Берозашвилли Михаил Иванович

Я Берозашвилли Михаил Иванович, родился седьмого января 1920 года в городе Боржоми.

Мой отец работал стеклодувом. Я был единственным ребёнком в семье и поэтому имел право не служить в армии. Но мне очень хотелось, и я самовольно пришел в Военкомат. В 1940 году я окончил десятый класс и хотел, чтобы меня забрали первым набором. Думал так: "Отдам государству долг, а после учиться успею". Но получилось так, что комиссаром Военкомата был бывший подручный моего отца. Он окончил училище и теперь служил в Военкомате. Отец сказал ему: "Ты посмотри, кого ты берёшь. У него же шея, как у быка хвост". И он меня выгнал из строя. Осенью, в конце октября, я поступил иначе. Поехал в Тбилиси туда, где собирали призывников со всей Грузии. Прихожу туда, и говорю: "Вот мои документы. Я хочу поехать". И всё. Меня зачислили.

С разных мест набрали большую группу, несколько вагонов. Нас, баржомцев было семь человек. Вот мы там водились, возились... Одним словом в конце января 1941 года меня привезли под Мурманск в место называемое Губа Грязная. Там стояло подразделение морской авиации. В нём состояли самолёты "МБР-2" (морской ближний разведчик) и "ГСТ" (гидросамолёт транспортный). Но этих лодок было мало. Столько, сколько пальцев на руке. Или, как говорится: на пальцах можно сосчитать. Из них летало две - три штуки.

Нас сразу обмундировали, но ленточки к бескозыркам пришивать не разрешили. 23 февраля мы приняли присягу. После этого уже приделали ленточки, и пошла служба. Меня зачислили в роту связи. Она состояла из отделения радистов, отделения телеграфистов и отделения телефонистов. Я попал в телефонисты. Там я изучал телефонное хозяйство и линейную службу. Прокладывали телефонную связь. Вот, например, идём от штаба в какое-то место. Надо нести катушку с намотанным на него двойным проводом. Идёшь и распускаешь провод. Приходим в нужное место, устанавливаем телефон, и я иду обратно, подвешивая провод на ветки, на кусты. Вот, была такая работа. Рота должна иметь связь со своими взводами, а взводы с группами и постами наблюдения.

Все порядки были такие же, как на флоте. Внутренняя служба, караульная служба. Всё это я нёс, как рядовой краснофлотец.

Никакой "дедовщины" в те времена в армии не было. По национальному признаку тоже никаких разделений. У нас были всякие, и русские и еврей и татары. Лично ко мне, как к грузину относились даже уважительнее. Никаких насмешек не было. Я же был тогда очень худой. Какую шинель не одень, её можно было два раза вокруг меня заворачивать. Правда, когда я пришел, был у нас матрос по фамилии Фёдоров, ленинградец. Настоящий матрос. Он уже отслужил пять лет. И вот когда он давал команду стройся, равняйся, смирно. То я как-то "выпадал" из общего строя. Он подходит ко мне, двигает меня рукой в грудь, как бы назад, и говорит: "Ну, и матро-о-ос. Ну, и матро-о-ос".

В землянке стояли двухъярусные нары, я спал на верхних. Время от времени нас гоняли. Объявляли подъём. Надо соскочить, одеться, выправиться, схватить винтовку, противогаз, выскочить на улицу и встать в строй. На это давалось очень мало времени. И вот бывало, за ночь 2-3 раза так делают.

Среди матросов были такие развлечения, которых я ну ни как понять не мог. Когда началась весна, стали выходить на улицу. Над землянкой земля быстрее просыхает. Начиналась борьба, другие развлечения. Вот была такая игра. Один стоя спиной к товарищам прикладывает правую руку к лицу, а левую раскрытой ладонью вниз подкладывает под локоть правой. Кто-нибудь бьёт ему кулаком, снизу по открытой ладони, а тот должен быстро обернуться и угадать, кто ударил. При этом в момент между ударом и тем, как водящий обернётся, все выбрасывают вперёд правые руки с поднятым большим пальцем. Если тот угадывает, то его место занимает проигравший, а если водящий ошибается, то всё повторяется снова. Среди ребят были здоровенные парни, и они просто зверски били. Меня всегда удивляло, почему они так безжалостно бьют. Размахнётся и, как даст кулаком. Тот бедолага аж отлетает с этого места. Эта игра мне не нравилась. Но, по-моему, они нарушали правила игры. Надо бить ладонью в ладонь, а они кулаком.

Домой я писал не часто. Отсылал примерно одно письмо раз в месяц.

Помню, как на политзанятиях наш политрук по фамилии Жигирей, украинец, разъяснял нам, что такое национал-либерализм, было и такое понятие. Говорил, что вот немцы активно воюют, что они покушаются на управление всем миром. Поэтому партия и государство принимают все меры, чтобы он к нам не повернулся.

С 19-го июня стали появляться чужие самолёты. Пошли усиленные разговоры, что это наверно перед войной. Должна начаться война. Но никаких приготовлений не последовало. О том, что будет война, я знал ещё в Боржоми. Об этом все говорили.

22-е июня? Этот день я очень хорошо запомнил. Я стоял на посту. Землянку свою охранял. Это, как дневальные. Час стояли на улице, час дневалили и час отдыхали. И вот появились самолёты. Истребители, назывались "Мессершмиты 109-тые". Но мы же тогда не знали, чьи это самолёты. У нас, конечно, были такие журналы, в которых были нарисованы силуэты разных самолётов, но мы на это мало внимания обращали. И вот смотрим и рассуждаем между собой: "Вот, это наши новые самолёты". Они кружились над нами попарно, но не обстреливали, а только наблюдали и наверно фотографировали. Тревога так и не была объявлена. Бомбы посыпались только вечером. Прилетело два самолёта, которые сбросили всего две бомбы. Одна упала не далеко от столовой, а вторую сбросили на другой объект, километрах в шестнадцати от нас. Наши самолёты не вылетали. Они же были не предназначены для воздушного боя. В первый день войны потерь у нас не было.

