Кусенко Николай Павлович

- Я, Кусенко Николай Павлович, родился 16 декабря 1926 года на Кавказе, в Адыгее, в селе Садовом. Там же я учился в Бжедугхабльской средней школе, в которой учились тысяча двести ребят и девчат с окрестных шести хуторов и аулов.

Из этих тысячи двухсот ребят только я и Аня Иванникова в совершенстве владели немецким языком в рамках школьной программы: писали, читали и говорили. В моем личном деле впоследствии было записано: «В совершенстве владеет немецким и английским языками».

- Расскажите немного о своих родителях.

- Моего отца привезли на эту землю в 1906-м году из Херсонской области подобно тем поселенцам, которых потом отправляли на Целину, а маму привезли из Ростовской области. Они на новом месте постепенно обжились, арендовали землю, хоть и жили в трудных условиях. Родители мои были крестьянами, они вступили в колхоз в 1934-м году. Мой отец вступил туда самым последним. Мама была специалистом по выращиванию и обработке табака, а отец был агрономом довольно обширного профиля растений.

В нашем районе тогда проживало шестьдесят пять тысяч человек, которые работали в десяти колхозах, расположенных на территории размером двадцать километров на двадцать пять, расположенной между реками Лабой и Белой.

Через год после вступления в колхоз, отца избрали председателем колхоза, и он председательствовал вплоть до 1940-го года. За это время его четырежды арестовывали. Но каждый раз прокурор, за неимением состава преступления, его отпускал.

- Арестовывали отца по ложным доносам?

- Нет. Уже потом, когда я спрашивал его в 80-летнем возрасте, он сказал: «Это таким образом приучали нас, руководителей, выполнять закон».

Первое, за что его арестовали, была ловля рыбы. В то время разрешалось ловить тонну рыбы на семью, а он наловил тонны четыре или пять. Он ее засолил впрок, думая, что никто не узнает. Но через недели две, когда рыба засолилась, приехали из района, забрали рыбу и район обеспечен был селедкой.

Второй раз он в школе преподавателям продал восемьдесят четыре килограмма ранних помидор. А этого нельзя было делать: надо было сначала сдать государству, выполнить план поставок, а потом уже с излишками можно было поступать как захочется.

В 1939-м году отец вырастил хороший урожай и раздал пшеницу крестьянам на трудодни, как положено было. Раздавал, можно сказать, насильно, развозя каждому по дворам, потому что ее было много и хранить в колхозе было просто негде. Мешки с зерном приходилось вываливать перед дворами колхозников. За это его тоже арестовали.

У нас за рекой Белой была ферма, на которой погибла одна корова, которая запуталась в привязи и задушила сама себя. За этот случай отца арестовали в четвертый раз.

Отец был отличным специалистом и в техническом плане: он изобрел агрегат, который высаживал в грунт рассаду томатов и табака. Этот агрегат через три года был произведен Краснодарской сельскохозяйственной академией, а отцу, за изобретение, были выделены десять рублей премии и две поллитры водки.

После председательства, в 1940-м году, его хотели снова переизбрать, но он уехал в Майкоп и на собрание не явился. В Майкопе знакомый врач выписал ему справку, что он болен. На том собрании люди стали заступаться за отца, говорили: «Вы что, хотите, чтобы его в тюрьму посадили? Чтобы дети без отца остались?» Нас тогда у родителей было пятеро детей.

Отец всегда заботился о нас, поэтому мы всегда были одеты, обуты и сыты. Если с едой было не очень, то всегда выручала рыба. На реке Белой отец ставил верши, которые нам надо было проверять четырежды в день и потом мне приходилось разносить эту рыбу по родственникам. Иногда родственники высказывали претензии, тогда я приходил к отцу и говорил: «Папа, а вот те-то говорят, что им хотелось бы, чтобы рыба была уже чищенной», - «Кто говорит? Значит так, рыбу им больше не носи! А то они уже сами чистить ленятся!»

- Расскажите про Ваших братьев.

- У меня четыре брата. Один брат, Александр, закончил автомобильный техникум и был преподавателем в Красногорске, под Москвой. Потом он работал там же на военном заводе.

Другой брат, Алексей, пошел по отцовским стопам и стал агрономом. И, когда он вырастил урожай 55 центнеров с гектара, его через месяц забрали в область, в Майкоп, и назначили его там главным агрономом области.

Третий брат, Борис, был самым умным в нашей семье. Он окончил два университета и работал до 75-ти лет на различных должностях в проектном институте в Майкопе.

Самый младший брат, Витя, работал на заводе электриком. Единственный из нас, братьев, кто не имеет высшего образования. Он в свое время пытался поступать в сельскохозяйственный институт, но не написал сочинение на «пять», поэтому не поступил.

Сейчас говорят, что у крестьян не было паспортов, что нельзя было поехать куда-нибудь поступать. Все это лишь часть правды. Паспортов в нашей местности до войны у крестьян действительно не было. Но это не мешало нам, всем пятерым, ездить по стране вплоть до Москвы. Про Краснодарский край, Краснодар и Майкоп я вообще молчу – мы там бывали очень часто. А в Армавир и Тихорецк мы порой вообще пешком ходили, и никто нас нигде не задерживал. Да тогда и проверять было некому, милиции почти не было. У нас на район было всего три милиционера и один начальник милиции. Милиционера я впервые увидел, когда мне было тринадцать лет и я пошел в Майкоп на празднование 1 Мая. У нас в селе даже участкового не было.

Но, когда отца арестовывали, я прочел в документе строчку «явиться в отделение милиции, имея с собой продовольствия на двое суток и теплую одежду» и рядом видел подпись начальника районной милиции.

- Расскажите про Ваши школьные годы.

- В школу меня отец отправил в 1934-м году, когда мне исполнилось восемь лет. А в наше время в школу принимали, когда ребенку было десять лет, так что учиться я начал на два года раньше положенного. Это потом сыграло свою роль: в армию меня призвали тоже на два года раньше, в шестнадцать лет, подумав, что я, окончив восемь классов, укрываюсь от призыва. У сотрудников военкомата при себе был список окончивших восемь классов, и они забирали в армию, согласно этого списка.

До четвертого класса я учился в нашем населенном пункте, в школе, которую построил мой дедушка. Перед самой революцией на деревенском сходе дедушка предложил построить школу. Сначала все жители согласились с ним, а потом, когда начались все эти события, к нему пришли и сказали: «Ты это все затеял, ты и строй».

После окончания начальной школы, остальные четыре года я учился в Бжедугхабльской средней школе. В эту школу нужно было ходить пешком. Это сейчас школьников на автобусе возят, а тогда мы каждый день ходили два километра туда и два километра обратно.

В нашей школе было чем нам заняться: у нас была пионерская организация, различные кружки, спортивные секции, художественная самодеятельность.

- Были какие-нибудь ощущения надвигающейся войны?

- Сейчас, с высоты прожитых лет, я начинаю осмысливать и понимаю, что да, ощущения были. И была активная подготовка к ней. Предчувствие, что будет война, ощущалось по частому призыву «запасников» на военные сборы и переподготовку. Шла активная подготовка летчиков: в каждой станице у нас были аэроклубы ОСОАВИАХИМа, а в Краснодаре, Армавире, Белореченске были даже училища летчиков. Я очень хотел стать летчиком, но отец мне сказал: «Я тебе сейчас такого летчика дам, что с печки у меня будешь прыгать без парашюта!»

- Как Вы узнали о начале войны?

- Мы с моим дядей, который работал в колхозе бухгалтером, должны были в этот день строить дедушке новый дом и поэтому таскали бревна для строительства. И вдруг прибегает кто-то и говорит дяде: «Антон Иванович, дедушка говорит, что началась война. Приходите к правлению». Там до правления было метров сто пятьдесят, не больше.

В правлении колхоза было радио, черный такой репродуктор, вот по нему и было объявлено о том, что началась война. В этот момент все хуторяне собрались в правлении, слушали радио и, сразу же после этого, начался призыв в армию.

Когда началась война, я закончил семь классов и продолжал учиться. Те ребята, которые 1924-го года рождения, заканчивали восьмой класс и их, по окончании учебы, стали призывать в армию.

- Начало войны как-то сказалось на вашем учебном процессе?

- Никаких изменений не произошло. Никаких занятий у нас не сократилось, мы учились по полной программе. Вот только часть молодых преподавателей из нашей школы забрали в армию. У нас был преподаватель, немец по национальности, Беккер Александр Федорович. Он и его жена, Берта Георгиевна, были из немцев Поволжья. Так его забрали в армию, а его жену спустя некоторое время, отправили жить куда-то на Урал.

- Когда немцы пришли к вам в село?

- 25 мая 1942 года я закончил восемь классов, а немцы к нам пришли 18 августа 1942 года. По своей природе я имел обыкновение где-нибудь ходить, путешествовать, узнавать, как живут люди в других семьях, в других селениях. В тот день я пошел в поле, в котором лежала скошенная люцерна, стояла брошенная сельскохозяйственная техника. По пути, километрах в двух, у нас была тракторная бригада. Я туда пришел, смотрю, метрах в двухстах, едет немецкий обоз, состоящий из повозок-одноконок. Немцы не могли ехать по нашей центральной улице, поскольку был разрушен мост через Кубань, и они ехали по противоположному берегу.

Когда я их увидел, перепугался и километра два бежал от них. Прибежал в сад, сел под яблоней у виноградника, отдышался, потом через болото пришел домой. А немцы к этому времени уже уехали.

Позже, когда отремонтировали мост через Кубань, немцы ехали по шоссейной дороге от Усть-Лабинска, со стороны Краснодара, до Майкопа. А я в это время, уже будучи в партизанском отряде, считал, сколько мимо меня прошло машин, танков, кто прошел, какой национальности и так далее.

В тот момент немцы даже по мне стреляли. Они же не глупые, понимали, что не просто так я сижу рядом, в семидесяти метрах и ловлю рыбу. Чего бы мне сидеть около моста, где проходит военная техника? Поэтому немцы выстрелили в мою сторону. Но благо, что они стреляли вверх, по дереву и меня не убили. Я быстренько бросил свою удочку и побежал в партизанский отряд с докладом, что и в каких количествах сегодня прошло мимо меня.

- Колхоз эвакуировали перед приходом немцев?

- Перед самой оккупацией мы, молодежь моего возраста, вывозили на элеватор колхозное зерно. В тот год урожай был хорошим, зерна уродилось много. Сначала вывозили зерно в Усть-Лабинск, а потом, когда немцы захватили Краснодар, в Белореченск. Но не все зерно удалось вывезти, часть намолоченного зерна из того урожая осталась на току, сваленное в большой такой бурт.

Технику и трактора забрали из колхоза еще раньше, ни одного трактора не осталось. Было в колхозе четыре машины и их забрали тоже. Часть скота отправили в Чечено-Ингушетию. Вернуться оттуда удалось только женщине, председателю колхоза, которая сопровождала этот скот. Она рассказывала, что Чечню немцы заняли быстрее, чем нас. Они пригнали скот туда, а там уже хозяйничали немцы. Мой сосед отправился туда сопровождать гурты скота, так его там местные жители расстреляли, а скот разобрали себе.

Перед войной каждый колхоз заготовил продовольствие в лесу для партизан. Когда я уже был в партизанском отряде, мы не знали, где спрятано продовольствие: председатель колхоза уехала и тот, кто возил продовольствие прятать, тоже уехал. Когда закладывали продовольствие, то старались, чтобы об этом знало как можно меньше народа, иначе или разворуют или просто сообщат врагу.

Нашему отряду приходилось пользоваться продовольствием, заготовленным другим колхозом. Правда, пользовались мы им, пока тех людей, которые нас снабжали продовольствием, не расстреляли полицейские.

- Расскажите про тех, кто сразу к немцам пошел служить.

