Мацигор Иван Григорьевич

Я родился 4 июня 1922-го года в селе Стенка Чутовского района Полтавской области Украинской ССР. Родители мои были крестьяне-бедняки, а после организации колхоза отец даже одно время был его председателем. Он имел четыре класса образования церковно-приходской школы, был достаточно грамотным человеком на селе, поэтому пользовался большим уважением среди односельчан. Имелась сестра, но я ее не помню, она умерла в детстве, так что рос один в семье. До войны окончил десять классов в 1940-м году, после школы подал заявление в Севастопольское военно-морское артиллерийское училище береговой обороны им. Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Украины. Как узнал об учебном заведении? Моя мать была письмоносцем, носила все центральные, областные и районные газеты в село. Новостями всегда интересовался, как-то прочитал «Красную Звезду», и в этой газете имелось объявление о том, что производится набор учащихся в военно-морские училища. Там упоминалось не только это училище, было и Ленинградские военно-морские училища, Каспийское высшее военно-морское училище и Одесское военно-морское училище. Я же, посоветовавшись с отцом, решил поступать в Севастополь.

Прибыл туда в июле 1940-го года. Нас сразу же предупредили о том, что впереди нас ждут обширные и серьезные экзамены по всем предметам, которые изучались в школе. Конкурс, как сейчас помню, был большой. На одно место претендовало шестнадцать абитуриентов. Но сначала надо было пройти медицинскую и мандатную комиссии. Первая из них была очень строгой, потому что для всех поступающих требовались исключительно положительные данные о состоянии здоровья. Я ее успешно прошел, после чего был направлен на мандатную комиссию, также очень строгую. Там задавали вопросы, имеются ли родственники заграницей, кто из родных был судим. А мой отец, будучи председателем колхоза, был осужден на год принудительных работ, о чем я честно рассказал на мандатной комиссии. Спросили одно – за что был осужден? За недостаточный контроль над работами по очистке сахарной свеклы, или буряков. Дело в том, что при чистке этих овощей от ботвы колхозники отрезали много тела, из райцентра приехала комиссия, проверила работу и увидела, что слишком много отходов вместе с ботвой выбрасывается. И вот за этот проступок отца осудили на год работ. Срок он отбыл в районном суде, будучи работником по подшивке судебных дел. Каждый день папа приходил домой, ночевал, а утром отправлялся в районный центр и работал в течение года. По-моему, весь год полностью он не трудился, его раньше освободили. Тем не менее, все это я подробно и без утайки рассказал на мандатной комиссии. При этом сильно волновался, думал, раз отец осужден, могут еще и не принять. Ну, обошлось все нормально.

Дальше начал сдавать экзамены. На каждый давалось по три-четыре дня подготовки, в этот период я активно пользовался библиотекой училища, где находились учебники средней школы по всем предметам. В итоге сдал экзамены по русскому языку и литературе, по алгебре, геометрии и тригонометрии, по географии, по немецкому языку как иностранному, поскольку его изучал. После каждого экзамена нам сразу же объявляли о том, кто из абитуриентов может собирать вещи и уезжать домой как провалившие экзамен. Достаточно было провалиться один раз, и можешь отправляться на железнодорожный вокзал. Так что с тревогой мы ожидали, прошли ли мы или нет. Каждый успех был для меня крайне радостным событием, ведь я страшно боялся неудачи. Думал, что если провалюсь и возвращусь домой, что же скажет мой отец. Учеба в военном училище тогда была очень почетным делом. К счастью, в итоге я поступил, и началось обучение.

В 1940-1941-м годах нас учили по программе подготовки командиров-артиллеристов. Я находился на факультете береговой артиллерии. В нашем училище были также факультеты вахтенных командиров, где курсантов готовили на корабли, но я четко решил стать артиллеристом. Мы изучали материальную часть артиллерии, начиная от 45-мм «мухобоек» и заканчивая мощными 305-мм орудиями. Также учили приборы артиллерийской стрельбы – в основном дальномеры, но и другие приборы управления. Был предмет «теория вероятностей», очень интересный, он мне сильно пригодился, когда я учился на штурмана-корректировщика.

Изучали Корабельный Устав Рабоче-крестьянского Военно-Морского Флота Советского Союза 1939-го года, а в 1941-м году стали зубрить новый устав гарнизонной службы Красной Армии. Политические занятия проводили у нас регулярно, практически каждый день. Особое внимание уделялось основам марксизма-ленинизма, при этом в училище были очень квалифицированные преподаватели, я помню, как великолепно они проводили семинар по основам марксизма-ленинизма. Был у нас и иностранный язык. Но что мне больше всего запомнилось на первом курсе – нас учили правилам поведения в обществе. Доходило до того, что к нам даже приглашали преподавателей по бальным танцам, так что курсантов готовили не только для войны, а и для того, чтобы мы, будущие командиры Военно-морского флота Советского Союза (в то время слово офицер не употреблялось) стали образованными и культурными людьми, умеющими вести себя в обществе.

22 июня 1941-го года мы встретили, будучи на практике на одной из севастопольских береговых батарей. Ночью услышали звуки артиллерийских выстрелов, но не сильно удивились. Незадолго до этого дня как раз проводились общефлотские учения, в ходе которых по ночам зенитные батареи вели стрельбу по учебным мишеням. Обычно в темное время суток с помощью прожекторов освещался конус, который тянул самолет, и по этой цели вели мощный зенитный огонь. Мы же выходили на воздух и смотрели за тем, как точно стреляют наши зенитчики. И вот в эту ночь мы услышали интенсивную зенитно-артиллерийскую стрельбу, вышли наружу и увидели, что прожектора направлены не на мишень, а на самолет, и рядом с ним четко видны белые разрывы. Тут уж все поняли, что это стрельба не учебная, а боевая по самолету противника. И когда мы начали спрашивать у преподавателей, в чем дело, они не смогли нам ответить.

