Коледа-Гельфанд Федор Андреевич

Родился 1/4/1922 в городе Петрограде в семье рабочего.

Мой отец, Андрей Федорович Коледа, был родом из простой крестьянской семьи из небольшой деревушки Остров, что находилась рядом с маленьким городком Освея Витебской губернии. Моя мать, Софья Борисовна Гельфанд, была внучкой раввина и дочерью частного поверенного. Родители знали друг друга с детства, крепко дружили, и в 1909 году решили пожениться. Несмотря на то, что в то время браки между представителями разных религий были крайне редки и осуждались, дед благословил мою маму на брак, сказав –«Бог у всех один». Мама не стала переходить в другую веру, и, поэтому, венчаться в церкви родители не могли.

Мамину семью в местечке все называли «сибирниками» из- за прадеда, который за участие в 1-м Польском восстании был осужден царским судом к смертной казни.

Прадед был схвачен с саблей в руке, что тогда не давало права на помилование, но моя прабабушка пешком пошла в Санкт- Петербург, подала прошение на помилование от казни на имя царицы, и смертный приговор был заменен вечной каторгой

После 15 лет каторги прадед с пятью поляками сбежал из Сибири, по дороге в тайге они ограбили почтовый обоз, но никого из сопровождающих не тронули, взяли лишь деньги и лошадей. Поляки, среди которых был граф Платер, смогли пробраться из России во Францию, а прадед вернулся в родные края, и попал, видимо, под амнистию участникам 1-го Польского восстания, но после каторги стал атеистом и человеком, как тогда говорили, прогрессивных взглядов.

Мама еще в Освее вступила в партию «Бунд», имела оружие и состояла в боевом отряде, который был готов отразить и пресечь ожидаемые погромы.

В 1912 году родители покинули черту оседлости и перебрались в Санкт- Петербург, где отец стал рабочим на Северной верфи, а маме, как иудейке, не давали вид на жительство в столице России. Она записалась на прием к петербургскому градоначальнику, которым в то время был Великий Князь, брат царя, он принял маму очень любезно, но сказал –«Ничем не могу вам помочь. Закон выше меня»…

Проблема вида на жительство в итоге решилась просто, полицейский пристав за взятку в пять золотых рублей выправил маме паспорт, и она могла жить в столице, не опасаясь высылки. Отец со временем перешел работать на Обуховский завод (Завод морской артиллерии), в 1915 году вступил в партию эсеров, а в 1917 году записался в рабочий боевой отряд.

Кстати, по рассказам родителей, Октябрьский переворот 1917 году в самом Петрограде почти никто не заметил, была какая-то мелкая заварушка в центре города, а на окраинах никто еще несколько дней не знал, что власть сменилась, и что Временное правительство низложено.

Отец считался на заводе очень квалифицированным специалистом, представителем рабочей интеллигенции, он работал на заводе модельщиком - по чертежам делал модели деталей.

До 1926 года мы жили на съемной квартире за Невской заставой, совсем рядом с Обуховским заводом ( затем он назывался- завод «Большевик»), а потом, после катастрофического наводнения на Неве в 1924 году, (когда вода поднялась на 4 метра), родители решили перебраться на северную окраину, в Удельную, где мы жили на квартире в двухэтажных бывших доходных домах.

В 1932 году родители построили, там же, в Удельной, свой небольшой домик с огородом, и у нас было небольшое хозяйство: поросенок, куры, а в 1935 году, уже после смерти отца, мать завела корову. Я сначала учился в 174-й школе, где классы размещались в разных домах.

Потом занимался в школе №12, а затем в школе-десятилетке № 8 Выборгского района.

– Отец бывший эсер – боевик, мать из «Бунда». Как вашей семье удалось избежать повальных репрессий и высылок в 1934 году после убийства Кирова, и в 1937 году?

– В 1934 году НКВД не зачищало полностью весь город от бывших, брали выборочно, по спискам, по каким-то своим, только чекистам известным критериям.

В 1935 году отец умер от рака, и когда через два года весь Ленинград замирал по ночам в ожидании арестов, мы были относительно спокойны, и надеялись, что все для нас лично обойдется. Массовые аресты шли в основном в центральных районах города, а у нас на окраине, на Лесной и в Удельной, где население было более пролетарским, скажем так - проверенным и преданным Советской власти, аресты были относительно редки.

Помню, как арестовали моего соседа, школьного учителя. Как раз тогда впервые в печати стали употреблять по каждому поводу слово - «Родина», и наш сосед где –то вслух прокомментировал это новое явление. Кто-то донес. Учитель был арестован и сгинул бесследно в лагерях.

А вот в центре Питера целые каменные дома стояли пустые, всех жильцов - под корень, (как будто смерть с косой прошла, ощущение, что все в этих домах вымерли): мужчин - в тюрьму по 58-й статье, а женщин и детей - в ссылку, как ЧСИР, или в лагерь, по статье УК, как «РВР» - (родственники врагов народа). У меня двоюродная сестра Тося Скуева училась в школе в центре города, на бывшей Троицкой площади, напротив въезда в Петропавловскую крепость. Рядом находился построенный в двадцатых годах большой Дом Политкаторжан, и почти все ее соученики были из этого дома старых большевиков, так у них в 1938 году в классе осталась только треть учеников, а остальные оказались в числе ЧСИР…

– Родители вас воспитывали в советском духе?

