Годенко (Гаденко) Михаил Матвеевич

Родился 1 октября 1919 года в д.Новоспасовка Мариупольского уезда Екатеринославской губернии (впоследствии — Днепропетровской области). Украинец. В мае 1939 г., после окончания средней школы (закончил с отличием), был призван в ряды Военно-Морского Флота. Службу проходил на Балтийском флоте. В должности боцмана катерного тральщика «Снег» служил в г. Кронштадте. В этом качестве принимал участие в войне с Финляндией 1939-1940 гг. С 1940 г. в составе судна нес службу на территории г.Таллина Эстонской ССР. В августе 1941 участвовал в трагически известном «Таллинском переходе» (эвакуации судов Балтийского флота из Таллина в Кронштадт), во время которого тонул и был ранен в шею. Лечился в Ленинградской военно-медицинской академии. После излечение в течение двух месяцев в составе бригады морской пехоты принимал участие в боях под Ленинградом. Затем нес службу на тральщиках, на БТЩ, был командиром запальной команды, старшиной минно-торпедной партии МТО Кронштадтского морского оборонительного района, работал на морском заводе и руководителем 40-й тральной партии минного склада № 189, затем — в качестве специалиста по большим германским минам БГ-4. В мае 1946 г. демобилизовался в звании «главный старшина». Поступил в Литературный институт имени А.М.Горького, который окончил с отличием в 1951 г. Работал в редакциях журналов «Смена» и «Октябрь», был заместителем главного редактора журнала «Москва» и секретарем Союза писателей СССР. Являлся членом Центральной избирательной комиссии по выборам депутатов Верховного Совета РСФСР. В настоящее время - член Высшего творческого Совета Союза писателей России. Автор десяти книг стихов и поэм (в том числе таких, как «Море мое», «Ласточка», «Лучшее имя», «Цветет акация», «За горами, за долами» и др.), полутора десятков книг прозы, романов «Минное поле», «Зазимок», «Потаенное судно», «Каменная баба», «Вечный огонь» и других, повестей «Лобное место» и «Исповедь для внука». Лауреат премий «Прохоровское поле», «Имперская культура», литературных премий имени А.Фадеева, Н.Островского, В.Пикуля и К.Симонова. Переводился на иностранные языки. Награжден орденом Отечественной войны 1-й степени (1985), медалями «За боевые заслуги» (20.05.1945, представлялся на орден Красной Звезды), «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг». Живет в Москве.

И.В. Михаил Матвеевич, сегодня вы, наверное, являетесь самым старым писателем России. 1-го октября вам исполнилось 98 лет.

М.Г. Да, мне совсем немного осталось дожить до ста лет. Но еще жив мой ровесник Сеня Борзунов, которому тоже - 98. Правда, в последнее время он перестал появляться в нашем Союзе писателей России.

И.В. А вы туда ходите?

М.Г. Стараюсь ходить. Хорошо, что мы все-таки отвоевали здание Союза. Сейчас его возглавляет Валерий Николаевич Ганичев. Да и как туда не ходить? Ведь там у нас проводилось столько интересных вечеров. Мое 95-летие там тоже отмечали.

И.В. Насколько я понял, сами вы родом с Украины?

М.Г. Да, с Украины. Сперва это была Днепропетровская область. Но потом Запорожье выделилось в отдельную область. Сам я везде пишу, что я — запорожский казак. Если обо всем этом говорить более конкретно, то первую жизнь я пожил в своей родной слободе Новоспасовка. Когда я там 1-го октября родился, она являлась волостью и входила в Маиупольский уезд Екатеринославской губернии. По ту сторону реки Берда была уже Таврия. Бердянск был Таврическим. Конечно, я очень херово отношусь ко всему тому, что сейчас происходит на Украине. Честно говоря, я разогнал бы их всех. Для этого, между прочим, и большой силы-то не надо. Достаточно экипажа одного такого корабля, на котором я служил. И разогнали бы всю их братию. Я бы не стал говорить, что это наши враги и тому подобное. Все, что происходит сейчас на Украине, это — сплошной примитив.

И.В. Голод испытывали?

М.Г. Я как раз родился в голодный 1919-й год. В это время мама поила меня своим грудным молоком. Кроме того, мне пришлось пройти через голод 1933-го года, а также голод в период блокады Ленинграда. Вот такие дела!

И.В. В 1933-м году вы, наверное, питались травой?