Какое-то время мы продолжали, в некотором смысле, жить как в мирное время. Например, нам продолжали давать увольнения в город. Помню, что через несколько дней после начала войны я со своим командиром отделения по фамилии Король был отпущен в увольнение в Мурманск. В тот день на город был произведён, кажется, первый, массированный налёт. Когда зазвучал сигнал воздушной тревоги, мы залезли под арку какого-то деревянного моста. Кажется, там протекала какая-то речка. С нами спряталась ещё женщина. И вот бомба упала не далеко, прямо в эту речку или что там было. Вся эта грязь поднялась в воздух так, что затемнило небо, и рухнула на нас. Только я слышу, как руки меня хватают и шепот: "Завалило нас, завалило нас". Это был Король. А я всё хотел понять, что случилось над нами. Когда вся эта грязь осела, то Король был чёрный, как негр, а каким был, я сам видеть не мог. Но чувствовал, что всё лицо залеплено этой грязью. Женщина тоже была вся в грязи. Юбка у неё была разорвана и ноги в крови. Я подбежал к ней и спрашиваю: "Чем бы я мог быть вам полезен?" Она отвечала: "Ничего, ничего. Это ерунда". Вероятно, меня контузило по тому, что когда мы шли, то меня шатало и это шатание продолжалось дней десять. К врачу я не обращался. В то время это было, как- то не принято.

Второй раз меня контузило при бомбёжке нашего расположения. Когда начался налет, я шел в столовую. Услыхав свист бомбы, я влез под машину. Большая фугаска взорвалась метрах в ста от меня. Когда взрыв окончился, то туда устремились люди. Я встал, отряхнулся и пошел в столовую. Сижу, а рот сомкнуть не могу. Нижняя челюсть как бы отвалился. Я рукой так, так, так, никак не садится. Суп не съел. Второе кое- как рукой придерживая челюсть. И тоже никому не сказал. Ходил и рукой поддерживал. Через 10-15 дней всё прошло. Это было уже в 1944 году. Так, что я уже забежал вперёд.

После начала войны нашу роту расформировали и создали батальон связи. Нас отвели глубоко в лес. Там построили землянки. Уже там выдали каски, противогазы, "смертные медальоны" ...

Кормили нас довольно скудно. Мы, конечно, не голодали, но есть хотелось постоянно. Пока не выпал снег, в дополнение к рациону собирали ягоды. На севере очень хорошая черника. Особенно крупная, росла на заросших, старых пнях. Она была величиной с лесной орех фундук.

В это время меня прикрепили к кухне. Я раздавал хлеб и делил масло. Масло делил на столе прямо, на улице в лесу, у всех на глазах. Для людей, бывших на постах или заданиях, я порции оставлял. Так они всё время проверяли, не лишнее ли я оставил, чтобы съесть самому.

После начала войны стали выдавать по сто грамм водки, но месяца через два прекратили. Водку я пил, а курить не курил. Отдавал ребятам. Деньги нам тоже платили, но, сколько не помню. Какой-то мизер.

Мыться нас водили в баню. Баня была очень хорошая, даже парная была. Кальсоны и тельняшки - сдавали в стирку. Правда, хорошее сдаешь, и всё время получаешь хуже.

Уже позднее, когда немцы начали своё наступление из Норвегии, из краснофлотцев, служивших в авиации, был произведён первый набор в морскую пехоту. Собрали 600 человек. Туда попали и трое боржомцев. Я тоже хотел уйти. Тогда был такой дух. ... Были напичканы героизмом. И я тоже встал в строй. Но, был такой полковой комиссар по фамилии Потапенко. Он обходил наш ряд и остановившись напротив меня говорит: "Ну, кого вы берёте? Он же не дойдёт до места". И меня выгнал из строя. Я уже говорил, что в то время был очень худым. При росте 174 см. Весил 54 килограмма. Выгнали не только меня. Это делалось, чтобы там оставались люди действительно физически могущие устоять. Это я считаю положительным действием администрации. Не относились они к нам так, как пишут сейчас, что делалось всё якобы так, чтобы больше уничтожить людей. Это клевета.

Вторую группу краснофлотцев из наших частей набирали уже во второй половине 1942 года. Этот отряд направили под Сталинград. Тогда погиб мой земляк боржомец Гоги Гонгадзе. Этот Гонгадзе отличался тем, что был нестерпимый патриот. Кроме всего он был корреспондентом, какой- то боржомской газеты и находился с ней в бойкой переписке. И вот он погиб. Когда в 1944 году я побывал в отпуске, то его семья пригласила меня к себе в гости. Они знали обо мне из писем Гоги. Я приходил к ним. Их дом стоял на горе. Помню, что в комнате был выделен специальный освобождённый угол, где были фотографии Гоги. Все эти рассказы я говорю по тому, что где- то лет пять или восемь тому назад раздался голос, что некоему корреспонденту Гоги Гонгадзе, на Украине, отрубили голову. И вот этот Гоги Гонгадзе сын сестры того Гоги Гонгадзе. Возможно его бедолагу таким же именем назвали, в честь дяди. И жизнь он кончил таким же образом, как первый.

К 1943 году меня перевели в новое авиасоединение. Место называлось Гремиха.

Запомнилась встреча нового 1943 года. Меня и ещё двоих краснофлотцев назначили обслуживать новогодний вечер, который проводился командованием второго истребительно-бомбардировочного полка. Которым командовал генерал-майор, Герой Советского Союза Губанов. Мы надели парадную форму. Нас проинструктировали, чтобы мы вели себя прилично, не хамили, еду не хватали. Привели в помещение. Там стояли накрытые столы. Присутствовали только офицеры. Рядовых не было. Я стоял у двери. Помню, Губанов подошел ко мне, погладил по голове и что- то такое хорошее, ободряющее сказал. Но, что именно уже не помню.

