегация Министерства обороны в составе четырех человек: Тимошенко, Щаденко, Шапошникова и Кулика, я запомнил фамилии, так как все работники выходили и встречали их. После этого посещения на территории завода был организован 469-ый авиационный завод в составе четырех корпусов. Там изготавливали моторы для "Илов". Испытания в этих цехах постоянно шли.
- Было ли после начала войны усиление режима на заводе?
- Было четыре режимных цеха авиационного завода, в остальных спокойно продолжали работать. Где-то 6 ноября 1941 г. на автозавод был налет немецкой авиации. В основном были разрушены подсобные склады ОХО, третий механический и модельный цех, а в городе райсовет разрушили. В других цехах только стекла повылетели. Но это никак не отразилось на производстве, все зашили досками, и продолжали трудиться. Но, когда я уже в армию ушел, в 1943 г. были налеты авиации, особенно на автозавод - были полностью разрушены опытные мастерские, школа ФЗО и отдел кадров, но, как ни странно, моя трудовая книжка сохранилась, я ее в 1967 г. назад получил. Хорошо заводская охрана работала.
- Как Вы ушли на войну?
- Я должен был быть призван на 1 октября 1942 г. в Костромское пехотное училище. Но я через комиссара завода попросился на ВМФ, мне выдали повестки, я их разнес по заводу и на 9 октября явился с сумкой в военкомат, где был зачислен в команду для отправки на флот. Наш поезд шел по маршруту Иваново-Ярославль-Тихвин-Ладога, так в Ярославле три дня стояли, я так соображаю, думали куда бросить, где прорыв мог быть. Холодно уже было, меня пальто горьковское спасало. Прибыли на Ладогу, ночью переправились на буксире через озеро в Ленинград. Там побыли четыре дня, прошли комиссию, нам, морякам, выдали пехотную форму. Меня направили в Кронштадт, как я переправлялся, не помню. В Кронштадте был 11 дней, снова медкомиссию проходили. И каждый день был обстрел, днем и ночью, со стороны Петергофа. Выведут нас на площадь, строевой учиться, немцы опять обстрел начинают, нас снова в казарму. Казарм было четыре около площади, рядом находились минная школа и школа связи.
Потом из Кронштадта нас переправили в Ораниенбаум (Ломоносов) под прикрытием прожекторов и с той, и с другой стороны, чтобы немец не увидел. Переправляли на барже, как баранов на настил положили. На том берегу уже наборщики ждали, со связи было много, из форта Серая Лошадь, нас, человек двадцать, капитан Маслов взял на форт Красная горка. В этом форту я принял присягу, в 309-м отдельном прожекторном батальоне дивизии ПВО КБФ, он базировался на "Ораниенбаумском пятачке", а 308-ой батальон - непосредственно в Кронштадте.
- Какое-то обучение было?
- Я был с горьковского автозавода, уже знаком с техникой, потому, наверное, и остался жив. Нас из форта, где немного бою из винтовки обучили, сразу направили на 33-ю прожекторную станцию. Всего послали пять человек. На станции были командир взвода Тимашов, судовой техник Алексеев, и шофер. Всех остальных со станции отправили на передовую, спасать "Ораниенбаумский пятачок", немец прорывался. Я был немного знаком с электродуговой лампой, а прожектор на электричестве, 110 вольт, 30 ампер, и я сразу взялся за книгу, которую судовой техник дал: "Обучайтесь сами!" Поэтому я свою специальность быстро освоил. Через три-четыре дня, где-то ближе к концу ноября в 19.00 появился начальник штаба на машине: "Три человека, ко мне в машину!" Я на посту был, зашел в землянку на берегу моря, отвел к машине трех человек, из рядовых на станции нас двое осталось. И уже к 21.00 из них никого в живых не осталось - был прорыв немцами нашей обороны.
Технику я освоил быстро, потом пришлось много работать в январе-феврале 1943 г., когда немец хотел уничтожить балтийский флот прямо у пирса, разбомбить его. Тогда перед нами основная задача ставилась такая: освещать воздушное пространство для работы зенитной артиллерии. Я должен был ночью по работе мотора отличить немецкий самолет от нашего. Юнкерс, Хенкель, Хеншель по звуку хорошо различаешь, у них двигатели "бум-бум-бум", а наши спокойно шли. А днем по силуэтам различаешь.
