Михнюк Алексей Ефтихиевич

Я Михнюк Алексей Ефтихиевич.

Родился 12 марта 1920 года в Московской области (Истринский район, станция Монихино) в семье железнодорожника.

Мой отец Евтихий Иванович родился, как и Ленин, в 1870 году. Он работал железнодорожным ремонтником, бригадиром, под старость - обходчиком, а потом его выгнали. На пенсию пошел, вылетай. Занимали-то мы железнодорожную квартиру. На его место должен был прийти новый человек.

Мой отец был малограмотный. Закончил всего четыре класса, но в 1934 году самостоятельно собрал детекторный приёмник. Помню, мы всё радио слушали. А так темень, темно было у нас.

В те времена каждое воскресение проводились народные гуляния. Где-то, в каком-то лесу на поляне собирались люди. Приходили из деревень, из города. Даже из Москвы приезжали. Устанавливали карусели. Проводили соревнования по стендовой стрельбе из охотничьих ружей. Играли в футбол, волейбол, городки… Народу была тьма. При этом никого вы не увидите пьяным, никого. Там пивом и водкой не торговали. Можно было купить лимонад в бутылочках, что-то покушать… Ни драк не было, ни споров, ничего такого. Это я сейчас удивляюсь: на улицу не выйти. Вечером, когда приходится выносить мусор, беру с собой в карман молоток, для обороны.

Места у нас были очень красивые. Мы с ребятами часто ездили на велосипедах на Бородинское поле. Оно было от нас всего в двенадцати километрах. Дорога там красивая. Переедешь по мосту Мсту - поля кругом, лес большой, красивый. Деревни красивые. А после войны ничего не осталось. Всё разрушили, сожгли.

На Бородинском поле все памятники стояли в целости. Никто их не трогал. Ещё в 30-е годы туда по каким-то праздникам приезжали французы. Сам я их не видел, но рассказывали друзья, встречавшие их там.

Ушли мы со станции Монихино на станцию Гучково, в городишко Дедовск. Там стояла огромная текстильная фабрика, до революции принадлежавшая Гучкову. На этой фабрике трудилось много народа. Наверно - тысяч двенадцать. Я тоже немного на ней поработал токарем.

Перед самой войной отец с матерью переехали на свою родину, в Западную Белоруссию в Гродненскую область. Местечко Воронино, деревни Соха и Залужа. Деревня Соха на одной стороне реки, а Залужа за речкой. Только они туда приехали, а через неделю и немцы пожаловали. Отец погиб в 1941 году. Мама ушла к партизанам, воевала. Кажется, их отряд назывался "Суворовский". После освобождения она, где пешком, где поездом, где на машинах добралась до дома.

Мама была на 11 лет младше отца. У них родилось 12 детей. Один ребёнок умер ещё до революции.

Мой старший брат Георгий во время гражданской войны служил в Красной Армии. В 1918 году под Ржевом он попал в плен к белогвардейцам и был расстрелян.

Другой брат Иван до войны работал инженером на Центральном телеграфе в Москве. Поэтому на фронт его не взяли.

Мой младший брат Володя 1926 года рождения погиб при освобождении Варшавы в 1945-м.

Сестра Люба служила в каких-то спецвойсках. Когда в 1943 году проводилась Тегеранская конференция, сестра работала там. Потом на фронте она была тяжело ранена: осколок задел печень. В 1980-м Люба умерла. Похоронена в городе Дедовске. Так и остальные мои родные, кто умер, а кого ухайдакал Гитлер.

За свою жизнь я повстречал множество интересных людей. В детстве у меня был знакомый дедушка, с которым мы пасли коров - я свою, а он свою. Фамилия его была Вербитский. Он был близким родственником патриарха Тихона. Мне было где-то 10 лет, а ему уже 130. Он мне рассказывал, как французы приходили в Москву.

Там, где мы пасли коров, был большой берёзовый лес. Красивый-красивый. А в этом лесу похожие на холмики могилы, могилы, могилы... Все поросшие земляникой. И на самом деле это было кладбище французских солдат. Он мне рассказывал, что французы сажали берёзку в головах у каждого солдата. Хороший был дед. Такой шустрый. Никогда шагом не ходил, всегда бегом. Я и не знал, сколько ему лет. Только, когда он попал под поезд, и его хоронили, то на похоронах сказали, что ему было уже 130 лет.

Первые два класса я проучился в сельской школе. Потом её сожгли "кулаки". Пришлось ходить в другую школу, за девять километров. Дорога шла лесом, оврагами. Зимой замерзал, осенью тонул в грязи. Так я окончил семь классов и пошел учиться на токаря.

Во время учёбы нас посылали на стажировку, которую мы проходили на различных заводах и фабриках, в основном, расположенных на окраине Москвы. От нас до Москвы 60 км. Ходило всего шесть поездов. По три туда и по три обратно. Утром, днём и вечером. Я ездил на станцию Покрово-Стрешнево. Работал в депо "Войково". Во время такой стажировки я случайно познакомился с будущим академиком Ландау и профессором Капицей. Когда последний, кажется, в 1934 году приехал из Англии, Сталин назад его не выпустил, а заставил срочно организовать Институт физических проблем. При этом институте был садик. Мы втроём, с друзьями любили в нём посидеть после работы, после тренировок в ожидании пригородного поезда. Мы и не знали, что там институт. Вот, как- то в этом садике мы разговорились с молодым человеком. Потом ещё несколько раз встречались, разговаривали. Это и был Ландау. В отличие от ребят я не курил. Он не любил тех, кто курил или пил. Поэтому он разговаривал в основном со мной, и мы с ним подружились. Он мне много рассказывал о физике и, в том числе, о ядерной энергии. Я, конечно, сперва ничему не верил. И так себе думал: "На кой мне чёрт, когда я на токаря учусь? Зачем мне это надо?" Потом, когда я пришел в армию, мне всё это пригодилось. А тогда я даже и не знал, что он учёный. Всего мы с ним встречались, кажется шесть раз. Но он многое вложил в мою пустую голову. Потом куда-то исчез.

Началась война на западе. Всё поменялось. У меня прибавилось работы, надо было кончать военную подготовку в "ОСАВИАХИМ". И так я его потерял. Потом я встретил его имя в газете, и долго следил за ним по публикациям в газетах и журналах.

Капица был очень культурный, но замкнутый человек. Он никогда не разговаривал. Только делал нам замечания, если не встаёшь или когда плохо отвечаешь. Но всегда здоровался за руку. Еще раз повторяю, что я тогда даже не знал, что они учёные. Ну, что мне было тогда, 15 лет. Мальчишка.