Ну, мы и сами догадались, что наша зенитная артиллерия ведет огонь по самолетам противника, залетевшим на территорию Севастопольской военно-морской базы. Утром мы узнали, что это самолеты фашистской Германии. А в полдень стало известно о том, что немцы без объявления войны начали наступление на территорию Советского Союза. И первыми объектами нападения были Житомир, Киев, Севастополь и Каунас. В связи с этим нас начали усиленно готовить для того, чтобы мы умели воевать на суше, особое внимание уделялось навыкам метания боевых гранат. Нас выводили на полигон и там мы учились правильно бросать гранаты, ведь надо уметь выдернуть чеку и далеко кинуть. Этой учебой мы стали занимать впервые в училище, до войны регулярно выходили на боевые стрельбы, где выполняли самые различные упражнения по стрельбе из винтовок по мишеням. Так что стрелять мы умели.

Вскоре мы вернулись в казармы на территорию училища, и начались занятия по восемь-десять часов в день. Была усиленная подготовка, чтобы за короткое время обучить нас всем премудростям военного дела. Каждый день политработники утром проводили политинформации, на которых мы узнавали последние новости о положении на фронтах, это каждого очень интересовало. С особым замиранием мы всегда слушали вести об обороне Одессы, куда была направлена группа добровольцев из матросов, старшин и командиров Черноморского флота во главе с майором Алексеем Степановичем Потаповым. В этом отряде были и добровольцы из нашего Севастопольского военно-морского артиллерийского училища береговой обороны им. ЛКСМУ. Вскоре мы узнали, что Потапов был награжден орденом Ленина за умелое руководство в боевых операциях, за проявленное мужество и героизм. И мы, конечно же, восхищались добровольцами, многие курсанты, вообще-то, завидовали им, ведь все хотели так же отличиться, и быстро прославился. А тогда к человеку, награжденному орденом Ленина, было большое уважение.

Потом со временем в ходе политинформаций стал очевиден то факт, что враг, обладая преимуществом в военной технике, численности пехоты и танков, начал успешно наступать на нашу территорию, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии. Конечно же, мы очень беспокоились по поводу подобного состояния дел. Я помню, мы задавали преподавателям вопрос о том, почему наши солдаты не имеют в достатке автоматов, а используют только винтовки Мосина 1891/1930 годов. Но эти винтовки, по словам наших политработников, все-таки имели преимущество перед автоматами потому, что они более меткие, по врагу можно прицельно вести огонь, а у автоматов патроны рассеиваются на небольшом расстоянии. Мол, вероятность попадания у автомата намного меньше. Конечно же, такой ответ нас не устраивал. Мы понимали, что это что-то не то. Но таковы тогда были веяния.

Младший лейтенант Мацигор Иван Григорьевич, помощник командира 45-мм батареи 4-й воздушно-десантной бригады, г. Орджоникидзе, 20 января 1942-го года

В июле 1941-го года наше училище приняло на первый курс пополнение. И меня тут же назначили командиром отделения, присвоив звание «младший сержант». Командовал курсантами первого курса в первой учебной роте. В моем подчинении находилось пятнадцать курсантов-первокурсников. Что уж говорить, обязанности командира отделения всем известны. Это поддержание дисциплины, обучение строевой подготовке, владению винтовкой и другие вопросы, связанные с военной службой. В этот же период нас стали отправлять на патрулирование города, мы несли караульную службу, поскольку самолеты противника регулярно вели налеты на Севастопольскую военно-морскую базу, причем преимущественно по ночам. В городе тогда строго соблюдались все правила светомаскировки, даже машины ходили с прикрытыми фарами, но немецкие самолеты сбрасывали вместе с морскими минами и диверсантов на парашютах, поэтому были случаи, когда при налете вражеских самолетов диверсанты своими мощными фонарями с крыш домов или высоток показывали им месторасположение военных объектов. Да и некоторые недисциплинированнее жители не закрывали окна шторами, поэтому и началось патрулирование по городу в темное время суток, был отдан приказ стрелять по окнам, которые не закрыты шторами. Мне не довелось стрелять, я в основном нес караульную службу в помещениях. Стоял на часах на почте, телеграфе, находился внутри на случай того, если какой-нибудь посторонний появится в здании, причем по приказу я должен был его без разговоров уничтожить. Кроме того, стоял часовым на командном пункте Черноморского флота, расположенного в Южной бухте, занимался проверкой пропусков, пару раз нес службу на так называемом «лежачем» посту, который находился сверху насыпи у входе в командный пункт. Караулил и на плацу училища, возле 76,2-мм орудий, мои же курсанты-первокурсники патрулировали по городу, следили за порядком. Караульная служба проходила у нас через день, а кое-когда и каждый день.

