Мой родной дед Апарин Николай Николаевич умер 28 марта 2004 года. Во время Отечественной войны он был летчиком. В преддверии 9 мая я решил опубликовать записи из его военных дневников, точнее об одном эпизоде – боевом вылете военного летчика Апарина Николая Николаевича. Авторский стиль полностью сохранил.
“...Это было 10 июня 1942 года, когда немецкие войска в восторге побед стремились захватить Москву и тем самым одержать победу над Советским Союзом. Но с фронта в лоб гитлеровцам взять ее не удалось, они начали обходить с флангов, образовался Степной, а затем Воронежский фронт. Танковые колонны генерала Гудериана при поддержке авиации и других войск противника, прорвав фронт, успешно подошли к Дону и стали наводить понтонные переправы в районе села Малиновка с захватом г. Воронежа. Советское командование, не ожидая столь быстрого продвижения неприятеля к Воронежу, дало приказ 8-й воздушной армии, которой командовал генерал Хрюкин, наносить удары с воздуха, тем самым уничтожить переправы и блокировать неприятеля в районе переправ.
Наш 453-й скоростной бомбардировочный авиаполк, которым командовал майор Матюхин, с рассветом по боевой тревоге всем личным составом прибыл на аэродром в районе г. Мичуринска, где техсостав уже давно готовил самолеты к боевому вылету. Летный состав, не успев позавтракать, получил боевое задание: в составе своего полка и 6-й Таганрогской дивизии первым нанести бомбовый удар по войскам противника в указанном районе.
Первой вырулила наша вторая эскадрилья. Командир майор Токарев дал команду: взлетать по звеньям -1-е, 2-е и 3-е.
Сбор в строй клина в воздухе над аэродромом с последующим пристраиванием полка в эшелоне с дистанцией 400-500 метров.
Я, Апарин Николай Николаевич по прозвищу "Иван", был в первом звене "правоведомым", замещал командира эскадрильи. Наш полк шел без прикрытия, поэтому мы находились на высоте 7000 метров. Остальные полки должны прикрывать «Яки» полка «Нормандия-Неман».
Но вот уже и цель. Первая эскадрилья сделала много пожаров в районе переправы: горят танки, машины и другие предметы. Открываются бомболюки и нашего командира, бомбим по ведущему, бомбы стал сбрасывать и мой штурман Липатов Женя – 12 стокилограммовых бомб полетели серийно на врага. Зенитные снаряды стали рваться чаще и ближе к самолетам, постукивая осколками. Но впереди, на нашей высоте, я заметил приближающуюся группу «мессеров», девять штук, о чем известил по радио все экипажи и открыл огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Эта девятка истребителей пошла вниз, а за ней появились вторая и третья девятки «мессеров»
Завязался большой воздушный бой.
Наши стрелки-радисты со всех самолетов вели огонь по истребителям противника. Три «мессера» уже горят, загорелось и два наших самолета. На помощь нам подоспела сопровождающая группа «Яков» из полка «Нормацдия-Неман», но их было мало - всего шесть самолетов, которых сковали “мессеры”, продолжавшие расстреливать наших бомбардировщиков. Вот и ко мне подскочила пара “мессеров”. Радист Игонин открыл огонь, “мессер” норовил поджечь командира Токарева, но я, как "правоведомый", закрыл его своим самолетом, и на моем самолете загорелся левый мотор-бензобак.
В это время мы были в левом развороте от цели. Обшивка крыльев уже свертывалась в рулончики и отлетала, в кабине - дым и жар. Я дал команду членам экипажа покинуть самолет, включив аварийный звонок-сигнал. Кабина штурмана Липатова опустела, радистов в Ф-3 не слышно, самолет тянет к перевороту, он уже направил нос к земле. Я включил пушки и пулеметы, застопорил чекой. Сноп огня полетел вниз, и в этот момент самолет перевернулся. Я открыл фонарь, приподнялся на руках и выпрыгнул из кабины.
Сперва я летел вниз головой, но, управляя полетом, пошел вниз ногами, глядя вокруг. В воздухе горели самолеты, а парашютистов - членов экипажей - расстреливали “мессеры*. Земля слегка прикрыта голубой дымкой при утреннем восходе солнца. Какая она была прекрасная! Там живут люди, которые наслаждаются ее благами, а немцы пришли, топчут ее, посеяв на ней огонь и дым.
Нет, думаю я, держа правой рукой парашютное кольцо, а левой ощупывая карманы, - целы ли две лимонки и пистолет за пазухой. Мысль бешено работает в голове: умирать рано, надо воевать, устоять, выполнить приказ Сталина, убить лично одного немца. Парашют открывать еще рано, надо уйти от преследующих "мессеров", нормально приземлиться, а в случае если попаду к немцам, буду бить до последнего патрона - последний пущу в себя.
Земля быстро приближалась ко мне, значит, надо открывать парашют. Смотрю - на улице след гусениц, а противотанковые “ежи” раздвинуты в стороны. Три автоматчика в зеленых мундирах бегут из-под горы и палят в меня из автоматов.
Удар - и я приземлился на железную крышу одноэтажного деревянного дома. Быстро сбросив подвесную систему парашюта, соскочил с угла дома и приказал уставившимся женщинам, которые оказались в этой ограде-усадьбе, спрятать или сжечь парашют, а сам, перескочив через забор, залег на той стороне.
Стал наблюдать, как вбежали трое немцев, вырвали из рук женщин парашют, заорали на них, стали толкать автоматами и требовать: “Где русь Иван?” Одна из женщин показала рукой на забор под углом 90 градусов ко мне, и двое побежали туда, а один собирал парашют. Я пополз в противоположную сторону по огороду, где росли картошка и кукуруза. Таким образом мне удалось на время уйти от преследователей. Пробежав по огородам нескольких усадеб, я увидел в ямке высокий куст черемухи, заросший мелким кустарником, пополз между рядами картофеля. Не доползая до куста, слышу команду:
- Вставай, летчик, руки вверх! Отвоевался!
Я сразу же увидел под кустом человека, который наставил на меня винтовку. Подняв левую руку вперед, правой, в которой был пистолет, я два раза выстрелил в незнакомца. Тот упал...”