Кажется, в середине 1943 года меня с группой послали на беломорье. Тут на Кольском полуострове есть такое место, порт Гремиха, а там было место, называлось Иоганга. Организационно это входило в Беломорскую флотилию. Называлось, 35-я Военно-морская База.

Помню, там зимой произошел такой случай. Пропал краснофлотец Барашкин. Он служил в секретной части, разносил письма. Объявили розыски. Среди прочих, послали нас троих. Старший москвич, говорит бывшему с нами товарищу: "Вот так пойдёшь к озеру, а от озера по направлению к нашим землянкам". Мне он велел идти с ним. Вот мы пошли. Снега по пояс. Но наст был твёрдый, и мы не проваливались. Смотрим вокруг, никаких следов человека нет. Всё замело. И вот так идём, идём, идём. ... Вдруг видим, проломан наст и видны шаги. Вскоре нашли в снегу яму. Видно было, что он там лежал. На стенках остались чёрные волоски от шинели. Москвич сказал: "Вот это и есть "барашкин" след". Пошли дальше. След исчезает, мы возвращаемся, след находим и идём дальше. К вечеру зашли на высоту. Перед нами было замёрзшее озеро, а на берегу, что- то чернеет похожее на камень. Старший говорит: "Это Барашкин". Подошли и действительно, это был он. Со своей сумкой. Пальцы у него были все съедены. Очевидно, бедолага их кусал. Я остался с Барашкиным, а москвич пошел за лошадью.

На этой базе я находился до весны 1944 года. В конце апреля уехал в отпуск. Отпустили меня на 45 суток.

Вернувшись из отпуска, я приехал в Архангельск. У меня был с собой наган с патронами. Прихожу и говорю: "Я был в отпуске. Вот мои документы". Они мне сказали, что пока мне надо пожить в полуэкипаже, а потом мне дадут направление. Там я побыл дней десять, и меня назначили в лётную часть. Там я прошел курсы подготовки борт-стрелков. Летать мне предстояло на американских самолётах "Каталина". На курсах нас учили, как надо стрелять по воздушным и наземным целям. Там упреждение надо выносить. Учитывается и скорость, и всё остальное. У меня это хорошо получалось. Проводились и практические занятия в воздухе. Один самолёт тащит за собой "колбасу", а я по ней стреляю. Теорией с нами занимались не инструкторы, а более опытные стрелки.

У стрелков были пулемёты системы "кольт-браунинг" калибра 12,7. Такой же пулемёт имелся у штурмана. Был ещё пулемёт обычного калибра. Конкретно он никому не принадлежал. Это на случай если появляется возможность, то открывается люк и любой из нас стреляет вниз.

Открывать огонь можно было с расстояния в тысячу метров. Пуля летела на пять километров и только потом начинала терять скорость. Мой пулемёт производил 35-36 выстрелов в секунду. Каждая четвёртая пуля была трассирующая. При стрельбе видна нить трассирующих пуль. Расстояние между ними почти не заметно. Так что даже без всяких упражнений можно вывести нужное направление. Но ведь самолет, в который ты целишься, не абсолютно правильно летит. Достаточно на один сантиметр дать и уже на километр расходишься. Поэтому вероятность попадания не большая.

Лента, с патронами, выходила из одного ящика, а стреляные гильзы и звенья рассыпавшейся ленты складывались в другой. Тут же рядом находился запасной ствол и другие запчасти. Так что в случае выхода из строя ты можешь их заменить. Главное за чем надо было следить это чтобы не перекалить ствол. Если перекалил то снять его очень трудно, а если продолжать стрелять, то ствол могло разорвать.

С парашютом я прыгнул один раз и больше не стал. Кроме парашюта у каждого был надувной жилет и маленькая надувная лодочка. Там был такой патрон, который срабатывал и, попав в воду, ты не утонешь. В самолёте были ещё надувные лодки, в которых можно было, спасаться по пять человек.

У некоторых пилотов были красивые американские куртки, а мы были одеты в наши тёплые комбинезоны, двухсторонние собачьи унты, на голове шлем надевавшийся на шерстяной подшлемник.

Мне полагалось личное оружие, но я его не имел.

Экипаж располагался так. Левый и правый стрелки в одном отсеке. Каждый видит, что творится только со своей стороны. Штурман сидит в носу и видит всё. Механик сидит на верху и видит всё, но у него оружия нет, он должен следить за моторами. Пилоты не стреляют. Радист не стреляет.

Когда я служил в наземных частях, то от офицеров часто можно было слышать: "Как стоишь болван!" Или он не с того, не с сего тебя остановит и командует: "Кругом!" Тут ничего этого не было. В экипаже все одинаковы и ведут себя так же.

У нашего самолёта было два двигателя. Бомбовая нагрузка составляла 10 штук по 100 килограмм.

Меня назначили во флагманский экипаж. То есть с нами должен был летать, командир эскадрильи майор Рубан. Но за то время пока я был, в экипаже он ни разу в воздух не поднимался.

"Каталины" базировались под Архангельском, в местечке Ягодник. Там есть озеро под названием Лахта. "Каталину" называли "пбн-1" 16-е отдельная морская дальнобойная разведчик ночной омдрн-1. Вот как- то так. Раньше помнил, а теперь забыл. А, вот вспомнил, это называлось: "26 ОМДраэ". 26-я Отдельная Дальнобойная Разведывательная Авиа Эскадрилья. Всего у нас было 10-12 самолётов.

Экипаж состоял из правого пилота. Это командир. Левого пилота, штурмана, радиста, левый стрелок, правый стрелок и бортмеханик. Всего 7 человек.

На зиму улетали в Мурманск, где море не замерзало.

