Болюбаш Яков Харлампиевич

Я родился в 1921-м года в селе Казначеевка Магдалиновского района Днепропетровской области. Когда отец женился на маме, то мой дед отделил их, они построили малую хату. Хотели довести до ума большой дом, но родители жили плохо, папа часто уходил из семьи, и мы с мамой и младшим братом Василием, 1923-го года рождения, годами жили одни. Так что пришлось рано взрослеть, ведь все хозяйство оставалось на мне.

По окончании десяти классов 5 января 1941-го года я был призван в ряды Красной армии, направили в Краснознаменный учебный отряд подводного плавания имени Сергея Мироновича Кирова Краснознаменного Балтийского флота, расположенный в городе Ленинград. Обучали на минера-торпедиста подводной лодки. Мы должны были уметь выпускать торпеды и ставить мины. Готовили на подводные лодки типа «К» с 6 носовыми и 4 кормовыми 533-мм торпедными аппаратами. Учили очень хорошо, а кормили еще лучше, при этом готовили особенно вкусные борщи.

22 июня 1941-го года во время обеда подняли по тревоге из столовой в казарму, выстроили на плацу, и включили рупор. Прослушали выступление наркома иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова, который рассказал о нападении Германии на нашу Родину. В тот же день нам выдали противогазы, то есть мы перешли на военное состояние. Тревожное ожидание тянулось до 5 июля 1941-го года, когда наш учебный отряд ночью подняли по тревоге и направили в район станции Котлы Ленинградской области, которая находилась в нескольких десятках километров от города Кингисепп, где был расположен большой аэродром. В пути нас включили в состав специальной морской бригады, сформированной из личного состава Ленинградских военно-морских училищ: Высшего военно-морского училища имени Михаила Васильевича Фрунзе, Высшего военно-морского инженерного училища имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, Ленинградской военно-медицинской академии и нашего учебного отряда. Мою 10-ю роту подводного плавания зачислили в 4-й истребительный батальон по борьбе с парашютистами. Вооружили винтовками Мосина, больше ничего не было, ни пулеметов, ни автоматов, зато разрешили брать гранат вволю. Я напихал в сумку для противогаза несколько дополнительных гранат. При этом сам противогаз все время с собой носил, команды выбрасывать их не было, а что-то предпринимать самостоятельно я не решался.

С парашютистами мы не сталкивались, но однажды всю ночь искали летчиков со сбитого «Хейнкеля». Но они, как сообщило потом немецкое радио, спрятались под мостом, по которому мы пробежали, а после добрались в свою часть. Вот что значит необстрелянные ребята, да и могли же командиры сказать: «Под мостом смотрите! Не пробегайте и смотрите». Но никто ничего не говорил.

В июле и августе 1941-го года мы передвигались на запад и ночами рыли ходы сообщения, сооружали блиндажи и окопы. Грунт каменистый, рукавиц не было, поэтому вскоре ладони рук покрылись сплошными кровавыми мозолями и ссадинами. 20 августа 1941-го года нам пришлось наблюдать за эстонцем, заготавливавшим сено. Рядом с ним стояла арба, запряженная лошадью-битюгом. Это наводило на мысль, что мы находимся на границе с Эстонией. Потом опять пошли бесконечные марши. 28 августа 1941-го года солнце было на закате, и, проделывая обходной маневр, мы вышли на какую-то дорогу, впереди нас фронтом по бездорожью и полю мчались полные повозки с эвакуированным населением, с их легкими пожитками, а из близлежащего поселка немцы открыли по ним минометный огонь. Были слышны проклятия и плач детей. Стало страшно. Наша колонна шла в походном строю по четыре человек в ряд и пела песню «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» Меня всего трясло, орал слова во всю глотку.

К 23-00 мы подошли к какой-то деревенской церквушке. Названия населенного пункта точно не помню, но в памяти вертится Велькота. В последовавшем бою полегло очень много нашего брата. Нас отправили в ночную атаку, мы кричали: «Ура! За Родину! За Сталина!» Взвились ракеты на парашютах, высветившие все поле боя и сплошную массу народа с винтовками наперевес, бегущую вперед. Немцы открыли плотный кинжальный огонь трассирующими пулями из пулеметов, затем стали интенсивно бить минометы. До сих пор страшно вспоминать. Я придерживался командира взвода старшего лейтенанта Галаганова. Думал про себя: «Будь что будет, куда он, туда и я». Нас столпилось человек десять, все отделение, и здесь проявилась наша неопытность – бежали кучей. Черт подери, разбежитесь на пять-десять метров друг от друга и так двигайтесь. Но опыта не было. Немцы видят, что мы атакуем кучами, и точно кидают снаряды и мины. Слышу, что где-то глухо упало, ракеты потухли, наступило темень. Впереди на земле вижу – тлеет огонек папиросы. Мелькнула мысль: «Кто это еще в такой обстановке может курить?!» В этот миг раздался сильнейший взрыв, меня приподняло, я упал навзничь, приземлился лицом вниз.

Слышу стоны, крики, зов: «Папочка! Мамочка! Родные, помогите, умираю, спасите!» А я жив? Сжимаю кулаки, чувствую в них силу, значит, жив. Но ладонь левой руки полна теплой крови. Подхватываюсь, чувствую, что по левому бедру также стекает кровь. Осколок засел во внутренней поверхности бедра и в ладони. Догоняю командира взвода, он спрашивает: «Ранен?» Подтверждаю, что ранен. В это время наши ребята подводят к нему старика – тот говорит, что рядом расположен блиндаж, большое сховище. Спускаемся туда, он слабо освещен фонарем «летучая мышь», и забит женщинами и детьми. Оказалось, что рядом находилась усадьба какого-то колхоза. Женщины с натянутыми лицами, на руках махонькие дети.