Работая на фабрике, я вступил в комсомол. Там заставили окончить партийно-комсомольскую школу. Потом заставили заниматься в "ОСАВИАХИМ", где я изучал автоматические телефонные станции, проводную связь, постройку линий связи, прокладку кабелей и прочее.

В 1938 году нас начали гонять. И плавание, и лыжи, и "ворошиловские стрелки", и парашютное дело и шоферское потихонечку изучали. Гулять было некогда. После работы на занятия: три-четыре часа в день. Но основные знания я получил в армии, на флоте. Вот здесь я много получил.

Я бы хотел рассказать вам, как люди тогда работали. Как пятилетки выполняли. Был такой энтузиазм у людей, у молодёжи и не только, а и у людей пожилых. Стариков, бабушек. Как все работали на стройках… Это было удивительно. Удивительно. А, как мешали нам эти паразиты! Поджигали, взрывали, поезда под откос пускали... Эта оппозиция. Последыши масонских организаций.

Сейчас болтают, что никаких диверсий и вредительства не было. Как же не было? Вот я жил на железной дороге. В 1932-1934 годах прямо у нашего дома разобрали путь и целый состав с коровами, поросятами, с лесом ушел под откос. Это было продолжение гражданской войны.

Ещё говорят: "Много Сталин перестрелял, перевешал". Никого он не стрелял, ни вешал. Просто брали этих бандитов, не хотевших работать, посылали на лесозаготовки, на разработки, в шахты. А там они бастовали, не хотели работать, убегали, сами себя убивали. Тогда я был совсем молодой и тоже плохо соображал, но помню, приезжали охранники, служившие в лагерях, и рассказывали. Запомнил, что один из них служил под Читой. Расстреливали только тех, у кого руки были по локти в крови рабочего класса. Сам я этого, конечно, не наблюдал, но видел, как мы все работали. С каким энтузиазмом. Платили совсем мало, но на хлеб хватало, и жили довольно неплохо. Плохо жили только в 1934-м или 1935 году, когда была великая засуха. У нас был большой огород, где мы сажали капусту, картошку и разные овощи. В тот год картошка только взошла и сразу же засохла. Земля пересохла так, что хоть ломом долбай. Вот тогда мы жили о-очень плохо. В пересохших прудах собирали мелкую рыбёшку: карасей, вьюнов и ещё там всякую разную. Где в лесах сохранились сырые места, собирали грибы, ловили лягушек. Ели и хоть бы что.

Тогда люди болели очень много. Но меня кто-то миловал. Говорят, что Бог есть, но я не верю, что Бог.

В конце 30-х годов мы жили не очень богато. Помню, ездили за продуктами в Москву. В основном покупали рыбу - головы осетров, севрюги, белуги. На праздники брали сома. Обязательно более пяти килограммов. В основном за продуктами ездили на "Сухаревку". Помню, там стояла колокольня. Красивая-красивая. Часы на ней такие большие. Потом в Москве стали расширять улицы, и её снесли.

Как я говорил, у нас была многодетная семья. Наш отец был очень умный человек. Например, он не давал нам кушать много мяса. Он всегда говорил: "Мясо - это собачья еда". Отец заставлял нас есть как можно больше овощей, овощей, овощей. Мяса как можно меньше. У нас было своё сало. Отец никогда не разрешал кушать сырое сало, а только отваренное и охлаждённое. Много есть он нам не разрешал. Отец всегда говорил: "Будешь много есть, будешь плохо спать и не будешь быстро ходить". И он был прав. Впоследствии блокаду я переносил лучше остальных.

Никакого предчувствия войны у нас не было, а была уверенность, что война будет. Помню, я учился в шестом или седьмом классе, и отец взял меня на покос. Траву косить. С собой он всегда брал скрипку. Меня учил на скрипке играть. И когда мы с ним шли, он сказал: "Ты знаешь, ни сегодня - завтра у нас будет война. И будет большая, жестокая война". Это было в начале тридцатых готов. Вот когда я узнал.

В начале 1940 года я был призван на флот. Вообще-то мне идти служить не хотелось. Хотелось учиться и работать.

Привезли нас в Балтийский флотский экипаж. Там тщательно проверяли на вши, на всевозможные кожные заболевания, на глисты… Брали анализы. А уже потом стали распределять кого куда.

Помню, нас, молодых матросов, "салаг" послали в порт перебирать картошку. Там были матросы, которые прослужили по шесть лет, по семь. Как сказали, что надо семь лет служить, у меня волосы дыбом встали. Это, что же, и мне служить семь лет?! Но вскоре нам зачитали приказ наркома обороны, о том, что на флоте будут служить пять лет. Два года мне сняли. Мы так обрадовались…

Но, вот я не согласен, что сейчас на флоте служат всего два года. Ни как не согласен. Моя служба, в основном, проходила в учебном центре. Я служил инструктором, старшим инструктором, начальником радиомастерских. Уже тогда на флоте была такая сложная техника. А сейчас тем более. Нужно очень много времени, чтобы деревенского паренька, пусть даже он окончил 11 классов, обучить обращению с современной техникой. А чему он может успеть обучиться за два года? Вот поэтому сейчас так много везде аварий.

Я попал в дальномерщики-стереоскописты. Нас, 130 человек, отобранных на дальномерщиков, повезли в Ленинград в Институт глазных болезней. Там мы проходили комиссию. Двое суток у нас проверяли зрение. Помню, в институте были такие приборы, назывались "дорры". Проверяли остроту зрения. Если у кого было косоглазие или другие мелкие дефекты, тех сразу отчисляли. Я как-то всё проскочил. Привезли нас обратно в Экипаж. Сформировали взводы, роты и направили в Школу оружия. Там разместили по кубрикам. Потом повели на вещевой склад, обмундировали. Пришли обратно. Нам выдали иголки, нитки, и мы стали вышивать на форме фамилию, свой боевой номер и свою б/ч. Вышивали с внутренней стороны воротника. На белой форме - чёрными нитками, на чёрной - белыми. Потом нас собрали, провели политинформацию. Рассказали, какие у нас будут занятия, кто и что будет делать. Дня два мы всем этим занимались. Мылись, чистились. Потом нас повели нас в классы. Я попал в минно-торпедный.

