Галкин Павел Андреевич

Г.В.: Дорогой Павел Андреевич, во-первых, разрешите Вас поздравить с 70-летием со Дня Победы! Во-вторых, поздравляю Вас со 100-летием Ейского училища, в котором Вы отработали долгие годы! Спасибо Вам большое за всё, что Вы сделали и на войне и в мирной жизни!

П.Г.: Какова цель Вашего визита? Зачем? Для чего? Что требуется от меня?

Г.В.: Я хотела бы расспросить Вас о жизни, о службе, о войне. Я – историк из Военно-морской академии и обещаю, что до читателей донесу точно то, что Вы сказали и так, как сказали. Наши интервью с ветеранами откладываются в архиве музея Авиации ВМФ при Академии и публикуются в интернете. Например, на интернет-ресурсе «Я помню» имеются воспоминания многих знакомых Вам ветеранов.

П.Г.: Я думал, у Вас более важные вопросы… Оказывается, эта «песня» обо мне? Или о «любви»? Но я не тщеславный.

Г.В.: Конечно, и о Вас, и о Ваших товарищах.

П.Г.: Сколько обо мне уже писали, и меня это не интересует, тем более, сейчас.

Г.В.: Павел Андреевич, в музее Авиации Северного флота в Сафоново я видела Вашу фотографию на каком-то комсомольском собрании, ещё совсем юного.

П.Г.: Вы были в этом музее?

Г.В.: Да, конечно.

П.Г.: Я с музеем Авиации Северного флота раньше связь поддерживал в год 2-3 раза.

Г.В.: Ну, вот, давайте начнём с училища. Какое лётное училище Вы окончили, помните ли своих преподавателей и инструкторов?

П.Г.: В 93 года вспоминать прошедшее достаточно трудно. И насколько достоверны все эти воспоминания – это тоже вопрос большой. Память угасает, как и все остальные процессы организма. Но даже если бы в ней сохранилось всё до мельчайших подробностей, это не означало бы, что всё соответствует истине.

Вот я вспоминаю Анатолия Томилина (Бразоль – его вторая фамилия), это эссеист в Ленинграде. Он очень много работал в архивах, когда писал своё эссе о Фёдоре Соймонове из истории времён Петра I и ему предшествующей.¹ Так вот он пришёл к заключению, что никто не бывает так далёк от истины, как очевидец. Вы же меня используете в настоящий момент как очевидца, непосредственного участника тех или иных событий. Поэтому, когда я буду говорить о ком-то, кроме себя, естественно, это не следует принимать…

Г.В.: …За истину «в последней инстанции». Но интересно узнать именно Ваше мнение о событиях. Правда у каждого своя, но из этих кусочков и складывается общая картина истории.

П.Г.: Это не интересная вещь. В том-то и дело, что у каждого своя правда, у каждого свой взгляд на те или иные явления Мира, жизни, событий, общества и т.д. Поэтому это не тема для разговора в настоящий момент, по-моему. Что Вас конкретно интересует?

Г.В.: Каким было начало Вашей лётной биографии? Начнём с училища.

П.Г.: Да эти сведения есть и в интернете, вероятно. Мой внук, например, написал реферат «Хроника торпедоносца», когда он здесь учился в лицее. Вот там всё написано обо мне, по существу – моя биография. Она где-то есть в интернете. И во многих других источниках, в книгах, обо мне написано достаточно.

Г.В.: Нет, не достаточно. Давайте всё же поговорим! Я вот видела Вас ещё 5 лет назад на 95-летии училища и страшно жалею, что не смогла поговорить ещё тогда.

П.Г.: Обо мне и для меня больше всего написали в городе Чернушка, оттуда мой командир экипажа Евгений Иванович Францев. Примерно в одинаковом объёме они имеют информацию о нём и обо мне, о военном времени, о нашей службе на Северном флоте во время войны – это в книге «Атакую. Потопил».²

95-летие ЕВВАУЛ в июле 2010г. Справа - П.А.Галкин, слева Р.Сабитов (1982 г.вып.)

Г.В.: Я видела сайт школы имени Е.И. Францева в Чернушке, читала и там информацию, и саму книгу в интернете читала, но «живьём» её не видела.

П.Г.: Вот эта книга о нашем экипаже, Францеве и Галкине, лётчике и штурмане. Здесь всё подробно описано, но у меня остался только один экземпляр. Там же в Чернушках к моему 85-летию было издано уже моё творчество, они сделали такой подарок для меня. Всего напечатали 80 экземпляров, 10 штук подарили мне, остальные распределили у себя в районе, наверно, по школам.

Г.В.: Павел Андреевич, не ускользайте, пожалуйста. А то я, как противник, Вас «преследую», а Вы, как морской лётчик, «блинчиком» над водой, над водой от меня ускользаете.

П.Г.: Если обо мне, то я уже не лётчик и не штурман.

Г.В.: Обо всех поговорим. Может быть, начнём всё-таки с училища, кого-то помните из преподавателей, однокашников?

П.Г.: Никого.

Г.В.: На каком самолёте Вас выпускали?

П.Г.: Это, конечно, я помню. Значит, в Военно-морское авиационное училище имени Леваневского в Николаеве, ВМАУ имени Леваневского, я поступил в январе 1941г. В 1940г. я был призван на действительную службу во флот на Балтику, был зенитчиком в береговой обороне. Когда начался набор в это училище, можно сказать, меня «сосватали» туда, и я поступил на курс лётчиков – наблюдателей, по-современному, штурманов. Там готовили лётчиков – пилотов и лётчиков – наблюдателей. Начали мы обучаться на самолётах У-2 / По-2 - «кукурузниках».

Г.В.: Это на аэродроме в Сливнах?

П.Г.: Да, в Сливнах. Это Вы мне напомнили, а я уже название забыл. После учебного У-2 нас обучали на Р-5 – это войсковой самолёт – разведчик, он считался боевым. Началась война и эвакуация, мы перебазировались в Бердянск (тогда город назывался Осипенко). А когда фронт подошёл близко, мы перебазировались в Безенчук.

К тому времени самолётов Р-5 уже не было, они свои возможности исчерпали, устарели. Поэтому нас готовили на скоростных бомбардировщиках СБ сразу экипажами: лётчик, штурман и радист. Но когда нас выпускали, и самолётов СБ на фронте уже не было, можно сказать, они уже все сгорели. СБ – самолёт времён Испанской войны, на то время – хороший бомбардировщик, но в 1940-х гг. уже устаревший.

А основным бомбардировщиком у нас на вооружении стоял уже более современный, конечно, пикирующий бомбардировщик Пе-2 конструкции Петлякова. Поэтому нас выпустили на СБ, но прямо в училище пришлось переучиваться на самолёт Пе-2. Мы его осваивали экипажами уже в 1943г.

Г.В.: Вас долго учили, подготовка была полноценная, хорошая?

П.Г.: Подготовка была отличная. Осваивали боевое применение, в основном учебное бомбометание с пикирования 30^о и 60^о, как потом пришлось и на фронте.

Г.В.: Обучали бомбометанию с пикирования – это интересно. Говорят, что в строевых полках на Пе-2 не все умели наносить удары с пикирования, а только с горизонтального полёта?

П.Г.: Обычно мы наносили удары с высот 3000м, пикирование под60-70^о, выходили на высоте менее километра. Вот так.

Наш экипаж весной 1943г. выпустили, и мы получили путёвку в Авиацию Северного флота в 29-й бомбардировочный полк, который базировался на аэродроме Ваенга-1, сейчас это Североморск. На этом же аэродроме базировался 9-й гвардейский минно-торпедный полк, и вместе с нами там базировались английские и американские экипажи.

Г.В.: Вы с ними общались? Что это за ребята?

П.Г.: Общались, как союзники. Они – хорошие ребята. Мы общались не только, как союзники, но и как друзья. Только мы жили в землянках на аэродроме, а они жили в городе. Ваенга была, как Ейск, город многоэтажный. Мы с ними были дружны. Но только на земле наша дружба выглядела, может быть, даже хорошей: улыбались друг другу и подавали руки. Но они ни одного удара, ни одной атаки по немецким конвоям, которые снабжали немцев на фронте, с воздуха не наносили. Это выполняли мы, а они только наблюдали сверху, как бомбардировщики, торпедоносцы и штурмовики в водах фьордов или Баренцева моря атакуют неприятеля, бомбят, торпедируют, штурмуют, иногда - гибнут...