М.Г. Мы в то время ели буквально все, что можно было есть. Ели, например, грицеки — так у нас на Украине называются растения с беленькой кашкой. Бывает, очистишь самый стебель, обкатаешь его и ешь. Но я же не все время жил в слободе Новоспасовка. Помню, еще весной 1929-го года, когда мне шел всего лишь десятый год, мы переехали в город Бердянск. Он стал нашим районным центром. С этого, если можно так сказать, началась моя вторая жизнь. Она длилась четыре года. После 1931 года началась третья жизнь. Я оказался в Александровском районе Донецкой области, потом в Старом Керменчике. Учился там, затем в Старомайорской школе. Жил в общежитии коммуны Ильича. Конечно, часть моей молодости была связана с этой школой и рекой Мокрые ялы. А потом началась четвертая жизнь, которая была уже связана с городом Беловодском Луганской области. Она уже началась в 1933-м году. Мне пришлось испытать первую любовь. Эта была Таня Нарышкина. И, конечно, ужасная ее смерть меня поразила. Раной до конца дней стало появление в моей жизни Антонины Филипповой. И первые стихи, опять таки, я впервые начал писать именно здесь.

И.В. О чем были ваши первые стихи?

М.Г. Вы знаете, если эту тему затрагивать, то начинать нужно не со стихов. Ведь первой я начал писать все-таки прозу. Я тогда еще учился в школе. Помню, у меня там существовала какая-то экзотика: были львы, а само действие происходило на юге. В общем, писал я тогда что-то нереальное. Потом, классе где-то в пятом, у меня пошли стихи. Однако, забегая вперед, отмечу, что по-настоящему я начал их писать в то время, когда началась война с фашистами в Испании. В войну как раз такие вещи лучше всего и пишутся. Уже во флоте я стал местным «классиком». Писал в разные флотские газеты, в том числе и такие, как «Огневой щит». Но потом, когда я уже после службы во флоте поступил в Литературный институт, то вначале шел как поэт. Ну а впоследствии я все-таки пришел к выводу, что проза — это более сильное и ответственное, чем поэзия, дело. По молодости мы, конечно, все занимаемся поэзией. А затем переходим к прозе, которая требует более капитального знания жизни. Судьба моя это впоследствии только подтвердила. Подводя некоторые итоги своей жизни, я могу сказать, что написал 20 книг прозы и около 10 сборников стихотворений и поэм. Вся моя судьба содержится в этих книгах.

И.В. Как для вас началась служба во флоте?

М.Г. Меня призвали в ряды ВМФ еще в 1939-м году. Свою службу я начинал в Кронштадте. Сперва находился во флотском экипаже в Ленинграде. Но когда меня определяли туда, то спросили, кем я хочу быть. Я ответил, что минером. А все дело в том, что передо мной шел земляк Лешка Марков, который вызвался быть минером. Он меня начал на эту специальность также агитировать: «Давай иди в минеры!» В результате я пошел в минеры. Все этому удивлялись. Говорили: «Как ты, человек с десятиклассным образованием, пошел не в дальномерщики, а в минеры. То есть, не выбрал никакой более интеллигентной специальности». Так я «удружил» своему другу Лешке Маркову и пошел в минеры. Так что моя судьба сложилась именно таким образом.

И.В. В этом качестве вы служили до начала войны?

М.Г. Да. Но там, собственно говоря, получилась такая вещь, что когда мы еще не воевали с Германией, финны били по нашим фортам огромными 24-дюймовыми снарядами. А я, между прочим, во время этой кампании очень хотел попасть в батальон лыжников. В тот период туда как раз шел набор. Занимался этим вопросом знаменитый Гранин, флотский капитан, но не корабельной, а береговой службы. Я писал рапорта, просил свое командование, чтобы меня именно туда направили. Молодежь рвалась куда-то, хотя совершенно не представляла того, на что идет. Ведь еще когда я учился в школе, в своем Донбассе, в городе Беловодске, то считался хорошим лыжником. Но командир мне сказал: «Ну куда ты рвешься? Ты же южный человек, хохол. Зимы ты не видел. Снег-то бывал хоть у вас? Нет, я тебя не могу с собой взять. Я беру настоящих профессионалов лыжников, а с тобой будет возня». В общем, не взял. Так я остался на корабле. Но мне и на своем катерном тральщике «Снег» хватало работы. Я же был специалистом по минам. Едва эта небольшая война закончилась, как началась Отечественная. Немцы напали на Россию.

И.В. Войны вообще предчувствовали? Понимали ли то, что рано или поздно немцы нападут на Россию?

М.Г. Мы этим жили: все знали, что вот-вот, не сегодня, так завтра, начнется война с немцами. И через какое-то время она действительно началась. Помню, тогда мы подумали: ну год, два эта война протянется. А пришлось мне служить во флоте, вопреки всем ожиданиям, семь лет. Еще до того, как началась война, мы считали, сколько нам осталось служить. А как только войну объявили, так и перестали считать. Нам сказали: все, ребята, будем служить до упора. Или, как у нас во флоте говорят, до деревянного бушлата. Я запомнил эту поговорку: будет деревянный бушлат. Почему велись все эти разговоры? Потому что кругом был огонь. И не имело никакого значения, служишь ли ты в Кронштадте на корабле или в части. Кроме того, я служил на самом большом линкоре среди всех кораблей, это, считай, единое целое.