Так как я был комсомольцем и окончил партийно-комсомольскую школу, меня назначили помощником политгрупповода. В субботу у политгрупповодов был семинар, а мы их помощники проводили занятия со своей же группой. Вот такая у нас была конструкция.

Из нас же, кто пришел тогда на службу, в учебный отряд, назначили командиров отделений, взводов и политработников. Потому что все пришли с хорошим образованием. Помню, наш командир роты окончил ленинградскую школу балетмейстеров. Замполитом роты назначили Зиначёва. Был ещё такой Кузнецов, ему сразу присвоили звание инженер-капитан третьего ранга. Он окончил Ленинградский институт, который выпускал инженеров по оптике. Я уже забыл, как он называется. Старшиной роты был монгол по фамилии Дордж. Он плохо говорил по-русски, и мы поначалу над этим смеялись. Потом мы подружились. Он оказался умный, энергичный и смелый мужик.

Мы изучали полутораметровый, трёхметровый и шестиметровый дальномеры. Полутораметровые дальномеры - это зенитные. Трёхметровые ставились на линейных кораблях. А шестиметровые стояли на крейсерах "Максим Горький" и "Киров". Мне даже довелось сидеть, мерить и давать дистанцию на немецком дальномере "Цейс". Он был двенадцатиметровым. Огромный дальномер.

Дальномер лежит горизонтально. Чем угол разноса параллактического угла больше, тем он дальше видит. Вот у нас, например, межзрачковое расстояние 60 мм. Да? Ну, 60, 62, 65 мм. У всех - разное. И вот, чем шире разнос глаз, тем дальше вы будите видеть. Но, это если у вас нет косоглазия или мозговое, желтое пятно зрения находится в одной и той же горизонтали. Не сдвинуто ни вправо, ни влево, не ближе, ни дальше. А бывает так: у человека, например на правом глазу желтое пятно ближе к лицу, а левое дальше, как бы ближе к затылку. Поэтому он уже не может делать точные измерения. Он уже делает ошибки. Такой дальномерщик не годится для стрельбы на дальние расстояния.

Измерение у немецких дальномеров не особенно точное. Наши "гомзовские" (Государственного оптико-механического завода, впоследствии Ленинградское оптико-механическое объединение, "ЛОМО") дальномеры были исключительной точности. У "цейсовских" дальномеров ромбик надвигался на цель с боку. Справа или слева, горизонтально. А в наших ромбик двигался в глубину пространства. Вот почему набирали стереоскопистов. Чтобы было стереоскопическое зрение. Это значит, что я должен видеть на далёком расстоянии глубину пространства. И видеть какой предмет дальше, а какой предмет ближе ко мне. А в "цейсовском" дальномере всё плоско как на фотографии. А у нас ромбик идёт в глубину, и ты должен поставить его точно над целью, нажать педаль дистанции. Это контроль стрельбы. Эту дистанцию получает контрольный визирщик на визир. И когда они прогонят через компьютерную систему, раньше тоже были компьютеры, только не такие, а при помощи "сельсинов". Может, слышали такие моторчики "сельсины"? Вот насколько дальномер повернёт ручку, подвинет ромбик, на столько "сельсин" и повернётся.

Каждый день у нас были тренировки, тренировки. Занятия то на двухметровом, то на трёхметровом, то на полутораметровом. То на визире сидели. А, в основном, мы тренировали свои глаза на отдельных приборах, так называемых, доррах. Они сделаны как микроскоп - так же смотришь, как в микроскоп. Там панорама, корабли, прочее. Так же ромбик ходит. Короче говоря, это тренировочный макет.

Ещё в школе мы изучали баллистику. Баллистика - это наука о траектории. Это трудный предмет, математический. Я любил математику, но и мне баллистика давалась тяжело и трудно. У нас уже до войны применялись баллистические снаряды. Баллистическим такой снаряд назывался потому, что у него в задней части был дополнительный реактивный заряд. Если орудие стреляло под углом 45 градусов, то снаряд достигал высоты 15-20 километров и начинал снижаться. В этот момент срабатывал дополнительный заряд, и он ещё несколько километров летел по горизонтали. И только после этого начинал снижаться. Поэтому для того, чтобы стрелять, и попадать в цель, надо было не только мерить дальномером, но и быстренько рассчитать баллистический поворот. Короче, эту баллистическую дугу. Например, у десятидюймовой пушки такой снаряд весил 280 килограммов, длина - 700 мм. И ещё медный баллистический наконечник. Такие снаряды летели на расстояние до 45 км. Во время войны этими снарядами били, в основном, по береговым целям - аэродромам, базам…

Ещё до войны у нас были катера на воздушной подушке, но их почему-то не применяли, а держали в тайне. В закрытых ангарах. И вот после войны разбирали, ну, почему же их не применили? Были засекречены. Никто ничего и не знал. Специалисты по этим катерам назывались, кажется, теплотехники или ещё как-то. Они были на одном цикле с шифровальщиками. То есть в одном помещении. У нас в классах они были на втором этаже. Туда никто посторонний не должен был заходить.

Отучившись, мы сходили на стажировку на кораблях.

Школу я окончил с хорошими показателями, и меня оставили учиться на командира группы дальномерщиков. То есть на мичмана. Снова сели за парты. Помню, стояла нестерпимая жара, а нас одели в чёрное суконное обмундирование. Проучились мы всего месяца три.

Война застала меня в Учебном центре Балтийского флота. 4-й учебный отряд.

О том, что начнётся война, мы знали уже за месяц. По флоту была объявлена готовность "номер один". Нас обули, одели по-военному. Спали, уже не раздеваясь.

22 июня над Кронштадтом появились два "Юнкерса". Они сделали круг над городом, на высоте метров пятисот, но не бомбили и не обстреливали, а всё фотографировали. Наше командование не разрешало открывать огонь.

Был у меня друг мичман Дордж, монгол. Он обстрелял эти два самолёта из стоявшего у нас на крыше пулемёта "Максим". За это ему дали пять или десять суток ареста. Вот так начинали мы войну. Буквально исподтишка.

Наш командир школы полковник Плотин в первый день войны умер от разрыва сердца.

После первых пролётов немецких самолётов нас всех собрали, построили. Заставили собрать все вещи в матрацные мешки, куда положили и зимнее, и летнее, и весеннее.… Закинули их за спины и отправились. Привезли нас в Ломоносов. В Ломоносове держали двое или трое суток. Не знали, куда нас направить. Гоняли как вшивых по бане. То туда, то сюда. Потом приехали, нас рассортировали. Кого на "Красную Горку", кого чёрт знает куда. А меня вернули назад. Оружия у нас не было. Просто как на бойню везли.