Там работали парами. Один самолёт в воздухе второй отдыхает. То есть половина эскадрильи всегда находилась в воздухе.

Эта машина могла взять 5 тонн топлива и находилась в воздухе 25 часов.

В нашу задачу входило сопровождение караванов. Они состояли из 16-18 цельносварных судов типа "либерти". Каждое судно водоизмещением 10 000 тон.

Мы барражируем с обоих бортов. Один самолёт с левого, другой с правого. Отходим, кружимся, маневрируем. Отойдём километров на 5-6 и обратно вернёмся. Вперёд вырвемся тоже на 5-6 километров, обратно вернёмся. Ищем подводную лодку. Задача стрелков следить за поверхностью воды. На глубине 3-4-х метров лодку хорошо видно. Конечно, надо было следить и за воздухом, но при мне встреч с вражеской авиацией не было. Это обуславливалось ещё и тем, что сверху, на высоте 5-6 тысяч метров над нами патрулировали истребители.

Так мы сопровождаем караван в течение 20- 25-и часов. Потом прилетает смена, а мы уходим на базу. Смена приступает, и мы только после этого попьём кофе, который механик приносил в пластмассовой чашке на блюдце, кремового цвета. В этих же чашках бортовой механик приносил спирт. Я его не переносил, но механик заставлял выпить. После того, как проглотишь эту гадость всё горло, как огонь прошел, обжигает. Ну, а потом приятно делается.

Если в ходе вылета бомбы не применялись, то их, перед посадкой, не сбрасывали, а садились с ними. Замки у них были сделаны надёжно. Я много раз щупал и всё думал: "Как они сделаны?" Никак не мог нащупать. По-моему, в двух местах были железные петельки, и в них был вставлен железный сердечник.

При мне в эскадрилье потерь небыло. Рассказывали, что когда немцы потопили гражданский пароход "Мария Раскова" и наши летали на спасение, то погиб один самолёт. Командиром был, кажется, Фёдоров. О нём очень часто вспоминали. Там очень резко меняется погода. Никто вам не скажет, что будет через 30 минут. Вот и их самолёт попал в непогоду, задел крылом волну и погиб.

Уже весной 1945 года на моих глазах погиб немецкий самолёт. Тогда мы жили в скале на берегу залива. И вот вижу прямо над нами на высоте ста метров, летит большой, четырёхмоторный, немецкий самолёт, в кабине под стабилизатором сидел стрелок, который махал нам рукой. Я даже успел разглядеть, что он был без шлема, наушники тоже были сняты и висели у него на шее. Бедолага, он наверно не догадывался, что они погибают. И вот, без видимых причин самолёт плюхнулся в залив. Там был, какой- то остров, возле него он и упал. Это был, какой- то редкий самолёт, я таких раньше не видел. Четыре мотора, можешь себе представить?

Как я сказал, жили мы в землянках, вырубленных в скале. Наверху располагалась столовая и землянки. Вниз, к стоянке самолётов вела деревянная лестница высотой 80-100 метров. Внизу, у воды, на разровненной площадке два бревенчатых спуска для самолётов. Экипаж занимал свои места, пока самолёт находится на берегу. Самолёт спускается носом к воде. Была такая тяжелая, заправочная машина. Самолёт к ней крепился тросом, и она потихонечку его спускала. А спереди тоже на тросе моторная лодка. По мере спуска самолёта она выбирает слабину. Когда самолёт оказывается на воде, машина освобождает его хвост, а моторная лодка выводит его на линию взлёта. И наоборот. Когда мы сядем, Лодка подтягивает нас к берегу, к хвосту прицепляется трос, за который машина втаскивает самолёт, по брёвнам, на берег.

Когда самолёт садится то, сперва касается воды реданом, находящимся у хвостового оперения. Затем идёт второй редан и за ним уже основная лодка. При этом ещё до касания воды из крыльев опускаются дополнительные поплавки, как шасси у обычных самолётов.

Как- то я обратил внимание на то, что лопасти винтов у нашего самолёта в зазубринах и на ощупь шершавые, как рашпиль. Я спрашиваю механика: "Что это такое? От чего это? Винт же гладкий должен быть?" А он смеётся и говорит: "Он был гладкий, до нашего полёта". Я говорю: "Ну, и что во время полёта случилось?" Вот именно он говорит, пока мы взлетали, капли воды попадали. И вот эти капли воды, оказывается, делают такие повреждения. Это было большое удивление для меня. Думаю: "Вот это да. Какая должна быть скорость, чтобы капля воды делалась пулей. Правда, винты изготовлялись из дюрали, но всё равно там прочность почти стальная. Правда? Двигатели у нас и, в самом деле, были мощные, говорили, что яко бы пять тысяч лошадиных сил.

Никаких лишних надписей или рисунков на наших самолётах не было. Только номера, нанесённые белой краской. Номер нашего самолёта был "20". С нами на охране караванов летали американские, канадские и английские истребители. Вот они разрисовывали свои машины.

В один из вылетов уже в самом конце войны. Кажется, это было в последних числах апреля, в районе полуострова Рыбачий, мы буквально наткнулись на немецкую подводную лодку. Она, вероятно, всплыла, чтобы подзарядить аккумуляторы. Может, мы бы её и не заметили, но они первыми открыли по нам огонь из установленной на корме пушки. Летели мы над морем на высоте 200 метров со скоростью 200 км в ч. Чудо, что они нас не сбили. По тому, что когда мы прилетели, на лодке не было живого места. Всё было, как решето.