- Были, конечно, такие, которые пошли служить к ним по собственной воле, но были и те, которых немцы просто назначили, например, старосты. У нас был сосед, который, когда наши войска отступали, не пошел с ними, а задержался в лесу и впоследствии вернулся в село. Его немцы назначили полицейским и еще одного, жившего на другом конце села. Но тот уже по возрасту не был военнообязанным, да и никаких участий в операциях он не принимал.

А тот, который сосед, постоянно подвергался критике со стороны односельчан. Когда наши вернулись, этого соседа арестовали и, впоследствии, в Краснодаре расстреляли.

- Как вы попали в партизанский отряд? Кем он был создан?

- В Краснодарском крае, с приходом немцев, сразу были организованы партизанские отряды, но они в большинстве своем были небольшими, человек по пятьдесят пять. Я не знаю, кто их там организовывал и как организовывал, знаю только, что нашим партизанским отрядом руководил старый партизан Емельяненко Павел Степанович, который партизанил еще в Гражданскую войну.

Начальником штаба у него был мой дядя. Он, после ранения был направлен на месяц домой долечиваться, и тут в село вошли немцы. Он не смог возвратиться к себе в часть, поэтому был вынужден уйти в партизанский отряд.

А меня в отряд взяли по той простой причине, что я часто приходил в отряд к своему дяде. Да к тому же моей маме чешский офицер однажды сказал, указывая на меня: «Матка, ты ему запрети разговаривать с немцами на немецком языке. Иначе его возьмут переводчиком и убьют, заподозрив в чем-нибудь».

И в один из дней из отряда пришли два парня, наши односельчане, взяли меня под руки, как знающего немецкий язык, и увели в отряд.

- Силой увели?

- Нет, они просто сказали, что меня зовет мой дядя.

- Как звали Вашего дядю?

- У меня было два дяди – одного звали Павел Степанович, а другого, который был в партизанском отряде, звали Василий Евстафьевич. Он был четырнадцатого года рождения, после войны работал в колхозе помощником бухгалтера, поскольку очень хорошо владел математикой.

- Где базировался ваш отряд?

- Наш партизанский отряд базировался в лесу, между Туапсе, Майкопом и Белореченской. У него не было одного постоянного места базирования, мы часто переходили с одного места на другое. Сначала мы были в непосредственной близости от села, там километрах в семи был хороший лес, окруженный с одной стороны болотом, а с другой рекой Белой. Вот в том месте и была у нас база отряда.

Однажды я соскучился по маме и очень захотел ее увидеть. Ну что я там, пацаном ведь еще был. Я пошел домой. А чтобы выйти из лагеря, надо пройти три наших кордона. И я три партизанских поста прошел, меня пропустили.

Когда я возвращался обратно, уже дело было вечером и стемнело, по мне начали стрелять из пулемета. Расстояние до этого пулемета было очень большим. Я видел огонь, слышал, что стреляют, но не придал этому значения. А потом увидел рядом с собой фонтанчики снега и понял, что стреляют по мне. Я быстро скатился в овраг и бегом побежал в отряд.

Когда я прибежал, меня сразу схватили за шиворот и потащили к начальнику отряда. А Павел Степанович был матершинником и не сильно культурно разговаривал всегда с людьми. Вот и в этот раз он огрел меня дубиной и закричал: «Сукин ты сын, кто тебя отпускал!? По маме он, видите ли, соскучился!» Отколотил он меня в тот раз очень хорошо. В результате, партизанский отряд снялся с насиженного места и был вынужден перебраться в другой район.

А дело было в январе. В те годы было много снега, да и холод был сильный. Мы через реку Белую, по грудь в ледяной воде, перешли, неся на вытянутых вверх руках кто радиостанцию, кто автомат, кто карабин.

У меня был карабин, я сам себе его добыл. Мы как-то уничтожили немецкий грузовик, который перевозил боезапас. Это грузовик направлялся куда-то и, когда наступила ночь, остался ночевать в нашем селе. Его охраняли шесть человек немцев, которые по очереди несли караульную службу: один стоял у грузовика, а остальные спали в доме у Кравченковых.

Наш отряд снял ночью часового: один закрыл ему рот полотенцем, а двое схватили его за руки, чтобы немец не успел сделать предупредительного выстрела. Вся операция была тщательно продумана, в отряде были совсем не глупые люди. А у каждого окна дома, в котором спали немцы, выставили по автоматчику и, когда немец вылезал из окна, его расстреливали.

Из груза, который перевозил этот грузовик, мы забрали себе гранаты, автоматы, карабины. Я смотрю, народ по-быстрому, расхватывает имущество: кто по два карабина схватил, кто ящик с патронами на себя нагрузил. А я карабин на себя нацепил и еще сдуру схватил один ящик, думая, что он с патронами. Но потом чувствую, что-то он подозрительно легкий какой-то. Но все равно я взвалил его себе на плечо и припер в партизанский отряд. А начальник, Павел Степанович, посмотрел на меня и на ящик и говорит: «Ну что ж ты, сукин ты сын, припер нам в отряд уздечки? У нас ни одной кобылы нет, зачем нам эти уздечки нужны? Кто тебя, дурака, только послал на задание! Не знал, что ты такой дурак!» Мне стало неудобно, стыдно и я никому об этом эпизоде потом не рассказывал. Это хорошо, что он меня просто отругал, а не отколотил, ведь иногда он мог и крепко палкой дать за какой-нибудь проступок.

- В вашем селе немцы на постое стояли?

- У нас немцы останавливались только на ночлег. И последние немцы, отступая, в нашем селе на последней улице построили оборонительный рубеж. А мы с моим другом Колей, который был очень смелым и отчаянным парнем, пошли на задание. Нам было приказано узнать, где размещается эта оборонительная линия и сколько там техники и вооружения.

Когда мы подходили к этим оборонительным укреплениям, нас остановил патруль. Я патрульному на немецком языке говорю, что иду домой от бабушки, которая сильно болеет. Он мне пинка под задницу дал и сказал: «Быстрее домой!» И мы пошли в ту сторону, где была эта линия обороны. Там рассмотрели все внимательно, прошли дальше и спрятались Теперь надо же было, обойдя все эти немецкие укрепления, вернуться обратно. Да так, чтобы ни одна собака на нас не залаяла и ни одному полицейскому на глаза не попасться, иначе нас поймают, и мы никаких сведений в отряд не принесли бы.

Те сведения, что мы доставили, очень помогли нашим наступающим частям, которые освобождали село в конце февраля 1943 года: только один солдат там погиб, остальные, зная о расположении этого рубежа и его вооружении, попросту обошли его и немцы были вынуждены в спешном порядке бежать оттуда. Наше село полностью освободили от немцев, как и Сталинград, 2 февраля 1943-го года.

- Какова была реакция немецких солдат на то, что к ним подходит простой деревенский мальчик и внезапно начинает с ними разговаривать на немецком языке?

- Никак на это не реагировали. Мне потом тринадцать лет пришлось прослужить в Германии, и я сделал вывод, что пожилые немцы, у которых были дети, они к детям относились положительно. Но это было не всегда так. К примеру, когда я по заданию, пришел домой к дяде, они меня выгнали ночью в холодный коридор, на мороз, и я там спал на соломе. А молодые солдаты относились более дерзко к молодежи. Помнишь, я рассказывал случай, когда я сидел с удочкой у моста, а они по мне стреляли? Вот таких случаев было два и каждый раз стреляли молодые солдаты.

Кроме солдат, в меня дважды стреляли из самолета. Я как-то утром рано сидел у рукотворного озера, которое к настоящему времени не сохранилось, и наблюдал за пролетающими самолетами, которые летели бомбить, наверное, Армавир. Это я так предполагаю, у меня же не было их плана, куда они там летели и что им надо было бомбить. И вот пять самолетов пролетели мимо меня, сидящего на круче. Мне бы слезть с нее, а я засмотрелся. А шестой самолет, пролетая на бреющем, дал очередь по мне из пулемета. Но, благо, что очередь легла немного впереди меня.

Еще расскажу тебе. Когда наши отступали, а отступали они довольно пассивно, нашими войсками командовал Буденный. Но ощущения что этой массой отступающих, кто-то руководил, не было. В последней колонне отступающих шла батарея 37-миллиметровых пушек-автоматов из четырех орудий. Мимо этой колонны пролетала группа немецких самолетов, так эти артиллеристы развернули свои орудия и начали стрелять по ним. Самолетам пришлось отвернуть и сбросить свои бомбы неподалеку, в балку. Вот если бы миллионная отступающая армия дала отпор преследующему ее врагу так, как дала эта батарея! А то они беспомощно шли по дорогам, в девять рядов, целую неделю в сторону Туапсе. А под Туапсе их остановили матросы и пограничники. И вот там уже, встав в оборону, пополнив свои ряды другими сбежавшими с фронта и отступающими частями, они дали отпор немцам. Из дезертиров там был создан штрафной батальон, мне об этом уже отец рассказывал потом.

- После того, как ваш отряд был вынужден зимой сняться с места, куда он направился?

- Ближе к Туапсе. Там, под Белореченкой, в горах специально было обозначено место для сооружения лагеря.

- Самого лагеря не было, было только место для него?

- Да какой там лагерь?! Там было только пять землянок приготовлено еще до нашего прихода туда. В первом своем лагере мы сооружали землянки сами для себя, а здесь уже кто-то постарался за нас. Причем, даже была подготовлена трава, которую мы постелили в землянках, чтобы спать на ней. На траве лежали, пень под голову клали, и никаких тебе укрываний.

- У вашего партизанского отряда было какое-нибудь название или нумерация?

- Нет, ничего подобного у нас не было. А может я просто этого не знаю. И мне потом нигде не встречалась информация об этом, так что, возможно, он был безымянным.

После того, как нас освободили, к нам в село прибыли люди для проведения проверки. Наш командир сидел в комиссии вместе с этими прибывшими людьми и каждого разбирали: если ты из бывших полицаев, то отходи в сторону, если староста, то тоже туда.

Мой отец спас старосту, когда рассказал собравшимся одну историю. К нам в партизанский отряд на самолете доставили двух радистов и две радиостанции, и отец, встретив их при высадке, сначала повез их в село, чтобы спрятать у старосты. Эти радисты прятались там до тех пор, пока мы с Колей Бугаенко, партизанские разведчики, не пришли и не отвели их в партизанский отряд. Мы сами тогда не знали, что их к нам из-за линии фронта доставили. Идем, я смотрю на одного из радистов и спрашиваю: «Ты откуда? Что-то я тебя не знаю», а он отвечает: «Да я с соседнего села, с Великовечного, в семи километрах отсюда». Там не приветствовалось излишнее любопытство, но своих-то ребят я знал, с которыми вместе учился, а этого видел впервые.

Для того, чтобы передать радиограмму радисту приходилось уходить километров за пять в сторону от лагеря, в горы, а потом опять возвращаться обратно. И каждый раз радиста охраняло три партизана, вооруженных автоматами.

- Какая самая крупная операция, проведенная вашим отрядом?

- Такого грандиозного урона мы немцам не нанесли. Мы взорвали два моста. Вернее, мы два раза взрывали один и тот же мост: мы взорвали его, а немцы через шесть часов уже восстановили. Пришлось нам опять взрывать. Этот тот самый мост, у которого я сидел с удочкой и якобы рыбу ловил, наблюдая за передвижением немецких войск.

Что еще мы такого сделали? Ну, расстреляли немецкий карательный отряд, который пришел в аул Бжедугхабль. Вместе с ними пришли местные полицейские, мы и их тоже ликвидировали. Потом наша группа совершила налет на тягач-грузовик, который вез оружие и боеприпасы, это я тебе рассказывал уже. Этот грузовик мы потом взорвали.

Еще мы выполняли задание руководства партизанскими отрядами и выяснили, как охраняется мост через реку Кубань, чтобы его потом взорвать. И последней нашей задачей было определение места и характера немецкого оборонительного рубежа, которым они собирались встретить наши наступающие войска, об этом я тоже уже рассказал.