Артобстрелы в тот период были регулярные. Такой интересный эпизод расскажу. У нас шофер был ушлый, Лехой Маслобородовым звали. Мы с ним думали сделать свет в землянке, он где-то нашел веялку колхозную, старую, приделал крылья, колесо с телеги, аккумулятор заряжали от такой вот ветряной мельницы. Я еще таскал-таскал этот аккумулятор, брюки все себе кислотой спалил, потом с заплатой ходил. Но в начале 1943 г. немцы заметили наш ветряк и стали обстреливать, мы вынуждены были его уничтожить - демаскировал. Также в километрах двух от нашей станции был аэродром в Бырках, они себе построили большую трехэтажную вышку, и тоже были вынуждены ее демонтировать, так как немцы стали ее как ориентир использовать. Ведь что такое был "Ораниенбаумский пятачок" - это полоска земли от восьми до двенадцати км от моря, шестьдесят км в ширину по Финскому заливу, все простреливалось, да еще с двух сторон - с финской и с петерговской.
В мае-июне станция перебазировалась в район р. Лебяжья перед Кронштадтом, где и находилась до снятия блокады Ленинграда в январе 1944 г. Вот там мы ожили, так как начали рыбкой заниматься. Там как? не отбомбились "Илы", а с боекомплектом нельзя на посадку идти, так они на островок недалеко от нашей позиции бомбы сбрасывали, а промазали, и в воду попали - рыба оглушенная всплывает. Или тренировались на островке. В те времена так было: уйдут самолеты строем в район Нарвы, а потом смотришь, приходят с боевого задания, и уже при посадке, поврежденные, падают. На наших глазах только одного сбили - "ЛаГГа". У меня был там такой случай: приезжает начальник штаба, начальником станции был ст. сержант Бодров, я стоял у прожекторного штурвала, дают команду: "Двадцать первым, девяносто пятым, три тысячи метров. Ваши действия!" Бодров долго думал, а надо команду сразу: "Пятнадцать вперед, тридцать назад!", а я-то делаю, уже по его команде, правда, у нас примитивно было - десять вперед, шестнадцать назад. Его сразу отстранили, меня тут же назначили начальником станции, в Лосунах уже начальником станции был.
Прорыв блокады в январе 1944 г. проходил на моих глазах: у нас была 33-я станция, а командир 2-й ударной Армии Федюнинский находился у соседа на 31-й станции, на высоте шесть, так называемый Томендонт, он из этого района направлял прожектором действия авиации: указывал цели для обработки на передовых немецких позициях.
Далее наш батальон был переправлен в район Копорье и Устюги. Там были Котловский и Копорский аэродромы, с которых наша авиация вывела Финляндию из войны. Мы дислоцировались в деревне Лосуны, я уже был командиром отделения радиопрожектористов, три месяца исполнял обязанности начальника станции, звание было старший матрос. До освобождения Ленинградской области станция через понтонный мост была переправлена в район Лужской морской базы. Там уже были землянки без крыши, кто построил, немцы или наши, не знаю. Такой эпизод запомнил. В августе 1944 г. два отряда тральщиков, в одном были "Стальной" и "Свирепый", в другом - "Прыткий" и "Проворный", тралили Лужскую губу. Немец обнаружил это и совершил налет, но кораблям не причинили вреда, а 20 немецких самолетов Ju-87 были сбиты нашей авиацией, с кунгурского аэродрома.
 |
|
6-й отдельный прожекторный батальон, 1945 г. второй ряд сверху пятый слева (стоит) - ст. матрос Арзамасов П.М. второй ряд снизу пятый слева (сидит) - начальник штаба батальона капитан Алексеев |
Когда перешли через р. Нарву, там были сильные бои, наша авиация немца хорошо долбала, у нас произошло переформирование в 6-й отдельный прожекторный батальон. Вместо наших отечественных прожзвуков-6 нами была получена американская техника - радиопрожектора РАП-150, на котором 1 передающая и 4 приемных антенны. Здесь я был переведен на радиопрожекторную установку как командир отделения. В моем ведении было два матроса, девушки. По левому полуместу - Козлова, по азимуту - Тюрякова. Третью, телефонистку, я не так запомнил. В установке две кабины - со мной вместе Козлова, в другой - Тюрякова. На американской технике был экранчик такой, и установка улавливала объекты в радиусе 30 км. Осевая сила света что у нашей, что у американской техники была одинаковая - 650 млн. международных свечей. Но преимущество нашей техники заключалось в следующем: у нас была машина ЗИС-12, между передней коробкой скоростей и задним мостом находился генератор для отечественного прожзвука. А у американской техники генератор был смонтирован на отдельном прицепе, назывался двигатель Листер. Для маневровки, передвижения требовалась дополнительная техника. И сам прожектор американский был более громоздкий.