В Кронштадте уже никакой учёбы не было. Просто несли караульную службу. На заводе, на "Горводстанции", на "шурупочных" складах (то есть на снарядных складах, где заряжали снаряды), на минно-торпедных складах, везде несли караул.

Полковник Хабирев вручил мне бумажку - направление в формируемый штаб Городского оборонительного района. В нём я служил до 23 февраля 1942 года.

Помню, пришел по указанному адресу за 15 минут до начала комендантского часа. В помещении никого нет. Дверей нет, окон нет, всё перевёрнуто. Вот я там сидел, пока не пришел инженер-капитан третьего ранга… Ну, забыл фамилию. Хороший мужик. Потом пришел лейтенант Котов. Тоже связист. Вот мы втроём начинали там всё разворачивать. Всю связь делали. Трудно было, тяжело. Мы заняли под военные нужды всю телефонную сеть города. В Кронштадте была ручная телефонная станция на 600-800 номеров. Командовал этой телефонной станцией Ангаров Владимир Иванович. Потом с ним мне пришлось восстанавливать и строить связь в Эстонии. Там он был уже комбатом, а я его помощником.

Конечно, я помню "Таллиннский переход"… Но это очень тяжело вспоминать. Помню, первым пришел крейсер "Киров". На нём были все банки Латвии, Литвы, Эстонии. Всё правительство тоже было на нём. Они пришли в гавань Морского завода. Пришли где-то часов в 10-11 вечера. Там было очень много калеченых, раненых, которых они подбирали по пути…

Сентябрьский налёт на Кронштадт я хорошо помню. Это был красивый налёт. Конечно, для кого-то ужасный, а для кого-то смертельный. В это время я уже был связистом в штабе ГОУ. Налёт начался где-то после обеда, с часу до трёх. Погода была ясная. Первые эшелоны немецких самолётов шли на высоте 500-600 метров. Эти эшелоны летели примерно по 30 штук. По тройкам, сразу 10 групп. Всего участвовало 270 самолётов. Их потрепали здорово. После чего они были вынуждены подняться на высоту примерно километра. А может быть и выше. Я уже в этом деле не соображаю. Хотя тогда был дальномерщиком и определял всё на глаз. После они уже не снижались. Их так и держали на высоте. Поэтому бомбометание было не очень точное. Разрушали дома и всё подряд, куда попадали. В основном, их целью были корабли, Морской завод, госпитали и казармы на улице Восстания. Я вылез посмотреть на крышу, где стоял зенитный пулемёт "ДШК". Но пришлось повоевать. Это была первая северная казарма. Тогда у нас на каждом кирпичном здании стоял зенитный пулемёт. До этого я ни разу в жизни не стрелял из "ДШК", но изучал досконально. Я же дальномерщик и изучал все виды оружия, которые находились на корабле. В том числе, и всё зенитное вооружение. Пулемётчиком у нас был назначен бывший повар Школы оружия по фамилии Лапатин. Когда на наши казармы полетели бомбы, то рядом со мной оказался герой Гражданской войны полковник Ворожилов. Уже после налёта, когда мы спустились вниз, он мне представился. Вскоре он был назначен командиром Петергофского десанта, который целиком погиб. Про этот десант в 1973 году вышла книга "Живые, пойте о нас!".

Как после нам докладывали на командный пункт, на базы не вернулось шестьдесят с чем-то самолётов. То есть зенитчики сработали классически. Эффект был бы ещё большим, но перед налётом командование распорядилось, чтобы все зенитные пулемёты были снабжены не бронебойно-зажигательными, а трассирующими патронами. Бронебойно-трассирующие пули пробивали самолёт, а он летел себе и хоть бы что. А были бы бронебойно-зажигательные пули, то, как мне кажется, больше половины бы их мы похоронили.

Сам я сбитые самолёты не считал. Было не до этого. Некогда было. Вижу, что уже задевает крылом за воду, а мне кричат: "Слева летит! Сверху падает!" И тому подобное.

Город бомбили в основном бомбами весом по 250 килограммов.

В отражении того налёта наша авиация не участвовала. Командиром кронштадтского аэродрома был такой подполковник Ведерников. Он приказал посадить всю свою истребительную авиацию. За что был расстрелян. Это, как вот мне известно. А, может, он и правильно сделал, что посадил. У него были тихоходные истребители "И-16", вооруженные всего двумя простыми пулемётами. Ну, что он мог сделать бомбардировщику, вооруженному четырьмя пушками? Вообще-то я в это дело не вникал, но слухи такие ходили. А вот верны они или нет, не знаю.

Наши казармы, находившиеся в самом узком месте острова, почти не пострадали. Крышу здания, на которой я находился, прошила всего одна пушечная очередь, а бомбы в основном, падали в воду или проходили по "земляному валу". Чаще бомбы рвались в жилом массиве, из-за чего пострадало много гражданских. Наш огонь был довольно плотный и ожесточённый. Мы их сразу "подняли". Лётчики струсили, наверное, и сбрасывали бомбы не прицельно.

На следующий день был новый налёт. Именно тогда был повреждён линкор "Марат". Рассказывали, что прилетело всего два или три бомбардировщика. Они поднялись с аэродрома в Сиверской. Летели на бреющем полёте. От воды примерно 15-20 метров. На подлёте к городу они приподнялись, чтобы не задеть крыши, и сбросили на линкор свои бомбы. Одна бомба попала прямо в носовой трюм, где взорвался пороховой погреб. Погибло много матросов. Я сам этого не видел.

Хоть все кабели связи у нас были проложены под землёй, в предыдущий день было настолько много повреждений связи, что даже не помню, где тогда работал.

Сейчас наверно можно рассекретить. И я вам скажу, что в Кронштадте перед этим налётом было 12 тысяч стволов орудий. Не верится, да? Все так говорят, а на самом деле 12 тысяч стволов орудий. И всё это в боевом состоянии. А почему я это знаю? Да потому что я как связист оборудовал штаб ГО. Устанавливал узлы связи со всеми подразделениями, со всеми воинскими частями и кораблями.

Кронштадт шириной около километра от берега до берега, а длиной 12 километров. Вот и весь Кронштадт.

В последующее время дневных налётов на Кронштадт не было, только ночные.

