Коротков Юрий Иванович

Я родился в 1921 году в Средней Азии, в городе Бухара, где мой отец, будучи кадровым военным, воевал с басмачами. Но вскоре после того, как я появился на свет, наша семья в количестве четырех человек (папы, мамы, меня и моего младшего брата) переехали в Сызрань. Дело в том, что едва я только родился, как заболел малярией, и родители были вынуждены меня с этих мест вывезти. Потом мы переехали в Саратов, где отец получил назначение на должность начальника учебного отдела Саратовского бронетанкового училища. В военном городке, построенном еще немцами после начала Первой мировой войны, прошли мои детство, отрочество и начало юности. Я ходил учиться в первый, второй, третий и четвёртый класс в школу, которая там располагалась. Пятого класса в нашей школе не было. Чтобы продолжить учёбу, пришлось ходить на учёбу на довольно-таки значительное расстояние. Но я всё равно среднюю школу закончил, после чего в 1939 году поступил в Севастопольское высшее военно-морское училище имени Нахимова.

И.В. Кстати, а как такое получилось, что вы в военно-морское училище поступили?

Ю.К. Видите ли, я с детства мечтал стать военным моряком. В этом деле, конечно, сказывался и патриотизм. Я состоял до войны в комсомоле. Кроме того, когда я в школе учился в девятом или десятом классе, то меня избрали председателем школьного общества ОСОАВИАХИМ, которое впоследствии было преобразовано в ДОСААФ. В один из дней, когда я со своими школьными друзьями Сынуковым и Шилёвым играл в футбол, к нам подошли и сказали о том, что нас вызывают в райком комсомола. Там нам заявили: «Как вы знаете, комсомол — это шеф военно-морского флота. Вам пришла пора служить в армии. Есть мнение, что вам надо ехать учиться в военно-морское училище в Севастополь!» Мы на это продолжение согласились, поехали туда и вскоре стали курсантами знаменитого Севастопольского высшего военно-морского училища имени П.С.Нахимова. Уже потом оказалось, что в качестве курсантов в училище направили на учёбу не только ребят из Саратова, как нам говорили, но и из Куйбышева (нынешней Самары), из многих других мест. Нас же, саратовских, в училище оказалось очень мало: раз, два, и обчёл. После войны я мало кого из своих сокурсников встречал, но запомнил такой случай. Когда уже после войны я служил здесь, в Таллине, встретил своего сокурсника Бориса Пустынникова. Я тогда уже ходил гордым и занимал должность командира тральца, то есть, тральщика. Когда, узнав в его лицо, я подошёл на вахту и поинтересовался, кто это такой, то мне ответили: «Это командир БЧ-3». Я тогда сильно удивился этому, сказал: «Как же это такое может быть? Он же майор или капитан 3-го ранга». «Да, ну пока вот так», - ответили мне.

Надо сказать, в училище мы многие дисциплины изучали, включая высшую математику, химию, обществоведение и даже, если быть откровенным, английский язык. У меня вообще с изучением языков интересная в жизни история происходила. Так, например, когда я был школьником, меня заставляли учить французский язык. Когда стал курсантов военно-морского училища, мне сказали: «Давай изучай английский язык!» Война заставила освоить немецкий язык. В результате я не мог сказать ни на одном из этих языков ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Я уж не говорю о том, что когда был курсантом, должен был, как мне говорили, хотя бы чуточку разговаривать на украинской мове. А потом, когда уже после войны меня отправили служить на Курильские острова, пришлось взяться за язык местных «аборигенов». Так что с языками у меня было всё не очень просто.

Война меня застала на учебном судне «Kabo sam Avgustin», по нашему «Святой Августин», где мы,курсанты, проходили штурманскую практику. Судно это, вообще-то говоря, было испанским. Нашим оно стало при следующих обстоятельствах. В 1936 году началась Гражданская война в Испании. Франкисты, как известно, принялись уничтожать всех тех людей, которые не поддерживали их режим. В один из дней из этой страны к нам на судне привезли женщин и детей, подвергавшихся преследованиям. После этого судно было переоборудовано как учебное и оставлено нам. К сожалению, впоследствии этот пароход погиб. В день, когда началась война, мы на своём корабле ходили вдоль берегов на Чёрном море, определяя то по двум, то по трём пеленгам, то ещё каким-то способом своё местоположение. Находясь на середине своего пути от Чёрного моря к Севастополю, мы вдруг увидели, как с нашего внезапно задрожавшего судна полетели какие-то искры, почувствовалось напряжение. Оказалось, что вс ё это отнюдь не являлось случайностью. Когда на максимальной скорости мы добрались до Севастополя и сошли на берег, узнали, что началась война. Для нас, для меня, во всяком случае, это стало полной неожиданностью.