И поэтому мы воспринимали их как американских, сторонних наблюдателей. Правда, это не вызывало у нас никакого негатива, отторжения или отчуждения. Мы понимали их, они, конечно, понимали нас. Они выполняли свои задачи, мы – свои. Мы защищали свою Родину, свою землю, свой народ! А они смотрели, как мы это делаем. В то же время они помогали нам самолётами, техникой, тушёнкой.

В 29-м полку я долго не задержался. Наш экипаж был разъединён. Радист наш получил ранение в одной из атак, ему ногу перебил снаряд, её отняли, он остался без ноги, но живой. Мой лётчик Сердюк, кстати, тоже Павел, но Васильевич, получил ранение руки, поэтому он попросил командование, в связи со своим состоянием, перевести его с бомбардировщика на штурмовик. Там он один, сам за себя отвечает. Если с ним что случится из-за больной руки, а у него был повреждён сустав, то… Понятно… Но это его личная судьба. Так я остался без лётчика и без стрелка.

Командир дивизии мне предложил перейти в 9-й гвардейский минно-торпедный полк, во 2-ю эскадрилью торпедоносцев. Там были американские самолёты «Бостоны», поэтому я с удовольствием согласился перейти в минно-торпедный полк. Переучился на «Бостон» быстро там же за 2-3 недели.

Г.В.: Легко было осваивать этот самолёт? Надписи в кабине были на английском языке?

П.Г.: Да. Я раньше изучал немецкий язык, а там начал изучать английский. Я как штурман за 3 недели полностью самолёт освоил, там и радиокомпас… Самолёт гораздо лучше, его оборудование, безусловно, было гораздо качественнее, чем на наших самолётах.

Г.В.: И современнее?

П.Г.: Современнее к тому времени. Но у меня никаких сложностей это не вызвало, я быстро всё это освоил. Всё же у меня образование было достаточным для этого, штурман есть штурман.

Г.В.: Знаем - знаем. Лётчик должен быть здоровым и храбрым, а штурман должен ещё и головой думать.

П.Г.: В училище Леваневского брали учиться на лётчика – пилота курсантов с образованием от 4 до 7 классов. Там всё-таки, самое главное, здоровье.

Г.В.: Неужели и 4 классов?!

П.Г.: Были и такие.³ А на курс лётчиков – наблюдателей курсантов набирали только лишь с полным средним образованием, там же нужно было вести все расчёты… Так вот в этом 9-м полку я оказался в экипаже Францева, он был без штурмана. Он до этого был перегонщиком, самолёты перегоняли с Аляски на юг, и в Москву, и на Север в Заполярье. Францев Евгений Иванович.

Евгений Францев

Г.В.: Красивый был парень…

П.Г.: Да, очень. И талантливый как лётчик, и как человек.

Г.В.: И вы с ним «спелись» быстро?!

П.Г.: Да, быстро. Я – флегматик, а он – сангвиник, можно сказать. Даже, может быть, больше холерик. Но мы сошлись вот так... И наш стрелок -радистСеня, а он был постарше нас, Семён Антипичев. Так что мы сошлись так, что с полуслова по интонации понимали друг друга. Я уже говорил, например, когда я лётчику во время атаки на боевом курсе даю команды («вправо», «влево», «так держать» и т.д.), он выполнял это точно. Как Бог! Так что у нас за самолётом от винтов аж волна поднималась, как от катера.

Г.В.: Так Вы штурман «командного типа»?! ⁴

П.Г.: Не знаю, я не разбираюсь в этой типологии. После атаки я ему говорю (а результаты атаки мы фотографировали):

- Вот – молодец! Ты точно выполнял мои команды, поэтому и получилось у нас хорошо.

- А я не слышал тебя.

Вот так мы понимали друг друга с полуслова!

Г.В.: А чем производили фотоконтроль?

П.Г.: Фотоаппаратом. Как на истребителе был фотопулемёт, так у нас в носовой части самолёта был фотоаппарат АФА-И с большим размером кадра 9 х 12 см², и на нём - вся эта панорама.

Г.В.: Фотографировал штурман?

П.Г.: Мог и штурман, и лётчик.

Г.В.: А сзади у стрелка – радиста был фотоаппарат?

П.Г.: Он там ни к чему. Наш фотоаппарат позволял зафиксировать результат атаки. Ещё фотоаппараты были плановые.

Г.В.: Это у разведчиков?

П.Г.: Не только, но и у нас, чтобы зафиксировать результат атаки, когда я наносил удар, например, по военно-морской базе Киркинесс.

Г.В.: Бомбометание?

П.Г.: Да, бомбами «пятисотками» или тонными наносили удары по кораблям у причалов и по самому порту Киркенесс - это была военно-морская база у немцев. Поэтому взрывы своих бомб я фотографировал плановым фотоаппаратом.

Г.В.: Получается, у вас было два фотоаппарата, один плановый, а другой в носу?

П.Г.: Один в носу использовался при торпедной атаке, а плановый аппарат внутри фюзеляжа - для фиксирования бомбометания. Посмотрите вот этот снимок, это мой снимок удара по Киркенесу. Вот корабли, причалы, это море, это город, это никелевый завод, а это уже пожар. Это снимок фотоаппаратом, который в фюзеляже. Вот это тоже наш снимок фотоаппаратом, который в носу стоял. Это взрыв торпеды, когда мы потопили танкер. А это уже в глубоком тылу, куда наши самолёты не залетали.

Г.В.: Они вас там не ждали. Можно, я этот коллаж сфотографирую?

П.Г.: Сфотографируйте. Это мои товарищи, друзья из Ейского училища коллаж сделали, можно сказать, целое творение. Тут вся моя жизнь, вот мой отец, мать…и то, что Вы хотели узнать.

Г.В.: Папа Ваш служил тоже на флоте?

П.Г.: Папа – кронштадтский матрос с 1916 по 1921 год, моряки служили тогда 5 лет. В то время революцию они совершали. Вот, теперь у Вас есть вся моя история. Больше можно ничего не записывать и не рассказывать.

Г.В.: И всё же давайте ещё поговорим. Вот есть общая тактика минно-торпедной авиации. Но на каждом театре военных действий были свои особенности боевого применения, зависящие от разных факторов. Кроме того, все успешные опытные экипажи имели свои приёмы, обеспечивавшие им успех. А как именно ваш экипаж Францева и Галкина осуществлял торпедную атаку?

П.Г.: Это довольно сложная ёмкая наука – бомбометание, торпедометание, или артиллерийская стрельба. Точно попасть – наука, всякая там баллистика и «кабалистика» - это шутка. Вот фильм «Торпедоносцы» я кое в чём критически воспринимаю, можно было получше показать, но он снят довольно убедительно и хорошо по сравнению с другими подобными фильмами. Показана именно торпедная атака.

Сама по себе торпедная атака с самолёта требует, чтобы высота сбрасывания была не ниже 30 и не выше 70 метров. Иначе торпеда упадёт и повредится, или зароется в воду и не пойдёт, так скажем. Скорость тоже должна быть ограничена, приходится выдерживать, допустим, 350км.⁵ Это примерно я говорю. И никаких скольжений, прямолинейный горизонтальный полёт – это боевой курс к моменту сбрасывания. А до этого на маршруте мы обычно группой торпедоносцев шли на высоте 500-600-700 метров. Бомбардировщики на маршруте идут, как можно, выше, а мы, торпедоносцы, как можно, ниже. Это группой.

А уже к моменту атаки, с рубежа начала атаки, самолёты опускаются до такой высоты, чтобы, во-первых, были минимальными потери от зенитного огня. Чем ниже летит самолёт, тем труднее по нему прицеливаться с зенитных палубных установок…

Г.В.: С «эрликонов»…

П.Г.: С «эрликонов», да. Отрицательный угол они вряд ли умеют создавать. А если ты летишь на высоте метров 500, ему хорошо прицеливаться – это, во-первых.

А во-вторых, когда мы летели бреющим полётом, так будем говорить, то немецкие лётчики, прикрывавшие свои корабли, нас атаковать если и пытались, то не эффективно. Потому что истребитель в этом случае может стрелять только с пикирования или с планирования. Но чтобы выстрелить прицельно и с малой дальности, он должен подойти так, чтобы потом на выходе из атаки не зарыться в воду, что было проблемно. Поэтому во время атаки о немецких истребителях мы особенно и не думали.

Основное – огонь зенитный. А что представляет из себя артиллерийский огонь – это рассказать, словами передать практически невозможно. Это как если у человека никогда не болели зубы, рассказывать ему, как болит один зуб, другой зуб выпадает и болит, и флюс на одной и другой стороне. Это, наверно, не рассказать, как это больно, тому, у кого здоровые зубы.