В городе оставалось много мирного населения. Так же, как в Ленинграде люди голодали и умирали. Но многие выжили благодаря колюшке. Это маленькая рыбка величиной с мизинец с двумя колючками, торчащими у боковых плавников. В городе создавались специальные бригады, ловившие эту рыбу. Из неё делали рыбий жир, благодаря которому люди и выживали. Ловили только эту рыбку, потому что за крупной надо было выходить дальше в залив, а финны с северного берега или немцы с южного сразу начинали обстрел. Сейчас в Кронштадте есть что-то вроде памятника этой колюшке.

В конце ноября в Кронштадт стали приходить корабли, эвакуировавшие гарнизон военно-морской базы с полуострова Ханко. Помню, как их принимали. Всё захваченное ими у противника оружие тащили к нам в штаб. Что они рассказывали, я уже забыл. Помню только, как они писали письмо Маннергейму в ответ на его обращение к ним, с предложением сдаться.

По началу, когда замкнулась блокада Ленинграда, нас, кормили неплохо. Но потом стали голодать. Тем, кто не был на передовой, давали по 200 граммов хлеба и жидкий супчик из манной или другой крупы. Иногда давали рыбу. Очень многие заболели цингой. Некоторые умирали. Мой командир, старшина второй статьи Щепкин был здоровенный сибиряк. Я ростом 180 см, а он был выше меня на целую голову. И вот он умер от голода. Я как-то голод выносил неплохо сперва…

Но и тут в питании была некоторая разница. Например, тех, кто ходил в дозоры, кормили получше.

Я каждую ночь выходил на лёд Финского залива. Обслуживал связь для дозоров, секретов и патрулей. Мой участок был от Кронштадта до Стрельны. Связь часто перебивали. Днём не выйдешь. Приходилось ходить ночью. Я выходил буквально каждую ночь. Немцы тоже высылали на лёд свои дозоры. Иногда с ними происходили столкновения, но у меня был приказ в бой с противником не вступать, а отходить под защиту наших батарей. Немцы ходили на лыжах, человек по пять-шесть, но на лёд выходили очень редко. Боялись, наверное.

Ходить на линию было некому. Все были хворые, народу не хватало, а район вокруг Кронштадта большой. Я предпочитал ходить один. Потому что возьмёшь напарника, а ему-то надо курить, то он не может идти, то он не видит... Одна морока. А один я как-то быстрей проскакивал. На заливе постоянно дуют ветра. Поэтому местами лежит снег, а на некоторых участках голый лёд. По льду на лыжах ходить очень тяжело. Чувствуешь себя буквально как корова на льду. Поэтому я себе смастерил особенные лыжи, как я их назвал "лыжи на ножах". Из столовых ножей делал пластинки длинной 50 мм. Две штуки вставлял в центр лыжи, где проходит выемка. Одну пластину ставил на пятку, в самом конце лыжи, а другую в самом начале у загнутки. Лезвия выступали из лыжи на 4 мм. Когда идёшь на таких лыжах по льду, то они не разъезжаются. По снегу, который на заливе был всегда очень плотный, лезвия идти не мешали. Когда я шел на этих лыжах, то догнать меня никто не мог. Хоть я про свои лыжи никому не рассказывал, но дважды их у меня крали.

Немцы постоянно обстреливали залив, взламывая лёд, чтобы помешать нашим патрулям, разведчикам, "секретам". Поэтому каждый день телефонный провод перебивало в трёх-четырёх местах. Редко-редко, когда не обстреливали залив или не падал самолёт, и провод оставался цел. Тогда выходить было не надо.

Концы перебитого провода зачищал от изоляции, скручивал, и место соединения заматывал изолентой. Если выходила вода, то подкладывал льдинку, чтобы это место не замокало. На конце провода находилась замаскированная розетка. У дозоров были специальные телефонные трубки. Они подключались, докладывали, что видят, что происходит. Отключались и шли дальше. Дозоры бывали численностью до роты. Они передвигались в основном пешком и на расстояние 2-3 километра от Кронштадта. А наша связь, в основном, служила для "секретов". Они прятались где-нибудь в ледяных торосах, наблюдали, докладывали. Вот такая была система.

Иногда посылалась разведка на вражеский берег. Обычно ходили девять мичманов.

Ночью можно было легко утонуть, попав в полынью, образовавшуюся от разрыва снаряда. Многие погибали. Уходили и не возвращались. Со мной тоже был один такой случай. Даже ночью берег хорошо виден. Он белый и чёрный лес. А по льду всегда позёмка. Она или низкая, по колено или в рост человека. Как-то я глянул и вижу метрах в трёхстах, над позёмкой, мелькают головы. Наверно немцы хотели меня захватить. Я побежал, а они открыли по мне автоматный огонь. Пули свистели рядом, но по мне не попали. Только перебили лыжную палку. Пришлось идти на одной. С разбегу провалился в полынью. К счастью попал на большую льдину. Прыгнул на острый конус, она стала тонуть. Я всё сбросил и выскочил. Вымок только по пояс.

Как я говорил мне, было запрещено вступать в перестрелку с вражескими патрулями. Завидев, их я прятался в торосах. Ждал, когда они пройдут, и потом шел домой. Но раза два пришлось пострелять. У меня была отличная автоматическая винтовка. Наши винтовки пристреляны для стрельбы под "яблочко". Не знаю, зачем это делалось. Возможно, чтобы в случае, если наше оружие попадёт к противнику, то чтобы он не мог им воспользоваться. А во время боя есть ли тебе время выбирать прицел? Я и сам забывался в такой момент, взять такой прицел, какой тебе нужен. Люди забывали. И поэтому многие гибли. Свою винтовку я пристрелял для центрального боя, как у немцев. Целишься прямо в цель, да и всё. Кроме этого я подсветил мушку, чтобы можно было стрелять ночью. Чтобы было понятнее, я вам расскажу: в ночное время я цель вижу - на снегу, на льду видно хорошо. А вот, когда начинаешь брать на мушку, видишь прицел, а мушку не видишь. Можешь стрелять точно? Не можешь. Вот я и решил подсветить мушку. Знаете, были такие сигнальные, светящиеся, фосфорные пластины. Я сходил на корабль, боцман мне дал этих светящихся пластиночек. Я отфрезеровал около мушки полосочки миллиметровой глубины и туда запрессовал эти светящиеся пластинки. Получилось просто люкс. Теперь я мог вести прицельный огонь на расстояние до четырёхсот метров. Это моё личное, секретное усовершенствование. Секретное по тому, что командование нас преследовало за порчу оружия.