Убедившись, что он мертв, я вытащил и забросил затвор от винтовки, побежал дальше в другую сторону, к соседним огородам. Перескочив через забор, я оказался в ограде (Вероятно - огороде. Прим. - С.С.) двухэтажного деревянного дома, где стояли три молодые девушки, наряженные в яркие платья. На одной было синее, с большими розами. Когда они меня увидели, то вздрогнули. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом я спросил: ‘Наши давно ушли из города?" Одна ответила: "Еще вчера стреляли утром, а к вечеру советских не было - убежали”.
Я побежал, полусогнувшись, туда, где пересекались две улицы: большая шла с севера на юг, а малая - с востока на запад. На малой стоял деревянный дом с высокой верандой, с которой по ступенькам спускалась молодая женщина с узлом за спиной. Я ее остановил и попросил какую-нибудь штатскую одежонку. Она вернулась в дом, оставив узел на земле, и быстро вынесла рваный пиджачок и такие же серые брюки, бросила мне и начала спускаться вниз. Я осмотрел одежду – не было фуражки. Тихонько ей сказал: «Дай какую-нибудь фуражку». Она вернулась и принесла изношенную кепку. Говорит мне: «Слышишь, голоса кричат, это через два дома на той стороне улицы немцы грабят: забрали курей, поросенка, полмешка муки и еще что-то. Уходи скорее отсюда». А сама с узлом пошла в свой двор, в огородик.
Я быстро скинул комбинезон, надел пиджак, кепку, сел в смородиновый куст, что стоял за молодым топольником. Немцев пока не было, я и решил переодеть брюки. Только начал снимать, как стала открываться калитка. Я успел брюки защёлкнуть на крючок, сел в куст, сжался в комок, а ручку пистолета поставил на колено. И пока они входили, я определил, что это не те, что грабили, а те, что стреляли по мне, когда я приземлился. Буркнув по-своему, первый стал подниматься по крыльцу в дом, второй отошел за сарай, а третий остановился у крыльца. В это время недалеко от дома разорвался снаряд. Немец, который стоял у крыльца, выпустил две очереди в моем направлении, а я держа его на мушке, тоже выстрелил. Немец упал. Тут просвистел снаряд через дом, разорвался еще один, и в этот момент я выстрелил в немца, который быстро взбирался на крыльцо. Потом два раза выстрелили по тому, что выбегал со двора. Он тоже упал, дал очередь при поддержке.
Обождав немного, я переменил военные брюки на штатские, все свое закопал у забора в землю: ордена, медали, карточку, документы. Женщина – хозяйка дома – все это видела, вышла, заплакала: «Ой, что ты наделал? Как увидят немцы убитых, всю мою усадьбу сожгут и меня замучают». Я ей сказал: «Что можешь - убери», а сам забрал их автоматы, отсоединил магазинные коробки, разбросал все в траву по огороду – и бежать.
Из этого района, в котором все чаще стали разрываться мины и снаряды, я старался выйти, а бежать было некуда. Справа улочка, впереди тоже переулок, слева на возвышенности стоит изба, у крыльца которой стоят офицер, солдат и старичок с бородой, а сзади, то есть с запада, по шоссейной дороге гремели гусеницами танки и автомашины.
Кругом началась стрельба изо всех видов оружия. Увидев небольшой куст, на который навалился старый плетень, я заскочил между плетнем и кустом, уколов руки. Это был шиповник или крыжовник, а по ту сторону плетня стоял куст молодого клена. Не успев расположиться на новом месте, я услышал справа две автоматные очереди, а когда посмотрел – увидел 10-12 немцев, двое впереди, на расстоянии пяти-шести метров друг от друга. Они давали очереди по подозрительным кустам, а когда все станет тихо, остальным машут руками: дескать, идите, свободно. Так они прошли по правой улочке и свернули в переулок, что от меня в 15-20 метрах.
Глянул на хату, а там нет никого – ни офицера, ни старика, а впереди слева, в метрах 150-200, под бугром, стоят две пушки, а на тополе впереди их что-то чернеется. Это, очевидно, был корректировщик. Снаряды, мины рвались кругом, стреляли и те две пушки. Когда я немного осмотрелся, то почувствовал, что у меня болит правый голеностопный сустав. Посмотрел – сверху кожа сорвана, на бороде и шее тоже что-то засохло, вроде крови. Я тогда помочился и облил ранки мочой. Пощипало и вроде стало легче (так учила мать).
Как только немецкие пушки стали стрелять, полетели массивные снаряды. До самого обеда рвались, шлепая осколками по траве и плетню. А сам я так мысленно просил кого-то: то ли Бога, то ли черта, чтобы мина или снаряд попали мне в грудь, - меньше будет страданий, только чтобы не ранило тяжело.
Внезапно я услышал гул моторов где-то близко впереди и тут же увидел: шестерка "Илов” и две пары истребителей-сопровождающих пролетели надо мной на запад. Я немного успокоился. Наступила послеобеденная жара, стрельба с обеих сторон прекратилась. Так как я лежал неподвижно, меня стал одолевать сон. Я подумал: "В мирное время за затяжной прыжок с семи тысяч до земли дали бы три дня отдыха с усиленным питанием, а за борьбу и действия с немцами обязательно бы наградили боевым орденом, как рассказывали фронтовики на Хасане, или Халхин-Голе, или в Финляндии..."
Но об этом я не стремился думать - мысль была другая: как сделать, чтобы не уснуть и немцы не взяли бы меня в плен живым. Уйти было некуда, солнце жгло сильно, больше сил нет, глаза сами закрываются. Уснул мертвым сном, сам не знаю как.
Проснулся от выстрела ‘скрипача” - так называли шестиствольный немецкий миномет, который стоял в четырех-пяти метрах по ту сторону плетня, под тем самым кленом, что упоминал раньше. Поворачиваться мне пришлось не быстрее минутной стрелки часов, чтобы посмотреть на новый предмет. Не выдав себя, я предварительно, конечно, взвел курок пистолета. У миномета оказались четыре солдата. Выстрелив еще два раза, они увезли миномет в глубь огорода и исчезли в направлении избы, где был офицер.