И.В. Чем вам запомнился день 22-го июня?

М.Г. Я почему-то не помню этот день.

И.В. На своем корабле вы так до конца войны и служили?

М.Г. Нет. Получилось так, что я какое-то время служил в Эстонии, в городе Таллине. В августе 1941 года мы участвовали в знаменитом Таллинском переходе наших кораблей в Кронштадт. Во время его наш корабль «Снег» подорвался на морской мине и стал тонуть. С нашей команды выжили только я и боцман. Как оказалось, наш «Снег» был торпедирован финской подводной лодкой. Он развалился. Мы прыгнули за борт. Помимо того, что я тонул, я еще получил ранение в затылок. Ходившая по морю шлюпка нас подобрала. Потом на какой-то самоходной барже нас отправили в Кронштадт. Там я в течение двух месяцев лечился в военно-медицинской академии.

И.В. Не могли вы рассказать о Таллинском переходе подробнее. Ведь, если я не ошибаюсь, в нем погибло около 30 тысяч моряков.

М.Г. О своих личных впечатлениях по поводу того самого перехода я довольно подробно рассказывал одной девчонке, корреспондентке от «Литературной газеты». Было это очень давно, не в то время, что сейчас, когда память совсем плохо работает. Помню, когда я ей поведал об этом переходе, о том зареве, которое стояло над морем в первую ночь, она мне сказала: «Михаил Матвеевич, не надо мне эти детали рассказывать. Я не могу их слушать». «А как же, - спросил я ее, - нам вести с вами беседу?» «Ну рассказывайте без конкретных вещей, - сказала она. - А то я, слушая историю Таллинского перехода, забыла обо всем: где редакция, где — что». Надо понимать, что все это происходило в первые послевоенные годы. В каждой семье кто-то погиб на фронте или сгинул в лагерях. Это было, конечно, очень тяжелое время. Это сейчас все забылось и спуталось. Но лично я, конечно, не все забыл. Есть вещи, которые выбросить из памяти просто невозможно.

И.В. Ну а все-таки, что вы можете об этом рассказать?

М.Г. Вся эта трагедия случилась в первую ночь: сразу же после того, как мы отправились в путь. Помню, когда я вынырнул из воды, то обратил внимание на то, что какая-то штука щиплет меня сзади головы: какой-то, знаешь ли, кровавый холодец там застрял. На барже меня довезли до Кронштадта. Там нас выгрузили, сделали перевязки: оказали такую, я бы сказал, первую медицинскую помощь. Потом на пароходе довезли до военно-морской академии, которая оказалась почти полностью забитой нашими флотскими ребятами. Вот там нас лечили. Правда, я точно не знаю, сколько я там пролежал. Где-то около недели или двух недель. Но ранение оказалось серьезным. Таким было мое участие в Таллинском переходе.

Между прочим, впоследствии мне пришлось вернуться в город Таллин. Когда в 1944-м году его освободили и было уже понятно, что дело близится к нашей окончательной победе, меня перевели в специалисты по минам. Конечно, война находилась еще в самом разгаре. Но все в то же самое время понимали, что скоро гитлеровской Германии придет конец.

И.В. В чем заключалась ваша работа в качестве спеца по минам?

М.Г. Поскольку я был специалистом по большим германским минам БГ-4, меня направили на минно-торпедные военные склады, которые располагались за Таллином, на берегу моря. Я ими заведовал: как говориться, участвовал в их обслуживании. А когда впоследствии наши корабли пришли, то меня как, опять же, специалиста вместе со своими минами взяли обратно на судно. А базировались мы, собственно говоря, где? Там шел фарватер. Справа был Кронштадт, а слева — Кроншлот. Так вот, наши торпедные катера, эти самые, как говорят, тральщики базировались в Кроншлоте. Там я какое-то длительное время служил на тральщике. Конечно, я служил на разных кораблях, но самым памятным периодом для меня является все-таки служба на прекрасном, как я считаю, корабле «Снег». Он был чем-то вроде уменьшенного эсминца, но смотрелся как большой, я бы сказал, красавец. Сам я находился на корме, на посту сбрасывания, где проходила минная постановка или, как у нас говорили, бомбежка этими самыми бомбами. Глубинными, кстати сказать, бомбами.

- В вашей биографии указано, что во время войны вы служили не только на корабле, но и воевали в морской пехоте.