- Каким образом отвечали немцы на все действия вашего отряда?

- Они хорошо отвечали. Как только мы передадим радиограмму, сразу же, минут через пять, это место или обстреливалось из минометов или прилетал бомбить самолет.

После того, как мы расстреляли немцев при захвате боезапаса, то к нам был послан карательный отряд, численностью человек двенадцать. Но двое полицейских из другого хутора, которые работали на нас, предупредили и в результате мы расстреляли самих карателей. После этого полицейские во всех близлежащих хуторах и селах сидели днем по домам и выходили из них только ночами.

С одним из этих полицейских я учился в школе, он был хорошим поэтом. Он добровольно пошел служить в полицию, при этом помогал нашему отряду информацией. После войны ему дали восемь лет, он отсидел и вернулся домой.

После наших налетов мы сразу старались сменить наше местонахождение. Расстояние между нашими лагерями составляло, как правило, где-то сорок километров.

- Местные жители страдали от ваших действий?

- Местность там была прифронтовая и население страдало только в том, что у них немцы поотбирали скот, свиней, кур, гусей. Обычно таким мародерством страдали румыны.

- Расстрелы мирного населения были?

- Нет, никого у нас не расстреляли. У нашего старосты было три дочери: одна постарше меня, другая моего возраста и еще одна помладше. Как только должна была у нас быть облава или же немцы должны приехать к нам ночевать, эти девчонки по улицам бежали к своим подругам, передавали им эту информацию, а подруги уже передавали ее дальше. Вот такая вот была налажена схема оповещения населения.

Поэтому, когда, после освобождения села, старосту хотели вместе со всеми арестовать. Но отец мой, который пришел с первыми нашими частями, заступился за него.

- Кем был Ваш отец во время войны?

- Отец занимался эвакуацией партийных деятелей, партийных руководителей и их семей из Краснодара и Краснодарского края. Он выводил их в Туапсе, за линию фронта. Собиралась группа в количестве человек тридцати и отец, в качестве сопровождающего, выводил их куда было нужно.

А секретаря Краснодарского крайкома партии он, наоборот, водил в тыл к врагу, чтобы тот оттуда руководил действиями всех партизанских отрядов края. Но по пути, когда шли мимо аула Шаумян, в шестидесяти километрах от Туапсе, этот секретарь умер. Он был уже пожилым человеком, к тому же прекрасно понимал, куда он идет, что его могут поймать и расстрелять, вот сердце его и не выдержало.

Дело в том, что те проводники, которых отправляли за линию фронта, а это были в основном местное население или армяне, они не вернулись обратно. Вернулось всего человек тринадцать. После того, как отец вернулся к Туапсе, его чуть не расстреляли матросы. Отцу пришлось называть свой позывной и только это спасло его. Он мне рассказывал потом: «Ой, Коля, я целую неделю потом отдыхал! Я впервые за это время в бане помылся, мне одежду чистую дали. Отдыхал я».

А потом отец мой обеспечивал высадку партизан и диверсионных групп, доставлял радистов в партизанские отряды, в том числе и в наш. Он знал местность, как свои пять пальцев, знал, к примеру, где можно посадить «кукурузник».

- Пока Вы были в партизанском отряде, Ваша мама с братьями оставались дома?

- Да, они дома оставались. У нас почти все имущество забрали немцы и румыны: забрали подушки, забрали много чего. Хорошо, что осталась скотина: корова и маленький теленок. Телят было два, но одного забрали немцы. Когда отступали колхозы, то в лесу оставались бродить животные, отбившиеся от стад. Я, как человек хозяйственный, к себе домой оттуда привел лошадь и двух быков. Дедушка как увидел это, сразу мне сказал: «Сейчас же открой ворота и выгони их на площадь! Это не наш скот, а общественный! Это не твое, ты к этому никакого отношения не имеешь к этим быкам!» Быков я выгнал, но лошадь все-таки оставил себе.

- Никто из соседей не выдал Вашу семью немцам из-за того, что Вы были у партизан?

- Никто об этом не знал даже! Мы в отряде всех даже не знали. Я, например, знал только своих шесть человек, с кем ходили на задания, а об остальных я только догадывался. Старших руководителей отряда я еще знал, но их у нас было мало – человека четыре.

- Испытывал ли отряд недостаток в снабжении боеприпасами?

- Ну а как же! Сначала у нас даже на всех оружия не хватало, а потом стали постепенно захватывать его у немцев. Мы забирали у них их автоматы, забирали патроны. Пусть я, когда мы грузовик захватили, принес уздечки, но зато другие-то принесли патроны. Случалось даже так, что у нас в отряде был избыток оружия.

- Сколько Вы пробыли в партизанах?

- Партизанил я до 5 февраля 1943 года, в тот день я вернулся домой. У нас дома в одной из комнат стояла радиостанция, которая была заминирована и мой дедушка запрещал заходить в эту комнату. А еще он мне запрещал ходить где попало: «Ходи только по дорожке».

- Чья это была радиостанция?

- Немецкая. Немцы же, когда отступали, останавливались дома у них. Там же рядом был эта линия обороны, этот рубеж, разведывать который мы ходили.

- Как поступили с этой радиостанцией?

- Ну как, пришли саперы и разминировали ее. Только через полтора месяца после того, как из нее вытащили мину, дедушка разрешил нам заходить в эту комнату, а до этого все мы жили в одной комнате.

- Как происходило расформирование партизанского отряда?

- Для меня лично оно произошло так: меня сначала отпустили домой, а потом призвали в армию. Когда я уходил домой, отряд еще пока продолжал существовать, а потом, после того как полностью освободили Краснодар и Краснодарский край, все партизанское движение в тех краях прекратилось.

- Когда Вас призвали в армию?

- Призвали меня 19 апреля 1943 года. Призывал меня не полевой военкомат, а самый настоящий, который был еще до немецкой оккупации. Он и сейчас существует, только располагается в другом здании. В военкомате снова работали те же самые люди, которые и раньше там были секретарями, вот только военные были уже совсем другие. Вот один из этих секретарей мне тогда и сказал, что я, подлец, укрывался от призыва. И меня, вместе с другими, призвали в армию.

Перед отправкой в армию. Ст. Усть-Лабинская, 1943 г. Муравьев Николай Андреевич, Соловьев Леонид Федорович, Кусенко Николай Павлович, Бугаенко Николай Александрович

- Скажите, перед тем как призвать в армию, Вам выдавали какую-нибудь справку о том, что Вы находились во время оккупации в партизанском отряде?

- Нет, ничего не давали. В личном деле только была запись, что я был на оккупированной территории. Хотя никакого плохого отношения к себе по этому поводу я никогда не ощущал, например, потом меня, только что закончившего училище лейтенанта, без вопросов назначали на должность помощника командира корабля, тральщика. А это должность уже капитан-лейтенанта. У меня в подчинении было семь офицеров и семьдесят пять матросов. Единственный раз это сказалось на мне, когда, при награждении, вместо ордена мне дали медаль. И то я узнал об этом факте уже после войны, когда прошел обучение в разведшколе и стал разведчиком.

Когда я был начальником первого отдела, секретного, только тогда я, перед отправкой за границу, получил в руки свое личное дело и там прочел, что меня представляли к ордену, но его мне не дали. А личное дело мне давали для того, чтобы я оттуда списал слово в слово свою автобиографию. Кадровики говорили: «Списывай слово в слово, а то напишешь еще что-нибудь, что раньше не писал, придется тебя снова проверять». Я же за границей потом много где прослужил, бывал в восемнадцати странах – от Токио до Багдада. Последнее место, где я служил, это Багдад. Там я был советником у министра, у Тарика.

Восстановлением всех бумаг и справок я потом уже озаботился, когда заканчивал службу и пришла пора мне на пенсию уходить. А когда пришел со всеми этими бумагами к кадровику, он сказал: «Да не нужны мне твои партизанские бумажки и справки, что ты участвовал в тралении! У тебя и так выслуги столько, что ты будешь получать самую высокую пенсию».

Отвлекся я что-то немного от рассказа. Ну вот, значит, в военкомате со всего района нас, призывников, набралось, наверное, человек триста. После призыва меня направили в запасной учебный полк, который располагался в городе Моздок. Путь в семьсот пятьдесят километров от нас до этого города мы благополучно прошли пешком.

В этом запасном учебном полку, который готовил пополнение для формируемой дивизии, я сначала был бронебойщиком. Наша дивизия готовилась для освобождения Новороссийска. Я должен сказать, что в Новороссийске, как и в Сталинграде, шли очень серьезные бои. И практически все мои ребята, с кем я учился в этом учебном полку, там погибли.

Когда дали нам стрелять из противотанкового ружья, я сделал один выстрел и у меня ружье в одну сторону отлетело, а я, от отдачи, в другую. Во мне сорок четыре килограмма веса было и роста сто сорок сантиметров, оно меня почти на метр отбрасывало. Старшина посмотрел на меня и говорит командиру: «Да какой с него бронебойщик! Он только с кем-нибудь вдвоем сможет донести ружье, а стрелять из него у него не получится».

- Из какого противотанкового ружья Вы там стреляли?

- Из того, что по одному патрону заряжалось, Дегтярева, кажется.

В общем, перевели меня из бронебойщиков в пулеметчики. Довелось мне пострелять с «Максима».

- Каким номером Вы были в пулеметном расчете?

- Первым номером пулеметного расчета в минометной роте. Начал стрелять из пулемета, а сам, в ожидании огня, от страха глаза закрыл и ствол пулеметный опустил. Очередью всю траву перед мишенью скосил. Старшина мне по башке: «Открой глаза!» Я и сам не пойму, что со мной: я в партизанском отряде из автомата и карабина стрелял, гранаты бросал, а тут вот так получается. Но потом я приноровился в стрельбе.

В июле 1943 года приехали из военно-морской школы, которая располагалась в Энгельсе. Всего приехало четыре человека: два мичмана и два офицера с целью отобрать триста пятьдесят человек для учебы в этой школе. Когда на построении нас отбирали, то обращали внимание на рост. Я был маленького роста, поэтому, стоя в строю, успел нагрести ногами бугорок из земли и встать на него, увеличив тем самым свой рост.

Капитан-лейтенант, который выбирал себе будущих матросов сначала не хотел меня брать, но кто-то сказал про меня: «Да ничего, он еще подрастет». Тогда он подошел ко мне, поинтересовался, сколько классов у меня образования. Большинство имело семь классов образования и, когда он узнал, что у меня восемь классов, то согласился: «Ну, пусть! Заберу и его».

В Энгельсовской военно-морской школе готовили радистов, артиллеристов и мотористов. В радисты меня сразу не взяли бы, поскольку я находился в оккупации. Да и, к тому же, в радисты набирали девок, их у нас там было человек пятьдесят. Поэтому я стал учиться на моториста.

- Какой срок обучения был в военно-морской школе?

- Учили нас там полгода. Из нас там готовили специалистов. По выпуску нам даже звания не присвоили никакого, так мы и остались матросами.

- Как кормили вас там?

- Я считаю, что кормили нас нормально. Гораздо лучше, чем в запасном учебном полку и тем более чем в партизанском отряде. В отряде зачастую приходилось жить в проголодь. Очень редко было, чтобы давали кусок хлеба, сала, а уж про масло я вообще молчу. Чаще всего приходилось сухари грызть. Горячую пищу в лесу готовить было нельзя, потому что дым пойдет и сразу на этот дым бомбардировщики прилетят.

- Как звучало полное наименование вашей военно-морской школы?

- Объединенная школа Военно-морского флота. Объединенной она называлась потому, что готовила специалистов для всех наших флотов. По выпуску на каждый флот направляли по одной группе.

- Много народу там обучалось?

- Человек пятьсот. Нас туда привезли триста пятьдесят, потом еще несколько человек добавилось, да плюс девок пятьдесят человек.

- На какой технике вы проходили обучение?