Командир по карте уточняет обстановку и старик показывает расположение огневых точек противника. Мне делают перевязку, осколки в этих ранах ношу с собой до сих пор. Рассвело, товарищи из сарая ведут пленного немца. Подошла машина «скорой помощи», меня и еще несколько человек погрузили в нее и отвезли в полевой медсанбат, расположенный в 20 километрах в тылу около железной дороги на Кингисепп. Сделали перевязку, завели историю болезни с записью: «осколочное ранение правого глаза, множественные ранения мягких тканей обеих конечностей ног и левой кисти».

К вечеру началась сильная резь в обоих глазах, невозможно смотреть на солнце. Закапали и забинтовали оба глаза. На правом образовалась гнойная язва. Когда стемнело, меня посадили в вагон подошедшего санитарного поезда и ночью привезли в Ленинград, там нас уже ждали машины «скорой помощи». Меня направили в эвакогоспиталь № 1170, который находился в больнице имени Федора Федоровича Эрисмана, положили в главное отделение, с эвакуацией которого 8 сентября 1941-го года перевели в военно-морской госпиталь Краснознаменного Балтийского флота. Лечили нас хорошо, но немцы уже взяли город в блокаду, так что в госпитале стало тяжело с питанием.

Из госпиталя меня выписали 17 сентября 1941-го года в батальон выздоравливающих. При выписке почему-то не проверили остроту зрения, и у меня произошло нагноение роговицы правого глаза. В результате приходилось при стрельбе из винтовки целиться на левый глаз. Было неудобно нажимать на курок, поэтому меня определили в пулеметчики.

Несмотря на остаточные гнойники на правом глазу и потерю остроты зрения, меня в конце сентября в составе батальона направляют на фронт, вторым номером пулемета «Максим» в 4-ю бригаду морской пехоты, которая действовала в районе поселка Невская Дубровка на реке Нева. Это было самое близкое расстояние от наших позиций до железнодорожной станции Мга. Речь шла о том, что здесь нужно прорвать кольцо блокады. При отправке до прибытия на место из-за отсутствия военного снаряжения нам его не выдали. Шли, что называется, на убой. Высадись на нашем пути хоть какой-то небольшой парашютный десант немцев – они бы нас уничтожили подчистую. На месте нам выдали деревянные макеты винтовок для занятий ближним рукопашным боем. В первой декаде октября 1941-го года прибыло необходимое вооружение – пулеметы, винтовки Мосина, которые мы называли «берданки». И уже во второй декаде октября ночью из района Невской Дубровки мы прошли 15 или 20 километров выше в район 8-й ГЭС и деревообрабатывающего мебельного комбината с задачей в предрассветном времени захватить плацдарм на правом берегу. Нам рассказали, что части бригады уже пытались это сделать в сентябре 1941-го года, и у них ничего не получилось, поэтому, когда мы туда подошли, то увидели, что там уже оборудованы блиндажи, землянки, пулеметные гнезда и ходы сообщения. Вражеский правый берег в этом месте был до 2 метров высотой и опутан широкой стеной колючей проволоки, с по-зимнему бетонированными дотами противника. Наши землянки из сосновых бревен и песка на этом фоне выглядели бледновато.

В предрассветном сумраке пошли в атаку. Мы с пулеметом с левого фланга в окопчике ведем огонь по огневым точкам противника. К окопчику подбегает какой-то военный, и приказывает: «Переведите огонь на своих! Смерь изменникам Родины!» Эти слова первое время как-то не доходят до моего сознания, потом глянул вправо – передние шеренги бойцов в 15-20 метрах от вражеского берега по льду в большинстве идут с поднятыми вверх руками, а задние шеренги от немецких пуль падают на лед. Первый номер скорректировал прицел ствола и дал очередь над головами передних ребят. Она выдала себя сбитыми с деревьев ветками, вторая очередь вновь по огневым точкам противника. Не решились бить в своих. По всей видимости, наш пулемет стал досаждать немцам, потому что враги направили на нас шквальный огонь минометов. Мины рвались буквально у самого окопа. Земля и песок сыпется с бруствера, мы как цыплята прижимаемся друг к другу. В этой свистопляске огня вижу: зигзагами с перекошенным лицом бежит наш командир отделения Яблоков. Во все горло, перекрывая взрывы, кричит: «За мной, бегом!» Мы кинулись за ним нога в ногу и укрылись за мощными стволами сосен. Было страшно. Немцы били из минометов ужасно.

Что здесь главное? В нашей бригаде отсутствовали какие-либо средства разрушения фортификационных укреплений врага. Более того, даже хотя бы слабой артподготовки не было. Мы шли живым мясом на смерть. В этих условиях правый берег был неприступным, и мы не смогли эффективно выполнить поставленную задачу. Однако этим все не закончилось.

На другой день, по возвращению остатков нашего подразделения в район Невской Дубровки, нас встретили две автомашины: одна «эмка», вторая «черный воронок». У всех на глазах с командира батальона Голикова прибывшие в машинах энкеведисты грубо сорвали петлицы и затолкали в «воронок». Мы не видели, что с ним дальше случилось, тем более, что я был в середине строя. По прибытии на место из нашего числа определили трусом рядового бойца, сделали его козлом отпущения за дезертирство и расстреляли перед строем. Не знаю, пытался ли он в действительности сдаться немцам, но командиры решили сделать его примером устрашения для всех.