Я уже говорил, что калибр нашего пулемёта 12 и 7. Скорость стрельбы две тыс. патронов в минуту. Так, что в секунду получается больше 33-х выстрелов. Вы не успеете нажать на курок, а 35-36 пуль уже вылетает. Это очень влияет на ствол. Если ты не чутко к этому отнесешься, то. ... Достаточно где- то полторы секунды и ствол уже накаляется. Мой напарник первым смог открыть огонь по лодке. Вот, он молодой парень перекалил. Он меня спрашивает: "Что делать? Я перекалил ствол". Я говорю: "Надо снять и поставить запасной ствол". Он схватил голыми руками и обжог обе руки. Показывает мне ладони. У него аж до костей перегоревши. Но я ничем не мог ему помочь.

Таким образом, единственный пулемёт, который мог стрелять замолчал. Я мог бы отдать свой пулемёт, но где гарантия, что машина сейчас не повернется, и мне самому надо будет стрелять. В конце концов, так и случилось. Ещё прежде, чем лодка попала в моё поле зрения, я чётко обдумал, как мне себя вести. План был такой: Я открываю огонь короткими очередями. При этом всё равно, вероятность попадания мала. По тому, что наш самолёт болтается, лодка болтается. Достаточно расхождения в один метр и всё впустую. Поэтому я рассчитывал так: Например, я не попадаю. Но главная рубка то открыта. Я направлю прямо на рубку. А пуле достаточно туда попасть она там сама уже болтается и куда зацепит, это уже от Бога зависит. Вот с таким планом я готовый жду. И как раз развернулись так, что они попали в моё поле виденья. Я только три коротких очереди сделал. Первый был недолёт, второй попал, где пушка и трое которые стояли у пушки. Они стали прыгать. Быстро вынули из пушки нужные детали. Двое схватили, какие- то металлические чемоданчики, и бегом в рубку. У меня готовый план. Я по рубке. Они остановились. Я думаю: "Сейчас я их срежу, сниму". И. Не получилось. По тому, что наш самолёт принял такое положение, что я их не вижу. Через полминуты я снова увидел лодку, но их уже не вижу. Открыл по рубке, но чувствую, что и рубка уже перекрыта. Всё. Лодка погрузилась. Мы стали разворачиваться. Потому, что штурман хотел атаковать бомбами.

Пока развернулись, прошло минуты полторы или две. Одним словом, когда мы вышли на точку бомбометания, там, на поверхности воды уже ничего не было. Куда погрузившись, пошла лодка, не известно. Очевидно, штурман рассчитал, и мы отгрузились от бомб. Все 10 бомб по 100 килограмм были посажены на то место, где по расчетам штурмана была лодка. Если даже лотка окажется в ста метрах от центра взрыва, всё равно её можно поразить. Я помню, когда все эти 10 бомб сработали на взрыв, вода поднялась столбом на такой уровень, что мне казалось, бут-то и наш самолёт хвостом попал в этот столб. Мы прилетели и доложили начальству о случившемся. Получилось так, что на третий день после этого события наша часть была расформирована. Нашей лодке было приказано вернуться в Архангельск. Место базирования называлось Высокогорка. И от Высокогорки в трёх километрах было озеро Лахта. Мы базировались на этом озере. Поэтому о результатах нашего боя с подводной лодкой мне не известно.

(Из книги адмирала Головко А. Г. "Вместе с флотом". М. Финансы и статистика 1984. Книга на сайте Милитера)

25 апреля. Очередной конвой пришел 25 апреля. Этому предшествовал усиленный противолодочный поиск, в котором участвовали, пять английских корветов, наши

"Каталины" и большие охотники. Самолеты, по достоверным данным, потопили одну лодку и серьезно повредили еще одну. Конвой встретили своевременно.

День Победы я встретил в Губе Грязной. Там над берегом стояла гора, в ней было выдолблено жилье, в котором мы жили. Помню, нас одели по-праздничному, был хорошо виден Кольский пролив. По которому шел репарационный авианосец. Он был такой огромный, что казалось, упирается в оба берега. На нём был уже наш экипаж и назывался он по-нашему. Раньше я помнил, как он назывался, а теперь забыл. Отовсюду кричали, и сигнальщики писали флажками: "Поздравляем с концом войны!" У кого были ручные ракетницы, пускали ракеты.

У меня никогда не было сомнения в том, что мы победим. Помню, я однажды стоял на посту, и немцы бросили бумаги, где было написано, что переходите на нашу сторону. Я взял одну из бумаг и надел на штык. (Смеётся). Для меня эти высказывания были очень смешны. У меня была абсолютная уверенность, что немцы будут битые.

Как я лично относился к Сталину? ... Не было у меня сомнения, что он не оправдает себя. Но, помню с детства, что в Грузии были о нём не хорошие высказывания. И эти высказывания не проходили безследно для молодого человека. Вот я часто слышал, когда собирались родственники отца, то разговор о Сталине был не положительный. Все восхваляли прошлое и не хорошо относились к колхозному строю. Что надо много работать, а получаешь мало. Что обманывают. Что всё, что получаешь, за год съедаешь за месяц и поэтому надо, потом идти работать на железную дорогу. ...Всё это оставило во мне след. Так, что я больше молчал. Ругать не ругал, но и восхвалять его себе не позволял. При этом в своей душе верил, что он доведёт нашу страну до Победы.

К партии я тоже относился нейтрально. Когда развернулось движение добровольного вступления в партию, то я и не думал вступать. Но, со мной служил земляк Шакро Арболишвилли. Он пришел ко мне и говорит: "Ты знаешь, что все наши комсомольцы в партию вступают? Ты, как думаешь? Ты вступишь? Я отвечаю: "Я так поступлю, как вы все. Я не отстану от вас". Таким образом, я вступил в партию. Это было в 1942 году или даже в конце 1941 года.

Вскоре я и Толя Богатырь попали в 44-й истребительно штурмовой полк. Где и прошла вся моя дальнейшая служба, стрелком штурмовика "ИЛ-2".Но это было уже в мирное время. Полк базировался в 18 километрах от Мурманска. Губа Ваенга.

