Я, Луговской Петр Филиппович, родился в 1921 году в маленькой деревне в Полтавской области, в Украине. В 1940 году меня призвали на службу, и 1941 год я встретил в Ленинграде на курсах торпедистов. 21 июня мы встретились с моим земляком, который также служил в Ленинграде, переночевали у знакомых, утром услышали гул самолетов. "Война небось" - пошутил я. Все утро мы гуляли, разговаривали и только в час дня услышали обращение Молотова. Естественно, это было неожиданно, но все равно, несмотря на все пакты о ненападении мы всегда чувствовали, что находимся в преддверии войны с немцами. И 22 июня она началась.
Ускоренно мы закончили курсы, и 2 июля эшелоном нас всех отправили на Черноморский флот. Эшелон шел 8 суток, за это время нас неоднократно бомбили, однако в пункт назначения - Феодосию - мы прибыли без потерь. Здесь же получили первое "боевое" задание - нескольких человек, в том числе и меня, отправили устанавливать морские мины в песок на Арабатскую стрелку (тонкая полоска суши, которая тянется вдоль северо-восточного побережья Крыма) как противотанковые. Когда мы через пару недель вернулись, мы узнали, что весь наш курс отправили в Одессу на пополнение сухопутным войскам. Странно это было - хорошо обученных торпедистов отправляли в пехоту. Впрочем, в те дни такое было повсеместно. Из всех моих однокурсников, отправленных в Одессу, выжил только один. Это был первый случай, когда я должен был погибнуть, но не погиб.
Меня определили торпедистом на подводную лодку Щ-213, которая готовилась к боевому походу. Мы жили в большом доме на берегу, и однажды, после очень сильного налета немецкой авиации мы обнаружили, что дом разграблен - все имущество наше украдено.
В то же время из-под Одессы потоком начали прибывать суда с ранеными. Жуткое это было зрелище - покалеченные, без рук, без ног, в крови, грязных бинтах… Мы разговаривали с некоторыми из них - они воевали без поддержки авиации, артиллерии, без танков, с одними винтовками.
Начались боевые выходы - лодка выходила на месяц в море, затем две-три недели проводила на базе. Нам не встречались крупные цели - в основном только немецкие шхуны, баржи, которые и стоили-то дешевле торпеды. Постоянно происходили споры между командиром лодки и комиссаром (до 1943 года их должности были "равны"). Комиссар приказывал атаковать эти небольшие суденышки, а командир отказывался. Один раз в Босфорском проливе мы увидели крупный турецкий пассажирский теплоход. Турция в то время уже была союзницей Германии, но сохраняла нейтралитет по отношению к СССР. Комиссар приказал атаковать теплоход, и командиру пришлось подчиниться. Мы дали залп торпедой, но она прошла мимо. Я уверен, что командир специально промахнулся, так как не попасть в такую крупную цель практически невозможно. После того, как мы вернулись из этого похода, в газетах мы прочли, что Турция издала ноту протеста, а СССР заявил, что в то время в районе Босфора советских подводных лодок не было.
Вообще мы очень не любили нашего комиссара - даже на берегу он следил за матросами. Один из матросов, выпив, послал его матом. Матроса сразу перевели в штрафную роту и отправили под Севастополь. Как потом оказалось, он чудом выжил, и 1943 году мы с ним встретились снова.
Во время похода лодка всплывала только ночью - в позиционное состояние (над водой только рубка, чтобы в случае атаки иметь возможность погрузиться через несколько секунд). На рубке находился командир, его помощник и сигнальщик. По одному с разрешения командира на рубку выскакивали покурить матросы. Я не курил, поэтому на рубке не бывал. Но однажды командир вызвал меня на рубку, чтобы я проветрился. Я довольно долго стоял и дышал свежим воздухом, и на северо-западе видел огромное зарево - это горела Одесса. Небо там постоянно озарялось сполохами взрывов, и по воде до нас доносились гул самолетов, разрывы бомб и снарядов.
Не раз мы подвергались атакам самолетов и катеров противника, однако наш командир был очень опытным подводником, и нам удавалось из всех атак выходить с минимальными повреждениями. Однако я никогда не забуду это чувство - когда вокруг лодки рвутся глубинные бомбы. Даже если бомба взрывается метрах в 50-ти от лодки, лодка вся трещит, и кажется, что она вот-вот разломится пополам.