29 ноября 1941-го года после переформировки мы прошли по цельному льду в наименее поражаемой артиллерией врага зоне на правобережный плацдарм Невской Дубровки. Проводником был какой-то военный. Этот берег был крутым и высоким, с немного скошенной сверху кромкой. На ней мы и сосредоточились. В батальоне оставалось совсем мало бойцов. Немцы всю ночь монотонно навесным огнем обстреливали наши позиции. Был сильный мороз, мы дрожали от холода и голода. Напередодни полученный двухсуточный скромный блокадный паек, чтобы даром не пропал, если придется погибнуть, был съеден в первые часы. Рассвело, и перед нами предстала взору панорама Невской Дубровки. Именно так нам в школе описывали лунную поверхность – перепахано бомбами и минами, воронка на воронке. Земля сплошь взрыта большими и малыми воронками. Утро было хмурым. Из-под земли торчала солдатская обувь, куски шинелей и ватники, и, вдобавок, человеческие тела. Эта картина сопутствовала мне всю жизнь.

Послышалась слабенькая артподготовка, в небе появился наш воздушный арткорректировщик огня У-2, и тут же из-за леса стрелой взвился немецкий «Мессершмитт», выпустил по нему очередь, и корректировщик на наших глазах развалился на части. Летчик выбросился из кабины и начал спускаться на парашюте, немецкий истребитель разворачивается и дает по нему вторую очередь, показательно убивает летчика. А мне представилась другая картина – над входной аркой Балтийского флотского экипажа висел длинный плакат, изображавший голубое небо, на котором горящий «Мессер» падает вниз со шлейфом огня, а наш биплан И-153 «Чайка», вокруг него проделывает «мертвую петлю», и внизу надпись: «На земле и над землей мы зажмем врага петлей!» Но увиденный эпизод наводил на совершенно иные, невеселые раздумья. В который раз я убедился, что картинки на плакатах выполнялись художниками, далекими от реалий войны и авиации, и не отражали действительность. Наша «Чайка» с пулеметным вооружением не могла на равных биться с «Мессершмиттом», который имел уже пушечное вооружение.

В результате артподготовка была не только очень слабая, но и неприцельная. Когда она закончилась, мы по-пластунски, не поднимая головы, из воронки в воронку поползли вперед. Не слышно никакой команды, как я вылез из своей воронки, так и ползу над берегом, слева от меня вклинилось какое-то непонятное отделение неполного штата и с разнообразной экипировкой, старших по возрасту, грязных и обросших личностей. Позади с пистолетом, подталкивая их вперед, полз холеный капитан. Я полагаю, что это были какие-то смертники. Смотрю из своей воронки влево и назад – своих ребят не видно, только головы показываются на миг, когда боец перелазил из воронки в воронку. Зато впереди расположено бетонированное сооружение – дот, обнесенное мощной стеной колючей проволоки. Голову не поднимаешь, так сильно немцы обстреливали, а справа от меня наклонным спуском шла дорожка к реке. Из дота появился рыжий немецкий офицер в шинели мышиного цвета, увидев нас, выстрелил желтой ракетой, за ней тут же полетели в мою сторону мины. Чувствую, по правому бедру ноги что-то ударило, и потекла теплая кровь. Минометный огонь противник переместил левее, а ко мне снизу со склона дороги по-пластунски быстро приползла девушка-санинструктор. Спросила: «Миленький, ранен?» Подтверждаю кивком головы и рукой показываю место ранения. Лежа, делает перевязку, и говорит: «Стемнеет, спускайтесь ниже, я вас переправлю на ту сторону в медсанбат».

Собралось нас человек десять ходячих уже вечером, стало темно. По льду добрались до середины реки, а тут немцы нас как будто только и ждали. Подвесили осветительные ракеты, стали рваться мины, круша лед, кругом заблестела вода, потухнет ракета – темень, причем после яркого света вдвойне ничего не видно. Я со своей амуницией оступился в брешь и пошел под лед. Чувствую, что течение тянет вниз, блеснула мысль: «Конец!» Быстрое течение Невы подхватило и вынесло на поверхность. Не могу сказать, как я выбрался, но когда следующая ракета осветила местность, уже уцепился за льдину. Обессилел. Все время боролся и греб к берегу. Не своим голосом кричал о помощи. Когда уже доплыл, и схватился за кромку прибрежного льда, то подняться не могу, скудный паек лишал последних сил. Все холодное, тяжелое, а винтовку все так же сжимал в руке – оружие бросать на передовой ни в коем случае нельзя. В конце концов, или по своему зову сердца (как хочется мне верить), или по приказу санинструктора (что скорее всего) кто-то один отделяется от группы и под обстрелом возвращается на помощь. Вытащил меня, и мы добрались до берега. Дальше медсанбат. Там мне наложили перевязку и завели историю болезни с записью: «30 ноября 1941-го года Болюбаш Яков Харлампиевич получил слепое осколочное ранение мягких тканей нижней трети правого бедра».

Я был в валенках, когда положили на стол в палате, оказалось, что их морозом, как железным обручем, стянуло на ногах, пришлось разрезать сверху до пяток. Возле операционной стояли сапоги. Предложили их, пришлось обуть, как объяснили, хозяину они уже без надобности. В Ленинграде меня определили в эвакогоспиталь № 63, который располагался в здании Ленинградской лесотехнической академии имени Сергея Мироновича Кирова. Паек 150 грамм в день, при этом давали что-то, только на словах похожее на хлеб. Плюс как раненым добавляли еще сухарик весом 75 грамм из серого хлеба. Ежедневный приварок – 300 грамм дробленой крупы или болтушки из ячменя. Пошли оттоки на ногах, начали кровоточить десны. Питание было недостаточным, тем более, для выздоравливающего. С января 1942-го года моряков направляли во флотский экипаж для комплектования экипажей кораблей. И вот здесь в течение месяца я хватил лиха. Это время осталось кошмарным сном на всю мою жизнь. Паек тот же, что и в госпитале, но холодина, окна забиты толью, какая-то лампочка сиротливо светит сверху. Стены голые, поэтому у всех от холодины началось недержание мочи. Канализация разморожена и не работает. Утром ломами скалывали лед и на носилках выносили во двор. За это время меня только ночами через весь город пешком три раза пытались определить на эсминцы. А там посмотрят, что я почти больной, расспросят о прохождении службы, выясняется, что с боевой торпедой не обращался. Так что отправляют обратно во флотский экипаж.