В октябре 1941-го года наши войска вынуждены были оставить Одессу, после ожесточенных боев за город, мы об этом узнали из политинформации, и училище стало готовиться к отражению врага. В конце октября враг прорвал оборону наших войск на Перекопском перешейке и стремительным маршем начал двигаться вперед с целью захвата Севастополя, главной военно-морской базы Черноморского флота. Тогда наше командование приняло решение направить усиленный курсантский батальон с целью остановить продвижение врага. 29 октября во время ужина объявили боевую тревогу и нас построили ночью на плацу. Я помню, как зачитали приказ командующего Черноморским флотом вице-адмирала Филиппа Сергеевича Октябрьского о том, что нас направляют на передовую. Состоялся митинг у развернутого Красного Знамени. После этого зачитали обращение ЦК Крымского обкома к морякам-краснофлотцам, солдатам, и всем военнослужащим, причем мне в память на всю жизнь врезались слова: «Защитите нашу Родину от немецко-фашистских захватчиков, проявите мужество, и не жалея ни жизни, ничего добейтесь разгрома войск фашистской Германии». Преподаватели, выступившие перед нами, обратили особое внимание на большую ответственность, которая легла на нас, воинов Красной Армии и особенно на курсантский батальон. Что я могу сказать, в эти минуты мы, курсанты, были настроены по-боевому, и полученный приказ нас даже в некоторой степени радовал, ведь наконец-то мы внесем определенную лепту в защиту нашей Родины. Вооружены мы были винтовками Мосина 1891/1930-го годов, у каждого две противопехотных гранаты РГД-33, противогаз. Так как мое отделение тут же на плацу получило задание остановить немецкие танки, то есть стало противотанковым, командир нашего взвода лейтенант Григоренко сказал: «Возьмите на отделение две противотанковые гранаты РПГ-40, два ящика бутылок с зажигательной смесью, и знайте, что перед вами стоит серьезная и ответственная задача остановить бронетехнику врага, когда он начнет двигаться по дороге на Севастополь». На каждую винтовку было выдано 120 патронов в патронташе, но были и ящики с патронами, которые мы несли с собой как резерв. На пароме переправились через Северную бухту, и наш батальон пешим маршем в шинелях и бескозырках, у меня на голове была мичманка, двинулся по дороге к Бахчисараю. Некоторые подразделения, минометчики и артиллеристы, двигались на машинах кружным путем. Так что за ночь мы прошли 36 километров и заняли две высоты в четырех километрах юго-западнее Бахчисарая. Командир взвода лейтенант Григоренко показал нам место, где мы должны занять оборону. Поскольку мое отделение было противотанковым, то приказали вырыть окопы между высотами возле дороги. В результате прямо возле дороги через полтора-два метра друг от друга мы вырыли себе окопы. К сожалению, не удалось вырыть их полностью, потому что земля в Крыму очень каменистая, а у нас не было лопаток. Мы вынуждены были снимать с винтовок штыки, разрывать ими землю и голыми руками выгребать ее, чтобы насколько только можно поглубже вырыть себе окоп. За оставшееся время 30 октября 1941-го года до прихода немцев подготовились, пусть и не совсем глубоко зарылись в землю, но сидя можно было в окопах встречать врага. Затем мы увидели, что в Бахчисарае горят здания и поняли, что враг уже в впереди нас. По дороге от города шли одиночные отступающие солдаты, потом я увидел, как группа солдат тянет на себе 45-мм орудие, и понял, что дорога не заминирована, как полагалось по правилам. Во второй половине дня мы увидели из окопов, что немецкие танки не идут по дороге, но к нам они приближаться не рискнули, а решили свернуть влево в кустарник. Точно помню, что это танки. Думаю, что немцы увидели матросов на высотах, потому что мы были как на ладони, на желтой почве в черных шинелях и бушлатах, никакой маскировки. Поэтому враг не стал идти прямо по дороге на Севастополь. Вскоре начался артиллерийский обстрел по нашим позициям. Помню первое ощущение, которое ощутил после взрыва рядом с моим окопом – после разрыва явственно запахло тротилом. Но я уже знал этот запах по боевым учениям. И понял: «Вот оно, начинается боевое крещение».

Слева от нашего отделения находилась пулеметная точка, в которой расположился станковый пулемет с обслугой, и через некоторое время я увидел взрыв – прямое попадание артиллерийского снаряда по этой огневой точке. В живых там не осталось никого. Вражеский артиллерийский огонь оказался на удивление точным и сильным, затем прилетел немецкий самолет-истребитель и начал пикировать на наши позиции, интенсивно ведя пулеметный огонь. Когда он заходил в пике, мы прижимались, по возможности, к стенке окопа, а когда он взмывал в небо, то все курсанты вели по нему интенсивный ружейный огонь. Но, к сожалению, самолет мы сбить не смогли. И что самое обидное, визуально самолет был как будто бы очень близко, и все вели огонь и одиночными, и групповыми выстрелами, а сбить-то не сбили. Немец заходил в пике снова и снова, пикировал и штурмовал наши позиции. Одновременно не прекращался сильный артиллерийский огонь, к которому подключились те танки, которые были замаскированы в кустарнике. При этом я не слышал, чтобы кто-нибудь из моих курсантов жаловался на то, что его ранило или что-то еще случилось. После сильной артиллерийской подготовки и авиационных налетов начала наступать вражеская пехота вдоль дороги по кювету, причем не по самой дороге, а именно по прилегающей полосе. Вести огонь по ним, до врага было примерно три километра, являлось бесполезным делом. Во-первых, мы ожидали, когда они подойдут поближе, а во-вторых, открыла огонь наша артиллерия, враг не стал рисковать и отступил к Бахчисараю.

На следующий день немцы подошли поближе, мы открыли ружейный огонь. Стреляли уже более-менее прицельно, одиночными выстрелами, а потом я скомандовал: «Групповым залпом по врагу!» После стройных залпов первые немцы прилегли в складках местности и не стали дальше наступать. Через день враги снова поднимаются, ведут сильный пулеметный огонь, делают пробежки по 10-15 метров, мы ведем огонь в ответ, они снова залегают. Подбираются все ближе и ближе, уже мы можем вести прицельный огонь. Но враг упорно перебежками приближается все ближе и ближе к нашим позициям. Когда они приблизились на такое расстояние, что мы стали различать их лица, то мои курсанты бросать гранаты, примерно на 30-35 метров. Расходовали свои гранаты, расходовали патроны, а немцы все приближаются и приближаются к нашим позициям. Тогда один из курсантов мне кричит: «Товарищ младший сержант, мы что, в плен будем сдаваться?» Вы представляете, какая обстановка, патроны и гранаты расходуем, враг близко, а приказа об отступлении я не получил и должен был взять ответственность на себя. Но знал, что если я самовольно отдам команду об отходе, то потом меня спросят, почему это сделал. Поэтому, откровенно говоря, немножко затянул свое решение. Но когда увидел, что справа на высоте курсанты поднялись и стали отступать, при этом заметил одного курсанта, который полз в тыл и обливался кровью, только тогда я принял решение и скомандовал: «Приготовиться к отходу!» И здесь произошел один случай, который великолепно показывает, насколько курсанты-первокурсники были еще зелеными. Он из них мне после приказа говорит: «У меня оборвалась лямка от противогазной сумки, что же мне делать? Противогаз оставлять или нет?» Я ему ответил: «Главное, чтобы у тебя оружие, винтовка была с собой!» Отступали мы по кювету, максимально прижимаясь к земле. Дальше держаться было бесполезно. Это отступление произошло уже 2 ноября 1941-го года.