– Нет. Родители Сталину не верили, я бы не стал употреблять слово ненавидели, но за порядочного человека они Сталина никогда не считали. При мне старались о политике не говорить, поскольку я по малолетству мог потом в школе лишнего чего ляпнуть, и когда к отцу приходили его товарищи, бывшие эсеры, представители рабочей интеллигенции Малкин и Ельчев, то разговоров о великом и мудром вожде в моем присутствии не было.

В тридцатые годы, по моему мнению, понятия - любовь к Родине и любовь к товарищу Сталину - были строго разделены, по крайней мере у старшего поколения.

Это уже потом моим сверстникам в комсомоле мозги промыли по полной программе.

У матери были две близкие подруги, наши соседки, как тогда говорили, из «бывших»: княгиня Мария Павловна Орловская и княгиня Софья Николаевна Белявская, бывшая фрейлина императрицы. Это были настоящие аристократки, высокообразованные, культурные и очень умные женщины, потерявшие все при Советской власти, но сохранившие во всем этом коммунистическом маразме и бедламе чувство собственного достоинства. Когда началась Финская война, то Софья Николаевна Белявская, хорошо знавшая Густава Маннергейма по его службе в царской свите, говорила своей соседке, княгине Орловской, следующее –«Сначала коммунисты напали на Польшу, теперь на Финляндию, но я думаю, что Англия и Франция такой агрессии не потерпят, заступятся за финнов и скоро разгромят большевистскую Россию с ее еврейским засильем», на что ей Мария Павловна отвечала – «Я – русская дворянка и мне дорога Россия. А кто здесь правит – ангел, черт, дьявол, - мне безразлично, но это - моя Россия!»… Княгиня Орловская знала двенадцать языков, и этот факт ей спас жизнь в 1918 году, когда летом и осенью в городе чекисты массово расстреливали по спискам «бывших буржуев», проводилась тотальная зачистка – «красный террор». За ней пришли: чекист в кожанке и два матроса, посадили ее на катер и повезли по Неве. Она терялась в догадках, топить будут, или просто застрелят, но ее привезли в Кронштадт, на узел связи Балтийского Флота.

Пришел комиссар, и сказал – «Товарищ Орловская, у нас нет людей, владеющих иностранными языками. Мы бы хотели, чтобы вы здесь работали. Дадим рабочий паек.», а Орловская ему отвечает –«Я вам не товарищ, и прошу обращаться ко мне – Мария Павловна». Так до самой своей смерти в блокаду она не отзывалась на «товарища», для нее этого слова не существовало.

Я до войны много читал, по книгам знал, какая жизнь в Европе, считал себя западником по духу, и еще тогда понял, что товарищ Сталин просто дрянь и сволочь.

И с годами мое мнение о нем, как о законченном подонке и людоеде только укреплялось …

В комсомол я не вступал сознательно.

– Если вы упомянули Финскую войну, хотелось бы спросить следующее. Как жил Ленинград во время Зимней Войны?

– Финская война для нас была неожиданностью. Когда вечером 29-го ноября 1939 года со стороны финской границы вдруг послышалась отдаленная орудийная канонада, то все всполошились. Мой друг и одноклассник Леша Матвеев мне уверенно пояснял – «Это стреляет финский форт Ино. А вот, слышишь, это бьют наши орудия из Кронштадта. Увидишь, через несколько дней вся Финляндия будет наша». А на утро все Выборгское шоссе,( тогда это был проспект Энгельса), было заполнено массами красноармейцев, идущих к Карельскому перешейку. Пехота, артиллеристы, обозы с дымящими походными кухнями. Почти вся техника шла на конной тяге. Сначала все войско двигалось организованными колоннами, а потом, к финской границе, россыпью, мелкими группами и в одиночку шли отставшие красноармейцы. Движение трамваев было остановлено, люди толпами стояли на обочинах и смотрели на пехотинцев в тонких шинелях и нескладных буденовках. Был очень морозный день, а они шли по снегу в холодных ботинках с обмотками. На них было больно смотреть…

Но в ленинградской газете в это утро появилась только короткая заметка, под заголовком «Оперативная сводка штаба Ленинградского Военного Округа», в которой говорилось, что на границе произошел вооруженный инцидент в связи с провокацией финнов.

Но когда огласили приказ об обязательном затемнении окон, соблюдении светомаскировки, то стало понятно, что это настоящая война. Всю зиму в Ленинград везли раненых и обмороженных, от которых по городу пошли слухи об огромных потерях Красной Армии, о финских «кукушках»-снайперах, о том, что финны вооружены автоматами, а наши бойцы замерзают в карельских снегах и тонут в озерах. Вскоре изменились и газетные сообщения, в них стали писать, что у финнов мощные наземные и подземные укрепления, линия Маннергейма, и что даже французская оборонительная линия Мажино уступает ей в мощности. В школе наш военрук показывал нам на карте, где идут бои, с его слов наша Красная Армия на Ухтомском направлении рассечет Финляндию надвое и выйдет к границам со Швецией, и когда его кто-то спросил – «А что будет дальше?», то военрук ответил –«А потом…Будто вы не знаете …Потом, конечно, будет мировая революция!»… Во время Зимней Войны в Ленинграде не ощущалась нехватка продуктов, помню, только, что один раз объявили воздушную тревогу. Самое интересное, что отношения жителей с «советскими» финнами, жившими в своих пригородных поселках, оставались нормальными.