Г.В.: А всплесков от стрельбы крупнокалиберными снарядами боялись, «водяных стенок»?

П.Г.: Они выше нас поднимались. Но эти фонтаны образовывались от калибра не менее 150мм, когда стреляли из береговых артиллерийских установок. Это у них пушки стояли вдоль всего полуострова Варангер, где проходили немецкие конвои. Они по бомбардировщикам и штурмовикам не стреляли, а против торпедоносцев ставили эти водяные столбы. При взрыве снаряда фонтан поднимался, наверно, метров на 50. Смотря, какой калибр, а у них стояли 120мм, 150мм пушки, по-моему, до 200мм. Фонтаны от них поднимались метров на 50-60. Но время нашей атаки 2-3 минуты, сколько сотен таких снарядов они там выпустят? Это ерунда по сравнению с десятками тысяч снарядов, которые летели в нашу сторону во время атаки с кораблей охранения.

Наш разведчик сфотографировал немецкий конвой: четыре транспорта немцы прикрывали шестнадцатью боевыми кораблями, сторожевыми, миноносцами, тральщиками. Транспорта шли почти что вдоль самого берега под прикрытием береговых батарей и ещё «Мессершмиттов». А корабли окружали транспорты в три кольца со стороны моря, откуда мы атаковали. Вот разведчики сфотографировали этот конвой.⁶

Я потом этот снимок взял и теоретически просчитал, какое количество снарядов они могли по нам выпустить. Данные кораблей и их вооружение известны, это не секрет. Был даже справочник Шведе по всем мировым кораблям, и нашим, и иностранным, где технические данные и вооружение указаны.⁷ Знали и скорострельность всех этих противовоздушных средств противника. Поэтому я подсчитал, теоретически они могли выпустить за время нашей атаки около 300 000 снарядов. Это теоретически, но в действительности, конечно, успевали выпустить гораздо меньше. Потому что стреляли они тогда, когда успевали прицелиться.

Но во время той атаки, о которой я рассказываю, впереди нас действительно вот всё [было прошито] трассирующими. Поэтому мы на водяные столбы и внимания не обращали. И надо было найти в этой смертельной сети место, прореху в обороне противника. Поэтому торпедоносцы в среднем выполняли по статистике где-то 4,8 - 5 атак к моменту своей гибели.

Г.В.: Я помню, в своём дневнике Францев тоже об этом писал.

П.Г.: Аааа, это он в своём блокноте писал, что более 3 атак никому не рекомендовал бы выполнять.

Г.В.: А страшно было?

П.Г.: Нет. Я не знаю, у кого, как, и в какой форме это выражается. Но что я скажу про себя: в момент атаки страха никакого нет. Надо делать, действовать, надо прицелиться, чтобы твоя торпеда попала в цель, или бомба поразила корабль, самолёты на аэродроме и так далее. Это работа. Это требует внимания. Здесь времени нет на страх. Как в аду. Вы читали Данте «Божественная комедия»? Там есть такие строки:

Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета...

Страха во время атаки не было. А вот после, как прилетишь, придёшь в столовую… А соседние-то столики пустые. Страшно. Но я почему-то после первой атаки мысленно себя похоронил, поэтому дальше не боялся.

Г.В.: То есть чувство долга было превыше всего, и вы просто выполняли свою боевую работу?

П.Г.: Конечно. Вот когда у меня был страх - там [на фото] взрыв показан. День был хороший солнечный, ясный. Когда мы зашли в атаку, никто по нам не стреляет, это в глубоком тылу, и они идут без сопровождения. Поэтому мы спокойно прицелились, сбросили торпеду. Радист говорит:

- Торпеда пошла!

Он-то сзади там видит, как она в воду вошла. Я смотрю - впереди корабль и след от торпеды, она шла на глубине 1м. Море довольно спокойное, ну, может, около полутора баллов волна. Торпеда работает на парогазовой смеси, от неё пузырьки идут, поднимаются и оставляют след на воде. Этот след хорошо виден, и я смотрю. А корабль идёт.

Я прицеливался [с выносом] на полтора корпуса. И сначала думаю: «Ой! Наверно, я слишком большое упреждение взял!» Забеспокоился, чтобы [торпеде] под носом не пройти. Потом смотрю, нет, попадёт в середину. А потом смотрю, след торпеды как бы уже за хвостом, т.е. за кормой танкера. Вот тут был «страх», такая досада, страшно стало, обидно. Столько всего мы сделали. И вдруг вижу – взрыв! А почему мне показалось, что промахнулся? След отстаёт от торпеды метров на 400. Торпеда уже попала, а пузыри ещё не дошли.

Г.В.: Ясно! А как из торпедной атаки выходили, каким манёвром, «перепрыгивали» корабль, разворачивались, или обходили перед носом?

П.Г.: Мы сделали круг над кораблём.

Г.В.: В этот раз, потому что он не защищённый. А обычно?

П.Г.: Как только сбросили торпеду после групповой атаки, необходимо развернуться и выйти из атаки вправо или влево, где меньше огня. Приходилось и перепрыгивать. Вот я вначале рассказывал про караван, где было четыре транспорта и корабли. Нас шестеро было торпедоносцев. Перед нами бомбардировщики бросали бомбы, штурмовики заходили уже, поэтому огонь сначала вёлся по ним. Истребители там вели воздушный бой. Вот мы в это время подошли шестёркой ⁸, весь огонь перекинулся на нас. Мы вели звено, шли впереди, один самолёт был справа, другой слева – они молодые были. У нас уже имелся опыт, мы им сказали:

- Держитесь нас. От нас ни на шаг!

Ведущий⁹ говорит:

- Я атакую головной транспорт! - там самый крупный шёл.

А я говорю своему лётчику:

- А мы будем атаковать третий, - это чтобы рассредоточиться.

Там примерно одинаковые были транспорта, а впереди идёт эсминец. Ведущий отвернул на головной транспорт, ну и мы заходим. А надо подойти к цели на 1 – 1,5км, но не ближе 600м и не дальше 4км. У торпеды ход 4км, но если сбросишь на 4км, тебе по шее надают от командования. Фотоаппарат всё покажет, с какого расстояния сбрасывал... /Продолжение эпизода следует ниже – прим./

Кстати говоря, в одной из атак я сбросил торпеду так близко, что она не взорвалась, но попала. Это можно рассказать. Мы подошли метров на 500, так близко, там даже фигурки людей на палубе были видны. Потому что мы «свалились» с берега, а транспорт шёл близко к берегу. Пока мы потеряли высоту до высоты сбрасывания, он уже перед носом. Этот транспорт шёл в сопровождении двух боевых кораблей, всё нормально.

Когда я торпеду сбросил, секунд через 12 радист кричит:

- О! Взорвался!

- Разворачиваемся, - говорю я командиру.

Развернулись, чтобы сфотографировать взрыв, проскочить конвой и напрямую – на Север. Смотрим, а там красивая белая шапка взрыва. Передний тральщик из сопровождения развернулся и направился к подбитому транспорту, и второй тральщик тоже подходит. Мы подлетаем ближе, ближе… А белое облако тает, тает, тает, из облака появляется мачта судна. А корабли охранения по нам стреляют, а там недалеко - и «Мессершмитты» поднимутся наверняка. Это около Нордкапа.

- Всё! – говорю.

На 180 градусов мигом разворачиваемся, прилетели, доложили. Когда проявили снимок, ага, всё ясно: транспорт примерно на 2500-3000 т и два корабля. Послали туда разведчика, он слетал и доложил: торпедированный транспорт буксир тянет в порт Хоннингсвог, это миль 30-40. То есть торпеда попала, видимо, в котельное отделение транспорта, но не взорвалась. А на улице температура была если не минусовая, то около нуля. То есть торпеда пробила борт, котлы повредила, пар вылетел, и облако пара из пробитого отделения окутало весь транспорт. Но сама торпеда не взорвалась. Если бы взорвалась, транспорт бы пополам раскололо. И этот корабль нам даже не засчитали, но и ругать – не ругали…

/Продолжение – прим./ Так вот теперь о той атаке шестёркой, с которой я начал. Для того, чтобы дойти до того [третьего] транспорта, который мы наметили, нужно было пройти над эсминцем, а за ним – над тральщиком и не так, а вот так. За ними – наш транспорт. А мы шли на бреющем, метров на 15 высоты.

Г.В.: И вам нужно было пройти между ними, между кораблями охранения?