В конце одного из походов зимой 1941 года мы получили приказ возвращаться не в Феодосию, как обычно, а в Новороссийск. Когда мы пришли в Новороссийск, мы узнали причину этого изменения - весь Крым, кроме Севастополя, был захвачен немцами. Теперь мы базировались в Туапсе,- там находилась база подводных лодок "Нева". Пока мы готовились к следующему походу, наша лодка была пришвартована к базе, мы жили и обедали на "Неве". Каждый день ровно в 12 часов у нас был обед, ровно в час - налет немецких бомбардировщиков. Они летали практически без прикрытия, нашей авиации не было. Зенитным огнем была сбита всего пара самолетов.
Однажды во время налета бомба попала в "Неву", в борт, которым она была пришвартована к берегу. Там находился кубрик, где в это время были человек тридцать спасательной команды - все они погибли. "Нева" начала заваливаться на другой борт, а к нема была пришвартована наша лодка, которая стала с "Невой" уходить под воду. После взрыва бомбы на нашей лодке погас весь свет, я остался в первом отсеке с механиком с "Невы", который сразу же запаниковал. Однако кто-то из команды перерубил канаты, связывавшие нас с "Невой" и лодка всплыла - мы отделались незначительными повреждениями, а "Нева" кормой села на грунт. Из нашего экипажа никто не погиб, кроме командира. Во время взрыва он находился на борту "Невы" над лодкой. Взрывной волной его выбросило метров на 150 и ударило об воду. Мы быстро подошли к нему на "тузике", он лежал на воде лицом вниз. Когда его перевернули, он захрипел и умер. Нам всем было очень жаль его, до сих пор помню его фамилию - Денежко.
Нашу лодку отбуксировали на другой причал, однако питаться мы продолжали на полузатопленной "Неве". Однажды налет начался прямо во время обеда, а по сигналу тревоги мы должны бежать на свою лодку. Мы выскочили из "Невы", однако бомбардировщиков было очень много, и мы с товарищем упали в кучу угля. В это вермя один из коков (камбуз располагался в траншее на берегу рядом с "Невой") не выдержал и бросился бежать. Он отбежал метров на 50 и тут прямо на него упала бомба. Его разорвало на такие мелкие куски, что их смешало с углем и найти их потом так и не смогли. И практически в этот же момент бомба упала в 10 метрах от меня и моего товарища. И она не взорвалась! Только осколками брызнувшего бетона нам поцарапало лица. Если бы бомба взорвалась, то не было бы ни нас, ни "Невы". Потом говорили, что в этой бомбе нашли записку - такое происходило иногда - военнопленные, работавшие на военных заводах в Германии делали некоторые бомбы неисправными.
Осенью 1942 года нашу лодку поставили в док в Поти, и, как самый молодой, я выполнял самую черную работу. От этого и от грязной питьевой воды я заболел дизентерией. Месяц я провалялся в госпитале, еле-еле выжил, а когда пришел, узнал, что моя лодка ушла в поход и не вернулась. Вместо меня взяли матроса с Щ-216, эта лодка также ушла в поход и погибла. Нашей лодке прислали нового командира с Дальнего Востока, и он не сошелся с командой. Когда моя лодка уходила, все они говорили, что идут в последний раз и просили передать мне, чтобы я написал их родным. На этой лодке находилось и все мое имущество. Оно и сейчас лежит на дне Черного моря. Уже в 90-х годах я узнал, что, скорее всего, мою лодку потопили румыны у берегов Румынии.
Поэтому я остался на базе подводных лодок "Красный Дон" - чинить поврежденные подводные лодки. На этом мое непосредственное участие в боевых действиях закончилось - до конца войны я оставался на "Красном Доне".
Уже после окончания войны произошел один эпизод, когда я остался жив, несмотря на то, что должен был погибнуть. К нам пригнали трофейную румынскую лодку и мы должны были разгрузить с нее торпеды. Я должен был быть в числе разгружавших, однако по какой-то причине не смог пойти с ними. И одна из торпед во время разгрузки взорвалась - все мои сослуживцы погибли. А я даже не помню, почему меня не было среди них.
Интервью: Лит. обработка: |