- Я там был совсем недолго, буквально сразу после своего излечения в военно-медицинской академии. Хотя такие вещи запоминаются на всю жизнь. Нами командовал Климент Ефремович Ворошилов. Прямо на наших глазах его ранило в ногу. В правую или левую, я уже не помню. Он подъехал на своей «эмке» в самое пекло. Тут начались и бомбежки, и обстрелы (рядом с нами стали рваться вражеские снаряды). И я очень хорошо запомнил, что он для того, чтобы мы хоть как-то отогнали немцев, выступил перед нами с такими словами: «Матросики, дети мои, давайте отгоним врага на столько-то там, не дадим ему возможности занять Ленинград». После этого началась бомбежка и его ранило. Тогда наши матросы озверели. И вместо того, чтобы занять одну линию окопов, о чем он нас просил, мы заняли три очереди окопов. Все это время мы числились во флотском экипаже: в том самом месте, где я когда-то проходил комиссию в начале своего призыва в армию в 1939-м году. Уже потом, когда мы отогнали немцев подальше, мы оставили свой Балтийский флотский экипаж. Через какое-то время я встретил своего старшину из Кронштадта. Он меня спросил: «Ну ты вернешься к нам на корабль или нет? Мы тебя пока числим своим». Я ему ответил: «Конечно! Забери меня отсюда». После этого он стал ходить по начальству и говорить обо мне: надо его перевести к нам минером, он — специалист по большим германским минам. «Мы, - сказал он, - занимаемся как раз этими минами». Он меня оттуда и забрал.

И.В. А сколько в общей сложности по времени вы пробыли в морской пехоте?

М.Г. Недолго, месяц или два. Сейчас я этого уж и не помню. Могу только сказать, что недолго.

И.В. Вам наверняка приходилось участвовать в атаках. Какие ощущения испытывали?

М.Г. Конечно, я участвовал во всех этих атаках. В то время так уж было заведено, что когда их проводили, старались для этого дела набрать как можно больше народу. А потом, когда уже мы отогнали наступающих немцев, ситуация нормализовалась. Но мне сейчас непросто все это вспоминать. Ведь с тех пор прошло 70 с лишним лет. Мне самому через год исполнится вот уже 100 лет. Конечно, во время того самого боя нас очень вдохновило выступление Ворошилова. Он был настолько геройским и живым человеком. Но ему прямо на наших глазах попал в коленку снаряд. Тогда наши матросики подхватили его и на своих руках понесли. Маршальская «эмка» стояла немного подальше от огня. Его кое-как донесли, положили и перебинтовали. А затем наши матросы озверели и вместо того, чтобы занять одну полосу обороны, заняли три полосы. Так что Ворошилова, этого великого человека, героя Гражданской войны, ранило при нас. А мы настолько его любили, что готовы были любого за него разорвать.

Что же касается испытываемых мною ощущений, то их, по сути дела, я их и не могу каким-то особенным образом охарактеризовать. Может быть, другие переживали на фронте подобные моменты как-то иначе, а у меня тогда дело доходило до потери сознания. Ведь ты, как говорят, бежишь на штык одного, другого, третьего противника. Бывает, ты выстрелил в четвертого или сбил прикладом его в таком горячечном состоянии. Поэтому, когда кто-то говорит, что он на фронте ничего не боялся, я в это не поверю. Как писала моя подружка Юлия Друнина, с которой я был лично и очень хорошо знаком, «я только раз бывала в рукопашной/ Раз наяву и сотни раз во сне./ Кто говорит, что на войне не страшно,/ Тот ничего не знает о войне». Но сам я, честно говоря, во время этих кровавых заварух (штыковых боев) терял сознание. Одним словом, испытывал что-то нечеловеческое.

И.В. Когда вы служили в Таллине, какая в городе была обстановка?

М.Г. Ну так ведь когда я в самом начале служил в Эстонии на минном заградителе, то он находился не в самом Таллине, а на каком-то острове. Как этот остров назывался, я уже забыл. Там я и готовил специалистов по минному делу. Недалеко от нас находился полуостров Ханка, с которым нас разделяло море. Готланд или как его звали, я забыл, шут его знает.

И.В. Испытывали ли вы блокадный голод?

М.Г. Как я уже сказал тебе об этом, что-то вроде этого было. Но, откровенно говоря, того, что испытывали сами ленинградцы, с нами не происходило. Дело в том, что нас спасали запасы продовольствия на складах, в особенности — в городе Кронштадте. Ведь ленинградские склады горели и грабились. Кронштадтские же склады строго охранялись. Да и город находился в то время на таком положении, что там, как говорят, не забалуешь. Там везде ходили наряды, стояли посты, караулы. Все-таки он считался военным городом.

И.В. Не приходилось ли вашему судну наскакивать на немецкие подводные мины?