- Учились мы на автомобильном двигателе от ЗИС-5. Мы учились его запускать, останавливать, обслуживать и так далее. Несколько таких двигателей стояло в специальной лаборатории, где, кроме них, находились пушки, радиостанции, мины, торпеды. Все это размещалось в бараке, там же были оборудованы и учебные классы. Забыл сказать, что там готовили и минеров и торпедистов, ведь смертность среди экипажей торпедных катеров была очень высокой. В торпедный катер если враг попадает, то никто из экипажа не выживает.

- В то время город Энгельс был довольно сильно насыщен различными воинскими частями. Кроме флотской школы, насколько мне известно, в Энгельсе была еще и летная школа.

- Рядом с нами они располагались, да. Там еще два было авиационных учебных заведения. Мы с ними часто встречались.

- Конфликты случались между вами?

- Нет. Мы с ними в основном встречались в парке, когда мы там занимались физкультурой, на лыжах катались. Так получалось что и их туда выгоняли на занятия и нас.

- А в «неофициальной», так сказать, обстановке драки между курсантами различных школ случались?

- Не помню такого, чтобы мы с ними дрались. Я помню только случай, когда мы шли строем через город, а одна девка, глядя на меня, идущего последним в строю, сказала: «Ой, какой маленький матрос!» Наш старшина, который вел нас из бани, ей ответил: «Ничего, он подрастет и тогда тебе еще покажет, ты тогда еще узнаешь, какой он на самом деле! Ишь, «маленький»!»

В баню нас водили по расписанию. Но часто, когда мы туда приходили, там еще были женщины. Эх, они тогда начинали кричать, пытались закрываться полотенцами и убегали одеваться!

По окончании учебы тех, кто закончил программу на «хорошо», а я был в их числе, собирались отправить на Черное море. По правде сказать, мы и сами хотели попасть туда. Но наши ребята, после окончания учебы, пошли в самоволку в женское общежитие ткацкой фабрики, которое располагалось неподалеку от нашего училища. Об этом стало известно командованию и нас, вместе с командиром роты, всех отправили служить на Север.

- Командира роты в наказание отправили?

- Ну да, за то, что не уследил за личным составом, за то, что в самоволку пошли.

- Куда вы прибыли на Севере?

- Мы прибыли в Ваенгу, сейчас это Североморск. Там неподалеку, в стороне, еще аэродром был.

В Ваенге нас сразу отправили в баню, помыли нас, а нашу одежду, в которой мы прибыли, забрали и переодели нас в другое, чистое обмундирование. После этого нас отправили в бригаду ОВРа. Расшифровывается ОВР как «охрана водного района». В этой бригаде были тральщики, большие морские охотники и малые охотники. Базировались они в городе Полярном, главной базе Северного флота. Там же находился и штаб Северного флота.

Бухта рядом с городом Полярный охранялась зенитными пушками, девки нас охраняли. Они очень хорошо стреляли!

- Налеты часто бывали?

- Да, немцы часто налетали на базу и на город. Бывало, что топили нас прямо в бухте или прямо на рейде. Из-за этого мы спали, не раздеваясь и не расшнуровывая ботинок.

- Спали в казармах?

- Нет, спали мы на тральщике, в тепле.

- Как происходило распределение вновь прибывших по экипажам?

- Этого я тебе не могу сказать. Нас даже не строили для распределения, просто пришли и зачитали списки: «Кусенко, Иванов, Петров… На буксир!», и отвезли в гавань, высадили на причале базы. А там опять: «Кусенко! На сороковой катер учеником моториста!» Вот и все распределение. Все по-быстрому делалось.

- Вас, подготовленного специалиста, сначала назначили учеником моториста?

- А ты что ж, думаешь, что мне сразу доверят технику? Нет, сначала надо было положенный срок учеником походить.

Пробыл учеником, сдал экзамены, получил зачет и только тогда меня послали на корабль. Это был морской охотник №440 американского производства, класса «Либерти». Этот охотник чуть позже утопили, но я остался жив.

Однажды мне довелось играть на авианосце в футбол. Мяч был привязан, на нитке, и мы его на палубе гоняли. Потом я этот авианосец и другие танкеры сопровождал в составе нашего флота до острова Медведева. Пока мы этот караван сопровождали, немцы не потопили ни одного судна, а как только его у нас приняли под охрану англичане или американцы, немцы стали их активно топить. А мы, при сопровождении, непрерывно сбрасывали глубинные бомбы: и вручную, и автоматически.

- Что это был за авианосец?

- Я за семьдесят лет уже позабыл его название. Это был английский авианосец, который сопровождал в качестве конвоя караваны транспортов. Он привел караван и возвращался обратно.

15 мая 1944-го года мы сопроводили его с транспортами и вернулись домой. Заходили в бухту, где базировались торпедные катера и пограничники. А у немцев, как я потом узнал, был ас, который специально бомбил главную базу, прорываясь сквозь плотный огонь зенитных орудий. Сначала вперед шел истребитель, по которому начинали вести огонь все зенитки, а этот ас успевал в этот момент прорваться к базе. Не могли сбить этого типа, разрушил он много, но потом все-таки его сбили.

Однажды, прорвавшись в бухту, он сбросил тонную бомбу и попал ею прямо в большой морской охотник и стоявшие рядом с ним по бортам по три морских охотника, с которыми мы сопровождали конвой.

В это время я «в расходе» был: корабль же нельзя бросать, там обязательно на борту часть экипажа остается: радисты, артиллеристы, потом там еще были наблюдающие за приливами-отливами, чтобы не оторвался корабль. И мы в столовую пошли на берег. Я в столовой уже пообедал, остался один компот, и тут тревогу объявили. Компот я все-таки выпил! Что ж я, пять секунд не смогу потратить на это, что ли?

Пока я добежал по пирсу, а пирс выступал в море метров на сто пятьдесят, немец успел разбомбить наши катера. Мои друзья, которые оставались на корабле, пулеметчики, артиллеристы – все погибли. До сих пор стоит перед глазами: пулеметчика взрывом оторвало вместе с турелью, а он летит, вращаясь, и в воздухе продолжает стрелять. От попадания одной только этой бомбы в наших экипажах погибло девяносто человек, осталось нас в живых одиннадцать.

После этого нас перевели в бригаду торпедных катеров, в которой я и продолжил свою службу. Эта бригада сначала располагалась неподалеку от наших морских охотников, а незадолго до этой бомбардировки ее перевели в совершенно другое место, в другую бухту, вглубь территории. Я попал в отряд знаменитого торпедного аса, дважды Героя Советского Союза, Александра Осиповича Шабалина. А когда тот перевелся на Балтику, его место занял Герой Советского Союза Паламарчук Георгий Михайлович.

Командиром моего катера был Павел Осипович Остряков, который воевал в Сталинграде в составе бригады моряков-североморцев. Их, из двух тысяч человек, в живых там осталось только семнадцать.

- Вы упомянули, что рядом с вами базировались тральщики. Были среди них переделанные из гражданских судов?

- Были такие. И не только тральщики, были и плавбазы, которые тоже переделаны из гражданских судов. Они выполняли вспомогательную роль, обеспечивая нам безопасную работу. У нас сначала в одной бухте был свой тральщик, затем в другой тоже. Кроме своих обязанностей, тральщики нам давали пар. У них был котел, который они топили дровами или углем, и нам, по трубопроводу, давали пар. К такому тральщику подсоединялись катера, которые через десять минут должны были выходить в море, и они от него обогревали свои двигатели.

Это потом, когда я уже в Риге полгода был помощником командира тральщика, у нас уже были нормальные тральщики, построенные в Зеленодольске или Череповце.

- Это были модели уже послевоенной постройки?

- Нет, еще в войну построенные! В войну тральщик строился месяц, а торпедный катер три месяца. К концу войны уже ни одной переделанной «лайбы» у нас уже не осталось, были только штатные, сделанные специально для этой цели и имеющие на вооружении несколько типов тралов. А все эти тралы куда можно было прилепить на тральщик, переделанный из гражданского судна? На него можно было подцепить лишь один донный трал, чтобы он таскал его.

- Расскажите о «морском охотнике», на котором Вы служили.

- Я ошибся немного, назвав его «Либерти». «Либерти» - это транспорт был, который перевозил по пять – шесть торпедных катеров или «морских охотников», общим весом тонн пятьдесят. Они, когда приходили в составе конвоев, у них на палубе всегда стояли или катера, или «охотники».

- Это судно имело наименование МО, а как правильно расшифровывалась эта аббревиатура – «малый охотник» или «морской охотник»?

- «Морских охотников» было два типа – «большой морской охотник» и «малый морской охотник», но оба они назывались «морскими охотниками». Я проходил в свое время и на малом и на большом «охотнике».

- Какие задачи ставились перед «морскими охотниками»?

- Основная задача – уничтожение немецких подводных лодок и сопровождение конвоев.

- Борьба с подводными лодками как производилась: в «свободной охоте» или во взаимодействии с другими кораблями?

- Там происходило взаимодействие не только с другими кораблями, но и с авиацией, и с разведкой. Когда немцы приходили и были на Новой Земле, а мы и туда заходили на «морском охотнике», то мы всегда знали, в какой бухте находились их подводные лодки. Немцы туда часто заходили, бочки выкидывали, иногда даже спирт нам оставляли.

- Вы пользовались этими их «подарками»?

- Пользовались. Сначала возьмем, языком лизнем, попробуем, а потом уже ничего, приноровились. Они нам его по многу оставляли, литров по сто.

- Вы эти подлодки ожидали на выходе из бухты?

- Нет, мы и в бухту заходили. Нам давали район, в который мы должны были зайти и его пробомбить глубинными бомбами. Большие бомбы были, триста килограмм, их взрывали сначала на пятидесяти метрах, а затем на семидесяти пяти метрах глубины, в зависимости от того, на какую глубину срабатывания установишь взрыватель. А были еще и маленькие, двадцатикилограммовые, глубинные бомбы, те просто руками кидали за борт, когда командир приказывал. Они были похожи на обыкновенное ведро цилиндрической формы.

На морском охотнике я бросал эти бомбы, а на торпедном катере, по боевой тревоге, я был помощником комендора. Комендор – это артиллерист, я подносил ему боезапас.

Однажды, совместно с еще одним нашим катером мы потопили немецкий конвой, который охранялся немецкими торпедными катерами. Один наш катер, тринадцатый номер, «шабалинский», был нашего, советского производства, а другой, на котором служил я, был американским. Наш выдавал скорость в тридцать восемь узлов, а «американец» сорок три. И вот немцы нас накрыли, когда мы уже выходили из атаки после операции. Немецкие торпедные катера развивали скорость до тридцати узлов и нас догнать не могли. Поэтому они вышли на нас с двух сторон и начали нас обстреливать. Они нас в «клещи» взяли: нас двое, их четверо. Да у них и артиллерия на торпедных катерах побольше нашей. В тот раз у нас в экипаже погибло четыре человека и трое было ранено.

Мы с Ахатом, комендором, при этом остались живы, у нас только ствол у пушки отбило. Командир кричит: «Ахат, почему не стреляешь!?», при этом хорошо добавив матом. Ахат был татарином, при этом отлично стрелял, но слабо говорил по-русски и поэтому в общении с начальством допускал вольности. На командирскую ругань он невозмутимо ответил: «Ствол нет, какой тебе стреляем!?»

«Шабалинский» катер немцы потопили. Из экипажа этого катера только двое человек осталось в живых, их немцы взяли в плен, и они потом находились в норвежском концлагере.

Ну, а мы пришли в Полярный, недосчитавшись полкоманды. Всех раненых и умерших мы сдали в госпиталь. Вот такой случай был в моей жизни. Да мало ли их было, таких случаев!

- Командир первого дивизиона торпедных катеров Шабалин после гибели своего катера перешел к вам на борт?

- В тот день Шабалина там не было, он ездил в Москву получать звезду Героя Советского Союза. А вручалась эта награда Михаилом Ивановичем Калининым в Кремле. И, пока он получал звание Героя Советского Союза, на его катере был другой офицер, фамилию его я уже забыл.