Время шло к закату. У той хаты, что была слева, появились офицер с солдатом, и офицеру старик преподнес на блюдечке горстку ягод малины. Тот сказал: "Гут, гут, фатер". Съев ягоды, офицер еще несколько раз выходил из хаты в нательной рубашке. Солнце село совсем, но еще было светло. Вдоль моей ограды, метров за 15-20, стояла хатка, а напротив нее задворки ограды, где лежу я. Слышу, ко мне кто-то шуршит по траве очень осторожно. Послышался зов девочки, кличет собачку «Мальта, Мальта, иди ко мне!» Я приподнялся и увидел девочку лет пяти-шести, которая стала на нижнюю жердочку, руками взялась за верхнюю и запела: «Крутится-вертится шар голубой, бегает-носится Гитлер с метлой…»
Про себя думаю: «Она - малышка - не боится, а я солдат русский и боюсь немцев, не как защитник девочки, а как трус». В восторге поднялся и только сделал один шаг, кувырнулся вперед на руки. Оказалось, на ногу встать невозможно, голеностопный сустав припух, а внутри боль: растяжение. Лег снова и стал массировать сустав. Тем временем стало темно.
Определив примерно самое близкое расстояние до своих, я пошел на восток, иногда полз. Впереди оказалась широкая шоссейная дорога, по которой беспрерывно двигались мотоциклы, машины и которую патрулировали по два человека. Это была та самая дорога, у которой я приземлился с парашютом. Пройти не удастся, да и дорога метров 20 шириной вворачивала на юго-восток.
Я, сперва отойдя в тыл, прошел изрядное расстояние, и снова передо мной дорога, но уже грунтовая. Раздвинув тын, стал осматриваться. По ту сторону дороги стоят два склада-амбара старинных, вроде бы даже на столбах, на расстоянии 10-15 метров. А вот и два немца с автоматами о чем-то вполголоса разговаривают. Постояв, они пошли на ту сторону и там встретились, постояли - и снова в мою сторону. Я хотел было подползти под амбары, а тут, как назло, едут мотоциклы по этой дороге, потом навстречу прошли две легковые, и снова два мотоцикла в эту же сторону, где метров за 200-300 стоял воинский гарнизон, откуда через каждую минуту взлетала осветительная ракета, освещая эти склады и гарнизон в лесу. Потом по этой дороге пошли солдаты взводами по 30-40 человек.
Делать мне здесь стало нечего. Осторожно задвинув дыру в тыну, я подался на запад, чтобы обойти этот гарнизон. Чем дальше шел на запад, тем больше стало попадаться войск и техники противника. Вот и рассвет.
Пришлось залечь в малинник одной усадьбы и пролежать там второй день при солнечном пекле. Сильно хотелось пить и есть, но взять было негде и нечего. Потерев ногу, я намочил карман мочой и сунул туда больную часть голеностопного сустава. Снова началась артиллерийская дуэль, но снаряды не долетали до меня.
Промучившись второй день, с наступлением темноты я решил пробираться на восток. Но чем ближе я подходил к предполагаемой линии фронта, тем больше стало встречаться немецких солдат. Почти в каждом домике разговаривали немцы, а в огородах стояли разные военные вещи, в козлах ружья-винтовки, какие-то понтонные лодки, минометы с тяжелыми плитами и прочее, а по улице взад-вперед беспрерывно патрулировали по два человека. Ходят, топают о камень своими тяжелыми, с гвоздями ботинками. И за большой отрезок бесценной ночи-темноты я не выбрал безопасного места, чтобы пробежать эту насыщенную шоссейку.
Пришлось вернуться назад. И угадал же на то самое место, где пролежал второй день. Залег снова под плетень и куст, стал осматриваться. Обстановка была на местности та же самая, но только не стало пушек, не увидел я дедовского офицера, да и солдат не было. Пролежал семь-восемь часов. Никто из неприятелей не появлялся, а дед шел с ведерочком и нес воду. Я невыносимо захотел пить, так как три дня во рту не было ни капли воды. И как только он подошел к своей хате, к дверям "сеночек", я подошел к нему сзади и спросил: «Папаша, дай попить водички». Он сурово посмотрел на меня и сказал: «Заходи в хату». Стал спрашивать меня: кто ты и откедова идешь. Я ему объяснил, что бегу из херсонской тюрьмы, немцы всех освободили и отпустили по домам, кто куда хочет. У меня родственники на ст. Отрожки, вот иду туда, а пройти не могу - линия фронта, стреляют, боюсь. Он ответил: «Да, Отрожки еще советские, придется подождать», а сам в это время, поставив ведерочко на плиту, отвернул одеяло на койке и взял автомат. Я не вытерпел и выстрелил ему в затылок. Он упал на койку, я быстро выдернул затвор из автомата и убежал из хаты, так и не напившись воды.
Дополз я до малинника, где пришлось остановиться на некоторое время, осмотрелся и пополз ближе к оврагу, что был недалеко. Там, в бурьяне, стал дожидаться темноты и погони. Но погони не было, и с наступлением темноты я стал небольшой балочкой пробираться на запад. Пересек одну дорогу, подошел к асфальтированной трассе.
Но только вышел из калитки, слышу рядом звуки - немецкие патрули. Я на секунду замер и тихонько повернул обратно, задом в калитку. Наблюдая за немцами, я прикрыл дверь, которая заскрипела. Обежав дом я залез головой под ограду и глянул в сторону немцев. Они уже были напротив той калитки, где я выходил. Когда они проходили мимо, мне так захотелось схватить их за ноги и задернуть под ограду, но одному этого не сделать. Нужны сила и преимущество.
С той стороны, куда ушли немцы, ехали два мотоцикла. Потом на расстоянии 100-150 метров в этом же направлении прошли две легковые машины. Мотоциклы вернулись обратно, а через несколько минут пошли автомашины с кузовами вперемешку с легковыми, а за ними - танки, которые шли больше часа. Всего прошло 65 танков, 20-22 автомашины, 4 мотоцикла.
Дело шло к рассвету. На дороге стало пусто, и в это время мимо пробежала большая собака. За ней и я по-собачьи перебежал улицу. Осмотрелся. В стороне от дома, метрах в 15, стоял какой-то сарайчик. Я решил в него зайти, а утром сверху посмотреть движение войск. Когда я вошел в сарай, то наступил на что- то мягкое. Но из-под ног это выскочило и ударилось в дверь, открыв ее. А я вслед за кобелем вылетел, как пробка. Кобель натянул цепь метра три-четыре и непонятно - скулил или орал.