Когда мы постепенно отошли по дороге и перешли по мосту через реку Кача, то тут же за нами саперы подорвали переправу, для того, чтобы противник не смог ею воспользоваться. На противоположном берегу реки я увидел одного из наших преподавателей, с нашивками на рукаве – майора по фамилии Черненок. Он спрашивает нас: «Кто командир отделения?» Я представился, после чего раздался приказ построить отделение. И только мы увидели, что из пятнадцати курсантов-первокурсников в строю осталось восемь. Остальные семеро полегли на поле боя. Черненок приказал нам взять патроны из ящика поодаль, мы их взяли, зарядили свои винтовки, и тут он распорядился: «Сделать три выстрела в сторону врага!» Уже начало темнеть, отступление происходило на исходе дня. Мы приказ выполнили, но я тогда подумал: «Жалко патронов, ведь ведем огонь неприцельно, а так, на всякий случай». После этого наступила ночь, нас в первый раз накормили. В ночь на 3-е ноября командир взвода определил нам рубеж на одной из высот, а там уже засели немцы, но мы обстановки на передовой совсем не знали, так что мы пришли на сопку, и, к счастью, вовремя разглядели врага. Гранатами забросали их позиции, немцы поспешно ушли оттуда, и даже оставили там пулемет типа ручного. Но мы воспользоваться им не смогли, потому что не знали, как из него стрелять. Так что с этой высоты противника прогнали. Через некоторое время мы попали под сильный минометный огонь, немецкие позиции утром приблизились к нашим окопам, поэтому взводный приказал занять оборону в кустарнике рядом с дорогой. Только окопались, как пришел приказ выбить врага с другой высотки. Но под сильным ружейно-пулеметным огнем противника нас рассеяли, что роту было очень трудно собрать заново. Ночью пришла машина, мое отделение, а все восемь курсантов выжили, посадили в кузов и повезли в тыл. В этом автомобиле мы двигались остаток пути в сторону Мекензиевых гор, наш новый рубеж обороны был определен там.

Заняли оборону, мое отделение расположилось несколько в глубине от дороги. Здесь позиции вполне удовлетворяли всем запросам, потому что находились наверху на плато. А немцы наступали снизу, поэтому мы сверху на них бросали гранаты и вели меткий огонь из винтовок. Бои разной степени интенсивности продолжались до 18 ноября 1941-го года. В этот период к нам приехал комиссар училища полковой комиссар Борис Ефимович Вольфсон на бронетранспортере в плащ-палатке защитного цвета, да еще и через плечо носил не винтовку или карабин, а автомат. Думаю: «Надо же, вот бы нам такие автоматы!» Я при встрече оказался не в окопах, а пошел за продуктами для подчиненных, к нам привезли солдатскую кашу. Вольфсон подошел ко мне и говорит: «Ну, как тут у вас обстановка на передовой, как настроение?» Отвечаю, как положено: «Товарищ полковой комиссар, все в порядке, ведем отражение наступающего врага, настроение боевое». Через некоторое время он посмотрел наши позиции, после чего стал уезжать, подходит к своему бронетранспортеру, а водитель не может его завести. Я наблюдаю за этим, ну надо же. Слышу, как комиссар набросился на водителя и кричит: «Ты что, сукин сын, хочешь меня в плен сдать?» Тот молча копается в капоте, нажимает на аккумулятор, но бронетранспортер не заводится. Потом наконец-то завелся, Вольфсон сел и уехал. На следующий день нам привезли кроме солдатской каши ящик водки, и спрашивают, мол, если кто хочет, берите. Я не знал, как поступить, решил спросить у своих подчиненных. Прихожу в окопы, рассказываю, мол, так и так, привезли водку, кто хочет, принесу сейчас по бутылке. И что вы думаете, ни один курсант не сказал, что станет пить. Вот этот факт говорит о том, какая ответственность лежала на курсантах, они не хотели пить водку, чтобы не ослабить своего внимания. Кстати, я лично решил взять себе и своему помощнику пару бутылок, ведь в окопах было сыро, подумал, что выпивка хоть немножко согреет, ведь много пить не буду, а так, понемножку. Принес, отдал заместителю бутылку, себе в окоп положил, и должен сказать, что я к ней даже не притронулся, потому что не было времени для этого. Немцы начали наступать каждый день, по ночам также что-то кричали в рупор. Вот что жало, так это то, что на Мекензиевых горах потерял свой ранец, у каждого курсанта, в том числе и у меня имелся хороший ранец, в котором лежали все личные вещи, письма, список моего отделения находился там же. В суматохе и стрельбе я этот ранец забыл где-то. И когда пришла машина, то объявили о том, что курсантам второго курса приказано сняться с позиций и убыть обратно в училище. Поэтому мои курсанты-первокурсники остались, я им только одно сказал: «Друзья боевые, вас покидаю не по своей воле, а по приказу, так что к вам придет новый командир». И уехал на машине вместе с другими курсантами второго курса. Прибыли мы в училище на Корабельной стороне, где я увидел разрушенное учебное здание, но та казарма, в которой я жил осталась целой, только крытый переход в учебные классы был значительно разрушен. Разбомбили и наш училищный клуб. Собрали всех на плацу и объявили приказ Наркома Военно-морского флота СССР адмирала Николая Герасимовича Кузнецова о присвоении нам воинского звания «младший лейтенант». Переодели нас в одежду командира, выдали китель и мичманку, на следующий день построили, и мы строем прибыли в Южную бухту, где командир провел на теплоход. Население города в очень большом количестве столпилось возле этого корабля, все хотели эвакуироваться из Севастополя. Противник вел сильный артиллерийский огонь по бухте, справа и слева от корабля поднимались водяные столбы. Погода была нелетная, не туман, а низкая облачность, так что немецкая авиация в это время не летала, что нас, по всей видимости, спасло. Мы на этом корабле отошли от причальной стенки, и ушли в море, направились в Ташкент. Нас прикрывали эсминцы на пути, авиация противника так и не появилась, так что прикрывали от вражеских кораблей, особенно торпедных катеров. Дошли мы до Батуми благополучно, там нас направили в штаб Северо-Кавказского военного округа, где я получил назначение в 4-ю воздушно-десантную бригаду на должность помощника командира батареи 45-мм орудий. Прибыл в пригород Орджоникидзе, начал службу уже как десантник, переодели меня в десантную форму. Мы, комбат, я как его помощник и два командира огневых взводов в одной комнате и у нас на стене висел плакат, изображавший спускающихся на парашютах вражеских десантников, а им навстречу колхозники поднимают вилы и лопаты. Мы постоянно шутили: «Вот она, наша судьба!» Вели изучение материальной части с солдатами, проводили регулярные прыжки с парашютной вышки, готовили нас к воздушной высадке. Прыжки с самолета я не застал, а остальные товарищи прыгали и из самолета. Много времени уделялось тому, что мы изучали, как складывать парашют, убирать его после приземления. Всю парашютную науку мы там  досконально выучили. Пробыл в этой должности месяц с лишним, и все, потом меня как бывшего курсанта военно-морского училища нашли, и отдали приказ – откомандировать меня в г. Ленкорань. Вот так мне пришлось попрощаться со своими друзьями по службе, с которыми я уже успел сдружиться.