В конце 1946 года я попал в число так называемых "конфликтистов". А началось все, после того как в 1944 году я побывал в отпуске. Приехав на Родину, я встретил своих одноклассников, которым помогал в учёбе. Я хорошо успевал по точным наукам. А теперь они со мной и здороваться не хотели. Это меня очень обидело. Пока я служил в армии и воевал, они покончили институт и занимают управляющие места. А я такой же олух, каким и уехал. Один из них окончил факультет, на котором готовят начальников санаториев, а другой на котором учат лечить животных. И вот я стал задумываться о том, что отец был правее меня, когда не хотел, чтобы я уходил на службу. Это, оказывается, было, ошибкой. Нечего мне было задумываться о долге. Я должен был думать о своей шкуре. Оказывается это жизненная правда. Вот это на меня очень повлияло, и я стал вести себя грубо. Всё требовал и возмущался, почему меня не отпускают. Я пришел на два года, а меня держат уже шестой год. Сперва, конфликтовал с эскадрильным начальством. Потом с полковым начальством. Погуливать стал без разрешения. Всё это влияло на дисциплину в полку. Для молодых мы являлись примерами. А, что это за пример, когда старослужащий выпивает, приходит поздно... Это разлагает молодежь. Вот нас с моим другом Толей судил трибунал. Сперва его, а затем и меня отправили служить в часть, располагавшуюся на Соловецких островах. Через месяц после Толи судили и меня. И меня тоже на год отправили на Соловки.

Каждый военнослужащий знал о существовании особого отдела, но за всю войну я о его деятельности не слышал. И только после войны от командира нашего полка узнал, что на меня был донос. О том, что я являюсь американским шпионом. Этот донос был направлен в высшую инстанцию, но там его не поддержали.

Судили меня по статье дезертирство пункт первый. Это: опоздание с берега до двух часов. Помню, вызвал меня какой-то подполковник. У него были малиновые погоны, лысый такой. Он держал, какую-то папку. Посадил меня перед собой и спрашивает: "Как вас зовут?" Я ответил. Он спрашивает: "Скажите, пожалуйста. Это, правда, что вы опоздали из очередных увольнений до двух часов, и это было три раза? Это действительно было так?" Я отвечаю: "Это было не так. Хоть действительно я до двух часов позже приходил, но имел право совсем не возвращаться. Потому, что сейчас я нахожусь вот здеся, а мне давно пора дома быть. По тому, что на два года я приехал отдавать свой долг. Я отвоевал всю войну. И сейчас жду, когда вы меня домой отпустите. Отпустите меня домой, не хочу я больше служить". Вот на этом кончился наш разговор. И меня он определил на один год в Соловецкие острова. Это было, кажется в июле 1946 года. А через три дня меня вызвал командир полка и рассказал мне такую вещь, которую я тебе уже рассказал. Что меня хотели судить, как шпиона, так как командир эскадрильи написал на меня донос, что я в частных разговорах с ним, вёл беседу, из которой он заключил, что я шпион. И специальная, высокая комиссия не признала этот довод. Потом этого командира эскадрильи выгнали за пьянство, а во мне продолжали искать шпиона. И сейчас моё "дело" находится в архивах государственной службы.

И вот меня раздели, дали тряпьё последних сроков ношения и отправили на Соловки. Место называлось Саватьево. Помню, там стоял крест. Высотой метров десять. Поперечник у него был где- то метров пять. И он стоял на таком месте, что не всегда можно было к нему подойти. По тому, что там большие приливы. И во время приливов крест был метрах в ста от берега. Мне помогло, что в начале службы я освоил телефонию. Поэтому там я был начальником телефонного узла. То есть ставил телефонные точки, куда им надо было. И осуществлял ремонт аппаратуры.

Я и там стал неслушаться, болтаться. Всё время находился в конфликте с начальством. Это выражалось в том, что я не поддерживал всякие там собрания, а когда были первые послевоенные выборы, отказался от выборов. Сказал, что я не буду принимать участие по тому, что вы держите людей, как заключённых, тогда как они не виноваты. За что вы меня держите под винтовкой? Что я вам сделал? Тоже приезжал какой то большой начальник и между прочим очень аккуратно со мной разговаривал. Говорил, что может не стоит нам оформлять, что вы отказались. Может оформить, что вы просто воздержались. Что вы голосуете ни за, ни против. Я говорю: "Как вы хотите, так и оформляйте. Я вам заявляю своё недовольство тем, что вы держите нас не заслуженно под ружьём".

Там у меня похитили медали, которыми я был награждён: "За Оборону Советского Заполярья" и "За Победу над Германией". Ещё украли аттестат об окончании десятилетки и дневник. Всё это исчезло из моей тумбочки. Когда впоследствии меня судили по политической статье, то к делу были приложены некоторые мои дневниковые записи. И я их сам читал.

Но тогда, там судить меня уже не могли. Потому, что получили указ о демобилизации. Меня вернули в часть, выдали новое обмундирование. Подарили американские часы. Красивые были часы. Дали денег. Я уж не помню сколько. Дали отрез на брюки и пиджак. Чёрный такой материал был американский. И меня демобилизовали. Случилось это в апреле 1947 года. Судимость мне никто не засчитал. По тому, что часть на Соловках не считалась местом заключения. Считалась просто другим местом службы.

В Архангельске я сел на шхуну и дошел на ней до Котласа. Из Котласа я сел на поезд и поехал домой.

На этой шхуне мы плыли наверно дней пять. Она шла против течения и заходила в разные места. Одни пассажиры сходили, другие садились. Тут я увидел, как бедно живёт народ. У меня были кое, какие запасы. Все эти запасы были розданы. Всё вымаливали. Женщины вымаливали еду. Плохо жил народ, ой.