Я отбежал метров 10-15 за двор – вроде бы овраг. Слышу свист бомб - это наши «кукурузники» беспокоят немцев. Я прыгнул в овраг, и в этот момент в край оврага, где я был, упала фугаска килограммов на 50. Меня сильно оглушило и завалило землей. Полежал немного. Самолет улетел, я стал шевелиться, думая: если что у меня перебито, то застрелюсь.
Левая рука была не засыпана. Я смахнул ею землю с лица и поднял голову.
Вроде живой. Начал откапывать грудь и правую руку с пистолетом, вытащил ее, скинул землю с живота, уперся руками и вытянул сначала одну, потом другую ногу, помахал руками-ногами - все в порядке. Соскочил - и бежать в заросшую бурьяном балку.
Пробежал я метров 200-300, и показалось, что-то мелькнуло перед глазами. Я залег. Прислушавшись, я увидел: метрах в пяти-шести сидит на бугорке человек, и кто-то его спрашивает: «Деда, она скоро придет?» Он отвечает: «Скоро, тише». Голос замолчал. Минуты через две-три слышу шелест бурьяна, и перед человеком появилась девушка с банкой из-под консервов, примерно 10 литров. Поставив банку, она села рядом. Из щели высунулась голова, просит деда: «Я пить хочу». Я понял обстановку, тихонько встал, подошел к ним, тихо поздоровался. Они двое ответили. Я спросил: «Дайте, пожалуйста, попить водички». Дед удивленно и испуганно смотрит на меня и подает котелок. Я попил, отдал обратно и говорю: «Напоите девочку». Сам чувствую печенкой, что это свои люди, и начинаю с ними говорить, кто я. Где немцы и как пройти к нашим? Он тихонько стал мне рассказывать, а девочку, что принесла воды, послал в щель, и она по его просьбе подала солдатский сухарь серого хлеба во всю булку поперек и кружку с водой. Я макнул сухарь и съел его, поблагодарив их за все, особенно за воду. После чего подался в юго-западном направлении. Не дойдя до дороги, но ниже и южнее оврага вошел в ограду (огород), садок, где много малины. Я выбрал местечко и залег, чтобы прожить наступающий пятый день. Пролежал этот день без особых приключений, только изредка пролетали наши самолеты - в большинстве штурмовики и истребители.
Под вечер я встал и подошел огородами к той шоссейке, которую переходил вчера под утро по-собачьи. Мне надо перейти эту дорогу обратно и пойти к складам, где я был. А как ее перейдешь, если движение не прекращается? Вышел я из калитки, стал осматриваться. Метрах в 150-200 на перекрестке стоит патруль – два человека. И когда не было с обеих сторон машин и солдат, я, наклонив голову, "сгорбатившись", потихоньку пошел на ту сторону дороги. Там ограда (Вероятно - двор, огород. Прим. - С.С.) оказалась огороженной проволокой рядов в пять. Заходя в калитку, вижу - немцы обратили на меня внимание. Тогда я, не уходя, стал шарить руками по грядке, где росли огурцы, но их еще не было, а была завязь сантиметра по четыре-три, не больше. Сорвав две штуки, начал жевать. Сам вроде бы не обращаю внимания на немцев, не спешу уходить. Смотрю, они меня упустили поля зрения, тогда я скрылся за домом и дал ходу в глубь огородиков.
Укрывшись в кустах, я дождался полной темноты и пошел в направлении тех складов, где уже был. Но идти по огородам ночью долго, чувствую - приду поздно. В это время «кукурузники» стали бросать бомбы, и как только засвистят бомбы - я выскакиваю на улицу и бегу что есть духу на юго-восток, надеясь, что при падении бомб все фрицы прячутся. Мои надежды оправдались. Я выждал, когда часовые зашли на мою сторону и пошли в обратном направлении, и, мгновенно перебежав дорогу, нырнул под амбары. Вот они встретились, немного постояли и пошли в обратном направлении, и как только они скрылись, я снова побежал. В гарнизоне, что справа, взвилась ракета. Я припал к земле, ожидая автоматной очереди в спину от часовых. Но очереди не было. Ракета стала тухнуть. Я - снова в путь. Пробежал, пожалуй, метров 100, ракета уже не стала так ярко меня освещать. Снова падаю и вижу перед собой какой-то бугорок размером с колесо телеги, а из-под него торчит в мою сторону ствол пулемета. Я сразу узнал наш “Максим" - толстый кожух с надульником. На душе, как говорят, полегчало, и только ракета стала рассыпаться, я снова в путь. Дошел до ручейка. Этот ручеек перешел в промывину, а когда я по ней прошел метров триста, она перешла в глубокий яр. Там кверху гусеницами лежал немецкий танк. Я обошел его и снова в путь - теперь на восток, который уже начал отбеливать зарей.
По дороге попались два озерка, когда шел между ними, обнаружил воронку от крупной мины, возле которой лежали два убитых человека. Определить не смог - немцы или нет. Я взял каски и забросил их в воду, оружия у них не было. Пробежал с километр или полтора, слышу: с левой стороны, где идет возвышенность над лугами, заурчал танк Т-34. Там пошел в березовый крупный лес. Прошел еще метров 200- 300, слышу русскую речь с полной приукраской - это, значит, свои. От меня они примерно метрах в 200-250.
Но надо идти на них камышами и болотом. Я решил попить, немного отдохнуть, умыться. Подошел к реке, сел на берег, опустил ноги в воду, стал пить воду и умываться. В этот миг мимо уха просвистели пули и забулькали дорожкой по воде. Я откинулся на спину на берегу и замер. Пулеметные очереди повторились несколько раз, и я потихоньку стал переворачиваться на живот, чтобы уползти от проклятого места. Это наши постовые приняли меня за противника и открыли огонь. Когда я дополз до более высокой болотно-луговой травы, она стала от моего движения шевелиться. И туг снова засвистели пронзительные пули. Пришлось немедленно рыть окоп. Разрезая медной протиркой верхний слой дерна, я стал пальцами выкапывать ямку для головы и туловища. Когда выкопал сантиметров 20-25, лег в эту ямку вниз спиной, а ноги вытянул на траве. Пулеметный огонь не прекращался до тех пор, пока я в ямке не затих. Спина от сырой земли стала мерзнуть. Но солнце поднялось уже высоко и стало пригревать меня сверху. Хотел было повернуться спиной вверх - полежать на траве, но снова пули зашлепали по траве и земле.