По льду Финского залива были проложены три дороги. Одна со стороны Ленинграда от Лисьего Носа до Кронштадта. Мы её тоже называли "дорогой жизни". Машины по ней могли ходить только по ночам. Дорогу сильно обстреливали, много машин проваливалось и тонуло. Помню, даже утонул один адмирал. Две других дороги шли на Ораниенбаумский плацдарм. Одна от Кронштадта на Ленинградскую пристань города Ломоносова. Вторая через форт "Константин" на Малую Ижору.

На случай попытки немецкого наступления на Кронштадт, по периметру острова в лёд были вморожены мощные фугасы, чтобы в нужный момент разрушить лёд вокруг Кронштадта. Кроме этого вдоль фарватера от Толбухина маяка до Ленинграда постоянно ходил ледокол "Красин". Чтобы связь с Ленинградом не прерывалась там, где проходила ледовая дорога, дежурила специальная команда, которая сразу после прохода ледокола наводила через образовавшийся канал, понтонную переправу.

Мы на льду никаких инженерных заграждений не устанавливали. А вот у немцев вдоль берега стояло много. Я сам видел в бинокль. У меня был хороший немецкий бинокль. Я его выбрал из трофеев, привезённых с Ханко. Тогда много немецкого оружия привезли к нам в штаб.

23 февраля 1942 года меня срочно отозвали обратно в Учебный отряд, но уже не в Школу оружия, а в Школу связи. Туда стали приходить люди, их было надо учить, а учить было некому. Начальником школы был полковник Колобов. Поначалу ко мне отнеслись с недоверием, говорили: "Что это ты, оружейник, и к нам в связь пришел? Да, что ты здесь будешь делать?" Я сразу взялся за повторение материалов по связи: коммутаторы, схема, телефонные аппараты... Стал писать преподавательские конспекты. Учился писать планы занятий, изучал программу обучения рядовых кабельщиков, связистов, телефонистов. Стали приходить ученики. Ученики в юбках. Мы их называли "эрзац матросы". Но девчонки были хорошие. Все грамотные - учителя, агрономы… В основном, девушки были из Сибири, из Читинской области, из Зауралья и Забайкалья. Их везли через Ладогу, Ленинград, Финский залив и к нам в Кронштадт. Для девушек никаких поблажек не было. Они служили так же, как и ребята. Так же ходили в дозоры на лёд Финского залива.

Работая в школе связи, я продолжал работать и в штабе ГО. Обычно в штабе я работал ночью, а иногда и днем, если не было занятий в школе. Ну, понимаете, работа связиста: то там обрыв, то там повреждение. Шли же постоянные обстрелы. Днём обстрелы, а ночью бомбёжки.

Про себя скажу, что во время войны порой приходилось отдыхать по 15-20 минут два раза в сутки. Такая была обстановка. Всё гудело и двигалось как в муравейнике.

Летними ночами немецкие самолеты пытались минировать фарватер, идущий мимо Кронштадта на Ленинград и его ответвление на Лисий Нос. Сбрасывали магнитные мины. Два года, начиная с ранней весны и до поздней осени, в ночное время мы выходили на шлюпках в район фарватера. Шлюпок вокруг Кронштадта стояло очень много. С кораблей, с учебного отряда, со всех школ. В нашу задачу входило, увидев, куда упала мина, подойти и поставить "флажок". Спускали обыкновенный балласт с 25-килограммовым грузом. От него шел тоненький стальной шкерт с поплавком, на котором крепился красный матерчатый флажок. Это делалось для того, чтобы днём пришли тральщики и вытралили отмеченные мины.

Один раз со стороны Петергофа появился вражеский катер. Хотел, видно, нас прижать, но мы от него отбились. Немецким самолётам тоже особо не давали развернуться. У нас на шлюпках было автоматическое оружие и противотанковые ружья. Мы самолёты тоже обстреливали прямо со шлюпок. Я ходил на "шестёрке". На ней нас было восемь человек: старшина, помощник, остальные - гребцы. Все вооружены 15-зарядными автоматическими винтовками Симонова (АВС) и 10-зарядными СВТ. Можно сказать, вооружены были до зубов. Мы, моряки, эти винтовки любили, а вот когда я попал в Эстонию, то увидел, что пехотинцы почему-то их бросали. Но это всё зависело от командования. Я уже рассказывал, что меня хотели отправить в штрафную роту, потому что я не смазывал свою автоматическую винтовку. Ведь если затвор смажешь, и туда попадет какая-то песчинка, то затвор не работает. И вот, за то, что я приказал своим, никому не смазывать, меня хотели отправить в штрафную. Но зато у нас оружие всегда стреляло безотказно, без задержек. Никогда ни у кого ничего не застревало. И зимой то же самое. Если затвор смазан, то он не работает. А когда его промоешь бензином, керосином или скипидаром, чтобы в нём не было жидких застывающих веществ, то он работает отлично. Для стрельбы использовали бронебойно-зажигательные пули с красно-чёрной окраской кончика пули и трассирующие с зелёным кончиком. Для противотанкового ружья приспособили треногу, какие используют у землемеров в геодезии. (Смеётся). Мы их не только пугали, но и казнили. После нашего залпа некоторые заваливались и утекали. Правда, не падали, но одному хвост отбили. Что-то у него там оторвалось. Они же низко летели. Высота 50-60 метров. Чего тут не попасть. Летали самолёты не немецкие, а четырёхмоторные итальянские "Фиаты". Сами огромные, а скорость маленькая. Так что их поражать можно было свободно и легко. Но у нас не было зенитных пушек. Вот если бы были зенитки, тогда другое дело.

Каждый самолёт нёс не менее десяти мин. Некоторые были с парашютами, а другие без. Причём у парашюта был собственный балласт. При касании парашют отцеплялся от мины, отлетал в сторону и сразу тонул. Мина напоминала с виду столитровую бочку. Их тралили магнитными тралами. Магнитные мины намного сложнее ударных рогатых.

Вы знаете такую науку - магнетизм? Ведь это главное. На корабле всё построено на магнетизме. Всё буквально. Вот корабль пришел, его надо размагнитить. Иначе он подорвётся на магнитной мине. Для этого существовали специальные станции размагничивания. Рядом с Кронштадтом есть маленький островок Кроншлот. Там была станция размагничивания. Корабль приходит, размагничивается. Подводная лодка приходит… Все металлические корабли приходили на размагничивание. Иначе им в море было не выйти. Потому что вокруг Кронштадта было очень много магнитных мин. Свободно ходили только деревянные катера "Д-3" - морские охотники. Они ходили вглубь Финского залива на охоту за подводными лодками, на разведку и прочее.