Затем нам сказали: «Теперь вы будете охранять такие-то и такие-то объекты и патрулировать город». Хотел бы привести два характерных эпизода, которые свидетельствуют, как мы, наш народ, отнеслись к тому, что враг напал на нашу Родину. Перед тем, как началась война, получилось у нас так, что один из наших курсантов, получив какое-то заболевание с температурой, попал в госпиталь или больницу в город Симферополь. А у нас, у моряков, если не знаете, имелось тогда несколько форм под номерами. Скажем, при форме один моряки носили белый верх и белые брюки. Но так случилось, что в связи с тем, что внезапно начались боевые действия, мы сразу перешли на форму три, при которой низ и верх были тёмного, я бы сказал, такого синевато-чёрного цвета. Когда уже вовсю шла война, этого нашего курсанта выписали из больницы. Это, впрочем, не так важно. Важно другое: его выпустили из больницы по форме номер один. Так вот наши севастопольские женщины, заметив его в таком виде, на него набросились с мелкокалиберными винтовками, стали говорить: «Ах так? Так ты, оказывается, шпион, такой-сякой?!» Всё это, безусловно, говорит о том, как быстро сама война мобилизовала наших людей на оборону.

Расскажу вам и другую историю. Уже в самом начале войны начале войны немцы выбрасывали на нас донные мины. У нас в России про них ничего не знали и даже не представляли, с чем их едят. Так вот, наши местные жители, когда их немцы сбрасывали, принимая мины за вражеских парашютистов, за лазутчиков, за десантников, их окружали. А на минах же устанавливались самоликвидаторы, из-за которых в случае соприкосновения с землей или с водной поверхностью раздавался взрыв. По этой причине гражданское население в первые дни войны понесло определённые потери. Всё это происходило не прямо на моих глазах, но я могу точно сказать, что это было, я про это знаю.

Так получилось, что, несмотря на то, что я довольно продолжительное время обучался в Севастопольском высшем военно-морском училище имени Нахимова, в первые военные годы мне не пришлось занимать капитанский мостик. Вместо пеленгатора и секстанта у меня в руках оказались «Боевой устав пехоты», топографические карты, ППД и ППШ. 1 ноября 1941 года наш курс был досрочно выпущен из училища, после чего нам сказали: «Родина, ребята, требует, чтобы вы остановили гитлеровские войска. Вы будете командирами взводов в морских стрелковых бригад!»

Я получил после этого назначение на должность командира второго взвода роты автоматчиков в 68-ю Отдельную морскую стрелковую бригаду, формирование которой проходило в Пятигорске. К нам стали поступать моряки с боевых кораблей, которые были призваны по мобилизации и уже успели поучаствовать в боях на Западной границе. Пока шли учения, наши тактические занятия сначала в составе отделений, а затем и взвода проходили на горе Машку и вблизи расположенных от неё населённых пунктов. Надо сказать, оружие к нам поступало скупо. В основном мы получали кавалерийские карабины. Правда, командирам отделений и мне, как взводному, достались автоматы. Кроме того, на каждое отделение полагалось по ручному пулемёту. В составе роты у нас было проведено всего два-три учения. И это, как мне кажется, делалось правильно: уже потом, будучи на фронте, мы никогда ротой не действовали, а по взводам придавались стрелковым батальонам для их усиления. Должен сказать, что я, будучи лейтенантом, чувствовал себя исключительно не комфортно в должности взводного. Вы только представьте себе! У нас во взводе служили дядьки под сорок лет и старше. Помню, ездовым на двуколке у нас сидел дядя Вася, которому было вообще за 50. И туи, понимаете, к ним приходит командиром какой-то пацан двадцати лет. Понимаете, в каком я находился положении? Гонору у меня было много, а опыта никакого. Так я и начинал свою службу в морской пехоте.

В начале марта 1942 года нас погрузили в товарные вагоны в Минеральных водах и отправились за Ростов-на-Дону. Где-то в районе станции Нижнегниловской мы ночью выгрузились. Освободив эту станцию от фашистов, мы пошли дальше на Запад, но были затем остановлены. Нам сказали: «Наведите порядок в Ростове!» А всё дело состояло ещё и в том, что контрудар наших морских пехотинцев оказался для немцев в этом направлении настолько неожиданным, что многие из них попрятались от нас в городе среди населения. Мы патрулировали по городу. Затем пешим порядком мы отправились в сторону города Матвеева Кургана, расположенного севернее от Таганрога.