В конце концов, определили на подводную лодку К-54 дивизиона подводных лодок. Сначала направили на плавбазу «Иртыш», врач осмотрел меня, я белье поднял, а там в складках вши. Как пуговки по телу бегают. После санобработки и бани пригласили в столовую, поскольку ночью ужина уже не было, открыли баночку рыбных консервов, поставили чай с сахаром и 200 грамм хлеба. Это уже что-то. По сравнению с предыдущим пайком просто прелесть. После трех дней под наблюдением врача доставили на базу подводного плавания, расположенную на набережной канала Грибоедова, дом 133, где жили экипажи всех подводных лодок. Обед подали из трех блюд – я не поверил своим глазам. Подумал, что здесь еще существует рай.

Экипаж нашей лодки только формировался и состоял из десяти человек, за старшего был командир группы движения – инженер, капитан-лейтенант Шабин, добрейшей души человек. Они ходили на работу по восстановлению табачной фабрики, а меня как больного оставляли дневальным в кубрике. К задней спинке кровати подвязывали два полотенца для оттока жидкости из моих ног. По утрам Шавин посылал меня в комнату командира базы, где они вдвоем обитали, чтобы сделать маленькую приборку. К весне 1942-го года я окреп и вместе с экипажем ходил работать на подводную лодку, стоявшую у пирса механического завода, расположенного в районе Александро-Невской Лавры. Что собой представляла наша подлодка? Она относилась к крейсерскому типа «К», мины полностью занимали центральный отсек. Ее готовность составляла 85-90 %. Она еще не была спущена на воду. Вскоре командиром назначили капитана 2-го ранга Лепешкина.

Наступило лето 1942-го года. Немцы вторично заняли Ростов-на-Дону, нас выстроили и зачитали приказ Народного комиссара обороны СССР № 227 «Ни шагу назад!» Создавались штрафные роты и батальоны, опять с кораблей подбирали под метлу всех, кого считали возможным. На нашей подводной лодке осталась только механическая группа. Нас же отправили в маршевый батальон, который располагался в районе Невских ворот Петропавловской крепости. Там отобрали минеров и комендоров, которых отправили в главный штаб Краснознаменного Балтийского флота. Размещались в здании Военно-морской академии Рабоче-Крестьянского военно-морского флота имени Климента Ефремовича Ворошилова. Думалит, что попадем на фронт, а тут направили строевыми в штаб. Ухаживать за офицерами, обеды готовить, дежурить на крыше штаба, потому что кругом бомбежки. Боже мой, когда я дежурил ночью, налет немецких самолетов представлял собой светопреставление. «Пятая» колонна предателей в нашу сторону и на склады выпускали сигнальные ракеты. Выяснилось, что штатных рядовых отправили вместо нас в маршевый батальон, а мы стали осуществлять пропускной режим, работали на камбузе, заготовляли дрова на зиму. Рядом с нами работал Кировский завод, а между нами располагался пролет, там кое-где сохранились покинутые домики рабочих завода, мы их разбирали, и готовили дрова.

В октябре 1942-го года меня в команде из восьми человек отправляют в город Зеленодольск Татарской АССР, во второй отряд строящихся кораблей, который формировал экипажи судов Южного бассейна. Оттуда направили в поселок Сосновка Вятскополянского района Кировской области на «Морской охотник» типа МО-4 с заводским номером 9. Был назначен в расчет крупнокалиберного пулемета ДШК. К моему туда прибытию строилось пять единиц «Морских охотников». Что представляли собой эти катера? Водоизмещение 56 тонн, длина почти 27 метров, ширина 4 метра, три авиационных мотора американской фирмы «Паккард» каждый мощностью 1200 лошадиных сил каждый с оборотом валов 2500 в минуту. Вооружение: два 45-мм орудия 21-К, два 12,7-мм пулемета ДШК, два бомбосбрасывателя глубинных бомб МБ-1, 8 больших (вес каждой – 165 килограмм) и 20 малых глубинных бомб весом 41 килограмм каждая. Так что сами представляете, что если в такой катер в бомбу попадет снаряд, нас бы разнесло в клочья. Косточек не нашли бы. Скорость составляла 28 узлов (за счет мощных двигателей скорость она была больше, чем у стандартных катеров типа МО-4), а экипаж – 22 человека. К Новому 1943-му году катера были готовы, кроме внутренней окраски помещений, заводских и государственных испытаний.

Их погрузили на платформу, закрыли чехлами, сформировали эшелон и покатили нас по направлению Новосибирск – Семипалатинск – Алма-Ата – Ташкент – Красноводск. Прибыли в третьей декаде февраля 1943-го года. Катера спустили на воду, все вооружение и приборы смонтировали и нас отбуксировали в Баку. К концу июня закончили заводские и государственные испытания, катера вновь демонтировали, погрузили на платформы и эшелоном через Тбилиси прибыли в Поти, на тот момент главную военно-морскую базу Черноморского флота. Здесь катера вновь спустили на воду, смонтировали и опробовали механизмы, сдали зачеты и ко Дню военно-морского флота 25 июля 1943-го года на них подняли военно-морские флаги. Нашему катеру «СКА» присвоили номер 0912. Оборудовали гидроакустическими станциями слежения за подводными лодками, которые в это время активизировали свои действия. Ночью немцы всплывали и обстреливали поезда, двигавшиеся над берегом в районе Сочи, нападали на транспортные суда, шедшие под конвоем.