Немецкая авиация бомбила наш передний край до 13 часов дня. За это время я выкатывался из своей ямки, грел спину на солнце, а туда нарвал и настелил травы, чтобы не была мокрой спина, так как в ямке появилась грунтовая болотная вода. Так продолжалось до 18 часов. В это время мне удалось уснуть. Как только самолеты перестали бомбить нашу оборону, я утратил бдительность - ведь у своих, считай, дома, кто меня тронет. Но не успел все это передумать, как снова по мне засвистели пули, и мне пришлось прижаться к земле в своей ямке.
Так и лежал до наступления темноты. Когда наступили полные сумерки, я поднял одну ногу вверх и немного покачал ею. Тут же засвистели пули и заговорил на горе пулемет. Так лежал я до полной темноты, несколько раз поднимал ногу вверх, по которой каждый раз стреляли. И так обидно, так стало горько и тяжело: целый день пролежал на солнцепеке, казалось, не день, а вечность. Да еще хотят убить свои. Полежал еще несколько минут, стрельбы не было. Я быстро вскочил - и вон к реке. Подбежал, упал на живот и давай пить воду.
Встав в полный рост, осторожно пошел к возвышенности, откуда стреляли. Я потихоньку пошел через заболоченное озерко, держа пистолет в зубах. Вышел на тот берег. Слышу - идут люди. Появляется цепочка солдат - человек 15-20. Гремя котелками, они спустились с горки, напротив меня повернули вправо, к дому у подножия косогора. Застучали котелками, стали ужинать. Прошли еще группками человек по пять-шесть туда же, где стояла кухня. Часть солдат пошли обратно, возвращаясь с кухни. Я терпеливо ждал и дождался, когда подошли два солдата, винтовки у них были через плечо на ремнях, а в руках они держали по два котелка. Шли уже с кухни, поднимаясь на бугор. Выхожу я перед ними на тропу и говорю: «Я перебежчик через линию фронта, ведите меня к командиру». Один солдат поставил котелки, стал снимать винтовку с плеча, я ему показал пистолет и сказал: «Теперь поздно, не снимай, я бы уже вас расстрелял в упор, если бы был не свой". Тогда второй говорит тому, что снимал винтовку: «Бери котелки и иди вперед, к комбату, а я пойду сзади». Меня поставили в середину. Так мы минут через пять зашли в землянку комбата. Они доложили о своем прибытии, а я доложил о своем более-менее подробно. В первую очередь он спросил, есть ли оружие. Я подаю ему заряженный пистолет и вторую обойму, в которой осталось два патрона. Он спросил: «Что мало?» Я ответил: «Стрелял», – «В кого?» – «В немцев и предателей». Он говорит: «Убил - нет?» Я ответил: «Если бы не убил, то они бы меня кокнули», – «Где что видел?» Я подробно рассказал о гарнизоне, складах, где прошел, и о танках, которые шли в направлении немецкого гарнизона, и автомашинах. Комбат ответил: «В отношении танков мы знаем, а численности гарнизона не знаем и эти склады не знаем - учтем. А теперь, политрук, отведи его в особый отдел, да зайдите на кухню, покорми его». Сам бросил пистолет мне, но патроны все взял себе, сказав: «Ты уж не обижайся, у нас застрелиться нечем, не только воевать». И мы с политруком (он взял крупную овчарку) пошли по лесу, зашли на кухню, где мне наложили изрядно пшенной каши, в другую банку налили чаю и положили большой комок сахару, дали полкирпича хлеба. Я, конечно, все это съел, живот немного приподнялся, и началась резь в желудке. Но мы пошли дальше. Косогор был пологий, и мы спустились на луга. Там стояла небольшая изба. Зашли туда, там одна бабка, которой политрук сказал: «Мы переночуем у тебя, а утром уйдем. Дай что-нибудь под бок». Она дала ему свою кацавейку, а мне - ничего.
Посмотрела на меня, пошла на улицу и принесла немного травы и какую-то теплушку. Я на полу лег на эту постель и мгновенно уснул. Вижу, как будто во сне, горит наша хата, в ней дыму полно. Бабка что-то причитает. И собака стоит лапой на мне и лает. Я проснулся, открыл глаза. Смотрю: надо мной в полуметре от пола стоит туман. Приподнявшись, вдохнул этого тумана и закашлялся. Когда выскочил на улицу, изба уже почти вся была в огне. Собака снова подбежала ко мне, гавкнула и помчалась к железнодорожной насыпи, где в водосточной трубе сидел и звал ее хозяин, который крикнул мне: «Скорей ко мне! Сейчас бомбы будут рваться». И только я подбежал к трубе, нагнулся - и в это время взрыв.
Мы вылезли и пошли по линии на ст. Отрожки, которая была по ту сторону р. Воронеж на расстоянии около километра. Зашли в кабинет сержанта госбезопасности, который сразу пригласил сесть, а политрук доложил обо мне и ушел восвояси. Майор предложил сигарету, я отказался. «А может, покушаете?» - предлагает. Я соглашаюсь. Он стукнул по стакану карандашом. Вошла девушка. Сержант сказал: «Принесите товарищу что-нибудь покушать». Она ушла и вернулась с подносом в руках, где на тарелочках были жареный картофель, что-то вроде гуляша, стакан чаю, сахар, черная икра и хлеб. Я принялся за еду и мгновенно все съел. Он посмотрел на меня и говорит: «Что, не наелся? Слушай, а когда ты ел вообще?» Я ему сказал: «Часа два-три назад», – «А что съел?» - «Котелок каши, литр чаю с сахаром, пол-булки хлеба», – «А вообще сколько дней не ел?» Я сказал: «Шесть, сегодня седьмой», – «Тогда тебе хватит».
Начался у нас разговор по существу: о полете, о том, как сбили, как и где шел, что видел. Я все вкратце рассказал. Тогда он попросил пистолет, я ему подал, он написал расписку, что пистолет номер такой-то изъят у Апарина тем-то и дата, подпись, печать. И говорит: «Пойдешь на ст. Липецк, там сядешь на какой-нибудь поезд и доедешь до своих в г. Мичуринск». Я ему говорю: «Дайте мне какой-нибудь документ». Он дал справку, что я направляюсь в Мичуринск, и поставил подпись (без печати).