П.Г.: А куда между ними? Ну, да, между ними, это можно и даже нужно. И не обязательно даже, чтобы они были точно в створе. Но пройти через них – это значит от эсминца на расстоянии 500-700м, даже если километр. Этого достаточно для того, чтобы всё, что на нём есть, стреляло по нам. А за эсминцем ещё и тральщик. И пока мы проходили эсминец, с него был такой плотный огонь – и всё прямой наводкой в нас, в перекрестье прицелов взяли наш самолёт и держат. Я смотрю, один из снарядов в нашего правого ведомого попал, тот в воздухе развалился и упал. Левый остался живым. Я Францеву говорю:

- Направь нос самолёта в борт этого эсминца!

Если попадёт в нас, то мы всё равно, может быть, долетим до этого борта, будем таранить. Это идти на таран.

Г.В.: Я это поняла.

П.Г.: Вот Францев и направил самолёт носом на этот эсминец. Удивительно, но стрельба-то утихла с этого эсминца! Мы пролетели над его палубой так, лишь бы не задеть за мачты, мелькнуло в глазах, как по палубе разбегаются эти… прислуга от «эрликонов». Они поняли, что мы идём на таран. При этом мы ещё и стреляли из пушек. А дальше – тральщик, но с него огонь был слабее, не то, что с эсминца. Проскочили мимо него, не через него, не стали искушать судьбу.

А дальше – транспорт. Цель. Боевой курс. Что там творится справа – слева, меня не интересовало в тот момент. В это время прицеливаешься и видишь только цель – и всё. И соблюдать режим полёта. Дошли до точки сброса, сбросили. Торпеда пошла, и мы сразу разворачиваемся, и выскочили…

Г.В.: И транспорту тому – кранты. Потопили его, да?

П.Г.: Потопили, да… Вернулись на аэродром мы вдвоём…

Г.В.: А тройка ведущего?

П.Г.: Его сбили.Он загорелся ещё до того, как сбросил торпеду. Он сбросил её, и свой транспорт, который шёл первым, они потопили. Потом он перепрыгнул его, сел на воду и сгорел. Даже когда он садился на воду, по нему стреляли. А его ведомые не долетели до аэродрома, но дотянули до нашей территории и сели на Рыбачьем. Произвели посадку там на запасном аэродроме...

Г.В.: Живы остались?

П.Г.: Живы...Нет, его ведомый один тоже сгорел, а другой дотянул до Рыбачьего…

Г.В.: А кто летел ведущим группы?

П.Г.: Сыромятников…¹⁰

Г.В.: Памятник ГСС Сыромятникову стоит на площади в гарнизоне Высокий, аэродром Оленья. Он был выпускником Ейского училища.

Вы когда-нибудь летали без прикрытия? Приходилось ли вступать в воздушный бой с «Мессершмиттами», как это было?

П.Г.: Когда мы летали на бомбометание, нас прикрывали истребители. Есть истребители непосредственного сопровождения и прикрытия, ударная группа и т.д. Истребительное прикрытие при групповой атаке бомбардировщиков, штурмовиков, тем более, торпедоносцев, было всегда. Я скажу даже более того. Мы жили в одной землянке, только в разных комнатах.

Наш командир звена Гнётов как-то полетел на конвой, который уже уходил из Киркенеса на запад и дальше в направлении Осло. Эти транспорта надо было уничтожить, послали звено Петра Гнётова и дали ему прикрытие – эскадрилью истребителей, сейчас не помню, то ли Яки, то ли «Кобры». Короче говоря, он улетел. А мы, наш экипаж, только что прилетели, получали новый «Бостон»...

/П.А.Галкин показывает фотографии – прим./ Это мой самолёт, это мы сейчас, это я когда-то (но почти сейчас), это моя душа, это моя родина, а вон там я живу. Река Ока, Рязанская область, Мещёра, Мещёрская низменность. А то – Ейск наш.

Г.В.: Я в Рязани была, там очень красиво.

П.Г.: А в мещёрских лесах там были?

Г.В.: Были.

П.Г.: Солотча? Это курортное место.

Г.В.: Во! А как Вы догадались? Там очень красиво! Сейчас сфотографирую Вашу «мечту»...

В 1943 – 1944 гг. у вас истребители прикрытия уже были, а в начале войны ребятам приходилось часто летать без них. Но радиус действия истребителей всё равно меньше, чем у тяжёлых ударных самолётов.

П.Г.: Так вот Гнётов собрался лететь, а мы только что сели, пригнали новый самолёт. Садимся, заруливаем на стоянку, смотрим – на самолёте Гнётова и у его двух соседей винты запущены - звено. Мы между собой помахали руками, попрощались. Мы же видим, они с торпедами, значит, сейчас полетят на удар. Полетели, эскадрилья истребителей их сопровождает. А конвой немецкий всё уходит, уходит, уходит… Вот они долетели примерно в район Нордкапа, самой северной точки Европы. Там красивый такой особнячок стоит над обрывом. Дошли до точки невозврата истребителей, ведущий истребителей докладывает командиру группы:

- У нас половина горючего израсходована. Какие будут указания?

Если дальше полетят, не хватит бензина долететь назад, хотя бы до Рыбачьего, не говоря уже про свой аэродром. По «уставам», если группа сопровождения не может по остатку топлива лететь дальше, то ведущий всей группы может отказаться от выполнения задания. Но под трибунал попадёт… (Это я мог бы потом рассказать, когда у меня был случай: или…, или… Мне сказал командующий: «Есть приказ.»)

И ведущий группы приказал:

- Можете возвращаться. А мы выполняем приказ.

И пошёл дальше. Хотя, естественно, он понимал, что над кораблями будут их прикрывать немецкие истребители. Наш разведчик… А у разведчиков радиус довольно большой, они тоже были на бомбардировщике. Например, разведчик Вербицкий на таком же «Бостоне» летал... А тут уже и радиосвязь была, поэтому зафиксировали. Ну, вот разведчик потом наблюдал такую картину: догнали они немецкие корабли, этот конвой, вышли в атаку. По ним огонь открыли, а там и истребители были. Короче говоря, они один корабль потопили, второй подожгли, или повредили… но там все трое и остались… Вот и всё. И результат.

Г.В.: Павел Андреевич, Вы не только лётчик, но и педагог «на все сто», в Училище преподавали. Ответьте мне, пожалуйста, на такой вопрос: вот в данном случае выполненное задание стоило потери трёх экипажей? Они выполнили задачу, но все трое погибли - это правильно, как Вы считаете?

П.Г.: Это закономерно. Вот так я считаю.

Г.В.: Понимаю, что закономерно. Вы - фронтовик как считаете, это в данном случае оправданно?

П.Г.: Я – не только фронтовик. Всю жизнь, можно сказать, с детства во мне были заложены и, может быть, даже сохранились моменты философского характера. Поэтому я могу сказать только одно: война – это узаконенное убийство! Подчёркиваю: узаконенное! Убийство себе подобных. Война ничего не производит. Другое дело, военная промышленность, ВПК, продукция двойного назначения и т.д. Как некоторые учат, война имеет определённое некоторое значение в развитии человечества в целом и так далее, и тому подобное. Но я утверждаю: война – это узаконенное убийство! И поэтому ничего положительного непосредственно в войне не может быть по определению! Вот и всё.

А на все эти явления я смотрю, можно сказать, философски. Со стороны...

Г.В.: То есть, если уж война случилась, надо выполнить свою работу, своё предназначение. И если работа была выполнена хорошо, твоя потеря была оправданна. Так скажем?

П.Г.: На мой взгляд, само выражение - «оправданные потери» - не гуманное. О чём тогда разговор вести?

Г.В.: Конечно, с человеческой точки зрения – не гуманное. А с точки зрения военной? Я это к тому, что одно время насаждалась точка зрения, мол, сколько наших торпедоносцев погибло зря, а кораблей потопили не так много, как требовалось. Справедливо такое с военной точки зрения?

П.Г.: Это Широкорад.¹¹ Он написал книгу «Торпедоносцы в бою. Их звали «смертниками», в кавычках. Ну, Широкорад по телевидению и везде величается «крупным военным историком», я его произведения почитал, знаком с ними. И даже начал кое-что комментировать, у меня там целая тетрадка есть по этому поводу, хотел, чтобы опубликовали. Но вовремя Гареев¹² и несколько других генералов опубликовали свои отзывы, поэтому мои комментарии остались при мне…

Так о чём мы говорили?

Г.В.: Мы все понимаем, что война не гуманна, античеловечна, и этого не должно быть. Но когда курсанты поступают в военное училище, они должны понимать, что из них будут готовить универсальное высокоинтеллектуальное орудие убийства. Если придёт такая пора, если «Родина прикажет»… И будущие лётчики учатся не для того, чтобы покататься на военном самолёте за государственный счёт!