- Сложно было работать с иностранной техникой? Насколько она была капризной в эксплуатации по сравнению с отечественной? Например, двигатели.

- На этот счет я отвечу следующее. Я на своей технике не работал. Вернее, когда я был учеником моториста, мне довелось работать только на авиационном двигателе ГАМ-34БС, который работал на бензо-спиртовой смеси. Этот двигатель устанавливался на наших «морских охотниках». Но с этим двигателем я очень мало имел дело, всего недели две. Потом я работал мотористом на американской технике, а, когда уже стал офицером, то работать пришлось на своих дизелях, которые изобрел немец Рихтер. Эти мощные дизеля в тысячу двести сил потом устанавливались и на гражданских «Кометах», «Ракетах».

А американские двигатели у нас были бензиновые и работали на стооктановом бензине. Нормальной выгонки был бензин, безо всяких присадок. Его привозил танкер вот с тем же самым конвоем, с которым приходил тот «Либерти». Эти танкеры были самой желанной целью для немцев, они их очень много потопили. Но тот танкер избежал этой участи, и дошел до нас благополучно.

Бензин с таким октановым числом мы и до сих пор не производим. Прошло уже почти сто лет, а мы так и не научились делать стооктановый бензин, представляешь!

Вот ты раньше спрашивал насчет еды. Когда я учился в военно-морской школе, у нас было неплохое подсобное хозяйство. Когда еще у нас не началось обучение, нас водили на заготовку овощей: картошки, лука, помидор, огурцов. И все это мы потом ели. Ну, конечно, к этому добавлялась различная крупа, но, в целом, кормили нормально.

А когда я был уже на торпедном катере, то тут уже нас кормили как смертников: у нас был хлеб белый, давали нам масло, шоколад. Снабжение было на высоте.

Когда я стал офицером, то меня прислали из Морского штаба в бригаду. А командиром этой бригады был тот самый Шабалин, с которым мы вместе воевали на Севере. Он меня сразу направил служить на быстроходный катер. Я ему говорю, что получил назначение на совершенно другой катер. А он мне: «Меня это не касается! На «Комсомолец», я сказал!» Там, оказывается, прибыла комиссия, которая хотела отменить дополнительный паек для моряков, в который входил шоколад и прочие продукты. И командир бригады решил их «прокатить», чтобы те почувствовали все то, что чувствуют моряки-катерники. Шабалин сказал мне: «Два с половиной часа покатай их по волнам». И я их покатал…

Как раз на море поднялся четырехбалльный шторм, и я их против волны «прокатил». Там полковники были, подполковники. Неважно они себя чувствовали, должен сказать. Говорим им: «Там матросский кубрик, идите туда», а они и до кубрика этого дойти не в состоянии. Старший этой комиссии ко мне подошел и говорит: «Хватит, возвращайся», я отвечаю: «Как возвращайся? Мне еще вас сорок минут катать осталось». В общем, по возвращению, вопрос с отменой дополнительного пайка отпал сам собой. И даже дополнительные деньги, которые полагались нам, тоже не отменили.

- Как Вы, человек, который до этого всю свою жизнь провел на суше, переносили морскую качку? Долго привыкали к новым, морским условиям жизни?

- Я морской качки не признавал, на меня она не действовала совсем. Когда я был курсантом, мы на учебном корабле, в количестве примерно трехсот человек, совершали поход. Так из этих трехсот всего человек семь не подверглись качке, в том числе и я. А остальные сидели у киля, так как там меньше всего качало, или искали какое-нибудь другое место.

Служа на торпедном катере, нам доводилось высаживать на норвежское побережье десант Леонова, о котором сейчас в газетах пишут и фильмы создают. А, возвращаясь обратно, мы должны были идти через нашу временную базу, которая была создана поближе к границе. На этой временной базе мы забрали двух беременных девчонок, чтобы их доставить на основную нашу базу. Так одну из них укачало до такой степени, что она умерла в дороге, а вторую довезли живой. Командир в пути одному из матросов говорит: «Пойди проверь их, живы ли они или нет». Тот пошел, возвращается: «Одна из них каких признаков жизни не подает, умерла, наверное». Сдали мы ее в Полярном в госпиталь.

А потом, когда я служил на тральщике, с острова Рухну мне опять довелось перевозить одну беременную. Привез. Так через три месяца меня вызывали в КГБ, спрашивали, куда я ее дел. Я отвечаю: «Сдал я ее в «скорую помощь»». Они мне: «Не могут ее найти». Всякое на моей жизни бывало.

- Расскажите про высадку десанта на норвежское побережье.

- Была такая база Пуманки, сейчас ее, наверное, уже нет. На этой базе этот отряд, численностью не более сорока человек, загружали к нам на катер и вывозили в указанный район. На торпедном катере можно за один раз перевезти не более шестидесяти человек.

Когда уже подходили к берегу, мы глушители двигателей опускали под воду, чтобы не было слышно. Это происходило ночью, в полной темноте, чтобы никаких огней не было. Подходим к берегу и быстро высаживаем их. У наших матросов все было уже расписано: кто трап подает, кто еще что-то. А один из них обязательно считает тех, кто сходит с катера.

Высадили, посчитали. Они ушли, выполнили задание. Через какое-то время мы возвращаемся за ними. Обычно мы через трое суток приходили, чтобы забрать отряд. Приходим опять на то же место, где и высаживали. К тому времени группа уже сосредоточена на мысе, а три человека находятся в отдалении, прикрывая посадку всей группы.

При посадке на катер обязательно снова нужно считать, сколько человек погрузилось, а один мудак-командир, родом с Западной Украины, Серенько его фамилия, погрузившихся не посчитал и эти три человека, которые прикрывали посадку, они остались на берегу. Через три дня на высадку пошли уже мы, а не экипаж Серенько. Приходим, а эти три человека там уже мертвые. Они сами застрелились, чтобы их не взяли в плен.

- У нас, на сайте «Я помню», есть воспоминания одного из участников леоновского десанта – Колосова Павла Гордеевича.

- Да? Ты мне распечатай их, пожалуйста, я хочу почитать. Я высаживал Леонова только два раза. И видел его очень мало. Да его и невозможно просто было отличить от всех остальных бойцов его отряда: все одеты одинаково и понять, кто из них начальник, а кто простой матрос, было совсем непонятно. Только когда мне указывали на него и говорили, что это начальник группы. А то, что это был Леонов, я узнал уже позже. Потом Леонов воевал на Тихом океане, но я туда воевать не попал, я там только учился в училище.

- Вы на Северном флоте прослужили до конца войны?

- Да, до самого ее окончания 9 мая 1945-го года. А 15 мая того же года нас перебросили по внутренним водным путям на Балтийский флот. Переход продолжался больше месяца: к месту назначения мы прибыли лишь в начале июля.

- Как Вы узнали о Победе?

- Мы узнали об этом еще восьмого числа, хотя официально объявили по радио о Победе девятого мая. Отмечали этот день мы радостно, стреляли изо всех видов оружия, начиная от пистолетов и автоматов, кончая пушками. И, конечно, очень этому радовались, обнимая друг друга.

- Женщины в бригаде были?

- Женщин у нас в бригаде почти не было: две библиотекарши и одна жена офицера. Но эта жена никогда не выходила из дому, и мы ее практически не видели. Еще были из зенитной батареи девчонки, которые охраняли нас. Но те тоже постоянно находились от нас на высоте метров семьдесят пять – сто. Я тогда был еще молод и меня туда не пускали. Туда из наших ребят некоторые бегали в самоволку, но они мало кого там у себя принимали, только тех, с кем они дружили. Туда ребята не только в самоволку бегали, можно было и в выходной туда сходить. А то выходной давали, но пойти было там абсолютно некуда, а тут поднимись на сопку метров на сто – вот и они. Когда было все спокойно, зенитчицы сами нам сверху махали, смеялись, что-то кричали.

- У зенитчиц были потери?

- Нет, там, где мы были в последней нашей базе, потерь у них не было. А там, где стояли до этого, где были «морские охотники», там я об этом не знаю.

- Какое вооружение было у торпедного катера?

- Я торпедные катера знаю все. Расскажу о том, на котором я воевал. Я воевал на американском катере, на нем было два спаренных пулемета системы «Кольт», калибром 12,7 миллиметров, и две автоматические 20-миллиметровые пушки, носовая и кормовая. Вот и все артиллерийское вооружение. Помимо этого, на катере были две семиметровые торпеды, в которых семьсот пятьдесят килограмм взрывчатого вещества, восемь глубинных бомб, ну и другое различное стрелковое оружие, чтобы использовать при высадке или при попытке захвата катера.

- Когда катер использовался для высадки десанта, торпеды на катере были?

- Когда десант высаживали, тогда торпед не было. А вот когда высаживали разведчиков, то тогда мы были с торпедами.

- Каких разведчиков вы высаживали?

- Да вот этого же Леонова! Других не высаживали, только группу Леонова высаживали на финское и норвежское побережье.

- Вы разделяете десант и разведчиков. С разведчиками разобрались – это леоновские. Тогда о каком десанте Вы упомянули?

- Это мы пополнение возили на Рыбачий. Катер загружался людьми под завязку, по шестьдесят человек возили за один раз.

Мне, после того, как нас перевели на Балтику, довелось побывать на острове Пенемюнде. Знаешь, что это за остров? Там немцы испытывали свои ракеты ФАУ. В июле мы пришли на Балтику и, поскольку я механик-моторист, или по какой другой причине, не знаю, меня включили в группу, которая занималась вывозом с территории Германии различных станков и оборудования. Мы участвовали в разборке и переправке в Советский Союз автомобильного завода, моторного завода. Но сначала нас отправили в Пенемюнде. Оттуда мы отправили пару ракет: одну куда-то под Москву, а другую в Ленинград.

- В чем заключалась именно Ваша задача при переправке ракет в Советский Союз?

- Я, с другими матросами, разбирал те детали, которые подлежали разборке, и в таком разобранном состоянии грузили их на баржу, которая отвозила их куда следует: то ли в Балтийск, то ли в Калининград. Этого я не знаю, я баржу эту не сопровождал.

Второй раз в Пенемюнде я попал лет через пятнадцать или двадцать, когда уже стал офицером. В этот раз я опять был в команде, но уже в той, что занималась переводом военных кораблей, которые мы передавали Польше и ГДР. Схема была такова: мы переводили, допустим, в ГДР военные корабли: малые ракетные и противолодочные, а из Германии брали огромные гражданские суда, из которых делали базы для наших подводных лодок, и переводили их к берегам Кубы и Америки. Там это судно передавали команде и на эти базы приходили с задания подводники, которые проводили по четыре месяца под водой. Больше четырех месяцев под водой экипажу нельзя было находиться, поэтому его, по истечению срока, выгружали для отдыха на такую плавучую базу. Высаживается экипаж, затем на эту лодку садится новый экипаж, который находился на этой плавбазе, и лодка снова уходила на боевое дежурство. Так вот я отвечал за перевод таких плавучих баз из Германии на Кубу и к берегам Америки, тем самым сделав свой небольшой вклад в эту эпопею.

- Близ какого американского города находились наши плавбазы подводного флота?

- Этого я тебе не могу сказать, мы только координатами оперировали, а не названиями населенных пунктов. База, как правило, располагалась милях в ста двадцати от берегов Америки, а сами подводные лодки стояли вокруг Америки, и каждая из них имела специально нарезанный участок ответственности. В эти времена практиковалось боевое дежурство нашего флота в Средиземном море, на Тихом океане - во всех частях света присутствовали наши моряки.