Только вышел со станции - небольшое поле, где догорал наш самолет Пе-2. Я подошел, увидел летчика, но опознать не смог, а самолет из нашей дивизии, 20-го полка. Шлем на летчике был наполовину сгоревшим. Когда я его снял, под ним увидел длинные белые волосы. Подумал: как у нашего Козлова. А тут стояла толпа женщин и дети. Спрашивают меня: «Ты оттуда пришел?», показывая рукой на линию фронта. Я говорю: да, оттуда. «А правду говорят, немец хлебом кормит, консервы выдает и по пол мешка муки? Мы туда хотим идти». Я им сказал грубо: «Идите, все идите и всем дадут, досыта не расхлебаете». А потом рассказал, как немцы грабили тех женщин, били их, был стон, крик. Тогда они все опешили и замолчали. Я пошел к видневшемуся селу, к большаку, и только дошел до первого или второго дома, как меня остановили двое с автоматами в зеленых фуражках, спросили документы. Я показал справку, которую мне дали. Они посмотрели и пригласили с собой в дом, который был от этого места метрах в 250-300. Майор в зеленой фуражке приказал мне подмести в доме, сделать уборку. Я ему объясняю, что но могу, и нога хромает. Он вытаскивает пистолет и грозит расстрелом, заставляя убирать. Я категорически отказался, мотивируя, что не могу, и обозвал его как только мог. «Мы воюем, а вы помогаете врагу. Вас надо расстреливать, а не меня». Тогда он ударил меня пистолетом, хотел по голове, но я отвернулся, попал по плечу. Заругался на меня на чем свет стоит, и два солдата подкинули мне прикладами по горбу, плечам. Я упал, он еще пнул меня и сказал: «В сарай». Они повели меня к сараю, открыли двери и втолкнули туда…
Там было не совсем светло, окон не было, свет проникал через щели деревянного заплота. Ко мне подходят два человека - один в гражданском, другой в военном. Когда разговорились и я объяснился, один говорит: «О, однокашник, я из 134-го авиаполка, который сбили в этот же день, но я ночью перешел к своим”. А тот, что в гражданском – лейтенант, командир батареи 88-миллиметровых минометов. Все они были не раз у майора на допросе, и все ругают, возмущаются действиями людей в зеленых фуражках, а лейтенант-минометчик говорит: «Постой, вызовут на допрос, спросят, почему пришел, а самолет не вынес. Он мне предъявил такое: «Почему ты пришел, а миномет не вынес, то есть оружие оставил врагу?». Я ему говорю: «А ты знаешь, что такое этот миномет, у него одна плита без станины 80 кг, да сам со станиной столько же, вот и попробуй вынеси*. А эмвэдэшник говорит: «Это дело не мое. Пришел без оружия - значит, врагу помогаешь». Вот какие бывают идиоты. Готовься и ты к этому».
А ночью меня вызвали на допрос, где, угрожая оружием, стали не только допрашивать, а прямо-таки пытать. Майор допрашивает и подносит кулаки, а два охранника с автоматами стоят рядом и ехидно улыбаются. Через час или больше меня повели в сарай. Майор сказал: «Не признаешься - уберем. Подумай». Я пришел, рассказал ребятам. Они этому не удивились. Стали устраиваться на ночлег. Всего в сарае было около 30 человек, одежды ни у кого не было. Большинство - солдаты из разных родов войск, вплоть до поваров, а двое - мужчина и женщина - не разговаривали с нами, они были немцы.
Утром принесли завтрак - по 150 граммов хлеба и банку из-под консервов с сырой водой. Вот такой завтрак. Обеда не было и даже не давали воды, вызывая очередных на допросы в течение одиннадцати дней. Я каждое утро и поздно вечером ходил к ним на допрос. Лейтенант приходит побитый, говорит: «Скоро и вам подсыпят. Сегодня бьют».
Вызвали меня. Как обычно, сидит майор за столом, рядом на столе лежит пистолет, и двое стоят сзади (конвой). Майор говорит: «Что еще нового у тебя, изменник?» И шлепнул меня по виску. Я отпрянул назад и со всей силы ринулся вперед, ударил его одной рукой в челюсть, а другой - под «ложечку». Он закачался, стал хватать пистолет со стола, заорал на караульных, которые прикладами меня сбили и по его сигналу увели в сарай.
К обеду нас вызвали и говорят: «Пойдете на ст. Грязи, там уедете по своим частям. А сейчас зайдете в лес за селом, там покушаете в столовой и вам дадут на три дня сухой паек». Мы были очень рады. Эта столовая была в километре, и мы пришли туда, покушали. Каждому дали по полтора кирпича белого хлеба, по небольшому куску сала, шпига и сахару в крупных кусках - по 3-4 на каждого.
Когда вышли на большак, нас обстреляли два немецких истребителя. Пришлось прятаться от них в кустах. Минометчик-лейтенант ушел в лес, а летчик с радистом успели прицепиться к попутной машине и уехали. Я остался один. Прошел километров пять. На дороге появился небольшой поселок. Я зашел в первый дом, спросил разрешения переночевать, но меня послали в следующий дом. Так я прошел все дома, и никто меня не пустил. Тогда я вернулся в большой дом, в котором были две женщины и девочка лет 14-15. Я сел на подержанный диван и сказал: "Отсюда я никуда не пойду. Не могу - устал, выбился из сил". Положил полбуханки хлеба на стол, "сахар-комок", попросил кружку воды и начал есть. Девочка из другой комнаты смотрела на меня голодными глазами, перебирая губами. Я попросил нож, ей отрезал большой ломоть хлеба и дал кусок сахару. Она взяла и ушла в другую комнату. Девочка принесла мне большую кружку парного молока. Я с аппетитом поужинал и тут же, на диване, уснул. Проснулся поздно утром, осмотрелся - на столе стояла эта же кружка молока. Сходил на улицу, солнце уже грело, зашел. Хозяйка пригласила выпить молока, я с молоком ел хлеб и грыз сахар. Остался еще ломоть хлеба, я им угостил хозяйку. Девочки не было, отрезал граммов 200 сала. Остальное завернул в бумагу, завязал шнурком-веревочкой, которую дала хозяйка. Тут она стала рассказывать о себе. Мужа, двух сыновей взяли в армию, известий нет. В хозяйстве остались одна корова, пять куриц. Хлеба нет, ходят по полям и что где найдут с весны, тем питаются.