– А приближение войны с Германией как-то ощущалось?

– Безусловно. Войну ждали, но ее не боялись, так как были уверены в непобедимости Красной Армии… Особенно меня поразили слова из выступления маршала Ворошилова –«Советский народ не только умеет, но и любит воевать!»…

Постоянно проводились учения ПВО, в небо над городом поднимали аэростаты, а мы, старшеклассники, сдавали нормы на значки «Ворошиловский стрелок», ГТО, и прочее.

На территории школы часто организовывали учения по оказанию первой помощи раненым, по химической защите. А в марте 1941 года в школу пришли работники военкомата с ящиками бланков - повесток на мобилизацию, и мы, старшеклассники, помогали им - вписывали в эти бланки фамилии и адреса резервистов, без проставления даты. Уже шла необъявленная мобилизация. И когда началась война, в здании нашей школы сразу сделали призывной пункт, все было уже заранее подготовлено…

В 9-м классе, после того как посмотрел кинофильм «Истребители» я на всю жизнь заболел авиацией. После прохождения экзаменов и различных комиссий, я был принят в курсанты аэроклуба. По вечерам стал заниматься в техническом аэроклубе, а через год из него сделали летный аэроклуб. Всего в Ленинграде было 2 летных аэроклуба, и оба находились по адресу канал Грибоедова 18/20, но один имел аэродром в Ольгино, а второй, мой, возле станции Обухово, той самой, где когда-то трагически окончилась жизнь Анны Карениной.

Наши летчики - инструкторы, лейтенанты Каширин,Эскин, Наумов, открытым текстом говорили нам, что скоро будем воевать, но упоминали не Германию, а японских самураев, как возможного противника.

Матчасть самолетов – «моторы» - нам преподавал в аэроклубе инженер 2-го ранга Кавокин, погибший на фронте, так он, например, о вероятной войне разговоров не заводил.

Занимались мы с 18-00 до 23-00, изучали азы аэродинамики, моторы, военные уставы, штурманское дело, укладку парашютов и так далее. Здесь, кстати, все курсанты были обязаны подписать типовой бланк – Подписку о неразглашении.

А саму боевую технику мы увидели вблизи первый раз когда нас привезли на аэродром Обухово, где среди различных типов самолетов стоял наш учебный матерчато- деревянный У-2.

– Вы хотели стать летчиком?

– Поначалу - да, но в конце десятого класса решил поступать на инженерный факультет политехнического института. С детских лет меня отец научил читать чертежи.

Но война все планы перевернула. 21-го июня у нас в школе был выпускной вечер десятых классов. В классе нас было примерно тридцать учеников, и только девять парней. Половина ребят погибла на фронте. С войны не вернулись Вова Гусев, Толя Шкуров, Леша Матвеев.

Погиб еще один парень из класса, по фамилии Машинистов, мой школьный недруг.

Гена Писарев попал в 1941 году в финский плен, и когда вернулся из плена, то за одну фразу, что - «… в плену у финнов были хорошие условия, а фермер, к которому его послали батрачить из лагеря военнопленных относился к нему как к члену семьи», был арестован, осужден, как «изменник Родины», и погиб в сибирском лагере в 1947 году. Живыми с войны из нашего класса, кроме меня, вернулись:Миша Бородавкин, ставший впоследствии полковником, Толя Солодков, воевавший летчиком – штурмовиком, и латыш Арвид Спальвин.

Многие девушки из нашего класса погибли от голода в первую блокадную зиму…

А из своих близких товарищей по аэроклубу я встретил после войны только Юру Гамбурга, ставшего офицером – подводником. Он был старше меня на год, и ему довелось хлебнуть лиха и в морской пехоте под Ленинградом, и в войне под водой на Балтике, где он прошел все мыслимые и немыслимые фронтовые испытания и приключения.

– Что происходило с вами в первые месяцы войны?

– Когда объявили о германском вторжении, мы особо не переживали, так как были уверены, что максимум через две недели, немцев разобьют и Красная Армия будет в Берлине.

Продолжались занятия в аэроклубе, всех курсантов перевели на военное положение.

4-го июля к нам присоединили двух курсантов из Псковского аэроклуба, и они нам рассказали обо всем кошмаре, который творится в прифронтовой зоне, и это была первая достоверная информация о войне. А еще через пару недель наш аэроклуб в полном составе был вывезен в Ивановскую область. Эшелон с вагонами, с нашей материальной частью и с личным составом, без происшествий добрался до нового места назначения. В деревне Ясуниха нас разместили по избам. Здесь мы собрали самолеты, и снова приступили к учебным полетам. Осенью наше положение стало неопределенным. Нас не отправляли в летные училища, не поступало никаких приказов или распоряжений о нашей дальнейшей судьбе, и казалось, вообще, о нас забыли.