На рассвете 8 марта 1942 года, когда мы переходили реку Миус, атакуя позиции противника в районе станицы Ряженой, немцы встретили нас жёлтыми и красными огоньками пуль своих пулемётов. Всё это многим напоминало праздничный фейерверк мирного времени. В это время немцы осветили местность ракетами, из-за чего стало светло, как днём. Тогда же у них заработали крупнокалиберные пулемёты и миномёты. Стали слышны крики раненых, появились первые убитые. А я в это самое время в хромовых сапожках передвигался по льду. А немцы, как оказалось, перед нашим наступлением лёд-то пробили. Всё это, впрочем, хорошенько припорошило снегом. И когда я пошёл дальше вперёд (мы были на виду у немцев, поэтому время, как говориться, нас не ждало), то угодил запорошенную снегом прорубь на льду реки. Я нырнул в ледяную воду. Хорошо, что со мной вместе оказались два моих связных: Фисенко, который раньше служил на крейсере «Червонная Украина» и Иванов, служивший матросом в экипаже эсминца «Быстрый» (к сожалению, эсминец подорвался при выходе из Севастополя на донной мине). Оба моих помощника были высокого двухметрового роста. Они как пушнинку вытолкали меня оттуда и положили на лёд. Но так как времени на то, чтобы переодеться, совсем не было, пришлось так бежать. Мы спешили к зданию совхоза, которое занимали немцы. Возникала реальная опасность схватиться с немцами в рукопашной. Такие схватки, честно говоря, немцы не очень любили. Появление нас, «чёрных бушлатов», было для них неожиданным, мы едва только сменили какое-то армейское формирование. Мы вбежали в здание совхоза. И всё бы ничего, если бы я в этот момент не получил пулю снайпера. В глазах у меня ночь, по лицу потекла кровь. После этого я потерял сознание, а мои подчинённые пошли дальше. Лишь во второй половине дня меня подобрали санитары. Они разрезали мои хромовые сапожки. Оказалось, что ноги у меня совсем распухли. Так что помимо ранения я получил ещё и обморожение. После этого меня эвакуировали в госпиталь.

Лечение моё проходило сначала в городе Ростове-на-Дону. Оттуда меня эвакуировали в Сталинград. Сейчас иногда, когда показывают по телевидению документальные фильмы про оборону Сталинграда, я невольно узнаю знакомые места: бассейн, фонтан, скульптуры разных детишек. В моей голове тогда вновь оживает этот город. Но в Сталинграде, кстати говоря, я пробыл недолго. Решив, видимо, что меня придется долго «восстанавливать», госпитальное начальство распорядилось меня отправить дальше. Мало того, что до лечения следовало подождать, пока у меня пройдет обморожение, неожиданно встал вопрос об ампутации левого голеня. Меня отправили в Мордадьяны, небольшой населённый пункт, расположенный под Баку. Там я некоторое время восстанавливался, после чего был переведен в Майкоп. К счастью, ногу мне сохранили, помогли мазь Вишневского, стрепцемединовая и, что самое важное, медвежье сало.

Между прочим, пребывание в госпитале в Майкопе запомнилось мне некоторыми достаточно интересными происшествиями. Дело в том, что тогда мне довелось лично лицезреть легендарного советского командарма Семёна Михайловича Будённого с его пышными усами. Про Будённого я и до этого много знал. Больше того, видел его в фильме в исполнении артиста Свердлина. В кинокартине он изображался моющимся по утрам холодной водой. Ситуация с ним при мне происходила следующая. Один из наших высокопоставленных военных, встретившись с Будённым и с одним из членов Военного Совета, не знал, как последнему доложить об обстановке. Он к нему так обращался: «Товарищ член, товарищ член...» Дальше у него ничего не получалось выговорить. Тогда член Военного Совета обратился к Будённому: «Слушай,Семён, пошли отсюда, а то он меня еще или мужским, или же женским половым органом назовёт...»

Уже потом, когда моё лечение в госпитале закончилось, я попал в бронетанковую бригаду Орловского танкового училища. Получилось это при следующих обстоятельствах. Дело в том, что это танковое училище, дислоцированное в городе Орёл, эвакуировалось на Северный Кавказ. Тем временем немец продолжал рваться вперёд. Особенное значение для него представлял Северный Кавказ и Закавказье, которые он старался в первую очередь захватить, чтобы двигаться дальше по направлению к Индии для установления мирового господства. Поэтому на Кавказе бригаде пришлось поучаствовать в нескольких боях с немцами. В это время я и попал в бригаду. Но затем поступил приказ об эвакуации. И мы через южную ветку Закавказья, через город Туапсе, поехали до Баку с остатками бывших курсантов училища. Со временем по сибирской дороге добрались до Свердловска. В его окрестностях, таких, как Дегтярка, и остановилась наша бригада, которая сразу после этого была реорганизована вновь в Орловское танковое училище. Желая поскорее оказаться на фронте, я обратился к начальнику училища генералу Вармашкину: «Отаустите меня из училища. Что я тут делаю? У меня здесь ничего не получается». «Ничего, ничего, поправляйся», - сказал он мне. Но, честно говоря, находясь в училище, я мог пользоваться своим особенным вольным положением. Так, например, мне разрешалось ходить в полуботинках, а не в сапогах.