На Кроншлоте я провёл три месяца. Заставили сутки подежурить, а эти сутки растянулись на три месяца. На дежурном лежало столько обязанностей, что поначалу я даже растерялся. Трудно было разобраться. Вся связь, все доклады. Командование требует: что происходит, где упал снаряд, кто пришел, кого привезли трезвым, кого убитым, кого раненым. Проследить, чтобы повара раненых кормили, кормили пришедших. Надо снять пробу и доложить. Камбуз готовил на неопределенное количество людей. Приходилось направлять катера… Функций у меня была тысяча, даже трудно рассказать. Там я познакомился с Александром Маринеску. Его подводная лодка два или три раза приходила на размагничивание. Как-то я сидел один в кают-компании, и заходит он. Так и познакомились. Хоть я был главстаршина, а он капитан-лейтенант, мы разговорились, выпили по стопочке. Это был исключительно хороший человек. Общительный, разговорчивый. Он мне рассказывал, как они топили вражеские корабли в районе Нарвы, Таллинна и Хельсинки. Его почему-то считали алкоголиком, но это было не так. Он никогда не выпивал все положенные ему сто граммов. Выпьет стопку и всё. А командование на него злилось, потому что когда он шел к нам на базу, то обязательно весь лишний артиллерийский боезапас выпускал по Петергофу. Немцы начинали ответный огонь. Снаряды падали, в том числе и на штаб флота. А там большинство было не русских. Вот они-то и боялись, чтобы под зад не попал снаряд. Поэтому очень злились на него.

Зимой 1943-1944 годов началась переброска 2-й ударной армии с Волховского фронта через Ленинград на Ораниенбаумский плацдарм.

Вдруг меня вызывает командир учебного отряда, капитан первого ранга. Фамилию забыл. Он мне рассказывает, что нужно сделать подшипник к танковому двигателю. Ну, я же токарь по гражданке. Принесли мне подшипник. Весь, весь сработанный. Станок в учебном отряде был старинный, старинный и маленький. Вот я думал, думал, как его сделать. Но всё же стал делать. Около трёх или четырёх дней я над ним работал. Сделал и отдал. Они поставили мой подшипник и завели двигатель. Двигатель работал, сутки отработал отлично. Оказалось, что этот коренной подшипник предназначался для штабного танка командующего армии Федюнинского. Он захотел со мной познакомиться. Пришел с двумя офицерами. Расспрашивал, как мне удалось так точно сделать подшипник. Осмотрел станок, на котором я его делал. Всё удивлялся, головой крутил. Он был одет в полушубок, шапку. Без знаков различия. Я не знал, с кем разговариваю, и только после войны мне сказали, что это был Федюнинский. Примерно через год после Победы мне вручили посланную им тогда благодарственную телеграмму.

Под конец блокады меня хватила хандра, цинга. Или, как её высшая стадия называлась, скорбут. Цинга это, когда шатаются зубы, кровоточат дёсны. А скорбут это, когда происходит сокращение не мышечной системы, а сухожилий, которые управляют движением рук и ног. Это когда нога скрючилась и её не разогнуть. На теле появляются чёрные пятна. То есть тело уже отмирает. Вот в такой стадии я как раз и был. И вот как я из этого положения вышел. Был у нас терапевт, полковник Кузьмин. Вот он гадал, гадал и говорит: "Тебе нужна аскорбиновая кислота. Знаешь, мой знакомый заведует всеми аптеками. Я поговорю с ним, но навряд ли он мне даст бесплатно. Каждая ампулка аскорбиновой кислоты стоит 250 рублей. Тебе нужно хотя бы две ампулы". Деньги у меня были. Получал я хорошо. Сперва мне платили 450 рублей. Потом за то, что я был старшим инструктором, платили 900 рублей. Мне достали четыре ампулы. Я заплатил 1000 рублей. После этого у меня разогнулись ноги, пропали пятна. Но чувствовал я себя очень слабым, зубы шатались, и дёсны ещё кровоточили. Мне повезло, что вскоре меня направили в Эстонию на строительство постоянной телефонной линии для верховного главного командования. Это было в конце зимы 1944 года.

Меня туда послали как специалиста. Правда, в строительстве я разбирался не особенно хорошо. Это было для меня ново. Но пришлось строить. Командиром нашего батальона был мой знакомый Ангаров Михаил Иванович. До войны он работал начальником телефонной станции города Кронштадта. Наш батальон был растянут на сто километров. И вот представьте постоянные налёты авиации, да ещё из-за каждого куста нас старались подстрелить. Но как-то выкручивались.

Под Кундой, у побережья залива, при одном из обстрелов меня ранило. Два осколка на излёте попали в лоб. Один прилип, второй воткнулся. Они мне голову не пробили, но кость проломили. Над правым глазом осталась вмятина, и трещина шла до левого уха. С того времени и до сих пор по ночам бывают сильные боли. Два дня я пролежал в медсанбате, а потом увеличился поток поступающих раненых. А я уже начал ходить, опухоль пропала, и меня выгнали. Вернулся в роту с забинтованной головой.

Чтобы отбиваться от всякого сброда, бродившего по лесам и нападавшего на нас, мы подбирали оставшиеся на линии обороны пулемёты, собирали боезапас. На каждой машине у нас стояло по четыре пулемёта. Это были чешские пулемёты "Шкода". Как-то на нас налетели три немецких истребителя, но мы открыли такой огонь, что один сразу ускользнул, другой задымил и ушел, а третий взорвался.

Когда немецкий истребитель "мессершмитт" взорвался прямо у меня над головой, то один маленький осколок попал мне в скулу под левым глазом. Пробил кость, влетел мне прямо в рот и там прилип. Я его никак не мог выплюнуть. А он там шипит, и мне казалось, что он там у меня шипит целый час. Сперва я не мог понять, как же мне в рот попал осколок. А потом ребята показали. Говорят: "Вот, у тебя кровь течёт из ранки. Осколочек был маленький, как ноготь, и медный. Во рту был такой неприятный медный вкус. Поначалу я не придал значения, а потом не мог ни жевать, ни горячее пить. Наверно месяца три или четыре. Ходил к врачам, они ничего страшного не нашли. Но всё нёбо очень болело.