Наши прежние инструктора и начальство аэроклуба ушли на фронт, вместо них прислали новых начальников, которые не знали, как от нас побыстрее избавиться.

Полеты прекратились, не было горючего, да и просто, прокормить нас было нечем.

Но начальники так и не могли решить - куда нас девать, ведь официально мы уже в полном составе были зачислены в ряды РККА и должны были быть отправлены в летные училища.

Тогда эти командиры стали просто уменьшать количество едоков - за любую мелочь отчислять из аэроклуба в распоряжение военкомата. Не так посмотрел, не то сказал – моментальное отчисление. А нам правду не у кого было искать…

У меня в личном деле написано – беспартийный, так сначала за это зацепились, мол, как это?!, не комсомольцу можно доверить самолет? Да кто его, вообще, в аэроклуб принял?! Докопались окончательно до меня за болезнь, я простудился и пару дней не мог быть на занятиях и еще за какую-то чушь, и в ноябре зачитали приказ о моем отчислении из аэроклуба, с формулировкой -  по состоянию здоровья в распоряжение военкомата по месту жительства.

Дали на руки все документы об окончании аэроклуба, и направление в Ленинград.

Город уже был окружен, и когда я добрался до Новой Ладоги, то выяснилось, что в осажденный блокадный Питер можно попасть только по специальному пропуску. Но я по своему легкомыслию все-таки решил пробраться туда без пропуска. На погрузке стоял морской буксир, я незаметно для охраны пролез на него и спрятался в угольном бункере, а когда мы переплыли через Ладогу, на перекладных добрался до дома. Пробыл я дома с матерью только два дня.

12-го ноября я пошел в свой военкомат Выборгского района и назад оттуда, домой, уже не вернулся. Меня сразу направили в бывшие казармы Литовского полка в пригороде, где я получил обмундирование, красноармейскую книжку.

Десять дней меня вместе с другими призванными держали в этих казармах, но что грустно - все обучение новобранцев заключалось в том, что нам пару раз показали, как надо заряжать винтовку – трехлинейку, и один раз мы бросали деревянные болванки вместо гранат.

21-го ноября ночью, наша маршевая рота, в которой было несколько сотен человек, вдоль берега Невы, мимо памятника русско-шведской войне 1809 года, пошла на передовую.

Одеты мы были в ватники и обмотки на ногах, оружие было у половины, сказали, что получим винтовки на подходе к передовой. У меня была короткая винтовка-«драгунка».

Мы прибыли в Долину смерти, в район Усть-Тосно, где нас влили в состав 252-го стрелкового полка 70-й Стрелковой Дивизии. Утром 22-го ноября в этом полку было 1200 красноармейцев и командиров, а к вечеру в полку осталось меньше ста человек в строю.

Помню фамилию командира батальона, в который я тогда попал – старший лейтенант Дягусаров.

Я смог продержаться в этой мясорубке целых три дня, пока меня не ранило, но эти три кошмарных дня, как не старался, забыть не смог…

– Прежде чем мы продолжим, я бы хотел привести данные из оперативной сводки –«На 18-е ноября в 70-й СД осталось в строю: в 252-м СП – 42 активных штыка, в 329-м СП -70 активных штыков, в 68-м СП -130 активных штыков. В дивизию прибыло пополнение – 800 человек необученных, оружия на всех не хватает…»… Как выглядела передовая через четыре дня, 22-го ноября, когда вы прибыли в 252-й стрелковый полк?

– Есть такое выражение – зрелище не для слабонервных, оно как раз здесь к месту.

Окопов не было, была вырыта вместо траншеи, какая-та канава, глубиной меньше метра, а весь бруствер был прикрыт трупами убитых красноармейцев. Вся «нейтралка» перед нами была забита трупами, в основном нашими, там ногу негде было поставить, сплошной настил из трупов, а впереди штук восемь наших сгоревших танков. Просто приподнять голову и посмотреть на «нейтралку», было смертельно опасно, я только на мгновение приподнял голову, так сразу рядом ударила снайперская пуля. Что можно было успеть заметить, так это два моста перед нами: шоссейный и железнодорожный. Первый день нас просто выставили на расстрел, на убой - немцы беспрерывно вели минометный и артиллерийский огонь по нашей траншее, а спрятаться от разрывов и осколков было негде. Уже через несколько часов я видел, как на моих глазах некоторые от страха и нечеловеческого напряжения сходили с ума, другие пытались руками и штыками рыть ниши-пещеры под бруствером, но спасения не было.

Так сидели до ночи и ждали, каждый своего снаряда или мины…

Бездарная гибель многих сотен людей, которую ничем нельзя оправдать.

Но приказ Жукова по Ленфронту – «Ни шагу назад!» никто не нарушил…

Ночью в наши окопы вновь пригнали массу народа, мы выбрасывали трупы или куски мяса, руки, ноги от разорванных снарядами тел из своей разбитой взрывами канавы, и снова плотная людская масса заполнила передовую. Видимо, планировалось общее наступление.

Но что это было за пополнение… Запомнился один интеллигентного вида человек, в очках в золотой оправе, который спрашивал у меня –«Как заряжать винтовку?»