А вскоре после этого я узнал о том, что в посёлках Ревда, Дегтярка и ддругих населённых пунктах вокруг города Свердловска началось формирование частей 30-го Добровольчского Уральского танкового корпуса (впоследствии он был преобразован в 10-й гвардейский). Я настойчиво попросил начальство училища меня туда направить. Меня туда через какое-то время и направили, назначив на должность командира роты управления уже мотострелковой бригады. Обязанностей появилось у меня тогда много. Так, например, мне пришлось заниматься организацией караульной службы штаба полка, и организацией денежного довольствия среди личного состава. При роте, помню, служил казначей-офицер, который занимался выдачей необходимой суммы, а его личный сейф всё время находился под охраной. Кроме того, у нас специально и на всякий случай держали взвод химической разведки. Также на наших плечах лежала и организация питания, у нас имели кашевары, люди, которые пекли хлеб, и так далее. Короче говоря, предназначение нашей роты управления состояло в том, что мы обеспечивали питанием и безопасностью штаб нашей мотострелковой бригады.

Должен отметить, что в нашей роте воевали самые настоящие патриоты своей Родины. Так, например, у меня, 20-летнего пацана, находился в подчинении служил бывший секретарь ЦК Компартии Советского Союза по фамилии Шаталёв, который исполнял у меня обязанности парторга. Перед самой войной он работал парторгом танкового завода в Нижнем Тагиле. Он был отмечен орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. Он обладал огромным тактом и умением расположить к себе командиров и подчинённых. Командиром же взвода разведки служил у меня младший лейтенант Шмелёв, который, работая до этого на оборонном заводе, являлся одним из тех, кто изготавливал для фронта «Катюши». К сожалению, он потом погиб. Он был награжден орденами Красной Звезды и «Знак Почёта». Мне очень жаль было его. Между прочим,погиб он прямо на моих глазах. Помню, мы с ним сидели около одного дома и мирно беседовали: я его о чем-то спрашивал, он отвечал, и наоборот. И тут вдруг рядом с нами разорвалась мина, вскрывшая ему грудную клетку. Я видел, как несколько минут билось его сердце. Когда прибежали санитары, он был уже мёртв.

Были в нашей роте и другие орденоносцы-добровольцы, которые впоследствии сложили свои головы на поле боя. После войны в Свердловске был воздвигнут величавый памятник этим самым добровольцам. А ведь помимо людей Урал давал фронту технику, оружие, боеприпасы и даже установил шефство предприятий над частями добровольческого танкового корпуса.

В середине мая части нашего корпуса были переброшены к линии фронта. Начались бои. Нас высадили под Москвой, в районе Кубинки и Калуги, после чего с боями пешим ходом направились в сторону Брянск — Почеп — Унеча — Нозыбков — Гомель. До Гомеля я, между прочим, не дошёл, так как получил ранение. Об этом, впрочем, я ещё расскажу. Моё участие в Курской битве не было связано с танковыми боями, так как мы шли севернее Прохоровки. Конечно, в этих боях мы находились в гораздо лучшем положении, чем до этого, когда мы воевали под тем же, скажем, Матвеевым Курганом. Ведь в то время если шёл в бой взвод автоматчиков, то автоматы выдавались только мне, как командиру взвода, моему помощнику и трем командирам отделений. Представляете? На весь взвод давалось только пять автоматов. Остальные же шли с одними винтовками. Правда, вооружение взвода усиливалось ручными пулемётами Дегтярёва. Так что вооружение в ту пору было очень слабым. А здесь, на Курской дуге, уж простите меня, мы не только в отношении оружия не имели никаких проблем, но и не считали возможным пешком ходить, так как ездили на машинах, на «Студабекерах». Немцы, правда, нас бомбили и обстреливали прямо с воздуха.