П.Г.: Ну, правильно Вы говорите.

Г.В.: Но я интересуюсь Вашим мнением, стоит ли один потопленный транспорт трёх погибших самолётов с экипажами. Чисто с военной циничной точки зрения.

П.Г.: Это вопрос риторический. Потому что ценность выражается или в каком-то капитале, или в значимости… а значимость может быть разной окраски: социальная, историческая, человеческая, общественная и т.д. и т.п. Эти вопросы больше рассматриваются в аксиологии.¹³ А Вы знакомы с этой наукой?

Г.В.: У меня дома много книг по философии (по наследству), но по правде говоря, я ею не увлекаюсь.

П.Г.: Вы, видимо, только слышали об этой науке аксиологии, а я её изучал. Самостоятельно. Так что эти рассуждения имеют место быть.

Г.В.: Я считаю в высшей степени несправедливой оценку деятельности торпедоносцев по количеству их потерь. Да, были многочисленные гибели, были и промахи, особенно в начале войны. Но считать их неудачниками, как это делалось отдельными исследователями военной истории, неправильно. Ведь в конечном итоге мы научились воевать, и мы победили.

П.Г.: Поэтому и победили. Это само по себе определило лучше любых широкорадов и любых других каких-нибудь «крупных специалистов». Победа сама по себе расставила акценты, точки над «i». Это истинный фактор, определивший, кто есть кто, и что есть что. На чьей стороне правда, на чьей стороне ложь. На чьей стороне справедливость, на чьей стороне насилие, грабёж и т.д.

К примеру, был случай, когда наш полк получил задание от командующего флотом нанести удар по немецкому линкору «Шарнхорст». А «Тирпиц» стоял во фьорде после торпедной атаки К-21 Лунина и ремонтировался. «Шарнхорст» атаковывал конвои союзников, и нам приказали нанести по нему торпедный удар. А туда ни истребители наши не могли долететь, ни другие самолёты. А наш полк на «Бостонах» без сопровождения мог долететь. Но в полку осталось 6 или 7 машин и всего нас несколько экипажей. И наш экипаж как наиболее опытный назначен ведущим.

Когда мы получили этот приказ от командира дивизии, командир полка хотел лететь сам ведущим, но мы сказали «нет». Пусть хоть он один останется. Это было где-то 28 декабря.¹⁴ Но погода была такая, на наше счастье, ужасная, Гренландский циклон накрыл всю Арктику, район Баренцева моря, Шпицберген, остров Медвежий, Норвегию и Кольский полуостров. Пурга метёт, метров за 5-10 человека не видно. Наш самолёт механики, техники, инженеры вытащили с торпедами до старта, доволокли как-то.

А мы, экипажи, собрались в стартовой землянке, ждём. Я занимаюсь расчётами, думаю, что чего, получаю данные, связь держу. Смотрю, чем заняты мои товарищи. Одни улеглись и отдыхают. Другие ходят из угла в угол. Третьи в шахматы играют между собой. Потому что как только возможность появится, нам прикажут лететь, без сомнения. Что оттуда никто не вернётся, нам тоже всё понятно. Потому что потопить линкор – это… Ну, ладно. Когда я все расчёты произвёл:

- Женя, а на обратный путь у нас горючего не хватит, 250км не долетим до своей земли, до Кольского полуострова. Упадём в море.

А при падении в море проживёшь ещё минут 40.

Г.В.: Наверное, ещё меньше, тем более, зимой…

П.Г.: Нет, в комбинезоне, а тем более в шлюпке, можно и дольше продержаться. Спасательная шлюпка каждому морскому лётчику с парашютом выдаётся. Ну, вот, говорю:

- Женя, упадём. Что делать? Доложи командующему.

- Паша, мы получили приказ, нужно выполнять. Зачем я буду обращаться и докладывать? Но ты как штурман можешь доложить.

Я беру трубку, связь прямая со штабом флота, Преображенский у телефона.¹⁵ Я говорю так и так, мол, расчётики произвёл, вот что получается, мы вернуться не сможем, за 250км от Рыбачьего попáдаем. В таком случае на это место можно вызвать спасательный самолёт – амфибию, в то время у нас была «Каталина» (а МБР-2 уже не осталось). Можно было бы послать подводные лодки, если бы они рядом с предполагаемым районом падения были. Но лодок там не могло быть, они находились вблизи Варангер-фьорда и Нордкапа, где ходили немецкие корабли. Так что остаётся только «Каталина». Я эти соображения доложил:

- Какие будут указания?

- Выполнять приказ!

А какие ещё могли быть указания, если Преображенский получил приказ от командующего флотом Головко нанести удар по этому «Шарнхорсту».

- Есть выполнять приказ! Тогда сообщите мне координаты конвоя союзников.

Я сделал такой расчёт: если кто останется в живых после атаки на линкор, то сможет не назад домой возвращаться, а полететь в район конвоя, за которым охотился «Шарнхорст». Я рассчитал, что дам широту и долготу конвоя. Там можно сделать посадку на воду между своими кораблями, они своих подберут.

- Этих данных я вам не имею права дать по телефону.

А у немцев разведка была, телефоны они прослушивали. Я положил трубку, и всё. А что дальше? Наиболее точные расчётные данные – у меня, штурмана ведущего группы. Наш самолёт не маневрирует, а ведомые будут маневрировать, и расчёты штурманов ведомых будут менее точными. Да и опыт у меня больше, я хорошо владел и радионавигацией, да и лоцией, и астрономию и астронавигацию сдал к тому времени, поэтому более свободно ориентировался. Я ребятам сказал:

- Перед началом атаки я сообщу вам курс, который вас выведет на Медвежий, кто останется жив.

А Медвежий – маленький островок между Шпицбергеном и Нордкапом, где ни наших, ни немцев, никого, кроме белых медведей. Произвести посадку там можно, а дальше выживай с медведями, или попробуй оттуда выйти домой другим способом. Вот такая картинка.

Г.В.: А «Каталина» могла до Медвежьего дойти и вернуться?

П.Г.: В принципе – да. «Каталина» могла летать дальше, чем мы. Она могла держаться в воздухе более суток на экономичном режиме.¹⁶ Это американская летающая лодка, но у неё скорость очень маленькая по сравнению с нашими самолётами. Она использовалась как разведывательный и как противолодочный самолёт.

Г.В.: На ваших «Каталинах» было какое-то оборудование для противолодочных работ?

П.Г.: Безусловно. Обнаружением подлодок и мы занимались на своих самолётах, облетая конвои.¹⁷ Я тоже летал на эти задания, когда конвои приходили уже в наши воды, примерно на долготу Мурманска. Тогда подключали и бомбардировщиков, и наш полк тоже, для противолодочных работ при сопровождении конвоев. На одно из таких заданий мы полетели на пару, с нами полетел ведомым такой Вартанов. Прибыл он в наше звено, а только что выпустился из училища Леваневского. Сказали ему держаться от нас метров за 200, ближе подходить не стоило. Надо было просматривать воду, искать подлодки, короче говоря, дали ему указания.

Я произвожу расчёты «коробочки» вокруг этого конвоя, смотрим, чтобы не появился где-то перископ. Летим на высоте метров 300, один круг сделали, второй… Выше лететь нет смысла, а ниже – лишнее напряжение при пилотировании, так 4-5 часов в воздухе прокрутиться… Вдруг смотрю, что-то в кабине у меня потемнело, я поднял голову, смотрю, надо мной винты вращаются! Т.е. ведомый нас догнал, встал над нами и опускается вниз. А лётчик под собой нас не видит.

Г.В.: А штурман его уснул что ли? Как же он не видел?

П.Г.: Штурман был в задней кабине. А впереди самолёта были четыре пушки, был такой вариант самолёта.

Г.В.: Это у них был самолёт в модификации штурмовика?

П.Г.: У них в самолёте штурман и радист были в задней кабине, ничего не видели. И лётчик внизу нас не видит, опускается на нас, и тень от него появилась. У нас высота 300м, или поменьше даже. Вот в это время у меня страх появился. Ужас! Мысль: «Какая нелепая смерть!» Ведь одно дело – в бою во время атаки. А тут никто и не узнает, за что про что вот эта нелепая смерть двух экипажей. Вообще говоря, я матом не ругаюсь, а здесь заорал по радио:

- Твою мать, куда лезешь?!