Было очень холодно, и хотелось жрать, но никто не доставил питания на наши позиции.

Кстати, за все три дня мы так и не получили никакой еды, никто не принес хотя бы с флягу с водой, так вместо воды мы ели снег, покрытый тротиловой копотью.

Зато нам принесли ящики с папиросами «Беломор», курева было навалом.

На второй день немецкий обстрел усилился. И тут, днем, командиры решили провезти вылазку, все было похоже на разведку боем. Погнали вперед всех, кто под руку попался, кто был неподалеку. Проход был на участке разбитой «траншеи», возле него стоял лейтенант, и каждого подгонял пинком. Я когда это увидел, то решил, что если лейтенант меня ударит, я его сразу пристрелю. Передернул затвор, он это заметил, и молча, пропустил меня вперед, без «напутствия ногой». Только мы проползли пятьдесят – семьдесят метров, как немцы открыли огонь из всех видов оружия и нас всех быстро перебили, но мне повезло, я успел, прикрываясь трупами, живым отползти под огнем назад. И снова немцы методично, не прерываясь, расстреливали из орудий и минометов нашу линию. Я стал удивляться, почему до сих пор не ранен и не убит…

На третий день, когда остатки полка перемешались с новым пополнением, я вдруг оказался на фланге, среди моряков – балтийцев, рядом со мной были матросы на ленточках бескозырок которых было написано «Рысь», кажется, была такая канонерская лодка.

В ночь на 25 –е ноября снова приказали атаковать немцев. Поставили задачу – незаметно добраться до сгоревших танков, а затем, по сигналу, подняться в атаку и захватить немецкие позиции. Вместе с матросами, которых было человек сорок, я пополз, считай что, буквально по трупам, вперед, замирая при каждой вспышке осветительной ракеты, но нас заметили и опять вся немецкая передовая обрушила на нас свинцовый ливень. Я уже достиг первого сгоревшего танка, который стоял метрах в двадцати от немецких окопов, спрятался под ним, а что было делать дальше - не знал, рядом никого из своих не было, а из-за плотного огня было невозможно было поднять голову. Прямо передо мной бил немецкий пулемет. Немцы стали бросать гранаты, которые летели через меня, а с нашей стороны уже почти никто не стрелял, всех поубивало.

Я решил, что надо отходить, иначе попаду в плен, но как только отполз метров на пять от танка, меня, видно, немцы заметили, и совсем рядом разорвалась граната…

Осколок попал мне в живот… Я как-то смог выползти с поля боя, и когда перевалился через бруствер обратно в свою траншею-канаву, то увидел моряка, капитан-лейтенанта, который произнес, обращаясь к кому-то –«Смотри, еще один живым выполз»…

Я еще на своих ногах дошел до ПМП, до места сбора раненых, откуда меня быстро переправили в медсанбат в Усть –Ижору, так как раненых в живот эвакуировали в тыл в первую очередь.

В санбате меня занесли в операционную, врачи начали надо мной работать.

А на соседнем столе лежал лейтенант с пулевым ранением в грудь.

Я еще был в сознании, и тут врачи меня оставляют и кидаются к лейтенанту, у него случилась остановка сердца. Все плыло как в тумане, но помню, как лейтенанту вскрыли грудную клетку и делали, как это называется – прямой массаж сердца, но все усилия оказались бесполезными, он умер на операционном столе. Меня после операции санитары отнесли в палату смертников – здесь лежали раненые в живот, а медсестрой в палате была девушка с моей школы.

К утру в живых еще оставалась половина палаты, а еще через день, из всех «старых» раненых в живот остался только я один,… остальных – на погост…

Через неделю я оказался в госпитале в Ленинграде.

– В каком госпитале лежали?

– В здании педагогического института имени Герцена, это на Невском проспекте, окна палаты выходили на Мойку. Лежали мы в аудиториях бывших Бестужевских курсов…

Я думал, что не выживу, умру не от ранения, а от голода в этом госпитале. Утром раненым давали полторы столовых ложки каши, в обед чуть – чуть жидкого супа, без единой жиринки, и на весь день нам полагалось когда 200 грамм, а когда 300 грамм черного хлеба, но это был не хлеб, а «глина», состоявшая из жмыха и еще каких-то эрзац - примесей. Раненые вслух говорили - «Лучше было бы в плен попасть. Хуже чем сейчас, не было бы»…

Нас в этой аудитории лежало человек семьдесят и двоим, видимо, по каким-то медицинским показаниям, в силу специфику полученных ранений, полагалось дополнительное питание - лишняя тарелка супа, и мы им завидовали. До сих пор помню, как сестра заходила с подносом, на котором стояли две тарелки, и орала на всю палату фамилии этих двоих, которым повезло – «Кунц и Матухно!». Моя мать получала по иждивенческой карточке всего 125 грамм хлеба в день, но она смогла пережить первую блокадную зиму благодаря запасу картошки.

Мать приходила меня навещать в госпитале, шла с окраины пешком в центр замерзающего и умирающего города.

– Каким было моральное состояние ваших раненых товарищей в первую блокадную зиму?