Прибыв в Ленкорань, увидел, что там полным ходом в нашем эвакуированном училище идет учеба. Съехались сюда уже все второкурсники, я прибыл в числе последних. Через шесть месяцев учебы с присвоением звания лейтенант и получения удостоверения об окончании училища, меня и моих товарищей направили на Краснознаменный Балтийский флот. Передвигались до Астрахани из Баку на корабле, а оттуда до Горького на теплоходе по реке Волга. Это было незабываемое путешествие, хотя мы и ехали на фронт. Из Горького поездом приехали на станцию на Ладожском озере. Дальше по озеру теплоходом прибыли в Ленинград, город со всех сторон был окружен немцами.

Когда мы прибыли туда, то сдали свои вещи в штаб флота, и решили, как же так, прибыли в Ленинград, такой знаменитый город, город-музей, который мы изучали в средней школе, надо до получения направления в часть хотя бы пройтись по Невскому проспекту. Нам было очень интересно, несмотря на то, что страна находилась в состоянии войны. Прошлись мы по проспекту с ребятами, и кто-то предложил зайти в Ленинградский академический театр драмы им. Александра Сергеевича Пушкина. Не помню уже, какая шла пьеса, но театр работал, мы посмотрели дневной сеанс, как будто бы мирная жизнь не прекращалась. И еще в ходе прогулки увидели, что ленинградцы были полны оптимизма и уверены в том, что мы победим, несмотря на то, что люди, выходя из трамвая, падали. Когда мы пытались помочь и поднять одного упавшего, то одна женщина сказала: «Так он же умер уже, что вы мучаетесь?» Такова была обстановка в блокадном городе. А дальше произошел курьезный случай. При выходе из театра нас остановил патруль, четыре моряка с повязками на рукаве. Спрашивают документы, мы, как всегда, исполнительные, вытаскиваем свои удостоверения и отдаем, они берут их и прячут себе в сумку. Удивляемся, почему нас задерживают. Патрульные отвечают, что мы нарушили форму одежды. Оказалось, что у нас на пилотках, а мы были переодеты в пехотную форму, звездочки нестандартного образца, почему-то с якорем. Дело в том, что мы, для того, чтобы отличаться от стрелков, взяли «крабов», которые украшают мичманки, сняли звездочки и прикрепили их на пилотки. Хотели, чтобы было видно – мы не просто пехотинцы, а морские пехотинцы. Вот такое детское развлечение. Из-за него нам пришлось ночевать в комендатуре всю ночь на полу, у нас все отобрали. Только утром за нами приехали из штаба, до этого мы сидели на гауптвахте. Я об этом столь подробно говорю потому, что хочу подчеркнуть – военная дисциплина не снижалась во время войны, сохранялся железный порядок среди подразделений армии и флота. Собственно, это явилось одним из условий нашей Победы.

Лейтенант Мацигор Иван Григорьевич (слева) с сослуживцем, г. Либава Латвийской ССР, 17 марта 1946-го года

В итоге меня и нескольких товарищей направили на Ораниенбаумский плацдарм, или на Ораниенбаумский «пятачок», в форт «Красная горка», являвшийся центром обороны, на батарею 12-дюймовых орудий. Оттуда перешел в форт «Серая лошадь», на 4-орудийную батарею 100-мм орудий № 341 на должность командира огневого взвода, где я пробыл, наверное, не больше двух недель, а то и меньше. Прибыл я на батарею 197-го отдельного артиллерийского дивизиона береговой обороны. Комбатом был капитан Лачин, комиссаром – старший политрук Никандров. Они поинтересовались, как там Севастополь, расспросили о судьбе некоторых преподавателей. Оказалось, что Лачин также окончил Севастопольское военно-морское артиллерийское училище береговой обороны им. ЛКСМУ. Дальше открываю свой чемодан, а в нем наряду с другими вещами лежит мандолина. Никандров говорит: «О, так ты, лейтенант, как я вижу, на фронт прибыл с музыкой!» Отвечаю, что я действительно немножко увлекаюсь музыкой, так взял с собой мандолину, она не помешает. Похвалили меня, поговорили еще немножко, и тут мне сказали, чем я должен заниматься: «Товарищ лейтенант, мы решили вас направить на передний край, в качестве корректировщика артогня». Отвечаю: «Хорошо, я знаю, что такое передовая, корректировать огонь также умею». Дали мне в подчинение пять матросов, мы взяли продукты на десять дней, и уехали из этой батареи на передовую. Прибыли в окопы в простой морской форме, которую я получил на батарее, свою пилотку отдал комбату как реликвию. Определили нам место, где мы должны располагаться, там ничего не было, так что должны все оборудовать, в том числе вырыть траншеи. И пехотинцы рядом в своей обычной форме смотрели на нас, в морской форме, с большим уважением. Мы подготовили траншеи, и дальше занялись оборудованием блиндажа. Там деревьев росло очень много, ребята спилили их, и в три наката бревна положили. К моему счастью, в моей группе находился младший сержант Валеев, питерский рабочий, очень замечательный человек, он, собственно, и возглавлял группу матросов. Полностью занялся строительством землянки, и вскоре мне заявил, мол, давайте будем просить командование, чтобы они нас послали к немцам, а мы бы притащили «языка». После этого я позвонил на батарею, и рассказал об этом предложении, даже лично попросил разрешения сходить на территорию противника и привести военнопленного. Но меня начальник штаба артдивизиона быстренько снял с небес: «Не вздумайте проявлять там самодеятельность, выполняйте то, что вам приказано!»