Как пришла американская техника, в место нашей дислокации подтянулась горьковская дивизия ПВО, там служили одни женщины, только командиры мужчины. Тогда была попытка сделать Пост управления (ПОЗО). Ведь какое дело: вся наша техника была сориентирована на Полярную звезду, если поймал движение самолета, пост управления должен был передавать на орудие, но что-то у нас не так, как надо работало, мне не приходилось этого делать. У батареи ПВО дислокация постоянная, а мы могли переехать на 2-3 км за день, более маневренные. В сентябре 1944 г. батальон был переправлен в г. Таллин. Там даже язык немного узнал: "Мар масс тейдт!" - "Я люблю Вас!" В гарнизон часто ходили, в комендатуру, по девчонкам. Отношение было хорошее, мы стояли в окрестностях Таллина, мародерством не занимались. Вокруг Таллинна много пунктов нашей дислокации было, а батарея ПВО на одном месте стояла. Даже в одной деревне у нас был вагончик, хозяйка нам кабана разрешила забить, у нас сразу картошка и сало появились, а то мы всю службу получали сухой паек.
Там же, в Вышгороде Таллинна, встретили 9 мая, как раз там, где неизвестный солдат похоронен, салюты из ракетницы пускали. Настроение было радостное.
- Как кормили?
- Самое противное было - окунь тухлый, а так мы спасались рыбой оглушенной, от артобстрела, бомбежек, даже шторм сильный мог прибить рыбу о скалы. Машина-то была своя, рыбу соберешь, сделаешь холодец, тем и спасаешься. Хлеба не давали, муку только, вместо картошки как-то лук перемороженный привезли. Что скажешь? Раз блокада Ленинграда, уже с кормежкой худо, а мы же еще дальше были, в 100 км, на "Ораниенбаумском пятачке".
- Какое было отношение к женщинам в части?
- Переформировка в 1944 г. проходила при штабе. У нас было 136 женщин, мужчин человек 15-20, остальных направили на фронт. Один раз мне дали поручение собрать женщин, сказали их строем вести. У нас были в основном белорусские, ивановские девчата. У меня в отделении Козлова была из Белоруссии, никому домой не хотелось. Говорят: "Мать письмо прислала, там пахать надо, плуг таскать, а тут кормят". Старались девушки задержаться в батальоне.
- Как обстояло дело со связью?
- Исключительно по телефону. Если оборвется - ночью никто не пойдет, так что связь была, но связь плохая.
- С пленными немцами не приходилось встречаться?
- Нет, только тогда приходилось встречаться, когда они работали в Таллинне на морзаводе. Они нам чемоданы делали за 25 руб., они мастеровые, у них пилорама была.
- Какое отношение было к партии, Сталину?
- Во-первых, в партию я вступил в период войны, тем более, что у меня были хорошие отношения с заместителем командира по политчасти. Когда в партию принимали, тогда такие вопросы задавали: "Какие посты Сталин занимал? Какие члены Политбюро? Сколько ударов?" Все надо было знать. А Сталин есть Сталин.
- Когда Вы находились в блокаде, было ли что-то известно о потерях Красной Армии?
- Откуда мы знали даже о том, что 19 ноября началось контрнаступление под Сталинградом? Стоишь на посту, делать нечего, трубку поднял, слушаешь по телефону разговоры. О потерях только через телефон узнавали, сборов не было, собирать начальников станций стали только после прорыва Ленинграда. Тогда на собраниях и о потерях понемногу рассказывали.
- Какое настроение было в период тяжелых оборонительных боев в июле-октябре 1941 г. в тылу и в 1942 г. на фронте?