– Если честно, то наша мотивация была в те дни почти нулевой… Мы уже никому и ни во что не верили, так как отступление, реки крови и повальный бардак сорок первого года видел каждый из нас. Многие были деморализованы всем увиденным и пережитым.

Палаты были забиты ранеными с Невской Дубровки, с «мясорубки», откуда никто целым не возвращался, и вот они рассказывали, как их переправляли на плацдарм, на эту проклятую Дубровку. Подводят стрелковую роту на берег, и командир приказывает - «Переправа вплавь и на подручных средствах! Кто через пять минут останется на этом берегу, будет расстрелян на месте, как изменник Родины и дезертир!». А сколько людей в этой роте плавать не умело?

А где взять на всех «подручные средства»?... Кого это интересовало?!?...

– Что было с вами после выписки из госпиталя?

– В феврале 1942 года меня перевели в батальон выздоравливающих, размещенный в здании бывшего артиллерийского училища, напротив Большого Дома на Литейном.

Мы ждали отправки на передовую, и многие ходили подавленные, поскольку знали, что их ждет, и как снова придется лезть в пасть самой смерти. Но в один прекрасный день подъехали открытые грузовики, в кузовах насыпан тонкий слой соломы, и нам приказали грузиться на машины. Санинструкторы каждому смазывали лицо жиром, чтобы не обморозились.

К вечеру мы доехали до маяка в Осиновце, здесь нам приказали выгружаться. А навстречу нам, с двух сторон в город шли автоколонны с продовольствием. Мимо проходила машина, кузов которой был забит стоймя свиными тушами, я изловчился, подпрыгнул, и оторвал рукой кусок жира с одной туши. Уже было совсем темно, как нам отдали команду, снова грузиться по машинам. Стояла длинная цепь пустых грузовиков, и на них мы залезли.

Пока до Кобоны доехали, у нас половина красноармейцев замерзла насмерть в открытых кузовах. Я уже совсем не чувствовал ног, как вдруг колонна затормозила и я увидел перед собой табличку с указателем –«Обогревательный пункт», значит, мы уже в Кобоне. Добрались…

Те, кто еще были живые, стали тормошить товарищей, не подававших каких-то признаков жизни, но, еще раз скажу, многие замерзли за эту ночь, мертвые в каждом кузове…

Я, передвигая обмороженные ноги, как на ходулях, дошел до обогревательного пункта, размещенного в церкви, а внутри горел костер из железнодорожных шпал.

В Кобоне царила полная анархия-мать порядка, и только на второй день из прибывших из блокады стали формировать маршевые роты. Нас пешком повели вдоль берега, и в итоге наша маршевая рота прибыла в 450-й стрелковый полк, мы оказались на Волховском фронте.

По прибытии в полк началась сортировка пополнения, сначала выкрикивали –«Кто хочет в разведку?! Есть добровольцы?!». Меня отправили во 2-й стрелковый батальон, где зачислили телефонистом во взвод связи. Выдали мне оружие и телефонный аппарат 1904 года выпуска, (завода Эриксон), в деревянном ящике. Моим командиром отделения был сержант Растошанский. Я ожидал, что снова попаду в бойню, подобной в Усть-Тосно, но тут я попал почти на лесной курорт. Наши позиции находились напротив рабочих поселков №2, №4, №8, и в это время на передовой стояло относительное затишье, по крайней мере, в лобовые атаки каждый день наш батальон никто пинками не гонял…

Жили на снегу, спали на снегу или в талой воде, но я уже ко всему относился спокойно, не унывал, так как считал критерием тоскливой и паршивой фронтовой жизни события ноября 1941 года, а тут все было в полном порядке. Здесь хоть кормили нормально, давали по 600-700 грамм хлеба в сутки, кормили кашей два раза в день.

Я уже привык к постоянным обстрелам, которые немцы вели по графику, только иной раз, когда в одиночку ночью шел по лесу устранять очередной порыв связи, чувствовал себя неуютно, так как опасался, что меня может сцапать немецкая разведка.

Телефонного провода не было, так мы давали связь по колючей проволоке или по алюминиевым проводам, снятых с разбитых ЛЭП. Как-то нес на спине из тыла батальона катушку с проводом, попал под минометный обстрел, и крупный осколок перерубил провод. Когда я доложил об этом командиру взвода, то он стал сокрушаться, материться, и орать на меня –«Да лучше бы тебя убило, чем катушку так потерять!»…

В апреле 1942 года у меня поднялась высокая температура, за 40 градусов, которая никак не спадала, и после осмотра батальонного фельдшера меня отправили в Волховстрой, в тифозный барак госпиталя, с подозрением на тиф. Моя палата была забита матросами из бригады морской пехоты. Что такое тиф, вы и без меня прекрасно знаете…

Госпиталь был размещен в здании школы, и когда немцы ежедневно бомбили станцию Волховстрой, то и госпиталю доставалось. Там немецкие летчики применяли хитрую тактику. Над станцией появлялись 2-3 немецких самолета, и им навстречу вылетали десятки наших истребителей, и пока они немцев отгоняли, шло время, наши истребители возвращались на дозаправку на свой аэродром, и тут, во время паузы, прилетали 40-50 немецких бомбардировщиков в сопровождении истребителей, и начинали разносить станцию и окрестности в щепки. Я как-то в госпитале обмолвился, что имею удостоверение пилота и диплом авиамеханика, так меня во время этих бомбежек свои же материли –«На, смотри, бл…, что твоя гребанная авиация творит!»…1-го мая 1942 года станция Волховстрой -1 была окончательно разбита во время массированной бомбежки, и госпиталь стали разгружать для приема новых раненых. Всех ходячих отправили в батальон для выздоравливающих, и тут случилось невероятное. Вместо того чтобы нас толпой собрать в маршевую роту и вернуть на передовую, сидела комиссия и разбиралась отдельно с каждым красноармейцем, спрашивали: какое кто имеет образование, какую специальность, кем и где воевал, где до войны учился или работал.