Врезался в память один эпизод – сентябрь 1943-го года, воскресенье. Стоим в Батуми, солнечно, тепло, по ту сторону пирса пришвартован линкор «Севастополь», заслоняя своей мощью почти все пространство бухты. На мачте развивается флаг командира эскадры. По другую сторону пирса пришвартованы лагом наши катера, кажущиеся крошками рядом с «Севастополем». Дальше в глубине бухты стоит сторожевик типа «Шторм», готовый после обеда выйти на сопровождение нашего конвоя. На линкоре под тентом в ожидании обеда собрались офицеры. Раздалась команда: «Всем купаться!» Наши катерники попрыгали в воду, я на камбузе готовлю обед. Ранее по боевой тревоге все коки были расписаны подносчиками снарядов в артиллерийских расчетах. Часто гибли. Поэтому на вновь строящихся судах их вообще не было, так что приходилось готовить самим по очереди. Камбуз, расположенный на носу катера возле форпика, был очень тесным. На плите четыре форсунки работают на бензине, а этилированные присадки для форсунок заправляются свинцом. Дым, жара, пот градом, соленые слезы заливают глаза, сильная резь, по этой причине я с обедом не успеваю ко времени команды: «Всем обедать!» Говорю своим товарищам: «Разливайте сами, а я ополоснусь». И бултых в воду. Слышу, как командира катера лейтенанта Кращенко требуют на линкор. Командир эскадры объявил ему выговор за то, что обед не был вовремя подготовлен. А чтобы я не остался в долгу, вкатили и мне. Их бы на недельку загнать в этот камбуз, наверное, ворочать мозгами стали бы по-другому.

А тем временем после обеда сторожевик тихим ходом выходит из бухты, за ним потянулись наши катера. Легкий бриз, солнце. Одна тишь да благодать. Сторожевик набирает скорость и идет с противолодочными маневрами со скоростью 20 узлов. Не чувствуется, что мы идем в боевом охранении. К вечеру на траверзе открылся Новый Афон, время подошло к ужину, шли мимо какой-то скалы высотой 40 метров, на которой поверху наискось сделана дорожка, выложенная из камней. Там находился Новоафонский монастырь. Я наблюдаю, как на сторожевике матросы с котелками потянулись на бак за ужином. И в этот момент что такое? Корма его приподнимается и раздается страшный взрыв, разрушивший корму и бросивший ее остатки на палубу. Какой ужас! На катерах боевая тревога, несколько из них по сигналу начальника конвоя подскочили к сторожевику, переносили к себе раненых, оказывая возможную помощь. На нашем катере взревели моторы, раздалась быстрая команда: «Бомбы …товсь!» По правому и левому борту по очереди мы сбросили десять штук глубинных бомб, на остальных катерах происходило то же самое, море страшно стонало. Взрывы были огромные. На поверхности показалось пятно солярки, и кусок какой-то светлой ветоши. Это что, с подводной лодки? Если бы ее накрыли, то на поверхности моря появлялось бы все больше солярки, если бы она была повреждена, и оставалась на ходу, то за ней тянулся бы шлейф соляры, в этом случае ее можно было добить. Этого не случилось, поэтому мы предположили, что подлодка имитировала свою гибель, а сама залегла на глубину. Из Туапсе прибыл буксир, поврежденный сторожевик отвели на ремонт. Наш же катер, израсходовав моторесурс, поставили на ремонт.

В октябре 1943-го года под покровом ночи прибыли в Тамань. Позже начали прибывать и другие плавсредства. Готовилась десантная операция по освобождению Керчи. 29 октября 1943-го года в 14-00 получили приказ – пройти форсированным ходом неподалеку от керченской городской береговой черты, вызвав на себя огонь противника. Наш катер идет указанным ходом, уже отчетливо просматриваются ротонды на набережной. Все внимание было обращено только туда. Внезапно я глянул на корму, а за катером тянется длинная светлая полоса, ближе к корме просматривается какая-то пустая песчаная отмель. Блеснула мысль: «Катер всей мощностью своих моторов летит на мель!» Мгновенно обратил внимание на это командира машинного отделения Леши Алцыбеева, он кошкой с перекошенным лицом спрыгнул на мостик и бросился к командиру с криком: «Стоп! Назад!» показывая рукой на корму. Тот отреагировал мгновенно, крикнул мотористам, отработали команду, но катер назад не пошел, продолжая по инерции скользить по песку на мель. Винты засасывались в песок. Моторы заглохли. После привычного рева наступила оглушительная тишина. Только волны плескались о борта. Раздался голос Леши Алцыбеева: «Ну, братцы, теперь держись!» И тут же упало три снаряда с правого борта, потом с левого. По носу, за кормой я уже не следил. Но мысль работает: «Сейчас накроет!» Схватились за багры и пытаемся столкнуть катер с мели, но куда там – безрезультатно.