- У молодежи одно, у пожилого другое, никто не обижался, что еды мало, одно было: отрицательно к противнику, положительно к своей Родине. В конце 1941 г., когда противник Москву обходил, Горький должен был эвакуироваться. В войсках, какое настроение было? Если немец нажмет - уходить в партизаны, в плен сдаваться настроения не было.
- Как мылись, стирались?
- В Лосунах уже сделали две землянки рядом, в одной землянке сделали парилку из двух бочек - в одной мылись, в другой воду грели. А то этого как получится, но вшей не было.
- Были приметы, предчувствия? Перед налетом авиации?
- Нет. Предчувствие у нас было каждую ночь. Разведчики немецкие все время бродили, мы всегда готовы были, не с финской стороны, так с петергофской прилетят.
- Получал ли младший комсостав деньги на руки?
- А как же, давали, 187 рублей я получал как командир отделения, 250 рублей получал как начальник станции.
- Как насчет обмундирования?
- Обувь регулярно выдавали, рваными не ходили. Форма у нас в основном была пехотная, у некоторых смешанная с морской формой, но обмоток не было.
- С особистами сталкивались?
- Сталкивался, с капитаном Николаевым, начальником особого отдела. Надо выйти в море за рыбой хотя бы метров на сто, тебя сразу свои же обстреляют, а если он позвонит или приедет и даст разрешение, то спокойно можно выходить. Рыбу-то тоже хочет. И позже было дело - когда латышский корпус был введен в Таллинн, многие латыши по домам разбежались. Я был в наряде, приходит майор-особист: "Надо солдата", я с автоматом, он с пистолетом - вылавливали. Подходим к одному подъезду, он стучит, не открывают. Тогда майор приказал: "А ну-ка, каблуком в дверь!" Дверь открыли, там старший сержант в койке с бабой. Сразу у него звездочку с пилотки сняли. А так в Таллинне часто в патруль брали, кто там еще будет ходить-то. Мы и сами не против были.
- Какие взаимоотношения складывались с местным населением Латвии?
- Жили они по сравнению с нашим на широкую ногу. Там буханка хлеба стоила 10 руб., а в Горьком 200 руб. Махорка почти не стоила ничего. Хозяйство их в войну не пострадало. Если от Петергофа и до Нарвы и от Нарвы еще 20 км я не встретил ни одного гражданского человека, как будто не было никого, даже ворона и та боялась появиться. А Эстония уже была нетронутая, продукты там были дешевые, промышленность работала. Часто устраивали праздники, к нам отношение было нормальное, они считали, что мы их защищали. Но наш Иван в масляной фуфайке, ему мало одного стакана, он два хлопнет, и "в Бога, в креста мать" начнет, латыши кричат: "Патруль! Патруль!" Сразу отношение к Ивану хреновее, к нам, патрулю, получше.
- Трофеи собирали?
- Было дело, как в Лосунах встали, днем-то делать нечего, по землянкам немецким шарились, где-то гармошку, часы, бритвы найдешь. Делали крючки из проволоки, если дверь в землянку закрыта, то надо сначала крючком дернуть - не взорвалась, значит, можно заходить. И я ходил, раз попались противотанковые мины, я взял да бросил ее, она в осину попала, осколками меня легко ранило. Мы никому ничего не сказали, сами меня зашили. А Лузгин был такой, бесстрашный бык, стреляет по минным полям, мины взрываются, а сколько немецких снарядов попортил, страшно. Войска сделали прорыв, а землянки остались, минные поля остались, нам делать нечего было, сами рисковали. Как-то зашел в землянку, вижу что-то красное, хватаю, кричу, колбасу нашел, а это кисть человеческая, там же мерзлота. Даже немецкую тормозную жидкость брали, в сухом пайке муку дадут, лепешку испечь, а масла нет, вот и использовали тормозную жидкость. В Таллинне было уже нормально, другой раз и баловались, как-то раз ребята принесли картошку, а тут пограничники зашли, увидели картошки два матраца, сразу начальник погранзаставы пришел: "Чтобы больше этого не было! Картошку сюда принести" Нашему начальству ничего не передал, но картошку забрал.
Интервью и лит.обработка: Ю. Трифонов