М.Г. Когда мы стояли на полигоне, нашим непосредственным начальником являлся воентехник по фамилии Санжаров. У нас имелось вспомогательное судно, называвшееся не то «Микулов», не то - «Микола». Под моим началом было несколько бойцов-минеров. Занимались мы, собственно говоря, тем, что, бывает, когда пройдемся с тралами, то подсекаем мину. Затем мы садимся на шлюпки и идем к ней. Я вешаю на нее подрывной патрон. Ребята — дай Бог на весла и отходят подальше. Один раз, помню, получилась такая штука, что мина настолько сильно рванула, что перевернула нашу шлюпку. Нам пришлось вплавь добираться до своего судна. Хорошо, что наш корабль стоял недалеко. И когда нас вытащили на борт, Санжаров начал со мной такой разговор: «Ну что, минер? Ты понял, в чем там дело?» Я ему ответил: «Ничего не понял. Я подрывал немецкую мину, а получилось так, что рвануло, я не знаю, чуть ли не пол залива. Так много подняло в воздух». «Чудак ты, - сказал мне Санжаров. - Ты же подвесил на немецкую мину патрон и открыл эти кингстоны. Она пошла с этим горящим запалом и рванула, когда села на ту мину, которая там поставлена. И получается, что у тебя взорвалась не одна мина БГ-4, а две больших мины. Поэтому получился такой большой взрыв, от которого качнуло наше судно».

Конечно, на войне всякие вещи происходили. Скажем, если взять моего дружка Лешку из Беловодска, по «вине» которого я стал минером, то его как раз тоже из-за мин очень сильно ранило. А в следующий раз его где-то, по-моему, убило. Ведь финны были большие мастера строить всякие ловушки. Как-то раз ребята вытащили из воды одну мину. Начали копаться. Лешка первым стал в ней что-то крутить. И вдруг она крутанула так, что разнесла всех.

И.В. Окончание войны помните?

М.Г. Помню. Я шел на вспомогательное судно минно-торпедного отдела. Увы, я опять забыл его название. И еще запомнился мне этот день тем, что утром у нас включили громкоговорители, через которые Левитан своим известным голосом объявил о том, что нами достигнута победа над немцами и все такое прочее. Сейчас все в голове путается. Но мы еще до его выступления чувствовали, что приближается конец войне.

И.В. Как складывались отношения у вас в части? Существовало ли понятие неуставных взаимоотношений?

М.Г. Да все было. У меня, например, характер был довольно неуживчивый. Я почему-то все не ладил с начальством. Это, между прочим, было и после войны. Когда я написал свое главное произведение — роман «Минное поле», то его прекрасно восприняли. Кстати говоря, написал я его всего за 53 дня. В общем, эта книга получила у людей очень высокую оценку.

Сначала я eго отнес в журнал «Октябрь», главным редактором которого был Всеволод Кочетов. Но он там несколько лет пролежал неопубликованным. В итоге его напечатал журнал «Москва» Я никогда не забуду главного редактора этого журнала, который по прочтении романа мне сказал: «Мне хочется вас обнять и расцеловать». Но мне не дали за этот роман Государственной премии СССР, хотя многие крупные произведения, при меньшем весе, такие премии получали.

И.В. А почему вам ее не дали?

М.Г. Как я уже сказал, характер у меня был довольно неуживчивый. У меня что-то никак не получалось ладить с начальством. Например, мой командир на корабле мне прямо говорил: «Ну что ты, еб ты? Что тебе, больше всех надо, что ли? Что ты везде и всюду лезешь и правду свою доказываешь?» Ну а я был обыкновенный сельский парень, который с отличием окончил школу-десятилетку и хотел поступить в институт. Но я не сделал этого, хотя имел такое право как отличник, а пошел служить в Военно-Морской Флот. Отслужил два или три года, как вдруг началась война. На флоте я прошел всю войну, в том числе и был в Прибалтике. И вот, находясь на флоте, я имел такой характер, что не со всеми людьми уживался.

И.В. Это каким же образом?

М.Г. Ну, конечно, в драках разных участвовал. Ведь люди встречались самые разные. За это я два раза сидел на «губе»: сперва на такой простой, а потом на строгой. Короче говоря, плохо вел себя. Всяк приходилось! Потом закончилась война. Я стал писателем. И в литературном мире уже, как говорят, сам Бог велел мне выступать и высказывать всю правду. Как говориться, все, что думаешь, то ты и говори.

И.В. Войну в каком звании закончили?

М.Г. В звании - «главный старшина».

И.В. Предлагали ли вам учиться на офицера? Все-таки у вас был солидный опыт службы в ВМФ.

М.Г. Ко мне напирали с этим вопросом с первого дня службы, буквально все время нажимали. А я, понимаете, какими-то разными способами от этого отбрехивался. Даже до сих пор мне не верится, что я сумел отстоять свое. Ведь передо мной стучали кулаком по столу, говорили: «Не пойдешь учиться на офицера — загоню туда, куда Макар телят не гонял». «Что мне офицеры? - отвечал я этому человеку. - Я хочу быть не офицером, а писателем». Тогда передо мной вываливали в качестве примера кучу офицеров, которые не ушли из армии, и говорили: «Этот писатель, такой-то — тоже писатель, и вот еще писатель». Но меня такое положение не устраивало.