После того, как мы построили себе землянку, встал вопрос об оборудовании наблюдательного пункта. Рядом с нашей позицией росла большая ель, на которой можно было оборудовать площадку, установить стереотрубу и организовать круглосуточное наблюдение за противником. Мы все это сделали, и начали разведывать местность. Фронт на Ораниенбаумском плацдарме давно стабилизировался, у немцев не было достаточно сил, чтобы вести наступательные бои, а у нас не хватало резервов, чтобы прорвать вражескую оборону, в общем, передовая не менялась. Так что организовали мы круглосуточное дежурство и наблюдение за противником. Я на планшете все время наносил данные, которые разглядел за проволочным ограждением, которым противник в три ряда колючей проволоки себя оградил и обезопасил. Таким образом, началась моя служба на переднем крае в качестве корректировщика.

Мы занимались нанесением на карту всех огневых точек, дотов и дзотов противника, по которым наша артиллерия затем вела огонь. И однажды приезжает к нам командир дивизиона, майор. Сперва проверил состояние личного оружия, у нас у каждого уже были автоматы, после чего сказал: «Ну, давайте поднимемся на вашу вышку». Поднялись по ели на наблюдательный пункт, площадка располагалась от земли на высоте в восемнадцать метров. Обзор был хороший, майор в стереотрубу посмотрел, я расположился рядом с биноклем, показал ему все вероятные цели. Мы разведали расположение вражеского орудия, бетонного дота, рядом с которым находился земляной дзот, а дальше был домик  - это командный пункт противника. Почему я так считал? Потому что туда часто приходили легковые машины, по всей видимости, приезжали офицеры, следовательно, это был командный пункт. Майор говорит: «Хорошо». Познакомился с обстановкой, и заявляет: «Ну вот, мы сейчас по этому командному пункту и ударим, немножко побеспокоим немцев». И он по телефону объявил боевую готовность на нашей батарее № 341, координаты им заранее были известны, ведь я на планшете все определил. Дальше майор кое-что уточнил и приказал открыть огонь. У нас же был заведен следующий порядок – когда батарея производит первый выстрел, они по телефону докладывают о том, что выстрел произведен. Когда снаряд долетает до цели и падает, они передают: «Падает». В это время надо особенно тщательно вести наблюдение, чтобы не просмотреть, где будет разрыв. И в этот момент майор смотрел в стереотрубу, а я в бинокль. И снаряд падает, командир дивизиона мне сказал, что не успел увидеть, где он упал, я же говорю, что все разглядел. Уточняю: «Лево-ноль-сорок». Тогда майор передает на батарею: «Целик вправо-ноль-сорок». Те вводят поправку, дают второй снаряд, он ложится прямо возле командного пункта, с недолетом всего в три-пять метров, так что и майор увидел поднявшийся столб земли, после чего с большой радостью скомандовал: «Беглый огонь, три снаряда!» Дали мы три снаряда, и от этого домика ничего не осталось. Командный пункт врага был полностью уничтожен. Тогда майор мне говорит: «Ну, давай быстрей слезать с этой елки, потому что противник сейчас по нам откроет огонь!» Когда мы спустились вниз, то сразу же зашли в землянку. После этой удачной корректировки, разгрома командного пункта противника, командир дивизиона сказал мне: «Товарищ лейтенант, спасибо вам за боевую работу, за службу, я буду ходатайствовать о назначении вас командиром артиллерийской разведки дивизиона». И он это действительно сделал, меня назначили на эту должность, в итоге я переехал в форт «Красная горка», в расположение 12-дюймовой батареи, где у меня был под землей собственный кабинет. В моем подчинении находились дальномерные посты, которые определяли координаты и направления артиллерийской стрельбы со стороны финских батарей с северного берега Финского залива, которые по ночам обстреливали наши корабли. Причем финны вели огонь каждый день, а мои дальномерные посты по вспышкам засекали их положение, после чего я на планшете определял местоположение вражеских батарей, с тем, чтобы потом вычислить координаты, передать нашим орудиям, и путем контрбатарейной стрельбы уничтожить противника.

В январе 1943-го года наконец-то прорвали блокаду Ленинграда, и наши войска начали наступательные операции практически на всех фронтах. Вскоре сдались войска 6-й немецкой армии Фридриха Паулюса под Сталинградом, так что в феврале 1943-го года обстановка вообще изменилась, и меня, как корректировщика, проявившего свои навыки и способности, поставили на учете, а затем решили посадить на самолет. По приказу командующего Краснознаменного Балтийского флота вице-адмирала Владимира Филипповича Трибуца нас, пять человек корректировщиков, направили на учебу по специальности «штурман-корректировщик». Учились мы на курсах при нашем же Севастопольском военно-морском артиллерийском училище береговой обороны им. ЛКСМУ, которое к тому времени перебазировалось во Владивосток. Я в декабре 1943-го года прибыл во Владивосток. Обучение на новую должность «штурман-корректировщик» проходило шесть месяцев, учились на прекрасном штурмовике Ил-2, имевшем бронекорпус. Там вместо кабины воздушного стрелка оборудовали специальное место для штурмана-корректировщика. На этом самолете мы изучали материальную часть самолета, навигацию и парашютное дело. Одновременно с этим проводилась активная партийно-политическая работа, снова изучали основы марксизма-ленинизма. Через шесть месяцев учебы меня возвращают снова на Краснознаменный Балтийский флот, из всех флотов учились по пять человек, и каждый вернулся на родной флот. Я стал летчиком-наблюдателем корректировщиком 13-й отдельной артиллерийской авиационной эскадрильи береговой обороны Краснознаменного Балтийского флота, которая базировалась на аэродроме Бычье поле около Кронштадта, в юго-западной части острова Котлин. Сначала находился на должности дублера, а потом, когда в ходе корректировки погиб один экипаж, потом второй, настала моя очередь летать как основному летчику.

Первое время корректировал стрельбу легкого артиллерийского крейсера «Киров», и занимался аэрофотосъемкой переднего края противника. У нас в фюзеляже самолета Ил-2 был вырезан небольшой люк, в который был вставлен специальный фотоаппарат. У меня в кабине находилась кнопка в кабине, с помощью которой открывался этот люк, и начинался автоматический процесс аэрофотосъемки. Поэтому мы должны были направить свой самолет на ту цель, которую нам определили перед вылетом, и я должен был нажать эту кнопку, после чего производилась съемка на фотоленту, закрепленную на большом ролике. При этом за один вылет можно было сделать очень много снимков, мы проходили участок километра в три, а то и в пять в глубину территории противника. Потом я закрывал люк, на земле мы сдавали кассету с отснятым материалом в фотолабораторию, где пленку проявляли и обрабатывали. После этого фотографии отпечатывали и изучали в штабе. И мы с летчиком в некоторой степени участвовали в обработке снимков, но в основном этим делом занимались специалисты по расшифровке фотоснимков. Наше дело заключалось в том, чтобы только сфотографировать указанный участок, и все.