Я сказал, что закончил аэроклуб, имею все соответствующие документы, и попросился в летчики, и мне на этой комиссии пообещали отправить на ускоренный курс обучения в летное училище, но обманули. Выдали предписание явиться в Иваново, в 14-й запасной авиационный полк, где меня сразу определили в техническую команду.

Командовал 14-м ЗАПом полковник Родин.

– Чем вы занимались в авиационном ЗАПе в Иваново?

– В Иваново в это время массово приходила ленд-лизовская авиационная техника, в больших деревянных ящиках прибывали разобранные по частям истребители следующих типов: «Аэрокобра», «Харрикейн», «Китихаук». и наша команда собирала эти самолеты.

На приборной доске все записи были на английском: высота в ярдах, скорость – в милях в час, давление – в фунтах на квадратный дюйм. Вся сопроводительная документация была на английском языке…Сборка самолетов, считалась для кого-то выгодным и интересным, а для других - неприятным делом, поскольку технический состав, занятый на сборке, кормили по 7-й тыловой норме, а во время нашей работы над душой стоял почти весь свободный командный и политический состав запасного полка, вертелся рядом, охотился за трофеями, сразу забирая себе кожаные кутки и штаны, предназначенные для пилотов, а также сумки с инструментами.

Дело еще вот в чем: американские работяги, кроме записок на русском языке и на идиш с приветом воинам Красной Армии, обязательно засовывали для нас в эти ящики с частями истребителей различные подарки: бутылки с виски, фонарики, складные ножи, конфеты, пачки сигарет, карты, какие-то вещи, и комсостав запасного полка беззастенчиво, прямо на наших глазах, все это делил и раздербанивал для себя, доходило даже до драк между ними.

Жили мы в казарме с нарами в четыре этажа, и когда по вечерам хором пели песни с «матерным репертуаром», такие как – «Прибыл из Германии посол…», то сразу прибегал дежурный по части и требовал прекратить –«Ваш мат весь город слышит!»…

Сама сборка самолетов мне была интересной. Помню, как восхищался, когда увидел первый раз «Аэрокобру». Трехколесное шасси, одно колесо носовое, мотор позади кабины пилота, в самолете много напичкано всякой-разной электроавтоматики. А истребитель «Хаукер –Харрикейн» имел 12 пулеметов, по шесть под каждым крылом, но у нас эти пулеметы заменяли на что-то свое. Этот самолет еще имел три рации, одна из них была маячковой, чтобы дать возможность обнаружить самолет и пилота сбитого за линией фронта или севшего на вынужденную посадку. Эти рации снимались и вместо них ставили одну, типа «РСБ».

В сентябре сорок второго года из Ивановского авиационного ЗАПа отобрали 200 человек из авиатехнического состава, в основном тех, кто помоложе, и нам объявили, что ввиду сложившейся тяжелой обстановки на передовой мы отправляемся на пополнение стрелковых частей. Повезли нас куда-то в район Сухиничей, в армейский запасной полк, откуда нашу команду по частям, группами по 40-50 человек, отправляли по стрелковым дивизиям.

Держали нас в отдельной землянке, отлучаться из которой строго запрещалось, но я как-то решил сходить в самоволку, уж больно кушать хотелось. Иду по запасному полку, и вдруг меня окликает командир, старший лейтенант в летной гимнастерке, и, показывая на мои авиационные петлицы, спрашивает –«Сержант, а ты кто такой? Что тут делаешь? Тут же одна пехота!». Я отвечаю, что нас из Иванова технарей из запасного учебно – тренировочного авиаполка, прислали на пополнение в пехоту, и почти всех уже отправили, только нас еще человек двадцать осталось, ждем своего покупателя…

А этот старший лейтенант как раз был из местного БАО и приехал в армейский ЗАП искать авиаспециалистов для формируемой авиачасти. Он взял с собой меня и еще нескольких ребят. Получается, что я не в самоволку сходил, а за жизнью своей…

Сколько дней протянул бы я живым и не покалеченным в пехоте на передке?..., а тут меня отправляют в 19-й РАБ (Район Авиационного Базирования) Калининского фронта, в техническую команду по сбору подбитой техники.

– Как конкретно работали такие команды?