И.В. Кого из высшего командного состава вы встречали во время войны?

М.Г. Помимо Ворошилова я видел, например, командующего Краснознаменным Балтийским Флотом адмирала Трибуца. Да и после войны, уже будучи писателем такого, я бы сказал, военно-морского направления, я с ним встречался. Первый раз я с ним встречался тогда, когда он мне вручал, по-моему, мою первую награду — медаль «За боевые заслуги». И вручил он ее мне, Боже мой, чуть ли не в КМОРе, как у нас называли Кронштадтский морской оборонительный район. Хотя я точно всего этого не знаю. Понимаешь, в свои 99 лет я что-то очень плохо соображаю. Наверное, при этом какие-то слова говорил, которые мне в силу своего возраста уже и не припомнить. А после войны мы встречались с Трибуцем опять же в Кронштадте. К тому времени я работал в Союзе писателей СССР. Наша писательская бригада поехала прямо к нему. В свой приезд мы, конечно, побывали на наших боевых кораблях. Потом нам организовали встречу, на которой нам довелось выступать. Но это был «пир победителей», так как все происходило в мирное время.

И.В. Вы, насколько я понимаю, освобождали Прибалтику. Через какие места вы проходили?

М.Г. Ну я, как уже говорил, освобождал Эстонию. Но через какие места мы проходили, не могу вспомнить. Ведь там были не только всем известные города Нарва и Таллин. Там куда ни шагни — везде какой-нибудь город. И попробуй с этим разберись.

И.В. Как относилось к вам местное эстонское население?

М.Г. Скажу честно: оно погано к нам относилось. Ты, случаем, не знаешь, что у них означает эта фраза: «Эй оске»?

И.В. Это означает - не знаю. Я родился и вырос в Эстонии.

М.Г. В том-то все и дело: эта фраза означала, что он ни хрена ничего не знает по-русски. Дело доходило до анекдотичных случаев. Наши матросы, зная о том, что девушка русская, о чем-то ее спрашивают. Она отвечает: «Эй оске!» Так они ее, говоря по-простому, взяли в е...астос, и говорят ей: «Что ты несешь? Блядь, ты же, такая-сякая — русская! Что ты «эй оске» говоришь!» Она отделалась какими-то словами. Но мы не входили в это дело.

И.В. Чувствовалось ли то, что их уровень жизни от нашего заметно отличается?

М.Н. Конечно, чувствовалось. Всех кормили. И Англия, и Франция жили лучше нашего. Ну а Германия — тем более

И.В. Сколько вы сменили за время войны кораблей?

М.Г. Сначала я довольно продолжительное время служил на судне «Снег». А потом у меня было много всего. Представьте себе, получалась такая вещь: что ни операция — так какой-нибудь или тральщик, или тралящий катер, или новый роскошный БТЩ. Но все же тральщики не запомнишь. Одно время работал на морском заводе, куда водил команды и где проходила вся эта возня с минами. В основном, конечно, работали с немецкими минами. Так получилось, что у нас накопился большой запас в Кронщтадте больших германских мин БГ-4. Очень короткое время я работал на минном складе в Таллине. Моя работа состояла в том, что когда наши корабли уходили из Таллина, я, как минер, набирал себе команду, с ней мы ехали на склад, мы получали мины, привозили их на борт своего судна, а потом по дороге делали минные постановки. Вот такие-то дела! Кто-то, может, подорвался и погиб на моей мине. Но точно этого нельзя было проверить.

И.В. Какие вы, моряки, несли в те годы потери?

М.Г. Ну какие у нас были потери? Когда нас торпедировала финская лодка и переломила надвое наш корабль «Снег», сколько у нас было потерь? Хорошо, что хоть это произошло в последних числах августа. Я не сказал бы, что вода была холодная.

И.В. Ваше отношение к советской власти?

М.Г. Ну как сказать? Я — коммунист Членом коммунистической партии остаюсь до сих пор. А всю ту антисоветскую музыку, которую слышно в последнее время, не принимаю. Ведь я вступил в партию еще в 1941-м году. Война началась в июне, а уже осенью в городе Кронштадте я вошел в ряды ВКП (б). Но я, видишь ли, был известным во флоте человеком. Меня, по сути дела, во время войны уже считали флотским классиком. Писал я в разные газеты, среди которых самая знаменитая - «Огневой щит».

И.В. Трофеи брали?

М.Г. Лично я их, по-моему, не брал.

И.В. Кого из ваших сослуживцев по кораблю можете вспомнить?

М.Г. Да они все или померли, или убиты, или потонули.

И.В. Что можете сказать об особистах?

М.Г. Особый отдел у нас существовал. А чего вас этот вопрос так интересует?

И.В. Ну, знаете, сейчас столько мифов об этом появилось...