Затем наши войска стали наступать вперед, и мы с аэродрома Бычье поле перебазировались в Эстонскую ССР, под Таллин. Там встретили Новый 1945-й год. Нас пригласили на бал, организованный в авиационной базе для летчиков-штурманов. На этом празднике были танцы, различные викторины, в общем, мне запомнилось, все проходило очень хорошо и весело. Мы, молодые парни, танцевали с девушками, знакомились с ними. Мой летчик Саша Бабасьянц и я познакомились с двумя подружками, и даже появилось какая-то симпатия, мы обменялись фотографиями и потом вели переписку.

Долго в Таллине не находились, после праздника не более двух дней, после чего улетели на аэродром Паланга, расположенный на западе Латвийской ССР. С этого аэродрома мы производили вылеты на корректировку стрельбы по военно-морской базе противника Либава. Дело в том, что на Курляндском полуострове засели немцы, и они ни в какую не сдавались нашим войскам, даже будучи со всех сторон окруженными. Немцы же из этого «котла» стремились переправить свои войска в германию. При этом основная переправа велась из порта Либава. Там также находился вражеский аэродром, на котором находилась немецкая авиация, в том числе самые современные модификации истребителей «Мессершмитт» и «Фоке-Вульф». И как нам стало потом известно, летчиками здесь служили в основном те, кто проштрафился, да так, что их сослали в Либаву. А мы летали с аэродрома Паланга, при этом я корректировал стрельбу 180-мм железнодорожной батареи. Но до того, как меня назначили на данное направление, к Либаве полетел мой друг, штурман Паша Савенко, и они отправились безо всякого прикрытия со стороны наших истребителей, и их тут же сбили немецкие истребители-штрафники прямо над Либавой. После того, как наш самолет был сбит, а экипаж погиб, командующий Балтийским Краснознаменным флотом вице-адмирал Владимир Филиппович Трибуц лично распорядился – отправить второй экипаж. Выбор пал на меня и летчика Сашу Бабасьянца. Но нас уже прикрывал весь 3-й гвардейский истребительный авиационный полк военно-воздушных сил Краснознаменного Балтийского флота, которым командовал майор Георгий Алексеевич Романов. Задание было крайне опасное, все-таки Ил-2 имел обычную скорость в 250 километров в час, кроме того, мы обычно держались на высоте в 1 000 метров, чтобы было видно позиции противника, а также иметь хороший обзор. Такая позиция являлась очень уязвимой в случае появления вражеских самолетов,  поэтому нас охраняло более двадцати истребителей, они располагались по ярусам, нижний возле самолета и верхний выше в небе. Причем поскольку это были Ла-5, а у них скорость намного выше нашего, то они кружили возле нас «восьмерками». При этом летчики, пролетая мимо, мне показывали руками, мол, держитесь. Но над самим немецким городом, когда я оглянулся, то обнаружил, что ни одного нашего истребителя поблизости нет, и сильно удивился, куда же они подевались. Факт тот, что мы свою задачу по корректировке выполнили, командование нас по радио поблагодарило за хорошую работу, после чего приказали возвращаться на базу. Я летчику по СПУ доложил, что получено распоряжение на возврат, и он тут же с большой радостью развернулся, ведь Саша также чувствовал, что дело ответственное и опасное. Полетели мы с прижатием к земле в направлении аэродрома Паланга. И тут я смотрю по приборам, что мы летим со скоростью 500 километров в час! Это штурмовик Ил-2, который имел максимальную скорость 414 километров! Нам рассказывали, что при таком превышении скорости могли легко оторваться консоли от самолета, тогда он обязательно погибнет. Я посмотрел по бокам, кричу в СПУ: «Саша, мы так развалимся!» Он же меня спрашивает: «Сзади вражеских истребителей нет?» Отвечаю отрицательно. Короче говоря, я видел, что консоли сильно вибрировали. Мы прибыли на аэродром, произвели посадку и нас поздравили с успешным выполнением задания. За этот вылет нас наградили с Сашей Орденами Красной Звезды.

Затем дело приблизилось к концу войны, и День Победы я встретил на аэродроме Паланга. Накануне этого памятного дня мы уже чувствовали, что наши войска успешно наступают, немцы повсюду сдаются. При всем этом в курляндском котле еще велись бои, даже после 9 мая они не сдавались, не хотели капитулировать. Но когда мы узнали о подписании акта о капитуляции Германии, это была неописуемая радость. Мы, офицеры, носили пистолеты, и все патроны, которые были, выпустили в воздух, устроили импровизированный салют. В это время на аэродроме находились артисты из Москвы, повсюду царило радостнейшее настроение, его трудно описать, все обнимали друг друга и поздравляли с Днем Победы. Многие, конечно, вспоминали своих погибших друзей, как говорится, праздник был и радостный, и грустный, сохранялось и тревожное чувство в связи с тем, что неприятель в «котле» все никак не сдавался. Но в целом 9 мая 1945-го года – это был поистине знаменательный день для каждого на фронте.

- Как вы вели наблюдение на самолете Ил-2?

- Только визуальное, с задачей справлялся только потому, что имел хороший глазомер и опыт корректировщика. Например, твоя цель – мост, или тот же транспорт, стоящий у причала. Тут главное заметить разрыв снаряда твоей батареи, ведь во время войны по противнику бьет очень много артиллерии,  а ты с самолета видишь столб пламени и дыма, поднятый от снаряда, один, второй, третий, четвертый. Так что главное заключалось в том, чтобы найти свой разрыв, и тут же по местности определить на глаз расстояние до цели. Дальше рассчитываешь направление, ты знаешь, где север и юг, даешь по рации указание: «Севернее», «Северо-западнее», или «Северо-восточнее», 200 метров. При этом все определялось на глаз. Связывался непосредственно по рации, держал тесный контакт с батареей, настраивался на свою волну, и разговаривал со связистом. Кроме того, у меня имелась по СПУ связь с летчиком, которую я включал время от времени, говорил ему, куда уходить, влево или вправо. Куда мне надо, Саша все делал как надо. По рации с батареей говорил прямо, безо всяких шифровок, ведь корректировку нужно делать очень быстро, мы только зашифровывали свои имена. У каждого был свой позывной – я являлся «Орлом», а батарея внизу называлась «Чайка». А текст всегда был открытым.