К счастью, при постройке катера на нем была установлена опытная станция системы горизонтальных рулей успокоения качки при стрельбе. На испытаниях в Баку нас так выдрессировали, что одновременной перебежкой с борта на борт удавалось снижать качку до необходимого крена. Этот метод решили использовать здесь для того, чтобы создать свободное пространство под днищем катера. В какой-то миг наступило счастье – волна приподняла катер. Киль разрыхлил песок, и он начал свободно плавать. И тут сильная волна его еще приподняла. Включили моторы на полный ход назад. Катер развернулся зигзагом и пошел обратным курсом, сопровождаемый взрывами снарядов и царапинами осколков на бортах. Не обрати я внимания, и катер с полного ходу вылетел бы на мель, накренился на борт, тогда нам была бы хана. До сих пор удивляюсь, ведь цель оставалась неподвижной, почему немцы не расстреляли наш катер?! До сих пор остается тайной. Полагаю, они уповали на то, что катер на мели, никуда он не денется, а ночью подгонят быстроходную десантную баржу с 20-мм броней и 75-мм орудиями, и возьмут нас в качестве трофея. Возможно, немцы пытались определить дальнейшие действия катера. Как бы там ни было, но мы родились в счастливых рубашках.

Через два дня, 31 октября 1943-го года в 20-00 в Тамани катер принял на борт десант. Кроме того, мы на буксире вели мотобот с баркасом. Преодолевая крутую волну, взяли курс на Эльтиген, рыбацкий поселок примерно в 20 километрах южнее города Керчь. Как всегда в это время года, над проливом бушует 7-8-балльный шторм. Перегруженные мелкие плавсредства заливало волной. Десантники своими касками постоянно вычерпывали воду. Я был вторым номером пулеметного расчета ДШК, находился впереди рубки, придерживаясь за ее круговой поручень, чтобы не свалиться за борт. Перед отправкой, зная, куда идем, мы переоделись во все чистое по форме № 5, были в бушлатах и сапогах, взяли с собой только необходимые и дорогие сердцу документы.

Вот уже Эльтиген обозначился прожектором, автоматически посылавшем свои лучи в темень ночи. Мотобот с баркасом пошли к берегу, не имея заднего реверса хода, баркас волной выбросило на берег, хотя он должен был снять десант с нашего катера. Прожекторы каждый раз приближались к нам, будили в душе смутные настроения. Думаешь – вот сейчас вслед за лучом заговорят пушки и минометы, автоматические трассирующие очереди помчатся в нас. А берег, убаюканный штормовой непогодой, спит?! В пять утра с Тамани заговорили пушки, перепахивая береговую оборону противника. Над большинством катеров в районе высадки повисли осветительные ракеты-«фонари». Стало светло как днем. Немцы, а в основном румыны, проспали десант и с остервенением обрушили на нас лавину огня. Море взревело от снарядов и мин. Автоматические очереди трассирующих пуль, что называется, косили в полном значении этого слова, все, что появлялось у них на пути. Мы беспрестанно двигались и маневрировали, уклоняясь от огня. Также действовали и другие десантные суда. У берега образовалась толчея. Командир, видя такое положение, по своей инициативе или по приказу свыше рискнул ценой гибели катера и экипажа, отправил его полной мишенью правым бортом вдоль берега. Раздалась команда: «Дымшашки зажечь!» Моя задача в это время заключалась в том, чтобы пускать дымовую завесу, поэтому я бежал от пулемета на корму. Я кинулся к корме, в полуметре от меня полоснула трассирующая автоматическая очередь. Но командир уже среагировал, отвернул корму и очередь прошла мимо. Меня это спасло.

Мощная дымовая завеса на какое-то время закрыла с берега десант. Но ветер был не с нами, ее развеяло и унесло за поселок. Послышалось громкое: «Ура!» Это высадившиеся первыми с мотоботов два батальона морской пехоты сокрушали оборону противника. Я, занятый своими обязанностями у пулемета, как-то не заметил, не обратил внимания на то, что район высадки опустел. Катера с не высадившимся десантом покинули его, и ушли в Тамань, а к нам в предрассветной мгле подскочил катер, с которого в рупор кричали: «Командиру катера «СКА-0912», при любых обстоятельствах высадить десант!» Тогда наш командир лейтенант Кращенко направил катер к берегу. В 50 метрах от него оказалась отмель, за ней углубление в полтора метра и опять отмель. По катеру с берега сосредоточили весь огонь, особенно тяжелая дуэль выпала на долю расчетов кормового и носового орудий под командой старшины 1-го класса Найденова и старшего краснофлотца Гуменного. А мы с командиром машинного отделения Лешей Алцыбеевым стрельбой из пулеметов ДШК подавляли огневые точки противника. Только и успевали, что менять коробки с пулеметными лентами. Наверху был дзот, огонь из него нам сильно досаждал, одна из «ночных ведьм» на У-2 стреляла по нему и заходила в пике, и била прямо туда, откуда били очереди. Но там все сделано так, что его нельзя было подбить ни нашим пулеметом, ни даже с воздуха. Десантники, большей частью распластавшись на палубе, на команду командира: «Десантники, в воду!» никак не среагировали. Тогда лейтенант Кращенко с пистолетом в руке соскочил с мостика, схватился за пулемет и начал кричать: «Всех бросать в воду!» А сильный ветер и штормовая волна сделали свое черное дело – катер развернулся левым бортом к берегу, и полностью сел на мель неподвижной мишенью. Я полагаю, что этого бы могло не случиться, если бы лейтенант Кращенко в таких экстремальных условиях занимался своими прямыми обязанностями – зорко следил за катером, удерживая его кормой на волну. Для обеспечения выполнения авральных работ на катере есть боцман. Тем временем загорелась ходовая рубка, в ней был ранен помощник командира младший лейтенант Николай Александрович Соколов, который вел вахтенный журнал. Появились раненые в артиллерийских расчетах, снаряд с берега сделал большую дыру ниже ватерлинии. Вода стала заливать отсек. Часть десантников до берега так и не добралась. Кто не умел плавать, погибли от пулеметного огня противника. Предпринятые меры снять катер с мели результатов не дали, тогда лейтенант Кращенко дал команду: «Личному составу покинуть катер!» Доплыли до берега, там лежали убитые, похватали их винтовки и двинулись вперед.