М.Г. Ну вот у нас особистом был Дука — мужик с хохлацкой фамилией. Мы с ним как-то сразу сошлись. Прекрасный был парень. Этот человек являлся представителем вот этого самого отдела.

И.В. Страх испытывали на войне?

М.Г. Страх испытываешь не во время самого боя, а когда уже лежишь на койке и вдруг дежурный дает всем отбой. Ты под лежишь под одеялом и корежишься. Вот тогда, как говориться, что-то испытываешь. А так на то, чтобы об этом думать в непосредственной боевой обстановке, просто не находилось времени. Каждый старался вести себя так, чтобы его не сочли за труса. Мало ли что, а вдруг командир увидит?

И.В. Война вам снилась?

М.Г. Конечно, бывало и такое, что снилась и война.

И.В. Как вас награждали во время войны?

М.Г. Да у меня весь пиджак ими увешан: как с одной, так и с другой стороны. В основном, конечно, награды давали после войны. Во время войны я получил только три медали - «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией». А уже после войны пошло так, что как ни день 9 мая — так какая-нибудь награда. На спине только еще я не вешал наград (смеется).

И.В. Сто грамм выдавали?

М.Г. За тралением нам давали: с этим все было нормально, как и положено.

И.В. Было ли такое, что фронтовики после войны спивались?

М.Г. Да что нам об этом сейчас думать и говорить? Зачем ворошить старое?

И.В. После войны вы поступили в Литературный институт имени Горького на знаменитый курс 1946-1951 годов. Как вы туда поступили? Кто из известных писателей с вами учился, с кем приятельствовали?

М.Г. Рекомендацию для поступления в институт мне дал Павел Антокольский. Мы с ним впервые встречались еще в войну в Ленинграде. Они часто ездили туда, так как Ленинград считался в чем-то даже посильнее фронта. И когда мы с ним познакомились, я попросил его о том, чтобы он дал мне эту самую рекомендацию для поступления в институт. Он мне дал рекомендацию. У него, кстати говоря, сын погиб на фронте. Позже, когда я стал студентом Литинститута, в этот институт пришел и он. «У меня будешь?» - спросил он меня. Я ответил: «Конечно!» И в самом начале занимался в его семинаре. А потом, когда я понял, чему конкретно у нас учит, я решил, что это не моя дорога и ушел на семинар к знаменитому литературоведу Леониду Ивановичу Тимофееву. Он был профессором.

Отмечу, что в институт меня не с первого, а со второго раза зачислили. Еще когда я собирался демобилизовываться из рядов Военно-Морского Флота, мне сказали: «Ты же минер. А минеров не следует отпускать. Надо тралить Финский залив (его в то время так называли: суп с клецками), надо же его очистить хоть немного от мин. А ты первоклассный специалист, тем более — по большим германским минам БГ-4. Нет!» В общем, не хотели меня отпускать с флота. В институт меня приняли сразу, так как я являлся отличником. А отличников, насколько я знаю, и после войны принимали сразу и безо всяких. Но со мной получилась очень сложная ситуация. Директором нашего института был писатель Федор Гладков. Вызывает меня он к себе и спрашивает: «Ну как, матрос?» «Да, - говорю, - все прекрасно». - «А почему ты не явился на вступительные экзамен?» «НА кой они мне? Я отличник, с отличием до войны еще окончил школу». - «А где твой аттестат отличника?» «Где-то на середине между Таллином и Кронштадтом, - сказал я. - Наш корабль потонул, а вместе с ним — моя сумка со всеми документами. Тогда я хотел себе костюмчик приобрести. Ну и купил за дешево роскошный костюм. Там они лучше, чем мы, жили. Это — в Эстонии. Ну и все потонуло». «А оправдание?» После этого я сразу же послал запрос в свой Беловодский район, в среднюю школу, в которой учился. Мне прислали документ, где указывалось, что такой-то Михаил Матвеевич Годенко кончил школу на отлично. После этого меня и зачислили без экзаменов в институт.

Сейчас со всего нашего курса осталось всего три человека: я, Юра Бондарев и Володя Бушин. У меня, между прочим, были очень дружеские отношения с Юрой Бондаревым. Сейчас он болеет. И это дело тянется не меньше чем полгода. У него не так давно, говорят, что-то серьезное обнаружили. Когда в последний раз я ему звонил, жена его не подозвала ко мне, а на мой вопрос, что с ним, сказала: «Все в порядке, за ним следят». Володя Бушин вообще — мой сосед по дому отдыха «Писатель», только живет чуть поодаль от меня, на горке. Какое-то время назад он тоже что-то болел. Но он по своему складу больше критик, чем писатель. Так что он недалеко от меня живет. Метров 300 пройтись от моего дома — и весь Бушин, даже искать не нужно. Совсем недавно умер мой друг Семен Шуртаков. Я бы сказал, что это был мой лучший моряк. Тоже, кстати говоря, моряк. Только если я служил на Балтике, то он — на Дальнем Востоке. Хотелось бы отметить, что отца моего друга Юры Бондаева — Василия Бондарева — в годы нашей совместной учебы органы МГБ арестовывали. Так мне удалось вытащить его из тюрьмы.