Если я обратился к своему лётчику просто тревожным голосом, то он инстинктивно мог взять штурвал на себя. В таких длительных полётах на малой высоте основная опасность – вода. Поэтому при тревоге, чтобы не упасть в воду, надо взять штурвал на себя. А это значит, мы в ведомого воткнёмся. Поэтому я к своему лётчику по СПУ не могу обращаться, он дёрнет «ручку».

Но я палец на кнопке СПУ держал, когда орал ведомому. Мой лётчик услышал этот мой мат «куда лезешь», у него первое автоматическое движение – осмотреться. Он сразу – раз, увидел нос самолёта ведомого буквально в метре. Тогда он сразу «ручку» от себя и ногу дал, ушёл скольжением в бок со снижением. Но я слышу в это время «т-р-р-ррр». Когда в самолёт попадает осколок, или пуля, экипаж и то слышит, по металлу звук передаётся очень хорошо. Поэтому скрежет я услышал, но летим, до воды метров 150. Спрашиваю:

- Управление работает?

- Работает.

- Слава Богу!

Смотрю, сзади ведомый отскочил. А у этого самолёта вон, какой высокий киль, 5 метров высотой. Мы верхушкой своего киля задели за фюзеляж ведомого, чиркнули не за винты, не за рули, а за фюзеляж. Я сразу задал курс на свой аэродром, долетели потихонечку, кое-как развернулись, сели. Но лётчик мой – Бог в пилотировании! Собрался весь полк, смотреть, как наш киль сломился наполовину и в «Г-образном» виде. Такой был случай.

Г.В.: Ведомый нормально сел? Что он потом говорил?

П.Г.: А у него на брюхе только царапинка. Сел, вышел из кабины, идёт и спрашивает:

- Товарищ лейтенант, что мы будем докладывать?

- Хочется тебе по морде надавать, а не докладывать! – в таком духе говорит Евгений.

На этот раз обошлось, но и я ему сказал:

- Ну, ещё один или два вылета ты сделаешь, не больше! - и в самом деле в следующем боевом вылете его сбили, но это уже без меня.

А в тот раз ему же сказали держаться в двухстах метрах. А он болтался, болтался, надоело, он всё ближе, всё ближе подходил, а потом решил с правого пеленга перейти на левый. Но переходить надо вот таким образом /П.А.Галкин показывает, как перестраиваться ведомому ниже ведущего – прим./ А он переходил вот так: чтобы свою высоту не терять, подскочил метров на 30-40 и пошёл влево, а потом начал свою высоту терять, чтобы увидеть нас, мы же ниже шли. Короче говоря, недотёпа. Вот такой страшный момент был.

Г.В.: Молодой, только из училища, вот и куролесил, как умел. Может, плохо научили?

П.Г.: Но строями-то они летали уже. К преподавателям никаких претензий нет. Это он должен был сам.

Г.В.: Не могли бы Вы сказать, каким было самое яркое воспоминание о войне? Не обязательно о боях и полётах, а то, что врезалось в память больше всего.

П.Г.: Самые яркие воспоминания?Ну, во-первых, ни одного момента восхищения я не испытывал во время войны нигде. Кроме того, наш народ переносил страшные мучения. Это я ощущал. Не повезло России. Не повезло…

Вы имейте в виду, что большая землянка, в которой жила наша эскадрилья, была у небольшого озерца, не знаю, есть ли оно сейчас. Там взлётно-посадочная полоса, сопки такие кругом, ну, Вы знаете. Вокруг землянки были несколько сосен и можжевеловые кусты. У нас были печурки - чугунные буржуйки, электрические лампочки, телефоны, естественно, койки, перегородки, жили поэкипажно. Вход в землянку – ступеньки такие. Над дверью была доска, и я кистью с чёрной краской написал на этой доске по латыни: «Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate».¹⁸ Если бы я написал по-русски, меня бы быстро упекли, куда-нибудь. Вы думаете, я это придумываю?

Г.В.: Слушая Вас, я так и не думаю, и не удивляюсь.

П.Г.: Но мне был 21 год, чего там. Тогда всё свободное время между полётами я занимался чтением. Читал книги Гегеля, Шопенгауэра, Канта, конечно, не в подлинниках, а в переводе. Немецкий язык я изучал в семилетке и в техникуме, и, как все, конечно, его в итоге не знал. В одной из комнат землянки в углу была огромная куча книг из политотдела. То ли в этой землянке был политотдел до войны, то ли книги туда привезли. Но там была вся библиотека немецкой классической философии, кроме того, была и художественная литература, проза и поэзия. Ницше я отбросил в сторону, а вот Канта всего прочитал, Шопенгауэра, наверно, наполовину, Гегеля – процентов 10.

Читал философию, но читал и обычные романы, допустим, читал Вальтера Скотта. Читал «Божественную комедию» Данте, поэтов Байрона, Лермонтова, Пушкина, позже Некрасова, земляка моего Есенина. Вот откуда у меня всё это набиралось и бралось. Естественно, я изучал и астрономию, и радиотехнику, и прочее. К тому времени знаний у меня хватало, потому что я окончил до войны педагогический техникум, изучал физику, математику, химию, биологию и пр. Педагогов для обучения в 10-летней школе готовили достаточно хорошо.

Г.В.: Вас готовили как учителей начальных классов?

П.Г.: В принципе-то да. Учителя для 10-летки, допустим, ботаники, химики и т.д., заканчивали, кроме техникума, педагогический институт. Но я, например, анатомию, биологию и пр. знаю не хуже, чем они…

Вот был такой случай. Из одной атаки мы вернулись, произвели посадку на аэродром, зарулили, выключили моторы, и я вылезаю из своей кабины. Там открывается люк, и лесенка такая. Здесь подскакивает корреспондент из газеты «Североморский лётчик»:

- Товарищ лейтенант, вот задание редакции: какие у Вас были мысли о Сталине во время атаки?!

А половина наших торпедоносцев остались там. Ну, что Вы думаете?

Г.В.: Вы – человек вежливый. А я бы послала на свой характер.

П.Г.: Если бы я был стрелок - радист, послал бы. Но наш радист был молчаливым человеком. Соседний радист точно бы послал. А я корреспонденту говорю:

- Если бы во время атаки я думал о Сталине, нашего разговора бы не было.

Г.В.: Корреспондент не «расстроился»?

П.Г.: Он фыркнул, отскочил, ничего. А я сказал и забыл. Там был полярный день, поэтому не могу точно сказать, но примерно через день замполит полка встречает меня около стоянки:

- Товарищ Галкин, Вы с корреспондентами и журналистами поосторо-о-ожнее разговаривайте, - сказал мне, и больше ничего.

- Я Вас понял.

Если говорят, что во время боя или штыковой атаки кричали «За Родину!», «За Сталина!» - ерунда, выдумки. Эти возгласы были до того, что верно, то верно, были политруки, секретари партийной и комсомольской организации и просто-напросто энтузиасты, которые кричали перед атакой. Вот когда знамя выносили, барабанщик должен был барабанить. Так и тут. Это элемент атаки, элемент боя, если широко рассматривать. А в действительности там мат, вопли, крики, когда штыками друг друга колют, вот что.

Г.В.: В полёте чертыхались? Евгений Иванович ругался?

П.Г.: Нет. Он обычно обращался так - «штурман»! Иногда он обращался по имени «Павел». Так же, как я его, в полёте называл «командир» или «Женя». Радист всегда к нам в полёте обращался «командир» и «штурман». А не «товарищ младший лейтенант», «товарищ лейтенант», «товарищ сержант» - такого в полёте в боевых условиях не было, конечно. Это уже в повседневной жизни, на земле, по уставу.

Г.В.: Как вас снабжали, как кормили?

П.Г.: Хорошо, хватало. Елизавета помогала… Та, которая королева Англии. Ну, конвои проходили в Мурманск и Архангельск, естественно, на них было и продовольствие. Например, был такой казус. Там же были и англичане и американцы. И вот нам туда прислали целый вагон шампанского. Мы приходим в столовую, где там котлетка, «каша – пища наша», хлеб и стоят на столах бутылки шампанского вместо воды. Кстати говоря, я его не пил.

Г.В.: А как мылись в этих землянках, особенно зимой? Вас куда-то в баню возили?

П.Г.: Возили, конечно. Сами ездили часто. Скажу так: вшивости у нас в землянке не было у лётчиков. Так что пусть не врут. Мылись по желанию. Вот наш экипаж – дежурное звено, на самолёте подвешены торпеды, прогреты двигатели, в любой момент можем взлететь в атаку. Находимся на аэродроме, никуда больше. Я занимаюсь своим делом, лётчик – своим, радисты спят. Потом:

- Ну, что, ребята, поедем в баню съездим?!