Не высажено командование 318-й Новороссийской стрелковой дивизии. Начальник штаба 1339-го стрелкового полка майор Дмитрий Степанович Ковешников передал на землю, что он взял на себя командование десантом. Мы предстали перед ним, лейтенант Кращенко доложил о гибели катера. Нам отвели участок обороны в противотанковом рву за поселком на северо-восток. Немцы из самолетов разведывали численность десанта. Затем начали штурм с воздуха, а потом и с суши. Бомбардировщики беспрестанно бомбили, штурмовики обстреливали позиции. Появились наши истребители и разогнали эту свору. На душе стало светлее, что нас не забывают. С северо-востока на фланг нашей обороны подошли три немецких танка, вражеские автомашины с небольшим интервалом одна за другой прямо перед нами сбрасывали автоматчиков. Буквально в 60 метрах от нас. Одна радость, это были небольшие легкие танки. Мы вели из своих винтовок огонь по противнику, тем временем немцы рассредоточились за танками, и пошли в атаку. У нас за спиной море, отступать некуда. Правее занял оборону взвод ПТР. Они один за другим подбили танки, все три. Смеркалось, командир связался с Ковешниковым и нам разрешили погрузиться на прибывающие к плацдарму суда, то есть вернуться на Тамань. На другой день утром командир доложил командованию о гибели катера. Было принято решение – вечером с третьим эшелоном десанта вернуться в Эльтиген, завести пластырь на пробоину, откачать воду из отсеков, осле чего завести буксир на один из кораблей, снять с мели катер и отбуксировать его в базу на ремонт. Это мы должны были сделать.

Стали ждать вечера, потому через Керченский пролив переправлялись только ночью. Со вчерашнего дня не кушали. Две ночи не спали. Продрогли от морской купели. К вечеру получили трехдневный паек, в том числе семь с половиной литров спирта. Предвкушали подкрепиться и утолить жажду голода. Однако и здесь нас подстерегала большая беда. Пришли в порт, от военных яблоку негде упасть. Готовился третий эшелон десанта на Эльтиген. Тут же прибыла грузовая автомашина с артистами, раскрыли борта, устроили импровизированную сцену, играет оркестр, но нам не до него. Прошли на пирс, сложили продукты и наблюдаем за посадкой десанта. Затем сами идем к своему кораблю во главе с командиром. Я наблюдал с пирса за маневрированием катеров на рейде. Тут оглянулся назад – а пирс пустой, последние десантники только сверкают каблуками. Слышу, заработали зенитки. Глянул в небо – в сторону города летит в полном смысле этого слова армада вражеских бомбардировщиков. Их охраняют истребители. Во всю прыть, где только сила взялась, добегаю до берега, при этом лихорадочно соображаю: если повернуть влево – накроет, если же бегу вправо, могу проскочить, пока еще не начали бомбить. Берег справа был высоким, в нем прорыта щель на спуске. Немцы в период оккупации проложили узкоколейку и по ней из глубинки спускали кубанскую пшеницу в баржи, затем по Черному морю и Дунаю отправляли ее в Германию. Рядом с ней и вырыли щели. Слышу свист бомбы, когда уже спускаюсь в щель, у стенки произошел сильный взрыв, меня оглушило, присыпало землей, вверху горит база ГСМ, она буквально обвалована горящим топливом, которое льется вниз. Впереди в щели вижу боцмана Корзинкина, тоже оглушенного. Он ничего не слышит и показывает на уши – из куртки на спине боцмана торчат клочья ваты. А чуть дальше контузило старшего краснофлотца комендора Ефима Гуменного, он в воздухе от взрывной волны проделал сальто как заяц. Упал и только вращает глазами. Что делать, взвалил его на спину и доволок на станицу, в санчасть. Сдал врачам. Уже стемнело. В том дворе в какой-то постройке переночевал. А утром пошел в порт и что я там увидел? Сгоревший бронекатер и возле него такой же сгоревший пирс. Возле него разбитый сейнер и катер. Порт во многих местах разбит, везде воронки от бомб. Встретил своих товарищей – они еще до бомбежки успели убежать с пирса, прихватив продукты. И тут же в прорытых в крутом песчаном береговом обрыве укрылись. Нашего командира с ними не было, и судьба его до сих пор неизвестна. Отыскали командира дивизиона капитана 3-го ранга Глухова, он дал указание разместиться в подвале разбитой школы и ждать его распоряжений. Видимо, полагали нашим составом комплектовать один из экипажей катеров, пострадавших в бою. В эти дни комдив водил конвои с десантом в Эльтиген, а 10-го ноября 1943-го года передал нам распоряжение – добраться на базу в Тамань. К этому времени немцы с моря полностью блокировали подходы к Эльтигену, встретили конвой комдива, завязался жестокий неравный бой, и быстроходные десантные баржи беспощадно расправились с нашими кораблями. В этом бою капитан 3-го ранга Глухов погиб и с ним вся верхняя команда его катера, кроме машинного отделения. За бои под Эльтигеном мне вручили в декабре 1944-го года Орден Красной Звезды.

Дальше пошла уже служба минером на катере МО-61, который относился к типу «МО-6». Мы сопровождали транспорты с лесом и различные теплоходы. Правда, сначала меня определили на другой катер, но там служила команда, сколоченная еще до начала Великой Отечественной войны, поэтому меня перевели на МО-61.