- Что было самым страшным на фронте?

- Я хочу сказать, что в том возрасте страх не ощущался, каждый считал, что это твоя работа. Мы считали, что это наша работа – лететь, прыгать, если надо. Конечно, если рассуждать с точки зрения здравого смысла, то самое страшное было на воздушной корректировке, когда на тебя налетают истребители противника. Тут, конечно же, на штурмовике тебе уйти от гибели очень трудно. Кстати, когда мы вернулись из того памятного боевого задания, то на ужине в летной столовой подхожу к летчикам из того истребительного полка, которые сидели за столом, и говорю им: «Что же вы, друзья, покинули меня, когда я был над Либавой?» те же отвечают: «А ты что, не знаешь, что мы потеряли два самолета? У нас завязался воздушный бой, и мы были вынуждены оставить вас для того, чтобы включиться в борьбу с самолетами противника, и отвлекли на себя истребители врага. Но при этом потеряли свои два истребителя».

- Женщины у вас в части были?

- На батарее в форте «Красная горка» служили женщины, они работали телефонистками, санитарками, медсестрами. А в авиации, точнее, в нашей эскадрилье, женщин не было. Относились мы к ним очень уважительно, но в боевой обстановке находилось место и для проявления любви. Некоторые даже потом поженились, находясь в одной части. Жизнь, она брала свое, несмотря ни на что. А сказать, чтобы женщины на войне вели себя недостойно, я бы так не говорил. Все-таки, они были не так глупы, чтобы поддаваться на всякие провокации, и стремились, если уж случилась любовь, то только с достойным человеком.

- Как кормили на фронте?

- В авиации кормили нас хорошо. Во-первых, у нас всегда было прекрасный завтрак, обед и ужин. Летный состав вообще питался отдельно от технического состава, был привилегирован, имелся повышенный паек. А вот ста грамм в авиации не давали. Когда я был на наземном корректировочном посту, нам кроме продуктов питания давали с собой на передовую даже не водку, а спирт, по 100 грамм на десять дней на каждого человека. Можете себе представить, по литру спирта на матроса.

- Как мылись, стирались?

- Со вшами постоянно сталкивались. Я не знаю, откуда они появляются, но мы ходили раз в неделю в баню на переднем крае, ребята сделали ее на берегу речки, которая разделяла немецкие и наши позиции. В бане стояли большие бочки, в которые мы носили воду с реки, нагревали ее, веники сделали, но несмотря на все это, вши постоянно появлялись. Откуда, не могу понять, ведь и белье мы меняли регулярно, постоянно стирались, благо, мыла имелось достаточно, но нет-нет, а и появятся эти насекомые.

- Каково ваше отношение к замполитам?

- Было и есть очень уважительное, потому что замполит, по сути дела, воспитывал нравственность и учил человека быть активным бойцом. Если командир – это был отец в части, то комиссар являлся душой части. Он интересовался и твоим самочувствием, и расспрашивал, как там твои родители, где сейчас находятся. Комиссары сыграли выдающуюся роль в воспитании бойцов, и если кто-то из них пренебрегал своими обязанностями, то комиссар всегда был рядом, учил и наставлял.

- С особистами сталкивались?

- Да, сталкивался из-за того, что я женился на девушке Оле Шаповал, с которой мы учились в средней школе, в восьмом-десятом классе. Она у меня была самым близким другом. Была родом из Полтавской области, и когда немцы оккупировали Украину, то ее насильно угнали в Германию. Я нахожусь на фронте, а ее угнали немцы. И Олечка, бедная, провела на принудительных работах три года, промучалась, после войны рассказывала обо всем. Потом мне даже переслали те письма, которые она из Германии прислала своему отцу и матери. Так что у меня эта ярость к врагу подпитывалась еще и тем, что моя любимая девушка была угнана в Германию. Ну, тогда в стране был такой период, что после того, как я встретился с Олей и женился на ней, то вскоре меня пригасили в особый отдел. Прихожу, там сидит два особиста, они мне говорят: «Так вы, Иван Григорьевич, женились?» Отвечаю утвердительно, говорю, что взял себе в жены девушку, с которой я учился в школе, считаю ее самой умной и красивой. Они переглянулись, и тут же выдают: «А что, разве нельзя было выбрать девушку вам не из репатриированных?» Но я твердо отвечаю: «На это не обращал никакого внимания». Как можно выбрать без любви – не хотел, нужно жениться только по любви. Но при этом точно знал, что она вела себя достойно в Германии, как комсомолка, Оля всегда была активна в общественной работе, еще в школе показала себя настоящей патриоткой. И в итоге особистам ответил одно: «Это мы виноваты, что наши люди попали в плен немцам, мы, мужчины». Вот так я им и заявил. А в особом отделе было все известно, вся моя родословная, и все мое окружение, и все было разведано о моей жене. Причем даже мой отец, когда я ему сказал о том, что я хочу жениться на Оле, осторожно заметил: «А то, что она была в Германии, не повлияет на твою военную карьеру?» И ему ответил одно: «Не знаю, повлияет или нет, но я на это не обращаю внимания, потому что знаю, что она настоящая патриотка и комсомолка, и я люблю в этой жизни только ее». Потом, после женитьбы, внутри все-таки думал, действительно ли повлияет на карьеру. Оказалось, что не повлияло нисколько, ведь я имел доступ к самым секретным сведениям, к засекреченным объектам, поступил в Московскую военно-воздушную инженерную орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознаменную академию имени профессора Николая Егоровича Жуковского, где в отделе кадров биография моей жены была прекрасно известна. После окончания академия служил на космодроме «Байконур», одном из наиболее засекреченных и режимных объектов Советского Союза, где встречался с Сергеем Павловичем Королевым. И Олю мою все очень ценили и любили за ее замечательный и активный характер.