Я распрощался и пошел на большак, который вел на ст. Грязи. На ст. Грязи я прибыл под вечер. Узнал, что один товарный эшелон идет в направлении Мичуринска и ст. Кочетовка. Я побежал к теплушкам-вагонам грузовым, в которых было битком раненых. В один из вагонов удалось запрыгнуть. Там, на полу и на нарах, лежали раненые в хаотическом положении, не менее 25-30 человек. Раны перевязывали всем чем можно: бинтами, бумагой, тряпками, а пулевые прострелы были просто заткнуты ватой. В вагоне запах какого-то смрада и слабые стоны. Один капитан, раненный в руку, поднялся с нар и завопил: «Тут для раненых нет места, а ты еще лезешь». Я ему объяснил, что я тоже военный, тоже воевал. Он говорит: «Много вас таких дезертиров ходит, все убегают, а воевать боятся». Увидев мой узелок, раненые зашлепали губами, хотят есть, давно не ели, и никто их не кормит. Видя такое положение, я спросил, у кого есть нож. Капитан тотчас же подает финку: «Что, зарезаться хочешь, дезертир?» Рядом лежащий раненый говорит: «Да хватит тебе, капитан, всех подозревать. Замолчи». Я взял финку, разрезал веревочку, развернул непочатую булку хлеба и, положив на нары, сказал второму, который одергивал его: «Вот хлеб, вот сало и комок сахара, разделите все по больным». Сам отошел и сел у двери.
Пока ехали до Мичуринска, были разные разговоры о войне, смерти и жизни страны, и людей. Прибыв на разъезд Мичуринска, я подался на аэродром. Добрался до проходной, меня не пропускает караул. Я говорю: «Звоните на КП или в штаб 453-го полка». Мне ответили, что такого нет, улетел полк. И вот подъезжает черный лимузин ЗИС-110, в котором, к моему счастью, оказался комиссар нашей дивизии и еще какие-то начальники. Я обратился к ним и представился. Комиссар сказал: «Мы о вас слышали, садитесь в машину, поедем в штаб дивизии, а там вас увезут в свой полк». Я угадал на заднее сиденье. Когда машина тронулась, сиденье начало амортизировать, и у меня начали рваться брюки, так как были очень ветхие, и я их, пока бегал по малинникам, здорово потрепал. Я попросил у шофера медной проволоки и стал штопать дырки на главном месте.
Прибыв в штаб дивизии, комиссар сказал шоферу: «Дай ему нитки, иглу, и пускай он уйдет за кусты и маленько заштопает, а потом мы пригласим его на беседу». Я заштопал, что мог. Пришел политрук, принес мыло, полотенце. «Давай, – говорит, – немного обмойся». Подошли мы к колодцу, он начал качать воду насосом, а я - мыться. Но грязь от холодной воды затвердела. Политрук видит, что в такой мойке толку не будет, бросил полотенце и говорит: «Хватит, вытирайся, пойдем к комиссару и командиру дивизии на беседу». Когда я провел полотенцем по лицу, то оно стало чернее голенища.
Зашли в штаб. Я начал рассказывать о своих похождениях. Он говорит. «Поконкретнее и короче, главные моменты».
Я рассказывал больше часа, все слушали с интересом. Потом он говорит начальнику обозно-вещевого отдела майору Розкину: «Немедленно обмундируй и увези в полк».
Он дал мне обмундирование, конечно, не командирское и не летчика, а так общевойсковое. Я залез в кузов, и мы поехали в полк. Прибыли в полк. Уже начало темнеть. Все были на ужине в столовой. Там сразу при входе встретились с друзьями-боевиками, и мне преподнесли кружку спирта, заставили выпить за приход-встречу. В столовой в это время были подшефные с какого-то завода, они угощяли медком и бражкой. Когда мы с друзьями сели за стол, то все норовили подойти поближе, и каждый предлагал кружку бражки. А один дружок Вася - боевик добрый, он сбил самолет противника в тот раз на глазах у многих товарищей и имел за это боевой орден Красного Знамени. Подошел ко мне, преподнес мне кружку спирта, заставил выпить. Я охмелел.
Вася решил отвести меня к командиру эскадрильи в палатку. Мы пошли. Проходим мимо красивого домика с садом, на уличной скамейке сидят две пары - командир полка и штурман полка со своими знакомыми, хозяйками дома. Вася был пьянее меня, узнал их и заорал, указывая пальцем: “А-а-а, еще командир полка, а сидишь с какой-то старухой". Командир полка сразу узнал нас и видит, что мы уже хулиганим, сказал штурману: «Вызови караул и пускай их посадят на гауптвахту». Мы зашли в садок. Вася кидался куда попало и на кого попало. Я прыгнул в окно помещения, а они схватили Васю - и за мной. Я пробежал по комнатам, выпрыгнул из помещения и по саду подбежал к скамейке, где сидел командир полка. С внутренней стороны сада осторожно залез под их скамейку и притаился. «Васю увели, а второго не могли найти», – докладывал дежурный по гарнизону командиру полка. В доме и садике все переискали и докладывают: не нашли, как в землю провалился. Я лежал под их скамейкой-беседкой, все слышал. Не уснул до тех пор, пока они сидели. Стало очень поздно, они пошли на ночлег в дом, а мне и тут хорошо, впервые за 19 суток свободно, безо всяких забот уснул.
Утром проснулся рано, так как заря была прохладная. Вылез из-под лавочки. Все было тихо. Из некоторых палаток слышался приятный храпоток.
Заглянул в одну, вторую - все спят. Пошел дальше и слышу - в одной палатке что-то брякнуло и чуть слышный разговор. Я заглянул, удивился, на секунду замер без движения: на меня смотрел командир майор Токарев, которого я прикрыл своим самолетом в бою. Он повременил, как бы тоже оцепенел: “Кто это, лейтенант Апарин, что ли? Мой спаситель”. Я ответил: “Да, он", – «Ну что ж, давай заходи, пожалуйста» . У них со штурманом стояла бутылка сливянки и полная крышка от котелка, налитая ею. Я поздоровался. Они ответили так же, добавив: "С приходом!" Я сказал: “Спасибо". Комэска говорит: “Что же ты, бурят-монгол (это у него такая поговорка сложилась потому, что он отслужил кавалеристом на Дальнем Востоке, изъездил всю Монголию и там воевал на Хапхин-Голе), не успел прийти и уже нахулиганил. Вчера звонил командир полка, искали тебя, чтобы посадить вместе с Тюкиным на гауптвахту. Куда ж ты так спрятался?