К маю 1945-го года нас поставили на ремонт в Очамчире. 9 мая я мирно спал, как вдруг поднялась страшная стрельба. Проснувшись, лихорадочно думаю: «Не может быть, чтобы высаживался немецкий десант!» Выскакиваю на палубу, а инженер, капитан 3-го ранга, который ведал дивизионом, подскочил к нашему катеру, на котором комендоры палили из пушки, начал материться: «Бл…дь, вашу мать, прекратить!» А они его не слушают и стреляют. Оказалось, праздновали Победу.

Утром мы пошли в Поти, взяли что можно из продуктов и вина, в которое абхазы любили табак добавлять. Делали для того, чтобы больше дури получалось. И мы всю первую половину дня это вино выпивали, вспоминали войну, Победу. Мне с двух часов дня надо было вставать на вахту, а я наклюкался, пришел на катер, который стоит у стенки на ремонте, остальные «Морские охотники» у пирса лагом расположились. Наш был последним у пирса. Дежурный вахтенный передал мне журнал. Я спустился в отсек, взял раскладушку, открыл ходовую рубку, сел на нее, и что вы думаете? Как из-под ног земля ушла. Уснул. Хлопцы приходят и смеются: «О, Болюбаш без задних ног уснул!» Ребята всегда, где мы только останавливались в портах, ходили в увольнительную, и приходили синие. А я не любил пьянку, поэтому хлопцам стало приятно видеть Болюбаша пьяным. Взяли меня под руки, и спустили в люк с кормы в кубрик. Сплю. Слышу, меня кто-то таскает за волосы. Оказывается, это мышь, она для своего гнезда решила мои мягкие волосы взять. Постучал, убежала, опять клонит ко сну. Только задремал, как мышь снова вернулась, начала тянуть за волосы. Постучал – исчезла. Откуда у нас мыши? Между наружной обшивкой и внутренней обшивкой корпуса имелись проходы, в них они и прятались. Когда проснулся, поднялся я наверх, мутит, голова кругом ходит, на четвереньках дополз до борта, и все содержимое желудка исторг в море. Стало получше, подходит ко мне вахтенный и спрашивает: «Ну что, надо было меньше заглядывать в бутылку?» Оказалось, я проспал до обеда 10 мая 1945-го года.

- Как кормили на флоте?

- Просто отлично, на катере все было, что из тыла приходило – мука, крупа, свекла, фасоль. Бывало, фасоль давали и на завтрак, и на обед, и на ужин.

- Был ли у Вас юнга на катере?

- А как же. В Поти детвора, 12-15-летние беспризорники, жили у пирса. Там валялась груда металлолома из порезанных на части катеров и других судов. В ней они и прятались. Когда мы возвращаемся с ночного выхода, мальчишки стараются поймать швартовые, хватают и на кнехты одевают, а мы подтягиваемся с носа и кормы, швартуемся. Вскоре так получилось, что каждый катер имел своего добровольного помощника – за это он получал тарелку каши. Присматривались к ребятишкам, и вскоре взяли их к себе юнгами. Наш юнга Николай Кирпа стал мотористом, такой маленький, а очень отважный и смелый. В шторм наши мотористы покатом лежат, а он один за всех в двух машинных отделениях работает. Под мостиком стояло ведро с сельдью, возьмет пару и давай есть, после чего совершенно не чувствует качки. Когда шторм – беда. Конечно, взяли его к себе воспитывать с разрешения командира.

- Вши были на «Морском охотнике»?

- Нет, что вы.

- С особым отделом сталкивались?

- Подходил один такой, спрашивал, какое настроение у людей на катере. Ответил ему честно: «Вы что, не видите, какое настроение – любого спросите, все хотят победить немца». Потом этот же особист уговаривал меня как комсомольца пойти в училище на лейтенанта минометных частей. Кое-как отбрыкался. Не хотел становиться офицером. У меня было 10 классов образования, таких ребят было мало.

- Как относились к партии, Сталину?

- Сегодня я Сталина не уважаю. Но в атаке кричал: «Ура! За Родину! За Сталина!» В то время мы ничего не знали, хотя, конечно, в газетах печатались материалы о предательстве Маршала Советского Союза Михаила Николаевича Тухачевского и его окружения, я относился к этой информации с недоверием, как это так, Маршал не может быть предателем. А вот к партии относился нормально, я как-то не обращал внимания на разные кривотолки, сам был комсомольцем и членом партии. Конечно, война кое-что втыкала в мозги, я видел, что действительность далека от пропагандистских штампов.

- Ваш брат принял участие в Великой Отечественной войне?

- Когда меня отправляли эшелоном из Днепропетровска в Ленинград, мой меньший брат Василий учился в ФЗО, пришел попрощаться со мной, и я его последний раз видел. С тех пор не слышал и не видел брата. Уже после демобилизации, когда я устроился на Керченский судостроительный завод «Залив», в отпуске приезжал в родное село Казначеевку. Там встретился со своим односельчанином Карпом Федоровичем Сытник, который служил с моим братом. Василий высаживался в районе Феодосии в 1941-м году, и там его другу-односельчанину Матяшу оторвало правую ногу, Вася ему перевязал рану, и помог отнести на крейсер. Что было дальше, Карп не мог рассказать – то ли брат поднялся на корабль, то ли его отправили назад в десант. Затем Карп Федорович снова встретился с Василием на станции Овчалы, где находилось грузинские военное поселение. Там формировались маршевые роты, и объявили набор добровольцев на курсы телефонистов. Карп звал на них брата, но тот не пошел и его направили в Поти на малые суда. Что с ним стало дальше, не знаю. Он пропал без вести.