Однажды мне дали задание провести двенадцать противолодочных кораблей для передачи их флоту ГДР. Вести их надо было за этот остров Пенемюнде, где располагалась база Вольгаст. Эта база располагалась вглубь территории Германии и идти к ней нужно было по реке, или каналу. Чтобы провести туда корабли, нужно было идти не просто по фарватеру, а нужно было проходить каналы семьдесят пять метров шириной. А для этого нужно быть специалистом, который знает лоцию назубок. Мне там уже доводилось ходить, к тому же я был штурманом высокого класса, который закончил к тому времени Высшие офицерские классы с отличием. А перед учебой в этих классах я прошел подготовку в ГРУ.

После окончанию учебы в Высших офицерских классах, в 1957-м году, меня посадили на самолет и отправили в Германию, а потом в Польшу, где, в Свиноустье, была наша база. Там, в Польше, меня приписали к бригаде торпедных катеров. Там я официально был штурманом. Но я не знал, что я числюсь в штате разведуправления флота, а к бригаде был прикомандирован. Командир бригады Олюшин и начальник штаба бригады относились ко мне с уважением и прощали мне некоторые вольности.

Например, я в стенгазете написал, как к Новому году достается мясо матросам с нашего подсобного хозяйства: мол, заберет сначала командир базы, потом начальник штаба, потом все другие офицеры, а матросам останутся только хвосты и уши. После того, как начальство прочло все это в стенгазете, мне сказали: «Убери!», я ответил, что убирать не буду. Вот такой я был вредный тип. Тогда меня вызвал заместитель по политической части, Герой Советского Союза и говорит: «Николай Павлович, убери. Замени эту газету какой-нибудь другой. Разве можно печатать такое, что ты тут напечатал на командира?» Хотя ни сам командир, ни начальник штаба мне ни слова не сказали по поводу этой стенгазеты.

Я только позже узнал, где и в качестве кого я находился все это время, когда эту нашу бригаду расформировывали и нас осталось двое разведчиков – я и мой однокашник по учебе в ГРУ Богатов, а остальных кого списали на берег, кого переквалифицировали в ракетчики. Все это время я просто выполнял данные мне задания, особо не интересуясь, кем я являюсь на самом деле.

- Какие задания Вы выполняли?

- Ну, например, бывший немецкий буксир приписали в гидрографическую службу. Посадили меня туда как штурмана, владеющего навыками радиолокации. И, проводя плавбазу для подводных лодок вдоль побережья других государств – Дании, Швеции, Англии и прочих, я определял, для какой цели установлены были на берегу приборы радиолокации: для крылатых ракет, авиационные или для каких-нибудь других целей. А, поскольку, я был еще и штурманом, я должен был записывать и координаты обнаруженных радиолокационных станций. А потом, когда я возвращался из похода, меня или самолетом или на катере доставляли в разведотдел флота, и я докладывал, где, сколько и для каких целей. Для этого сажали меня в подвальный кабинет, и я в подробностях расписывал все, что узнал и что обнаружил. Там я не один такой сидел, нас несколько человек писали отчеты, а потом наши показания сравнивались и анализировались.

Тут я, повторюсь, был в роли штурмана. А на других судах, которые я переводил, к примеру, гидрографические или плавбазы, я уже был в роли третьего помощника капитана и отвечал за выдачу денег. Там же положена была выдача валюты при посещении зарубежных стран, а, поскольку, мы по пути никаких стран не посещали, а шли прямым курсом, то я никакую валюту не выдавал, но получал ее в полном объеме в финансовой части штаба флота.

Расскажу один казус с женщинами. У нас на одном из судов было две женщины: одна буфетчица, другая официантка. И вот одна из них постоянно укачивалась, а вторая качку переносила нормально. А вахту я нес с капитаном, это самая противная вахта – с нуля до четырех часов. Мне положено по должности было нести эту вахту с капитаном. У меня же был диплом Одесского мореходного училища, даже картуз у меня был гражданского флота. Фамилия у меня была при этом другая. Со всего экипажа только капитан знал, кто я такой на самом деле, для всех других я был штурманом, третьим помощником капитана. И во время вахты я вел свою штурманскую работу. И то капитан знал меня под чужой фамилией! И в Одесском мореходном училище я никогда не учился! Но об этом училище я многое знал, я был в Одессе, знаю, где оно находилось, ходил по окрестностям, и легенда у меня была такая, что, если я встретился бы с выпускником этого мореходного училища, то нам было бы, о чем поговорить.

- Какие фамилии давали Вам по легенде: замысловатые или простые, типа Иван Иванович Иванов?

- Обычные фамилии давали. Например, последней моей фамилией по легенде была Еременко.

- Тяжело было привыкать ко второй своей личности?

- Мне приходилось в нее врастать. Врастал не сразу, конечно.

Когда я был в Германии в команде по приемке судов, я занимался приемкой штурманского оборудования. Суда приводили из Финляндии, из Польши и Германии. Их везде по побережью собирали. В Германии, например, были судостроительные заводы.

- Каких марок торпедные катера были в вашей бригаде?

- Сейчас я расскажу. В бригаде торпедных катеров на начало войны было всего два торпедных катера Г-5, это были самые быстроходные катера. Буква «Г» означала «глиссирующие». Они развивали скорость в семьдесят два узла, и создавалось впечатление, что они просто летали. Потом один из этих катеров развалился на волне, а второй передали на Соловки, где на нем обучались воспитанники Школы юнг.

В августе 1941-го года на Северный флот прислали шесть торпедных катеров Д-3, деревянных, водоизмещением около сорока тонн. На один из этих катеров назначили Шабалина, который был тогда еще младшим лейтенантом, и уже числа восемнадцатого августа он потопил немецкий транспорт, на котором везли около двух тысяч егерей. Этих егерей немцы погрузили на транспорт в Италии и привезли сюда, чтобы захватить Мурманск. За свою службу на Северном и Балтийском флотах Шабалин потопил, в общей сложности, десять кораблей.

В общем, уже в августе сорок первого года торпедные катера стали активно действовать и наносить немцам удары. Дальше судьба шла таким образом, что из этих шести катеров к концу войны осталось три: один утопили, другие пришли в негодность.

В 1944-м году в марте, или чуть раньше, мне довелось участвовать в разгрузке торпедных катеров, которые прислали нам союзники. И через бригаду торпедных катеров прошло за все время двести шестьдесят три катера. Представляешь, сколько их нам навозили! И на всех них были подготовленные команды: офицеры и матросы. Катеров иностранных у нас было три марки: «Хиггинсы», «Веспера» и «Элко».

- Я читал, что «Элко» поставлялись в Советский Союз в разобранном состоянии, а здесь они впоследствии собирались.

- Ничего подобного! «Элко» приходили к нам как в разобранном, так и в собранном состоянии. А собирали их на Ленинградском заводе.

- А Вы на каком катере служили?

- Я служил на катере «Воспер», который имел бортовой номер 213. Командиром катера был Павел Осипович Остряков, о котором я вспоминаю с глубоким уважением, поскольку он практически меня вывел в люди, заставив меня учиться. А потом, после «Воспера» я служил на английском «Элко».

- Вам довелось служить на различных типах торпедных катеров. Если сравнить их, какой из катеров был лучше?

- По бытовым условиям лучше был «Элко», но по боевым характеристикам он особенно не выделялся: у него было так же две торпеды в торпедных аппаратах. На наших катерах Д-3 торпеды располагались на стеллажах на верхней палубе и не было никакого торпедного аппарата. А у американских, английских катеров были аппараты, в которые помещалась торпеда и выстреливалась оттуда при необходимости.

Все катера бригады были сведены в три дивизиона. В каждом дивизионе было по двенадцать катеров.

- Во что были одеты экипажи катеров во время выхода в море?

- Когда мы выходили в море на боевые задания, мы надевали новую чистую тельняшку и чистую робу. А если не было возможности одеться в чистую робу, то одевали самое лучшее, что было – не в робу, а в хорошую одежду. Но это было только тогда, когда выходили на конкретное боевое задание. А если ты месяц болтаешься в море, ждешь немца, который появится, то о какой чистой одежде может идти речь? Мы в течение этого месяца обязательно должны были выпустить торпеды, а если за месяц их не выстреливали, то возвращались на базу и сдавали эти торпеды, где их разбирали и проверяли.

- А из верхней одежды что носили в это время? Какая одежда защищала вас от морских брызг?

- Когда человек находился на верхней палубе, он был одет в так называемую «канадку». Эта «канадка» была чем-то похожа на нынешнюю куртку, тоже с капюшоном, только сверху она отделана была таким грубоватым материалом, который был получше, чем брезент. И такие же штаны одевались, из того же материала. Они у меня и сейчас есть, на даче. Подкладка у «канадки» была войлочная, а не шерстяная. Когда я был командиром, у меня всегда было две куртки: одна на мне, а другая наготове к замене. Ведь когда волна тебе в лицо бьет и брызги, то какую-бы ты одежду не одевал, она все равно будет мокрой. Поэтому приходилось через каждые два часа заменять эту «канадку». Но это когда я офицером был, мог позволить себе такую роскошь, а когда я матросом был, никто мне «канадку» не менял, она одна и была все время.

Но в «канадке», из-за грубости ее ткани, не очень удобно было, поэтому, когда нас расстреливали или когда мы ходили в атаку, то самое тяжелое что мы надевали – это бушлат. «Канадка» сильно стесняла движения. Как же я тебе буду подавать снаряд в этой «канадке»? Она ж может зацепится за что-нибудь, поэтому она валялась неподалеку, на боевом посту, придавленная бобинами от снарядов, чтобы ее не смыло за борт.

Однажды меня тоже смыло за борт, но меня вытащили. Это, кстати, очень редко бывало, чтобы вытаскивали тех, кого смыло. Когда меня вытащили, то я был в одном сапоге, а второй потерялся в море.

- Вы в сапогах были?

- В сапогах мы были, не в ботинках. Я тогда очень сожалел о потерянном сапоге. Я говорю нашему начальнику вещевого отдела: «А как же сапог?», а он говорит моему командиру: «Вот подлец, ты смотри! Его еле вытащили, а он тут о сапоге жалеет! Да хер с ним, с твоим сапогом, ты радуйся, что жив остался». А я ему говорю: «Так сапог же был хороший, новый!» Боялся, что не выдадут мне других сапог на замену.

- В своем интервью Колосов Павел Гордеевич, один из участников разведгруппы Леонова, рассказывал, что им, во время выхода на операции, давали вместо ушанок катерные шлемы. А члены команды все носили такие шлемы?

- Ну конечно, а как же! Эти шлемов не было только у «нижних»: моториста и радиста. А у тех, кто не службу на верхней палубе: пулеметчики, артиллеристы, торпедисты, боцман, те все имели вот этот шлем. А у командира был особый шлем – в него были встроены наушники. Хотя, может, им и обычные шлемы тоже выдавались.

- Разведчик Колосов рассказывает также о случаях вывоза после войны останков наших бойцов с норвежской территории. Вам доводилось участвовать в таких операциях по вывозу погибших?

- Нет, вывозили мы только двух беременных девчонок, о которых я тебе уже рассказывал. Мы их вывозили с полуострова Рыбачий, а туда, на этот полуостров, мы привозили только пополнение. Во время войны с Рыбачьего мы не вывозили ни раненых, ни мертвых – всех возили только туда.

- Эти девчонки были военнослужащими?

- Да, они были военнослужащими там же, на этом полуострове.

- Многие из тех, кто воевал на полуострове Рыбачий, отмечают участие там «штрафников».

- На Рыбачий действительно отправляли тех, кто был осужден. У меня был один такой старшина второй статьи. Его отпустили в отпуск, и он опоздал на шесть часов. Нельзя было во время службы на флоте опоздать из увольнения и из отпуска. Иначе ты потом лишался увольнения и в отпуск никто тебя не пустит. Так вот его, после этого опоздания, в составе «штрафников» отправили на Рыбачий. Больше я его не видел, наверное, он погиб.

Что я могу еще сказать насчет Рыбачьего. Рыбачий защищали моряки и отступили они до линии обороны, которая была там до войны. Там, на этой линии обороны они так хорошо окопались, что немцы их не могли оттуда выбить. Наши обороняли Рыбачий до тех пор, пока в октябре 1944-го года не был высажен десант и начались активные боевые действия, позволившие освободить эту территорию.