Приехав домой и немного отдохнув, я решил, что надо продолжить своё образование. Но аттестат о среднем образовании у меня украли. Да и правду сказать он был не очень хороший. Я пришел и говорю: "Скажите, пожалуйста. Я вот приготовлюсь и сдам вам экзамены. По тому, что я не заинтересован в старом аттестате. Там у меня только по математике были высокие баллы, а по остальным предметам стояли тройки. Для поступления в вуз это очень важно. Вы выставьте предметы, пожалуйста. Я подготовлюсь и сдам экзамены на общих основаниях, чтобы в этом же году я мог бы поступить в вуз". Мне дали такой возможность. Я подготовился и сдал все предметы на пятёрки. Поехал в Тбилиси. Был там такой факультет. Восточный назывался. Готовили дипломатов для арабско- мусульманских стран. Документы у меня приняли и сказали, что надо приехать первого сентября. Я приехал, пришел на факультет. Помню, как сегодня, был такой жаркий день, очень. Не смотря на это, встретивший меня человек, был одет в чесучовый костюм. Тогда были модны широкие такие брюки. Он говорит: "Пойдёмте, вы должны пройти необходимую комиссию. По тому, что вы зачисляетесь в наши кадры, и поэтому у меня будут дополнительные вопросы к вам". Я говорю: "Пожалуйста". Он спрашивает: "Почему вы выбрали русский факультет, а не грузинский?" Я ответил, что много жил в России и мне легче по-русски. Он спрашивает: "Что вы читали по-русски? " Я ответил, что читать я много книг не читал, но "Войну и мир" прочёл. Он говорит: "Ну, расскажите". Ну, я рассказал, правда, грубо. Я окончил рассказ, а он мне говорит: "А как же наши ведь Париж взяли?" Я говорю: "Да, наши вошли в Париж, но Париж не сопротивлялся. Наши там ничего не ломали, ничего. ... Вошли как представители культурной нации". Он говорит: "Это не правильно". Я говорю: "Ну, я так знаю". Он попросил рассказать биографию. Я сказал, что кроме отца и матери у меня родных нет. Он перебил меня и говорит: "А, кто это ещё родные? Только отец и мать. Больше родных нет". Я говорю: "Как это, а брат, сестра". Он говорит: "Нет, брат и сестра это не родные. Родные это отец и мать". Ну, что можно сказать такому человеку, правда? И он мне говорит, что у нас есть решение о том, что мы вам не доверяем, и в работе мы вас использовать не можем. Ну, вот, на этом и кончилось. Вот так. Оттуда попал в Ленинградский институт Советской Торговли. Учась там, в апреле 1949 года, получил по 58-й статье десять лет лишения свободы с последующей отработкой в строгих лагерях. На отдалённых районах Советского Заполярья. Статья была: 58, пункт десятый. А называлась она: агитация и пропаганда против власти. По уголовному кодексу от 1926 года.

Попался я просто: Агент в группе задаёт вопрос, и особенно обращается ко мне: "Как вы думаете о колхозном хозяйстве? И расскажите решение 15-го съезда о колхозном движении". Я ответил, что я сам выходец из семьи колхозников и очень хорошо знаю этот вопрос. Я считаю, что колхозы не оправдали надежды крестьянства. Они оправдали надежды государства. Если бы государству понадобились дополнительные средства сельскохозяйственной продукции, оно легче могло реализовать от колхозных председателей, чем, если бы было крестьянское хозяйство. Потому, что с крестьянина трудней взять. А с председателя колхоза легче взять. По тому, что председатель колхоза, прежде всего коммунист. Не было ни одного не коммуниста председателем колхоза. Из этой позиции государство реализовало свои надобности. Этот ответ нашли, как обвинение: клевета. Второй вопрос, по которому я был обвинён, это восхваление жизни капиталистических стран. Конкретно ничего не указано. Первый пункт звучал так: Клеветал на колхозный строй Советского государства. Второй пункт: Восхвалял жизнь в одном из главных капиталистических государств. Третий пункт звучал так: Клевета на одного из виднейших деятелей Советского государства и партии. И четвёртый пункт: Попытка измены.

И всё. Больше там ничего нет.

А на самом деле я действительно говорил о том, что рабочие у капиталиста находятся на более понятных правах, чем в советском Союзе. Почему? По тому, что он заранее знает, что он получит. Охрана труда у них, не минимальные гарантии. А максимальные зависят уже от рабочего. Если он там чем-то выдвинулся в смысле усовершенствования своего производства, его обязательно отметят. И отметят так, что это будет в смысле материальной помощи очень ощутительно. А у нас, я говорил, этого нету. Работай, не работай, всё согласно нашего герба. По поговорке: "Вот он наш советский герб. Вот он молот, вот он серп. Хочешь, жни, а хочешь, куй. Всё равно получишь .."..

По третьему пункту, просто смеха не хватает. Значит, провокатор меня спрашивает: "Что же это ведь вы почти однофамилец нашего гениального. ... И вас хотят посадить в тюрьму. Он, что вам не помогает?" Я говорю: "Во-первых, не каждый, кто говорит по-грузински грузин. Так же, как в России есть люди говорящие по-русски, но они не русские. Я не слышал, чтобы Иосиф Виссарионович, когда-либо сказал, что он грузин. Наоборот он с грузинами был очень строгий, но он говорил по-грузински, по-грузински пел, но был по национальности осетин. У него отец осетин. По этому, как он мне может помочь? Я совсем другой по национальности. Совсем другой".

По четвёртому пункту: Попытка измены. Дело в том, что я не скрывал, что хотел бы побыть за границей. Посмотреть, как эти люди организовали своё хозяйство, таким образом, что нам приходится срисовывать не только автомобили. И нет такого технического приспособления, которое не появилось у нас после того, как оно уже у них отработало своё. Это действительно меня очень интересовало, и я этого не скрывал. Это тогда было сформулировано, как высказывание изменнических взглядов.