- Поедем.

Сами решили, сели в автобус и поехали в баню, а баня была не на аэродроме, а в Ваенге, в городке. Половину пути проехали, раз, нас останавливают. То ли «бобик» («газик»), то ли «виллис». Кричат:

- Назад! По машинам!

Мы сразу возвращаемся. Вернулись, смотрим, наши моторы уже работают. Это зима была, снег кругом. Я залезаю в кабину, лётчик в свою, я закрываюсь фонарём, сейчас полетим. А куда?! Вот как дают задания, приказы и т.д. Потом в боевом журнале расписано: «Я оценил обстановку, принял решение, передал приказ, поставил задачу…» Это сейчас так пишут, как было организовано. Это так по уставу, так в самом деле и было, если не было чрезвычайного положения. Ну, вот залезаем мы в кабины, а мы – ведущие дежурного звена. Куда? Что? Чего? Но, понятно, раз у нас торпеды, значит, лететь, торпедировать немецкие корабли. Сел, а здесь парашют. Я его лямки не одевал, чтобы не мешал, только на него садился. Он не нужен совсем был. Так, карты – здесь.

Смотрю, впереди перед стеклом начальник штаба полка берёт лопату из кучи снега, лопата белая, из липы что ли… Это я не выдумываю, было точно так. В этом ничего ни смешного, ни странного нет, это совершенно естественно… Сначала он мне что-то в планшете показывал. А моторы то ревут, словами ничего не передать. Вот он берёт эту лопату и цветным карандашом, не помню, какого цвета, но ярким, на этой лопате пишет широту 68^о 58``, к примеру, это я говорю, и долготу, т.е. координаты в море. Это он мне на лопате координаты так написал. Я говорю:

- Понял!

В этой точке мы должны корабли атаковать и потопить. Вот и весь приказ. Ни одного слова я не получил.

Г.В.: И вот в этот вылет вы действительно что-то потопили, просто интересно?

П.Г.: Полетели и задачу выполнили. Выполнили.

Г.В.: Вы все были молодые, красивые, девушки на вас заглядывались (были ведь там какие-то девушки). Как вы отдыхали, как проводили свободное время, бывали на танцах?

П.Г.: Нормально. Так, как и сейчас, только без этих вот рывков, без рок-н-ролла, без металла. В Доме офицеров у нас были танцы, танцевали вальс, польку…

Г.В.: И мазурку, и падеспань?

П.Г.: Мазурке мы не обучены были, это уже для благородных. А падеспань – да, и обычные танцы такие. Пляски плясали от гопака до барыни.

Г.В.: А Вы сам-то танцевали?

П.Г.: Я – нет. Из меня кавалер для танцев никудышный. Я на скрипке учился играть и мог исполнять. Музыкальная грамота для меня не новинка.

Г.В.: Это ещё до войны научились?

П.Г.: Когда ещё в техникуме учился, у нас было отделение скрипки, я этот курс прошёл и кое-что пиликать мог. А вот движения у меня, гармонии такой в моём физическом теле не хватает для того, чтобы выполнить те па в танце, которые бы соответствовали.

Г.В.: Думаю, Вы слишком самокопанием занимались. Люди к танцам проще относятся.

П.Г.: Ну, наступал на ноги иногда, но старался не наступать. А музыка классическая со мной – это с раннего детства.

Г.В.: А кем по профессии были Ваши родители?

П.Г.: Отец был сельским учителем. Когда мне было 6-7-8 лет, где-то лет до 15, когда я пошёл в техникум, был у нас детекторный приёмник. Принимал он, в основном, нашу радиостанцию имени Коминтерна, она была самая мощная в Союзе и в Мире в то время. Такой голос, типа Левитана:

- Говорит Москва! Говорит радиостанция имени Коминтерна!

С помощью этого детектора я настраивался на ту или иную программу, музыкальные программы я слушал только через наушники. В то время я уже приобщился к классической музыке, начиная со старых ритмов времён Возрождения и заканчивая современными композициями середины 20 века. Я с удовольствием слушал симфонические оркестры, духовой, струнный, воспринимал их с наслаждением. При отсутствии электрической лампочки в темноте, зачастую до полуночи при лунном свете или без Луны, сидя в комнате с наушниками я слушал и уходил в Мир музыки. Во всяком случае, любые симфонии меня не удручали. Это вошло в привычку. Вот теперь, конечно, я воспринимаю несколько по-другому из-за того, что появилась современная музыка. Но к лучшему ли это, сомневаюсь.

Г.В.: Вы имеете в виду попсу или современные аранжировки классики?

П.Г.: Есть и современная прекрасная музыка, наши композиторы замечательные. Но сейчас у меня в голове всё пустеет, пустеет… но остаётся, допустим, «Итальянское каприччио» Чайковского. Я его не держу в голове целиком, а отдельные моменты «слушаю» часами, как будто рядом со мной играет целый оркестр, причём довольно-таки мощно.

Г.В.: Чайковского любите. А Шостакович Вам нравился?

П.Г.: Мне трудно понять его в целом. Когда я слышу ту или иную мелодию, я ощущаю не только звук и отвечаю какими-то чувствами и действиями на этот сигнал, но и воспринимаю в виде какого-то образа. Любую музыку. Звуки музыки некоторых композиторов и музыкантов, было ощущение, имеют цвет - цветомузыка. На меня это не действует. Я «вижу» какое-то действие, какую-то картину. Это может быть буря, гроза, это может быть лес, пустыня, может быть демонстрация, толпа или какие-то события. Буря и какой-нибудь лунный пейзаж. Я вижу картины! Но при этом тело моё неподвижно.

Г.В.: А оперу любите?

П.Г.: Когда я получал Звезду, наш экипаж вызвали в Кремль и дали отпуск 2 недели. И тогда я взял билет в Большой театр и в Театр оперетты в один и тот же день, в один и тот же вечер, в одно и то же время. И я сначала пошёл на «Князя Игоря». После первого действия я вышел в антракт и успел в Театр оперетты на 2 или 3 действие на «Сильву». После этого я прикинул, что мне нравится больше.

«Сильву» я потом раз пять слушал в жизни. Тем более, у меня есть и лента «Сильва» в хорошем исполнении, конечно. Не такое, как сейчас могут показать, чёрт знает, что… Допустим, оперу «Садко» я слушал в Одесском оперном театре, а это был театр лучший в Советском Союзе. Таких красивых внешне и внутри театров было два, один в Одессе, а другой в Новосибирске, по-моему. Приобщался в своё время и к тому, и к другому, и к третьему. Что лучше – это зависит от времени и настроения, от психического состояния.

Г.В.: А в том конкретном случае, что понравилось больше?

П.Г.: Мне понравилось и то, и другое. А Вы помните «Князя Игоря»?

Г.В.: Конечно, помню.Опера «Князь Игорь» достаточно тяжёлая, там много драматических сцен, и голоса задействованы низкие в основном.

П.Г.: Мне в последнее время слышатся отдельные сцены «Князя Игоря»:

Ни сна, ни отдыха
Измученной душе:
Мне ночь не шлет отрады и забвенья.
Все прошлое я вновь переживаю…
… и гибель всех моих полков.

Это ко мне возвращается сейчас многократно. А «Сильва», «Марица», «Весёлая вдова» ушли на второй план. «Красотки, красотки, красотки кабаре…» - возраст уже не тот.

Г.В.: Я вот думаю, такие люди, задумывающиеся, интеллигентные, но с характером, со «стержнем» имели больше шансов выжить на войне. Хотя никто не застрахован от случайного осколка, от какого-то несчастья. Но разумное сочетание расчётливости (не денежной), умения рассчитать свою жизнь, умения хорошо себе представить ситуацию, а не лететь «наобум Лазаря», таких спасало. Павел Андреевич, Вы мне напоминаете по характеру штурмана Героя Советского Союза Демидова Ростислава Сергеевича. И взаимоотношения с лётчиком Александром Гагиевым у них были похожие.

П.Г.: Вы Ростислава Сергеевича знаете?

Г.В.: Да, знаю. У Ростислава Сергеевича все – «хорошие люди». Но его не собьёшь, если что.

П.Г.: Вот, обо мне расспрашивайте его. Он в Монинской академии был старшим преподавателем на штурманском факультете, когда я там учился. Я там был слушателем, а он преподавателем. Он – балтиец, а я – североморец, мы в разных местах созревали.