- Десант высаживался в помощь этим «штрафникам»?

- Нет, десант высаживался для освобождения Лиинахамари и так далее, когда мы захватывали базы в Петсамо-Киркенесской операции. Попутно освободили и этот полуостров Рыбачий.

Могу рассказать случай. У нас обычно, на Севере, если ты в море упал, то никого не вытаскивали, это, считай, ты уже пойдешь на дно. Это мне повезло, что меня без одного сапога вытащили. А обычно вариантов было два: или ты сам утонешь или тебя начнут поднимать, корабль обстреляют, и ты пойдешь на дно вместе со всем кораблем. В ледяной воде больше сорока минут никто не выдерживал, а вот один боцман выдержал.

Когда мы высадили в Петсамо первую группу десанта, то пошли за второй. А разрыв между двумя высадками составлял часа два или три, потому что загружались мы людьми поблизости. И уже когда после второй высадки возвращались, обнаружили плавающим этого боцмана.

Оказывается, он упал за борт еще когда мы первую группу везли высаживать. На нем была эта тяжелая куртка-«канадка», которая удерживала его на плаву как спасательный жилет. Смотрим, он барахтается и кричит нам: «Ребята мои!» Ребята с экипажа посмотрели на него и говорят: «А ведь и правда, говно – оно не тонет! Нормальный человек утонул бы давно, а этот – плавает!»

- Суеверия были какие-нибудь у моряков?

- Никаких суеверий не было! Главное, чтобы была бескозырка и чистая тельняшка, когда идешь выполнять боевое задание! А я хоть безбожник, но в самые тяжелые минуты всегда вспоминал маму и Бога. И когда в партизанском отряде был и когда тонул в море, всегда вспоминал только о них. Другие тоже поступали так же, хотя и не всегда в этом открыто признавались.

Когда я впервые попал на Север, меня назначили на лидер «Баку», который пришел Северным морским путем с Тихого океана. Вместе с ним пришло восемь или девять подводных лодок. Я неделю был на «Баку», который находился на ремонте после совершенного перехода. Мы чистили его ото льда и приставляли к корпусу, чтобы его не повредило льдами. Поскольку я был мотористом, мой пост был в трюме у дизель-генератора. В те военные времена было все поставлено четко и работало, как отлаженный механизм, и не было необходимости в выработке электроэнергии силовыми установками корабля, так как электричество подавалось с берега. Поэтому меня оттуда отправили разгружать транспорта, которые стояли в Мурманском порту. Мы разгружали различные грузы: танки, паровозы, алюминиевые листы, продовольствие и так далее. Для разгрузки одного «Либерти» нужно было подавать около пятнадцати железнодорожных эшелонов. Правда, составы были тогда не такие, как сейчас: не тридцать вагонов, а пятнадцать. И на платформу грузили всего двадцать тонн, а не шестьдесят, как сейчас.

- Там, в Мурманске, было много флота и авиации союзников. Говорят, даже их подводные лодки бывали в Мурманском порту. Доводилось с кем-нибудь из союзников иметь дело?

- Сталкивался я с союзниками. Хочу сразу сказать, что ни одной подводной лодки союзников, ни американской, ни английской, не было в Мурманске. И вообще там союзных войск никаких не было, были лишь группы, которые обеспечивали приход транспортов в порт и их дальнейшую разгрузку.

Первая моя встреча с союзниками была такой. В Мурманске мы смотрели фильм, а в зале присутствовали и моряки других стран, в основном англичане. Они, сидя в зале, задирале ноги на спинки сидений, мода у них такая была. Так тех, кто так развязно себя вел, мы вытаскивали из кинозала и по морде им давали. Поэтому на следующих сеансах они уже вели себя культурней.

Еще одна встреча у меня была на авианосце. Я уже рассказывал, что играл там в футбол с союзниками. Перед выходом в поход из Мурманска в Англию транспортов и их охраны - крейсеров, эсминцев и прочих военных судов, на этот авианосец свозили капитанов судов для их инструктажа. Караваны охраняли еще и подводные лодки, но они в бухту не заходили, а держались в открытом море. Всех капитанов судов погрузили на наш «морской охотник» и мы доставили их на борт этого авианосца. Во время доставки мне удалось побеседовать с одним из капитанов. Он попросил принести ему кофе, а я ему ответил, по-русски, разумеется: «Какой тебе кофе? Скажи спасибо, что хоть чай тебе дадим».

Следующая встреча состоялась, когда они передавали нам гидролокационную установку, такую простую. Приемник этой установки опускали с верхней палубы «морского охотника» в воду и прослушивали. Были англичане, которые учили нас, как пользоваться этой гидролокацией.

- Обучение шло через переводчика?

- На обучении были, в основном, командиры. Мой командир знал, к примеру, немецкий и английский языки. Но переводчики при этом все равно присутствовали.

Учебу я продолжил уже в 1947 году, в вечерней школе. Нас, из пяти с половиной тысяч человек, служащих на базе, училось всего пять человек, все отучились и впоследствии получили высшее образование. Но, после того, как я женился, я не стал в школу ходить, так мой командир посадил меня в каюту и поставил охрану из трех человек, моих друзей, чтобы они меня охраняли. Один из них был Ахат, с кем мы за пушкой стояли. Я ему говорю: «Ты бы мне что-нибудь поесть дал бы: яблоко или хотя бы сухарь какой-нибудь, а то ты мне одну только воду носишь», а он отвечает: «Командира сказал, хорошо тебе соль помогает и вода!» Эх, я ему тогда высказал все по-русски, что о нем думал!

- Расскажите об этом авианосце, на палубе которого Вы играли в футбол. Он привез для наших войск на своей палубе самолеты?

- Этот авианосец ничего не привозил, он приходил со своими самолетами, которые сопровождали конвой, когда он шел: самолеты взлетали с него и, по линии прохождения конвоя, охраняли его с воздуха. Немцы ведь для уничтожения конвоев использовали не только корабли и подводные лодки, но и самолеты, поэтому английские летчики вступали с ними в борьбу.

И вот, когда мы привезли туда капитанов конвоя, они там совещались, а мы в это время баклуши били. Поэтому решили подняться к англичанам на палубу. Они сразу нам предложили сыграть, мы согласились. Они создали свою команду, а мы свою. Из наших, правда, пошло на авианосец всего четыре человека, тех, кого отпустил командир, в том числе и меня.

- Как складывались отношения со СМЕРШем?

- Я должен на этот вопрос сказать истинное положение: в нашей бригаде никто не имел понятия о СМЕРШе и различных органах государственной безопасности. Был всего один представитель от особого отдела и его мы хорошо все знали. Он был добрым, никто и никогда от него никакой пакости не имел.

Расскажу еще случай. Когда мы приходили на базу на ремонт, службы вооружения проверяли наши торпеды, пополняли боезапас, запасы продовольствия и топлива. В этот момент меня поставили дежурить на камбуз и дня три я там бессменно находился. А командир мой, Герой Советского Союза Паламарчук, когда был дежурным по бригаде, зашел к нам, увидел меня и говорит: «Кусенко, ты чего тут делаешь? Почему ты все еще тут?» «Не сменили меня», -отвечаю. А я все это время находился рядом с печью: туда, где готовили пищу, меня не пускали, поскольку в мою обязанность входило топить печь торфом, углем или дровами. Я оттуда никуда не выходил, даже еду мне подавали в окошко, еда, надо сказать, была хорошая. Так командир вызвал срочно старшину команды и сказал ему: «Пока вот этот Кусенко будет служить здесь, чтобы на камбуз в наряд его больше никогда не ставили!» И действительно, пока я там служил, и даже уже после войны, меня на камбуз никогда не посылали до самого 1947 года, пока Паламарчук не уехал в Москву.

- Какое личное оружие было у Вас?

- У меня и у моих мотористов были пистолеты «ТТ»

- Во время боевых операций были случаи паники или трусости?

- Таких случаев я не наблюдал. Были случаи плачевные, что человек, которого мы должны были спасти, глупо погибал. Вот, например, ТК-13, который подбили в бою, и он стал тонуть. Мы подошли к его борту, и члены экипажа этого катера должны были перескочить быстро к нам на борт. Так один человек из этого экипажа, вместо того чтобы спасаться, побежал в кубрик чтобы забрать свои деньги и фотокарточки. Так он и ушел на дно вместе со своим катером, не успев оттуда выскочить обратно.

- В составе экипажей вашей бригады были юнги?

- Я и сам некоторое время неофициально, по возрасту, считался юнгой, поскольку мне не было восемнадцати лет. А еще потом к нам в экипаж присылали юнг с Соловков: Ткаченко и Рымарева. Они, эти юнги, были штатными мотористами. Но они были, разумеется, там не одни: кроме них было и два – три матроса постарше, года двадцатого рождения. А кроме мотористов были в бригаде и другие юнги, на других должностях, например, радисты.

- Во время боевых операций члены экипажей гибли и тонули. Как-нибудь поминали их после боя, по возвращению на базу?

- Самое печальное явление, что, когда торпедный катер немцы расстреливали и он тонул вместе с экипажем, мы не видели этой трагедии.

У меня был друг, с которым нас посылали во время дежурства на камбузе рубить лед, чтобы его растопить и на этой воде готовить пищу. Мы даже в это время умудрялись на коньках покататься. Я, правда, не умел стоять на коньках, поэтому был вынужден на одном коньке кататься. Так вот этот друг однажды ушел в море и не вернулся оттуда. Я до сих пор его помню: Околелов его фамилия, Лешей звали его. Он погиб вместе с катером.

А убитых я видел много, в том числе и у себя на катере. Вот, например, радисту нашему оторвало голову снарядом, когда он в рубке сидел, там столько крови было! А комендору-пулеметчику в живот попали: его кишки аж на турель намотались, так он там крутился.

Чтобы после всего такого случившегося, были какие-то поминальные обеды, этого я не помню. Но, перед строем, командир всегда зачитывал и сообщал, кто погиб. В конце обязательно добавлял: «Светлая память!» или «Добрая память!»

- Если катер подбивали, и он тонул, но при этом никто не знал, утонул весь экипаж или кто-то спасся, то как их учитывали? Как пропавших без вести?

- Если торпедный катер погиб, то весь экипаж считали погибшими. И только после войны узнавали о судьбе некоторых из них. Например, четырех человек мы нашли живыми, хотя считали их погибшими – они содержались в концлагере в Норвегии. Эти четверо дальше вместе с нами служили и вместе с нами потом перешли на Балтику. Из этих четверых один был с «шабалинского» ТК-13, а трое остальных – из других экипажей «морских охотников» и торпедных катеров.

- Случались поломки двигателя катера непосредственно во время боевой операции?

- Нет, это, бывало, случалось только на переходах. А при выполнении боевой задачи все моторы работали безотказно. Если только, конечно, не было попадания в двигатели. К примеру, разбил снаряд пол-мотора, выхлопной коллектор и выхлопную трубу, то ясное дело, тут приходится глушить этот двигатель и идти на двух других двигателях. Скорость, конечно же, при этом падает, кажется, что на этих двух двигателях просто болтаешься на воде, а не летишь вперед.

- Представим ситуацию: во время выполнения боевой задачи двигатель все-таки дал сбой. Что лично Вам, как мотористу, грозило за возникновение такой ситуации?

- Если снарядом разобьет двигатель, то ничего не грозило. А по каким-то другим причинам - я не знаю, не было таких случаев в моей практике. Вот только во время большого перехода, например, из Ленинграда в Балтийск или в Польшу, бывало, что двигатель выходил из строя. Но в таком случае двигатель просто глушили и все. За что ж меня в таком случае наказывать? Он же не по моей вине заглох.