Наша рота продолжала выполнять свои разнообразные задачи: охраняла штаб бригады, обеспечивала его связью, оборудовала командный и наблюдательный пункты, боролась с фашистскими диверсантами, обеспечивала своих солдат питанием. Мы, конечно, понимали, что после боёв под Прохоровкой немцы по-прежнему были хитрыми и коварными. На какие ухищрения только они не шли, ведя борьбу с нами! Так, например, совершали обманные передвижения, устраивали засады, задаваясь целью «положить» целый взвод на марше, выставляли минные поля, а при отступлении подбрасывали всякого рода «сюрпризы»: замаскированные дерном с бело-розовой брусникой мины — малейшая неосторожность, и дело оборачивалось самыми плачевными последствиями. Из-за этого приходилось постоянно говорить своим бойцам и командирам о бдительности, особенно в то время, когда бригада отводилась на пополнение людьми или на отдых. Тогда жди диверсантов!

Мое, впрочем, пребывание в бригаде оказалось недолгим. Осколками мины я был ранен в голову и контужен. Уже потом за руководство ротой меня наградили медалью «За боевые заслуги».

Лечился я в госпитале, расположенном в городе Казани, на Левобулочной улице. Потом, когда моё излечение закончилась, я какое-то время находился в том же самом госпитале на восстановлении. Мне приходилось ездить по району, получать картофель, морковь, капусту, а после всё это грузить на платформу и вести в госпиталь. Ведь раненым людям нужно было чем-то питаться!

Когда же я излечился окончательно, то прямо из госпиталя поехал в Москву, в дом НКО, где и доложил о своём прибытии. Выслушав мою историю, мне сказали: «Очень хорошо! Поедете в Ленинград. Ведь вы, кажется, учились в военно-морском училище в Севастополе? О вас остались хорошие отзывы. Так что поезжайте в Ленинград заниматься тралением мин и уничтожением минной опасности».

Так в самом конце января 1944 года я стал слушателем специального курса офицерского состава при военно-морском училище имени Фрунзе. Обучение наше проходило в городе Кронштадте. После того, как в июле того же года мы прошли теоретическую программу, меня посадили на «Морской охотник», направив на стажировку минёром в 4-й дивизион сторожевых катеров под командованием капитана третьего ранга Лежипекова. Базировались мы на острове Лавенсаари.

А потом, помнится, произошёл один трагический эпизод, который мне на всю жизнь запомнился. В один из погожих солнечных дней на протраленном, свободном от мин фарватере затонуло наше судно «Килектор». Те члены его экипажа, которым буквально каким-то чудом посчастливилось уцелеть, с дрожью в голосе рассказывали нам: «Был замечательный солнечный день. На небе — ни облачка. Полный штиль, ни рябинки. Вдруг — грохот, огромный столб воды у борта». Между прочим, в результате этого происшествия получили два наших катера-охотника «МО-107» и «МО-304». Но, что удивительно, они честно нам признались, что ни самолётов, ни перископов подводных лодок, ни следов от торпед они не видели. Потом, когда после этого случая прошло какое-то время, группа наших катерных тральщиков стала проводить траление в проливе Бьеркезунд. На случай возможного открытия огня артиллерии финскими батареями (надо сказать, финны довольно-таки хорошо обустроили свои позиции на северном побережье Финского залива, обстреливая нас со стороны Выборга и других населённых пунктов) их работу охраняли два катера-дымозавсчика. Саму же тральную операцию прикрывал «МО-105». Всё проходило довольно спокойно, пока вдруг сигнальщик, на нём служивший, не обнаружил перископ подводной лодки, который на миг показался из воды. Тогда «охотник» дал полный ход и лёг на боевой курс бомбометания. Однако подводная лодка его опередила, вышвырнув ударом торпеды его из воды и далеко разбросав его обломки. После этого над водой взвился фейерверк из вспыхнувшего бензина, взрывающихся снарядов и глубинных бомб.

Сразу, как только случилась эта трагедия, к месту происшествия из бухты посёлка Койвисто прибыл наш катер «МО-103», на котором я в то время нёс службу. В это самое время рулевой сигнальщик одного из дымозавесчиков заметил, как на поверхности моря появился на миг и тут же исчез перископ вражеской подводной лодки. Выстрелив ракетами и описав циркуляцию над местом её обнаружения, катер привлёк наше внимание. Надо сказать, наш экипаж действовал очень слаженно, не допуская субмарины уйти под большую глубину и под защиту финских артиллерийских батарей. Атака следовала за атакой. На головы этих самых подводников мы обрушивали множество больших и малых бомб с разной установкой глубины взрыва. В субмарине вышли из строя рули, погас свет, послышались треск переборок, скрежет обшивки, зашипел воздух и стала поступать вода. И вдруг прямо на наших глазах с сильным хлопком на поверхность воды вырвалось несколько огромных пузырей воздуха. Потом стало по морю расплываться огромное пятно солярки, в котором неожиданно забарахтались, размахивая руками и прося помощи, шесть членов экипажа. Наступило справедливое возмездие!