По всем пунктам, суд признал меня виновным и назначил максимальную меру наказания 10 лет с отбыванием в отдалённых трудовых лагерях и последующем поражении в правах на пять лет.

И я был отправлен на Дальний Восток. Слева пятьсот и с право пятьсот тайга и тундра. Побывал во многих местах. Работал в Советской Гавани, порт Ванино. Потом в Сибири. Работал в Архангельске на лесоповале... Там ни одна работа не завидная. Все работы тяжелые физически. У меня на плечах были мозоли величиной с кулак. Таскал на себе "шпальник". Вот представьте себе бревно два с половиной метра, и чтобы у вершины толщина была не меньше восемнадцати сантиметров. Вес любого почти сто килограмм. Его надо тащить на верхний склад по пояс в снегу. Так, что издевательство одно. Чтоб вы знали, дерево делится на деловую древесину, шесть метров от комля. Это плашка. И "шпальник".

Тогда был такой закон: Если человек выполняет норму более, чем на 151% то этот день ему засчитывался, как три приговорных. Вот на такую работу я попал в Сов. Гавани. На строительстве города. Там в течение трёх лет я заработал почти пять лет. До этого я уже отбыл пять лет. Меня вызвали в хабаровский суд. Там меня осудили снова, сочли мои успехи в труде. И меня освободили. Это был 1955 год.

Теперь я расскажу, как мы получали 151%. Это никому не выполнить. С разрешения лагерного начальства, собиралась бригада, которая соглашалась отработать. Условия такие: В пять часов подъём, в шесть часов развод, в семь часов прибывает конвой. Привезли на работу в девять часов. Приступаем к работе, как только конвой ударил в рельсу. Бегом каждый идёт на своё место труда. Работаем восемь часов плюс один час для обеда. В шесть часов бьют в рельс, кончай работу. Наша бригада вместе с частью конвоя остаётся. В шесть часов поедим, немножко полежим и в семь снова на работу. Работаем до 12 часов. Наш конвой хватает нас, и идём в зону. Пол-первого в зоне, ужин и отбой. А в пять часов снова подъём, вы не забыли? Вот таким образом я заработал 151%.Причём у меня документ есть, где написано, каким образом я освобождён.

Так, что я повидал такие виды. Достаточно было примеров, для того чтобы иметь своё мнение на любые вопросы. Вы знаете, кто такой Зюганов? Вы знаете, кто такой Жириновский? Вы знаете, кто такая... Вот эта толстая, всё восхваляет капиталистический строй. Я её забыл, фамилия ещё такая еврейская... Да, Новодворская. Так, что вот от этих людей мои мнения отличаются на 180 градусов. Нет такого человека, который высказывал бы мнение согласно моим заключениям. У некоторых, правда, иногда проскакивают.

По моему мнению, коммунистические идеи не плохие. Но разве капиталистические идеи плохие? Тоже не плохие. Но дело же не в том, что идеи хорошие, а дело в том, какие у них минусовые показатели. Минусовые показатели есть у обоих, и не известно у кого больше. (Далее излагает своё виденье общественного устройства)

В 1968 году я написал открытое письмо, озаглавив его так: "Открытое письмо организатору голода и лагерного социализма". В нём я написал примерно так: "Рано или поздно социализму будет поставлен памятник, которым бабушки и дедушки будут пугать своих внуков. Один экземпляр я послал председателю правительства. Второй Центральный Комитет Коммунистической Партии и третий в Организацию Объединённых Наций. Я это делал открыто. А они, что сделали. Отправили меня на экспертизу в институт Сербского в Москве. Они, там меня спросили: "Что вы имели в виду, рассылая это?" Я им объяснил. Они спрашивают: "Вы считаете, что это в приделах нормы?" Я говорю: "Конечно, считаю. Скажите вы мне: Мы живём в демократической стране? А рас в демократической, то, кто мне может положить замок на губы?" Они меня снова спрашивают: "Значит, вы не считаете своё положение не вменяемым?" Я отвечаю: "Конечно, не считаю". Продержали меня там месяца три. Потом вызывает меня главный врач и говорит: "Вы понимаете, мы знаем все ваши мнения, но положение такое: Закрывать уголовное дело никак нельзя. Закон, как вы знаете должен получить именно в наказании свою силу. Вам грозят лагеря. Это вам должно быть ясно. Я говорю: "А если я признаю себя невменяемым, то мне грозит психушка. Кому это приятно?" Он говорит: "Это не совсем так. Значит мы, как медицина считаем ваше деяние, как аффект вашего психического состояния. А аффект не считается болезнью. За это не определяют принудительное лечение. Но аффект является для суда фактом для прекращения уголовного дела. Вы согласны на такое решение?"

Всё, меня больше никто не звал на суд. Суд был без меня. Суд определил, признать меня невменяемым и закрыть уголовное дело. Расходы суда в сумме сорока рублей государство берёт на себя. Такой документ у меня тоже есть. (рассказывает улыбаясь) Но не прошло и пол года "меня за рога и в стоило", в дурдом. Одно дело медицина, но КГБ не так решал вопрос.

Начиная с 1968 года, в течение последующих 24-х лет я принадлежал психиатрической службе Ленинграда. Как правило, на майские и ноябрьские праздники они отправляли меня в дурдом. Иногда мне удавалось их обмануть. Перед праздниками я уходил из дома. Уезжал на Юг или жил у приятелей. Они придут раз, второй. Меня нет, а на третий раз меня не ищут.

Так прошли 24 года и вот эта новая демократическая власть, в 1992 году, оценила это всё, как насилие. И при помощи психиатрической службы меня реабилитировали. А тех десять лет, которые я отбыл в лагерях, реабилитировали сами коммунисты в 1965-м году. Я сейчас имею на руках две реабилитации и документы о том, что приговоры отменены так, как в составе дела не было преступления.

... Так что случаев было много и... Ра-а-азных.

Санкт-Петербург 2010 год.