Расскажу еще случай про двигатель, но это было уже после войны, в 1961-м году. Испытывали мы как-то в Персидском заливе новое типы вооружения: торпеды, глубинные бомбы и прочее. В тот раз мы глубинными бомбами занимались: нам нужно было сбросить с противолодочного корабля восемь глубинных бомб.

- Какое название было у этого противолодочного корабля?

- У него тогда еще не было названия, он был просто «21 проект». Их называли по проекту, а названия ему уже потом давали, когда принимали его на вооружение. А именно этот корабль мы должны были передать иракцам, поэтому я не знаю даже, какое они ему дали название.

Так вот, во время сброса глубинных бомб, кто-то из иракцев перекрыл топливо и все двигатели заглохли. А мы должны были проверить, взрываются эти глубинные бомбы или нет, и, остановившись, мы могли бы подорваться на своих же бомбах. И в этот момент, благо, что среди нас оказался такой мичман Кажохин, черноморец. Так он этому арабу как дал по шее и вручную затормозил сброс этих глубинных бомб. Поэтому, только благодаря ему, мы остались живы. А я уже мысленно считал восемь секунд и ожидал взрыва: если бы рванули эти бомбы, то нас и не нашли бы. Видишь, какая добрая судьба ведет меня долго по жизни. А ведь в меня и стреляли и тонул я, но все равно остался жив.

- У Вас ранения были за период службы в военное время?

- Немного. Два ранения. Одно было такое «смешное»: осколок снаряда треугольной формы застрял между ребрами около сердца и не продвинулся дальше. После этого меня «заклеили» и отвезли в Полярный, где я пробыл немного и вернулся обратно. А вторым ранением меня ранило сзади в шею. Возможно именно это ранение и стало причиной того, что я впоследствии ослеп. Хирурги штопали меня там очень аккуратно, говорили, что если что-то пойдет не так, то я могу стать дурачком. Да еще не все брались изначально меня оперировать: взялась только одна женщина, кандидат медицинских наук.

- Сколько раз Вас топили?

- Топили меня раза три во время войны. После войны топили в Ираке. И, когда я уже был офицером, трижды я был в ситуациях, когда мы попадали в такой шторм, что я не знал, выйдем ли мы живыми из этого положения или нет. На Тихом океане три дня нас мотало в шторме, когда волна была под двадцать метров высотой и переливала через палубу, и на Балтике был такой шторм, что трудно себе представить: я, будучи штурманом, даже потерял место, не сразу потом смог сориентироваться.

- Во время войны вас топили в результате попаданий?

- И хороших попаданий! Но самый запоминающийся случай – это бомба, которая попала в наш «морской охотник», рядом с которым по бортам стояло еще три малых «охотника». Кстати, этого «охотника» еще до этого случая топили здесь же, в этой бухте. Но он не успел утонуть в тот раз, его удержали на плаву, отремонтировали и быстро вернули в строй. На нем, после восстановления, мы пошли дальше работать, пока его окончательно не уничтожила у причала немецкая авиация 15 мая 1944-го года.

- Что представляло большую опасность для конвоев: авиация или подводные лодки?

- По моим представлениям я отвечу, что я не видел опасности подводных лодок. Я бросал по расписанию глубинные бомбы, устанавливая взрыватель на такую глубину, которую мне говорил командир: «Десять метров, семнадцать метров».

Но я видел опасность от немецкой авиации. Я наблюдал за боями, которые вели наши летчики с немецкими. В те моменты, когда мы сопровождали конвои, преимущество в воздухе, все-таки было за нашими летчиками.

- Вы упомянули о том, что выставляли взрыватели на глубинных бомбах. Как это происходило?

- Там никакой сложности не было. Сама глубинная бомба представляет собой цилиндр, у которого сверху есть взрыватель. А на этом взрывателе расположена маленькая ручка, как у нынешних консервных банок. И вот эту ручку надо было поднять немного вверх и провернуть в нужную сторону. Там указаны номера, обозначающие глубину и вот нужно было установить метку напротив нужного номера. Максимальная глубина установки взрывателя была пятьдесят метров.

А дальше все по команде: скомандовал командир: «Подготовить шесть бомб, установить глубину семнадцать метров», - я приготовил нужное количество бомб и на всех них установил взрыватель на нужную глубину. Через определенное время командир дает команду на сброс, и я их бросаю прямо за борт. От давления воды на нужной глубине взрыватель врывается и детонирует взрывчатое вещество в самой глубинной бомбе.

- Где вы жили на базе, пока ваши торпедные катера стояли у причала?

- На базе мы жили или в палатке, или в землянке, выложенной из торфа. Из этого материала вырезались кубики, из которых, как из кирпичей, выкладывалась землянка. В землянке располагались койки в два яруса.

А когда я служил на «морском охотнике», там мы жили в лучших условиях, на плавбазе, которая называлась «Ветер». Там же, метрах в ста, были пришвартованы и наши «морские охотники».

- При бомбардировке «морского охотника» плавбаза тоже пострадала?

- Нет, плавбаза «Ветер» располагалась в другой бухте. А в тот раз мы просто, по возвращении из похода, пришвартовались в бухте, где базировались шесть торпедных катеров. Но эти катера наши руководители - Головко и другие - тоже перевели в это время в другую бухту, Губу Долгую, где начиналось формирование бригады торпедных катеров.

- Случаи обморожения экипажей были?

- За всю мою службу матросом я не помню, чтобы кто-то у нас обморозился.

- Вы быстро адаптировались к полярному дню и полярной ночи? Или все-таки это как-то мешало организму?

- Когда я впервые увидел северное сияние, я настолько этому обрадовался - ведь пришлось своими глазами увидеть то, о чем я учил в школе и что до этого мог только представлять себе. Однажды ночью я проснулся и, поскольку мы спали в трюме, мне захотелось выйти на палубу. В том трюме плавбазы «Ветер» специально для нас был сделан огромный кубрик, человек на сто. И вот выхожу я на палубу ночью, а там день! Непривычно как-то было. Я после этого заснуть не мог, болтался по палубе, а командир бригады, Зюзин такой был, строгий человек, меня увидел и сказал: «Чего ты не спишь, болтаешься тут? Немедленно вниз!» А он сам был в это время наверху, в рубке, проверял, как флаг охраняли.

- Как наградами отмечали ваш экипаж?

- О себе я уже говорил, что мне медаль дали. А относительно экипажа должен тоже заметить, что награждали нас очень скупо. Бывало, после похода или удачного торпедирования немцев всем, вместо наград, просто объявляли благодарность. На двух других торпедных катерах служили мои друзья, так у них было по семь боевых операций, поэтому и орденами они не были обделены: им давали ордена Отечественной войны и Красной звезды. У одного нашего старшего товарища на момент окончания войны, было семь орденов и медалей, был даже орден Красного Знамени, но он отвоевал с первого до последнего дня войны. Хочу заметить, что за всю войну в нашей бригаде было пятнадцать Героев Советского Союза и один дважды Герой Советского Союза - Шабалин, но второго Героя он получил уже на Балтике. Ему без разницы было, где топить немцев – он топил их и на Севере, и на Балтике.

- Деньги Вы какие-нибудь получали на удачное торпедирование?

- Нет, никаких денег нам не давали. Нам давали только паек торпедного катера, если мы в море проходили больше двух часов. В это паек входила плитка шоколада, банка тушенки, галеты, сахар и еще что-то: всего пять наименований входило в паек. Все это упаковывалось в пакетик и выдавалось всем, от матроса до командира.

- Какой был самый крупный транспорт, потопленный вашим катером?

- Самым крупным был немецкий эсминец, водоизмещением примерно три с половиной тысячи тонн. Но, когда окончилась война, то историки этого эсминца нам не засчитали, а засчитали, почему-то, самоходную баржу. Почему – этого я не знаю, ответа на этот вопрос я не добился. Но про эсминец я могу утверждать точно, потому что мы все наблюдали за тем, куда попали наши торпеды. В тот день мы потопили троих: эсминец, баржу и еще один какой-то транспорт, на котором немцы вывозили руду.

- Это была та самая атака, в которой вы потеряли «шабалинский» катер?

- Совершенно верно. Могу лишь предположить, что этот эсминец нам не засчитали потому, что моему командиру, Павлу Осиповичу, за то, что потопили тринадцатый «шабалинский» катер, никогда ни одной медали, ни одного ордена впоследствии ни за что не дали. То есть, после того случая, он находился вот в такой опале, ведь в тот день было много погибших и раненых.

Ту атаку мы совершили примерно в мае месяце или летом 1944-го года, так что может сможете найти какую-нибудь информацию о ней.

- Какое навигационное оборудование использовалось на торпедных катерах?

- Торпедный катер Д-3 имел только магнитный компас и лаг, для определения скорости. А уже на американских торпедных катерах были гирокомпасы, лаг, радиопеленгатор и радиолокация.

- Даже радиолокация уже была?

- Была. Мы же потом благополучно украли ее у союзников. Как украли, я тоже тебе сейчас расскажу, я эту историю знаю. У нас в Майами работал разведчик Другов. Это сын генерала армии, который был начальником отдела кадров Вооруженных Сил. Так вот он так заговорил американских девок, что смог переложить документацию и те катера с радиолокацией, которые должны были идти в Англию, впоследствии пришли в Советский Союз.

Когда эта радиолокация пришла к нам, ее сняли с катера, долго изучали и только после войны, в пятидесятых годах, сделали собственный, отечественный вариант радиолокации.

Гирокомпас тоже взяли у союзников. Но у них он был весом семьдесят пять килограмм, а наши сделали его гораздо тяжелее. Вся суть была в одной маленькой детали, которую наши никак не могли сделать.

- Тех, кто работал с радиолокацией на катерах обучали союзники?

- Кто кого обучал – этого я не знаю. Я знаю, что к нам приходил уже подготовленный специалист – радиолокаторщик, который становился членом нашего экипажа и впоследствии работал на этой аппаратуре, так же, как приходили прочие специалисты: радист, моторист, торпедист, радиометрист и прочие.

- Как с алкоголем обстояли дела на флоте? Фронтовые сто грамм краснофлотцам полагались?

- Выдавали нам по пятьдесят грамм спирта. А, поскольку я непьющий, то меня за этим спиртом посылали: давали мне две канистры, и я этот спирт приносил для всей команды.

Но по сто грамм все пили только по возвращении в базу, никакого алкоголя ни в море ни, тем более, в бою, категорически не разрешалось. Поскольку я был слишком молод, лично мне никаких сто грамм не выдавали. У нас был боцман Денисенко, он правда, потом погиб, у него кулак был размером с мою голову. Так вот он мне сунул свой кулак под нос и говорит: «Я тебе такие сто грамм дам, что ты родную маму забудешь!» Я этот его кулак на всю жизнь запомнил!

Мои сто грамм каждый раз доставались кому-нибудь другому из команды, но за это тот обязан был отдать мне плитку американского шоколада, который нам тоже выдавался.

И всю оставшуюся жизнь я практически не употреблял спиртного. Даже на семейных торжествах у меня всегда была отдельная бутылочка, в которой, вместо коньяка, всегда был налит компот. Были случаи, когда нельзя было не выпить. Вот, например, на приеме в посольстве в Ираке я выпивал всего две рюмочки. Но тамошние рюмочки не то, что наши, а гораздо меньше – грамм по тридцать пять. И вот я эти две рюмочки выпивал, а третью держал в левой руке. По этикету, если ты держишь рюмку в левой руке, то никто тебе больше ничего наливать не будет.

Друг у меня был, фамилию я его называть не стану, так он, во время приема в посольстве, весь алкоголь, что на подносе стоял, выпил, а потом упал под пальму. Его в таком неприглядном виде сфотографировали немцы, а потом, через неделю, в одной из немецких газет, эта фотография была опубликована. Но, после случившегося его не отправили обратно в Советский Союз, а лишь перестали приглашать на различные приемы.

Сейчас я употребляю спиртное только три раза в году: в День Победы, в день своего рождения и в День Военно-морского флота.

Интервью и лит. обработка:

С. Ковалев