Мы вылавливали подводников под грохот артиллерии финских батарей. Из-за того, что снаряды всё ближе ложились к нашему кораблю, мы вынуждены были маневрировать. И когда наш катер дал ход, немецкие подводники, вероятно, испугавшись, что мы их покидаем, во всё горло закричали прямо в воде: «Гитлер капут!» После того, как мы подняли их на борт своего «МО-103», они стали требовать от нас скорейшего ухода из зоны обстрела и нисколько не заботились о тех своих коллегах, которые продолжали барахтаться в воде. Осмотрев затем водную поверхность, мы поставили знак-веху на месте потопления немецкой подлодки и покинули поле боя.

Когда мы стали опрашивать командира подводной лодки, им оказался капитан-лейтенант Вернер Шмидт, выяснилось, что мы потопили новейшую cубмарину «V-250», которая была вооружена какими-то новыми торпедами, о которых никто из членов нашего экипажа ничего не знал. Что интересно: торпеды загружались и устанавливались на подлодке специальной командой, в отсутствие экипажа. Тогда же, во время того самого опроса, Шмидт нам сообщил, что в задраенных отсеках лодки, возможно, еще остались живые люди. Для того, чтобы вызволить из подлодки уцелевших немцев, к месту гибели её был послан отряд наших спасателей. Однако интенсивный огонь батарей немецкой артиллерии, которая пришла на замену финским орудийным расчётам, создавал определенные трудности для того, чтобы приступить к спасательным работам. И все же работы велись, преимущественно ночью. Конечно, наших водолазов сильно били гидравлические удары от разрывов бомб и снарядов, кровь шла у них из носа и ушей, многие из них в результате этого получили ранения. Но потом, когда шум и постукивания внутри подлодки прекратились, «V-250» была поднята, отведена в Кронштадт и там поставлена в док.

Несмотря на то, что на новых торпедах имелись самоликвидаторы (скрытые устройства на торпедных аппаратах, которые соединялись с зарядами и были известны только специальным агентам немецкого гросс-адмирала Деница), наши специалисты открыли величайшую тайну гитлеровского флота. Оказывается, торпеды, используя парогазовую машину, которая работала на смеси керосина и сжатого воздуха и в силу этого оставляла на поверхности воды пузырьковый след отработанных газов, теперь были заменены на принципиально новый электродвигатель, работавший от малогабаритной, но мощной аккумуляторной батареи. Взрыватель тоже оказался заменён, он реагировал только на шум винтов, и акустическая аппаратура вела смертоносную «сигару» по следу корабля. После этого нам стало понятно, почему мы на Балтике понесли такие большие потери. Кроме того, имели потери и союзники в 1943 году: фрегат «Лэган», корвей «Полиантес» и другие суда погибли при помощи этого немецкого новшества. Вы представьте себе: только из состава английских военно-морских сил этой новой бесследной акустической торпедой Т-5 («Цаункениг») немцы уничтожили и повредили 24 эскортных корабля, в том числе пять судов из состава конвоев, которые следовали в порты России. Естественно, об этой разгаданной нами тайне мы сообщили нашим союзникам. Тогда против этого было разработано контр-средство — буксируемый на длинном тросе буй, имитирующий работу винта быстроходного корабля.

Помнится, когда в Ленинграде проводилась спасательно-подъемная операция, в Ленинграде спешно подготовили помещение для госпитализации подводников, подобрали медперсонал, владеющий немецким языком, выделили продовольствие и медикаменты. И что поразительно: это происходило всё в городе, который перенёс страшные лишения блокады. Тогда в Койвисте, поближе к месту гибели подлодки, на тот случай, если кого-то всё же удастся извлечь, развернулся медицинский пункт. И не наша вина в том, что немецко-финские береговые батареи били по каждому кораблю и шлюпке в районе гибели известной субмарины. А всё дело в том, что немцы предпринимали отчаянные попытки для того, чтобы тайны «В-250» и «Цаункенига» не были нами раскрыты. Поэтому было отдано распоряжение ещё и бомбить этот район с воздуха. Кроме того, предполагалось, что ихняя флотилия торпедных катеров прорвётся и забросает свою же субмарину глубинными бомбами.