Ваше мнение о людях, которые выживают на войне, не корректно. 30 миллионов советских людей унесла война, из них погибло в атаках миллионов 7-8, непосредственно от пуль врага, миллионов 12, попавших в плен и замученных там. И эти миллионы ушедших были недостаточно образованы?

Г.В.: Я не обо всех говорю, а о лётных экипажах, о людях Вашей профессии. Удачливых штурманов объединяет спокойствие, образное мышление, в то же время умение рассчитать и твёрдость.

П.Г.: А я обобщил. Вы рассуждаете как человек, а я как философ.

Г.В.: Павел Андреевич, а сколько блестящих лётчиков и штурманов, рвавших рубаху на груди во время войны, в мирной жизни оказались на обочине, не нашли себя, сгорели и утонули на дне бутылки? Внутреннее содержание человека очень важно!

П.Г.: Каждый человек является неординарностью, личностью. Вот сколько сейчас осталось в живых Героев Советского Союза?

Г.В.: Из Морской Авиации – Вы, Демидов, Минаков, Шишков, Черненко, Рассадкин, пожалуй, все.

П.Г.: Мне из музея сказали, только пятеро остались... Конечно, многие закончили жизнь, скажем так, в результате «обстоятельств», которые тогда сложились в стране. К примеру, в нашем полку было 17 Героев. Войну живыми закончили 4. А сейчас я остался один. А если взять весь Северный флот, то оставалось пятеро из 65, а сейчас, не знаю, сколько живых, может быть, я один.

Г.В.: Ну, вообще-то войну закончили живыми больше Героев – североморцев.¹⁹

П.Г.: Несколько лет тому назад было живых 5 человек, теперь остался я один.

В.Т.: Павел Андреевич, а ведь в том, что Вы живы до сих пор и не оказались рядом с Францевым в том злополучном полёте, когда он «ушёл», есть ещё и элемент удачи.

Г.В.: По моей разработке он пролетел на тот свет… но с другим штурманом. Я бы туда не пошёл.

В.Т.: Но как Вы это перенесли, ведь вы были так близки?

П.Г.: Ну, там другой вопрос... Так, ладно. Вы передайте Борису Николаевичу, что я не в состоянии буду находиться на аэродроме на тех мероприятиях, которые они наметили, по состоянию здоровья.²⁰ Это я бодрый в разговоре, а через 2 часа буду за стеночку держаться. Поэтому пусть не предпринимают действий, чтобы включать на меня своё внимание, свои объятия. Там найдутся желающие и скажут:

- Раз он не может, мы сами к нему придём.

Это из самых лучших и благородных побуждений. Но этого делать не надо, мне будет тяжело.

В.Т.: Может быть машину всё же прислать, отвезти – привезти?

Г.В.: Павел Андреевич, хотя бы 15 минут Вам надо побывать на празднике. На машине привезут и увезут, но как мы без Вас? Вы же талисман, легенда Ейского училища!

Было понятно, что наш Герой не столько устал, хотя и это тоже, сколько его мучили воспоминания о погибших друзьях, особенно, конечно, о его командире Евгении Францеве. Ни вспоминать, ни рассказывать о последнем полёте и поисках погибшего экипажа Галкин не стал. Очевидно, все прошедшие годы он переживал, что не смог лететь в тот день...

Ещё минут 10 мы уговаривали Павла Андреевича приехать на праздник Училища. А когда уже стояли в дверях и собрались уходить, Павел Андреевич остановил, быстро сходил за тетрадью, где делал записи, и стал читать свои стихи. Говорят, у него это признак большого расположения к собеседникам, когда он читает собственные стихи.

Герой Советского Союза Павел Андреевич Галкин собрался с силами и всё-таки присутствовал на Юбилее любимого Училища 25 июля 2015г. За что ему огромное спасибо!

П.А.Галкин с сыном А.П.Галкиным на аэродроме 25 июля 2015г.

В беседе приняли участие дочь П.А. Галкина Галина Павловна и начальник музея Ейского авиационного училища Валерий Валентинович Тишкин.

Интервью и лит.обработка:

Г. Вабищевич

1 Томилин-Бразоль, А. Н. Жизнь и судьба Федора Соймонова / А. Н. Томилин-Бразоль. - Л.: Советский писатель, 1991. – 544 с.

2 Первое издание: Габделхаков, Р. М. Атакую. Потопил : [Док. повесть о летчике-североморце Е. И. Францеве] / Р. М. Габделхаков ; [Лит. обраб. В. Т. Чашкова; Послесл. Э. Г. Чернышева], - Омск Газ: "Пульс" ("Омский строитель"), 1998. - 219 с. Книга переиздана в 2000г. с исправлениями и дополнениями, её электронный вариант в интернете: http://agso.narod.ru/date/franz/franz_1.htm

3 Во времена учёбы П.А.Галкина с 4 классами образования, конечно, уже не принимали в лётное училище. Но среди старшего поколения военных и полярных лётчиков, которые ещё служили в строевых частях во время войны, такие были. Однако впоследствии все они, так или иначе, повышали свой образовательный уровень.

4 Это шутка, в экипаже командир – всегда лётчик.

5 Рекомендованные скорости самолёта во время сброса 270-280 км/час., т.к. при более высоких скоростях возрастает опасность механического повреждения торпеды о воду. Однако, на таких скоростях самолёт «Бостон» ведёт себя в воздухе неустойчиво и имеет склонность к сваливанию, во избежание которого следует выдерживать хотя бы 300 км/час. Экипажам приходилось балансировать между обоими факторами.

6 Далее будет продолжение рассказа об этой атаке.

7 Шведе, Е. Е. Военные флоты. 1939-1940 гг. (Справочник по военно-морским флотам иностранных государств. Издание седьмое) / Е. Е. Шведе. – М. – Л.: Военно-морское издательство НКВМФ СССР, 1940. – 452 с.

8 Шестёрка – 2 звена по 3 самолёта. Каждое звено (тройка) атакует свою цель.

9 Командир группы – ведущий шестёрки торпедоносцев.

10 Подполковник Сыромятников Борис Павлович - командир 9-го гвардейского Краснознаменного МТАП.

11 Широкорад Александр Борисович - российский военный специалист и публицист, автор книги «Торпедоносцы в бою. Их звали «смертниками» (2006 г.). Эта книга подвергалась жёсткой и, на наш взгляд, справедливой критике со стороны специалистов в области Морской Авиации за предвзятость, не историчность и ошибки.

12 Гареев Махмут Ахметович - генерал армии в отставке, доктор военных и доктор исторических наук.

13 Аксиология - теория ценностей, раздел философии.

14 Немецкий линкор «Шарнхорст» был потоплен силами кораблей ВМС Великобритании, охранявшими арктические конвои союзников, 26 декабря 1943 года у мыса Нордкап в Норвегии. По всей видимости, события, о которых упоминает П.А.Галкин, случились не 28 декабря, а незадолго до этого. В конечном итоге из-за исключительно плохой погоды вылет не состоялся.

15 ГСС Преображенский Евгений Николаевич в то время служил начальником штаба Авиации СФ.

16 Практическая дальность: Douglas А-20G «Бостон» >1650км, Consolidated PBY-5 «Catalina» >4090км. С крейсерской скоростью 188 км/час «Каталина» могла пробыть в воздухе около 22 час.!

17 На «Бостонах» осуществляли только визуальный поиск.

18 Оставь надежду всяк, сюда входящий (итальянский) - заключительная фраза текста над вратами ада в «Божественной комедии» Данте Алигьери.

19 Всего во время ВОВ Героями Советского Союза стали 53 морских авиатора, причём Б.Ф.Сафонов дважды. Из них войну пережили 31 человек (58,5 %). Герои торпедоносцы из 9-го Гв.МТАП: Г.С.Асеев, М.М.Бадюк, В.П.Балашов, А.А.Баштырков, М.П.Боронин, В.Н.Гаврилов, П.А.Галкин, Н.И.Зайцев, В.Н.Киселёв, Ю.П.Кочелаевский, С.А.Макаревич, В.В.Пирогов, М.Ф.Покало, А.И.Скнарёв, Б.П.Сыромятников, Е.И.Францев, К.Ф.Шкаруба – всего 17 человек. Из них пережили войну: Бадюк, Балашов, Галкин, Кочелаевский, Пирогов, Шкаруба – всего 6 человек (35,3 %).

20 Борис Николаевич Рыбалко – председатель региональной организации ветеранов Морской авиации и Ейского авиационного училища. Речь идёт о присутствии П.А.Галкина на празднике, посвящённом 100-летию Училища 25 июля 2015г.