И.В. Как у вас это получилось?

М.Г. Так как я тогда был парторгом курса, то поговорил с первым секретарем райкома, сказал, что все это наговоры. А там видите, какая получилась вещь? Один из его соседей-подлецов решил ему отомстить и написал на него провокационное письмо, которое отправил по месту службы. А с Бондаревым, вообще-то говоря, мы были друзьям: встречались на праздниках, да и жена моя была подругой с его женой. Человек он был, конечно, хороший. И когда с его отцом случилась беда, он мне обо всем рассказал. Я пришел и сообщил о своем отношении к произошедшему инциденту в райком. Через какое-то время меня вызывали на Лубянку, в управление НКВД. «Что вы об этом знаете?» - спросил меня следователь НКВД. Я и сказал ему, что это — честный труженик, человек советский, нормальный. Во всяком случае, я дал ему знать, что это наш товарищ. После этого прошло сколько-то времени, как Бондарев мне доложил о том, что его отца отпустили и полностью оправдали, то есть, дали ему полную реабилитацию. А что стало с тем клеветником, я так и не знаю. Да он мне, собственно говоря, был и не нужен, он меня не занимал. А когда мы дома у Юры встречались, так его отец обязательно за меня поднимает рюмку и скажет слово в честь меня. Он, конечно, был намного старше нас. Но я про него могу сказать только одно: человек он был настоящий.

И.В. А кто был вашим мастером?

М.Г. Лично у меня было несколько мастеров. Сперва я шел как поэт, а не прозаик.

И.В. А кого из преподавателей института вы еще могли бы вспомнить?

М.Г. Я хорошо помню Реформатского, который преподавал у нас в институте языкознание. Еще мне запомнились братья Радциги, у которых я бывал дома и пересдавал им предметы. В то время было такое дело, что преподаватели не так отдалялись от своих студентов, как сейчас. Помню, один из этих Радцигов, живший на Арбате, нам говорил: «Милые мои, приходите ко мне, чайку попьем, то да се, будет определяться с тем, как нам быть». Конечно, это было очень здорово, что мы учились у таких людей. Но самым таким боевым считался, конечно, наш великий языковед Реформатский. Он был одним из тех, кто часто нас, своих студентов, обхаживал. Он был нам ближе всех. Оценками не обижал.

И.В. Вы посещали какие-нибудь другие семинары, помимо своего? Скажем, бывали ли на семинарах у Паустовского?

М.Г. Конечно, бывал. Случалось, нет-нет да и забежишь на другой семинар. Ведь мы ходили помимо семинаров тех мастеров, к которым были прикреплены, и на другие семинары. Тогда с этим было не строго. Можно было не только заходить, но и выступать не на своих семинарах. Вот Юра Бондарев, например, занимался в семинаре у Паустовского. Так он хвалил его. Юра делился своим мнением о нем со мной. Он был, конечно, умным и талантливым писателем. По сути дела, Бондарев считался любимцем у Паустовского.

И.В. Ваш творческий метод?

М.Г. Соцреализм. Впрочем, сам я никаких методов не признаю. Я считаю, что нужно в этом вопросе придерживаться одного правила: пиши правду, не лукавь. Или, как у нас говорят на Украине, «пиши — як було».

И.В. Кого из писателей считаете своими учителями?

М.Г. Ну, самым близким мне по духу был Шолохов. Между прочим, мне приходилось бывать у него в станице в составе бригады наших писателей. Если же говорить о людях моего поколения, то это мой лучший друг Миша Алексеев, мой сокурсник Володя Бушин, недавно умерший Миша Лобанов.

И.В. Вы занимали немало ответственных должностей в среде писателей. К какому лагерю вы себя относили?

М.Г. Про это я могу сказать только одно: я всегда стоял за один лагерь — наш, русский. К этому мы, русские писатели, всегда и стремились. Вот у Юры Бондарева был во время нашей совместной учебы в Литинституте лучший друг — Григорий Бакланов. Так раньше он ни к каким либералам не относился. Тогда он, конечно, никаким и Баклановым-то не был. Лично я его помню как Гришку Фридмана. Так вот, когда мы, бывает, соберемся, этот Гришка обязательно прибегал к такому обращению: «Славяне!» Потом он к этим словам добавлял, как правило, что-нибудь матерное. Я ему как-то сказал: «Гриша, ну ты и мореман!» Это уже потом он примкнул к другому лагерю, когда стало все вольно, а в 1993 году даже подписал знаменитое «Письмо 42-х», в котором деятели культуры предлагали «раздавить гадину». А раньше у нас был один лагерь.