Между прочим, я видел, как наши-солдаты солдаты вели четырёх матросов и боцмана с «V-250”. Сначала они запрещали приближаться людям к ним ближе чем на пять метров. Они отгоняли всех посторонних от них. Но потом отворачивались, видя, как сердобольная пожилая женщина или же мальчуган-пострел протягивали им, солдатам в чёрной военной форме, кусочек хлеба, сухарик или картофелину, луковку... Потом, вспоминая этот эпизод, я сам себя спрашивал: неужели так можно было относиться к врагам? И сам же на него отвечал: «Это не враги, это - пленные! А,стало быть, поверженные, побеждённые!» Потом этих пленных можно было видеть в сопровождении наших солдат на разборке разрушенных зданий Кронштадта. Но это происходило ещё зимой 1945 года. А ближе к весне они находились уже на восстановительных и погрузочно-разгрузочных работах на причалах.

Стоит отметить, что летом 1944 году в районе Финского залива происходило у нас ещё одно памятное сражение, участвовать в котором мне, правда, лично не пришлось. Дело в том, что в одно прекрасное время Финляндия прекратила поддерживать немцев, выйдя из войны. У финнов, если знаете, был такой остров Гогланд, где оставались большие склады с вооружением. Через какое-то время мы получаем сигнал, что немцы пытаются проникнуть туда и забрать оружие. Финны их всеми имевшими у ни силами пытались не пустить гитлеровцев, но сил у них для этого не хватало. Немцы же, используя свои самоходные баржи, пытались высадить десант и проникнуть на остров, установив орудия и так далее. Но недалеко от Гогланда располагался остров Лавенсаари (нынешнее его название — Мощный). С него наши катера и пошли на выручку финнам: сначала с Лежепеково, где стоял 4-й дивизион сторожевых катеров, а затем с Судариково. Получилось так, что часть наших моряков направилась туда просто на катерах, а часть на баржах, буксируемых катерами. Тогда-то совместными усилиями финнов и моряков немецкий десант был отогнан, а какая-то часть кораблей затоплена.

В 1945 году, получив звание старшего лейтенанта, я был назначен старпомом на тральщик. Но в связи с тем, что мой непосредственный командир заболел и со своей должности ушёл, мне пришлось его заменить, командуя сначала одним, потом другим тральщиком. В этом качестве я прошёл путь от Ораниенбаума, где мы поначалу базировались, до эстонского города Таллина. Принимал я, в частности, участие в освобождении от мин Нарвского залива, в том числе и в районе Силламяэ (в связи с наличием там интересных разных ронд и так далее). В какой-то период времени мы, кстати говоря, должны были идти на Выборг, чтобы сделать залив чистым. Но этот приказ потом отменили.

Занимаясь тралением Финского залива, мы как-то всё время сохранялись: не было у нас такого случая, чтобы мы подрывались кораблём. Впрочем, случалось, что погибали наши товарищи и ложились на бок соседние корабли. Мне запомнился, в частности, следующий эпизод. Из форпика, расположенном в первом отсеке, вдруг однажды выбежал весь как будто бы в крови наш товарищ. Вы только представьте себе: там, где у него располагалась голова, всё покрылось красным цветом. Мы тогда, помню, решили, что ему чуть ли не голову оторвало. Когда стали потом разбираться, выяснилось, что этот боцман полез в отсек в то самое время, когда взорвалась мина. Взрыв мины привёл к тому, что открывшиеся от этого банки с красками его всего облили. В результате он предстал перед нами в столь необычном виде.

А однажды мои сослуживцы рассказали о случае, как погиб штаб одного из дивизионов наших тральщиков. Командир их, конечно, тогда большую глупость сделал: догадался собрать весь командный состав на совещание на одну «посудину». В результате от взрыва затонул практически весь штаб. В результате только одному или двум нашим морякам удалось спастись.

Кстати сказать, когда мы находились в Эстонии, нас готовили для обеспечения высадки десанта в северной и южной частях побережья Ирбенского пролива, что в Курляндии. Но пока мы к этому готовились, внезапно пришло радостное известие о том, что немецкое командование подписало акт о безоговорочной капитуляции. Наше задание отменили. И в этот праздничный день, к сожалению, у нас произошла трагедия. Впереди нашего тральца стоял камэка, небольшой катерный тральщик, на котором в качестве воспитанники, считайте, сыном полка служил один мальчишка. Когда началось торжество по случаю нагрянувшей Победы, этот пацан, раз кругом ракетами стреляли, взял и из ракетницы от радости выстрелил. Но, как оказалось, попал в пах своему командиру, который в этот момент находился на капитанском мостике. Ну что пацану оставалось делать? Он из лучших побуждений это сделал. Командира опустили даже в воду, пытаясь спасти, а он всё равно продолжал гореть. Его, увы, так и не смогли спасти. Вот такие вещи тоже бывают!!!

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

И.В. Как вас кормили на фронте: в пехоте и потом во флоте?