Дошли мы до самого Таллинна. Наша рота построила 40 км связи. Нам достался очень сложный участок. Под тонким слоем земли шла бутовая плита. Может, видели, подсыпают на дороги такой белый, чуть желтоватый камень. Ямы под столбы нужно было копать глубиной два метра. Примерно четверть глубины составляла земля, а дальше шла бутовая плита. Вот представьте себе, её долбать ломом. Приходилось изобретать. Моё изобретение было такое: снял со сбитого немецкого самолёта пушку. Установил её на колёса, вниз стволом. Выстрелил в эту ямку бронебойным снарядом. Он пройдёт в глубину около полуметра или немного больше. Мы выберем, выцарапаем оттуда бутовую крошку, заложим тол, подорвём. И так дальше, и так дальше, пошло, пошло, поехало.

Авиационные пушки делались откатными, на пружине, поэтому наше сооружение, при выстреле оставалось устойчивым.

За это время в нашей части погибло всего двое. Был убит шофер, и минёр подорвался по неосторожности. Нашел мину-сюрприз, и хотел привезти её в часть, чтобы изучить. Сел в машину, и когда она тронулась, мина взорвалась у него в руках.

Вредительство было страшное. Вечером провода разложим, а утром приходим, их нет. Смотали и утащили.

В полевую форму нас не переодевали. Всё время ходили в своей флотской форме. У меня были немецкие ботинки с шипами на подошве, как у сталеваров. С кожаными шнурками. Тяжелые такие. На каменных плитах они скользят как на льду. Наша обувь всё же была лучше. Особенно, если её пропитать восковой смесью. Мы в скипидар строгали воск, размешивали, и этой смесью пропитывали обувь. После этого она не промокала. У нас не было элементарных вещей. Например, носовые платки мы делали из байковых портянок.

Брились мы, кто как мог. Некоторые носили усы. Кое-кто даже бороды. Начальство не одобряло, но если бородка аккуратная, то не запрещалось. Я тоже некоторое время носил бороду, но мне не понравилось. Лицо всё время чешется, как следует её, не промоешь. И я снова стал бриться.

От вшей спасались простым способом. Доставали берёзовый дёготь. Вот с дёгтем простираешь рубашку, и всё в порядке, вшей нет и не будет. Дёготь хорошо отмывается мылом, а вонь - остаётся. Дёготь превосходное средство. Вы знаете, что Северная Корея и Вьетнам выиграли бактериологическую войну против американцев благодаря русскому дёгтю. Они пропитывали одежду, сами мылись дегтярной смесью, и никакие бактерии их не брали.

Ещё нас очень донимали блохи. У меня в подразделении было несколько сибиряков. Так они что делали. Если попадался какой-нибудь вредный эстонец, то ребята ему подбрасывали этих блох. Для этого они надирали осиновой коры, мельчили её и пихали в бутылку. Потом туда написают. В бутылке разводились миллионы блох. Эту бутылку они и подкидывали вредному эстонцу. Вот так хулиганили. Мы, конечно, запрещали им это делать.

Из американской помощи к нам поступала только тушенка. Больше ничего английского или американского у нас не было.

После взятия Таллинна нас расформировали. Разбросали кого куда. Прошли по Латвии. Весной 1945 года вернули обратно в Кронштадт.

Девятого мая, около часа ночи наши радисты узнали о том, что война кончилась. Когда мы встали в шесть часов, началась стрельба, ура кричали. С ума люди стали сходить. Бегали, веселились. Некоторые водку пили. Другие собирали чемоданы. Всякое было.

Мне праздновать было некогда. К тому времени я был назначен начальником боепитания. Нужно было принимать оружие, боеприпасы. Дел было огромное количество.

Войну я окончил в звании мичмана. Был награждён двумя медалями "За боевые заслуги", медалью "За оборону Ленинграда" и орденом Красной Звезды.

За время войны я всего несколько раз выпил, хотя когда мы были в Эстонии, у меня было по пять-шесть 250-литровых бочек спирта.

До войны и в начале у нас был коллектив просто сказочный. Друг за друга стояли. Никогда ни кто плохого слова не скажет. А в середине войны пошла уже такая "вонючая" молодежь. Воровская, наркоманная… Удивляетесь, откуда в Кронштадте наркотики? А в посылках присылали. Чаще слали виноградную водку, "чачу". Присылали коноплю, и эту маковую, как же её называют? Когда у мака срезают головку, то выступает молочко. На воздухе оно сохнет и становится чёрным-чёрным. Вот это в мешочках клали под второе дно у посылочных ящиков. В конце войны я был инструктором. Каждый выходной день мы ходили на почту получали посылки, и шарили в них, проверяя, что присылают. Так что я знаю, о чём говорю.

Отвоевав, я только собрался демобилизоваться, но меня направили в Комитет государственной безопасности. Ему я отдал почти десять лет своей жизни. Там было тоже очень много интересного, но рассказать не могу. Давал подписку о неразглашении. В 1960 году я добровольно, еле вырвался из этого общества.

Я многое могу сказать о современном положении России, но это уже другая тема. Короче, вся экономика страны уничтожена, чтобы расчистить место для зарубежных товаров.

Во время моей работы в КГБ в моём ведении была очень большая библиотека. Там было много интереснейшей и актуальной для сегодняшнего дня литературы, писавшейся до войны, во время войны и когда шел Нюрнбергский процесс. И книги эти должны были остаться. Не могли же их сжечь, хотя сейчас эти демократы могут сжечь всё.

Хочу сказать о нашем правительстве, которое было у нас во время войны и сразу после. В этих правительствах были те люди, которых было нельзя послать на фронт. У них было сомнительное прошлое. Во время войны они занимались производством, пахали землю, строили фабрики, заводы. Помогали фронту, но одновременно они и вредили. Вот у меня есть десять номеров журнала "Коммунист", там это всё описывается. И вот, что произошло. После войны вернувшиеся люди с высокими коммунистическими принципами командовать уже не могли. Они были поранены, больны и умирали тысячами, а их места занимали "власовцы". Сперва становились председателями сельсоветов, колхозов, профсоюзов и других организаций. И вот эти оппортунисты сделали переворот в 1991 году. Под руководством Соединённых Штатов Америки.

Я много ещё чего помню и знаю, но мне приходилось в школах рассказывать про блокаду Ленинграда. А большинство парней, особенно не русских, говорили прямо мне в лицо, что это не правда, что вы придумываете. Вот поэтому-то никакого желания рассказывать нет.

Санкт-Петербург, 2009 год.