Я ответил: “Я был в месте, где был командир полка*. - "Что ты, невидимкой сделался?" Я говорю: ‘Нет, там сидели на скамейке две женщины. Я под эту скамейку залез”. - “Под подол, что ли?" - “Почти да”. - “Ну ладно, поди голова болит с бражки, пил ее?” Я ответил: “Нет. Спирт, что друзья подавали*. - “Ну давай, выпей этот черпачок за свой приход и мое спасение. Я тебе обязан". И подал мне. Я ее, конечно, выпил, и так она приятно прокатилась, что был на всю жизнь как будто счастливее всех.
Заиграл сигнал подъема - 6 часов утра. Был как раз выходной, поэтому долго спали. “Ну а ты ложись на мою койку, отдохни, пока мы строимся, делаем поверку и прочее”. Они собрались и ушли. Строй был на этой же аллее. Каждая эскадрилья - напротив своих палаток. Когда закончилась официальная часть построения, получив приказ разойтись, комэска на секунду задержал строй и объявил: *В наш полк прибыл еще один летчик, лейтенант Апарин”. Все закричали: “Ура!". Кто-то спросил: 'А где он?” Тут же ответ: “Дежурные его вчера с Тюкиным посадили на гауптвахту за оскорбление командира полка*. Комэска сказал: “Неправда. Мои летчики никогда не хулиганят. У меня нет хулиганов в эскадрилье, а лейтенант Апарин сейчас отдыхает в моей палатке". Все зашумели, подошли к палатке, сняли меня с койки, вынесли на улицу и долго качали, подбрасывая вверх, крича: “Ура-а-а-а!”
Появились фотоаппараты. Начали фотографировать, было много разговоров, а потом я пошел в баньку, помылся, надел новое обмундирование: мелистоновую рубашка, такие же черные брюки, солдатскую пилотку и солдатский кожаный ремень. Комэска сказал: “Ну вот, теперь он настоящий летчик. Принимаем в свою среду. Это 19-й пришелец из 40 человек летного состава. Возможно, еще будут*.
Стали просить рассказать с начала до конца. И я рассказывал в этот день и еще два вечера свободных.
Так моя жизнь сама по себе вошла в нормальную колею, я получил новый самолет. Сфотографировали экипаж, и я опять приступил к боевой работе по уничтожению войск и техники противника на его территории. Пролетал до 27 января 1945 года. За этот большой боевой период времени пришлось воевать на 4-м Украинском, Южном, Сталинградском, 3-м Украинском и 3-м Белорусском Фронтах, совершив более 49 вылетов на дальнюю разведку в глубокий тыл противника и около 100 боевых вылетов на бомбометание по уничтожению войск и техники противника. За это время я был еще дважды сбит противником и один раз - своими истребителями.
Апарин Николай Николаевич, летчик-бомбардировщик
Родился 1 января 1919 года в с. Жилино Косихинского района Алтайского края. В семье Апариных было 9 своих и 6 приемных детей. В Великой Отечественной войне участвовали еще 5 братьев Николая Николаевича.
После 7-го класса сельской школы Николай поступил в Горный техникум, где отучился 1 год и бросил, поступив в 1938 году в аэроклуб в г. Прокопьевске. В первые дни Великой Отечественной войны самолеты аэроклуба в разобранном виде эшелонами отправили на фронт. А летчики прошли 6-месячное обучение в Канском военном училище, откуда сразу были отправлены на фронт. Войну он начал на Степном фронте младшим летчиком, а закончил в звании старшего летчика на Белорусском.
В Личной Летной книжке значится: “С начала Отечественной войны по 12 мая 1944г. гвардии младший лейтенант Апарин Н.Н. совершил 71 боевой вылет днем, из них 37 боевых вылетов на дальнюю разведку*. В графе ‘Парашютные прыжки” есть запись: *10.07.1942г. выполняя боевое задание на самолете Б-3, совершил парашютный прыжок с горящего самолета с высоты 2700 метров. Прыжок произведен хорошо*.
Был награжден двумя орденами ‘Красного знамени’, тремя орденами Отечественной войны I степени, массой медалей.
Однажды было у него в самолете пять бомб, четыре из которых он сбросил во время бомбардировки, а у одной бомбы застрял механизм, и она не сбрасывалась. При посадке она могла взорваться. Но Николай Николаевич сумел выбрать такой крен, что удачно посадил самолет и сам уцелел.
9 мая 1945 года летчик Николай Апарин встретил в госпитале с сильным ранением позвоночника и ноги. Выписавшись из госпиталя, он сразу приехал к матери в с. Жилино Косихинского района.
8 марта 1946 года женился на самой видной девушке в родной деревне.
В родном колхозе, будучи на инвалидности, Николай работал сначала на почте. Как-то раз зимой вез на лошади в сильную метель почту в с. Зуеково и чуть не замерз. Но, как он потом рассказывал, видимо, родился в рубашке. Имея два тулупа с собой, он решил остановиться в околке и переждать метель. Одним укрыл лошадь, другим сам укутался, да так и уснул. Проснулся только оттого, что откуда-то взявшаяся птичка села на кисть руки, торчавшую из-под тулупа, и стала настойчиво ее клевать.
Николаи Николаевич знаменит в родном селе еще и тем, что, вернувшись с ВОВ, по своей инициативе с помощью женщин (мужчин в то нелегкое время в колхозе можно было по пальцам пересчитать) построил первую в Жилино электростанцию.
В 50-х годах долгое время проработал председателем Жилинского колхоза Красное знамя .
По состоянию здоровья ушел на пенсию. На пенсии содержал большое хозяйство, охотился, рыбачил. Два года назад Николай Николаевич полностью ослеп после инсульта (сказались два ранения в голову).
Умер Апарин Николай Николаевич 28 марта 2004 года.
Воспоминания прислал Сергей Апарин