Ю.К. Когда мы стояли на формировании, нас достаточно хорошо кормили. В реальной же боевой обстановке с этим бывало по-разному. Ведь многое зависело от того, насколько возможно их нам доставить или нет. Ну что вы хотите? Я вам, например, уже приводил в качестве примера случай, как в Кронштадте наше население подкармливало пленных немецких моряков-подводников. Конвоиры, которым было приказано ни в коем случае не подпускать к немцам никого, только отворачивались. Но можно в этой связи провести интересную аналогию с немцами. Тогда они подожгли и взорвали наши бадаевские склады в блокадном Ленинграде. Люди фактически остались без питания и стали умирать. Вот моя, например, супруга с самого начала и до конца жила в блокадном городе. Мы с ней познакомились где-то в феврале 1944 года, когда, как говориться, уже вся страна стала помогать Ленинграду. Так я хорошо помню, как на какой-то праздник она, моя лучшая подруга, приготовила мне пшённую кашу. По тем временам, тем более — для города, только что освобождённого от блокады, это считалось деликатесом. Когда она в печурку это клала, у неё подвернулась рука, часть этого пшена распалась и упала. Полились рекой слёзы. Но на старалась и всё же кашу приготовила. Она у меня тоже ветеран Великой Отечественной войны, орденоносец, имеющий орден Отечественной войны...

И.В. Сто грамм выдавали?

Ю.К. Да, такое тоже было. Но я не ахти как стремился, так сказать, к этому.

И.В. Как награждали вас на фронте?

Ю.К. С этим у меня дело обстоит следующим образом. К своей первой награде, медали «За боевые заслуги», я был представлен еще в 1942 году. Но вручили ее мне где-то, по-моему, в 1944 году. Конечно, в связи с награждением происходило много всяких трудностей. Помню, в 1944 году за траление я получил второй орден Отечественной войны 1 степени (таким же орденом меня незадолго до этого отметили). Так вот, когда мне эту награду вручали, я попросил: «Ребят, а может быть, есть возможность вместо ордена есть возможность получить отрез материала, чтобы пошить себе что-то?» Но я, наверное, от непонимания многих вещей так думал. Всего же у меня пять орденов: Боевого Красного Знамени, два - Отечественной войны, два — Красной Звезды. Два из них я за выслугу лет получил.

И.В. В атаки приходилось вам ходить?

Ю.К. Да.

И.В. Ощущения какие испытывали?

Ю.К. По этому поводу я могу вам сказать следующее. Как в русской армии до революции всегда существовал поп-батюшка Гапон, который гнал людей куда-нибудь вперёд, так и в Советской Армии вместо него действовали комиссары. Но если говорить как на духу, то их что-то мы не видели в бою. Возможно, я не прав и слишком пристрастно о них сужу. Может, это только у нас так складывалось. Я этого, впрочем, не знаю. Помнится, когда я воевал в танковом корпусе, ко мне подходил замполит и спрашивал: «Ты не будешь возражать, если я соберу народ? Надо побеседовать с ребятами и вдохновить их перед броском». О том, как проходили эти броски, отдельный разговор. Могу привести вам такой пример. Когда мы выгрузились в Кубинке и пошли в направлении на Брянск и на Унечье, то стали передвигаться на автомобилях. Так пока ехали, видели такую ужасающую картину: как ребята начали наступать на немцев, так в этих позах и остались там все лежать. Возможно, разведка плохо работала у них? Я этого не знаю. Россия, кстати говоря, во всех войнах так себя проявляла. Возьмите в качестве примера Петра Первого и то, как он воевал под Нарвой и Полтавой, возьмите других наших полководцев, как тот же Кутузов. Они вдохновляли людей на боевые дела, но никто из них не берёг нашего солдата. Разве это нормально, когда лежит один полностью уничтоженный врагом взвод наших солдат и через каких-то километров пятьдесят-сто другой такой же взвод, но, может быть, численностью чуть поменьше? Что это значит? Это означает, что или разведка плохо сработала, или же материальное обеспечение наших солдат оставляла желать лучшего.

И.В. Во время атак слышали ли вы возгласы «За Сталина»?

Ю.К. Да, это было, такие возгласы я слышал. Но я, знаете, о Сталине отдельно бы хотел поговорить. Понимаете, во все времена в России существовали люди, которые били по голенищу. То же самое и в отношении Сталина. Это потом мы узнали о том, что, оказывается, в 30-х годах Киров в Питере стоял на уровне Сталина и его из-за этого убили, что надо было его как-то осадить в то время. Сейчас многие исторические события переиначили, не знаешь, чему и верить.