– Всего в техкоманде по сбору сбитой техники служило человек 60-70, которые были разбиты на группы по 5-7 человек. Матчасть несколько грузовиков –полуторок. Мы выезжали туда, где по сообщениям фронтовых частей упали наши сбитые самолеты и искали в лесах и в болотах обломки самолетов. Все что можно было снять с самолета, собирали и грузили на машины, а затем увозили на ближайшую железнодорожную станцию, где сдавали под подписку представителю РАБа, который дальше отправлял на платформах битую авиатехнику в тыл, на рембазу. Погибших летчиков мы хоронили прямо на месте падения, на могилу ставили лопасть винта, а документы, ордена и прочее передавались в штаб.

На каждую такую поездку нам выдавался сухой паек, но его быстро съедали, и иногда питались с охоты, стреляли дичь. Как-то, помнится, заметил на лесной поляне больших черных птиц, которые давали подойти к себе близко, из винтовки настрелял штук десять, а потом мы этих птиц обмазали глиной и запекли.

Немецкой техникой мы почти не занимались, Но один раз прямо над нами, над самыми верхушками деревьев, из нашего тыла пролетел подбитый «Дорнье», который кренился с крыла на крыло, мы обрадовались, думали, что сейчас упадет где-то рядом, а у немцев в самолетах много чего интересного можно было найти, но немец пролетел…

Вся эта тыловая лафа и райская жизнь закончилась ранней весной 1943 года. Мы вернулись из очередной командировки и видим, как мимо нас ведут под конвоем со связанными руками одну из наших технических групп. Оказалось, что все они арестованы как мародеры. Воровали картошку в буртах у крестьян, а потом перепродавали его в городе, а деньги пропивали всей компанией. Их отправили в трибунал, а всю команду, на всякий случай, откомандировали в авиаполки, для прохождения дальнейшей службы. Я сначала попал в полк бомбардировщиков ПЕ-2, но через месяц меня с группой ребят перебросили в вернувшийся на фронт с переформировки 565-й штурмовой авиационный полк ШАП, под командованием майора Серикова. У них в полку не хватало авиамехаников. Инженером полка был майор Маслов, начальником штаба капитан Безух. В этом полку я остался и принял участие в сражении на Курской Дуге, где выполнил пять боевых вылетов в качестве воздушного стрелка.

– Как в воздушные стрелки попали?

– В этот ШАП прислали из Ташкента воздушных стрелков, узбеков по национальности, почти все с 1924 г.р.. И когда полк начал боевые вылеты на Орловско-Курской Дуге, то выяснилось, что узбеки попались какие-то трусливые, поголовно сачкуют, когда надо отбиваться от немецких истребителей, они просто прячутся и не ведут ответный огонь. Командование не стало поднимать шума, поскольку и так в дивизии было одно ЧП за другим: в соседнем полку расстреляли пред строем летчика, за то что струсил и отбомбился по своим, то у нас караул в полном составе отравился антифризом, и так далее.

Поэтому по-тихому всех узбеков списали в пехоту, а вместо них стрелками посадили авиамехаников из добровольцев. Сказали, что после каждых пяти вылетов нас будут менять на следующую партию добровольцев.

Я как раз успел сделать ровно пять вылетов, дважды стрелял в небе по атакующим нас немецким истребителям, а в пятом, в последнем вылете, я не знаю сам, как уцелел. Был вылет в район Сорокино на штурмовку танковых колонн. Моего летчика, молодого лейтенанта Грингута, недавно прибывшего в полк из училища, тяжело ранило, но он каким-то образом смог посадить ИЛ-2 на свой аэродром, и скончался от ран прямо в кабине, в конце пробега…

Знаете, в эти дни мне не было страшно. Мы все тогда были молодые, все казалось простым и понятным. Надо, так надо, от судьбы все равно не уйдешь…

Этот 565-й ШАП хватило всего на неделю боев, а потом всех посбивали, и когда была полностью утрачена матчасть, полку приказали отправляться на переформировку под Москву, в Серпухов. Из офицерского летного состава в полку осталось всего четыре старых пилота, и шестеро сержантов, выполнявших боевые вылеты в качестве воздушных стрелков, они получили из авиамастерских, из ремонта несколько ИЛ-2 и остались на передовом аэродроме (они прибыли в Серпухов уже в августе), а весь остальной наземный и технический состав, (который потерь почти не понес), был отправлен по железной дороге на переформировку.

Кого помню из летчиков и техсостава? Летчиков Дахновского, Мокина – это из тех, кто остался в живых летом 1943 года…, механики: Кузнецов, …, еще какие-то фамилии вертятся в голове, но, чтобы точно, сейчас уже тяжело вспомнить …

Вот, кстати, интересная деталь, у нас два вылета в качестве воздушного стрелка сделал фронтовой кинооператор, и на 2-м вылете он сбил в воздушном бою из пулемета немецкий истребитель. Звали его Яков, а вот его фамилию я уже забыл. За Курскую Дугу меня, как и всех остальных, кто летал на боевые вылеты и остался живым, представили к ордену, но наши наградные листы где-то затерялись. Так нам потом сказали штабные …

На переформировке жизнь для личного состава сначала была довольно скучной, если не считать частые драки между авиаторами и танкистами из частей РГК, дислоцированных рядом с нами. Одна драка была вообще классической, как будто из кинофильма «Веселые ребята», мы с танкистами не поделили места в кинотеатре, и началось… А потом в полк прибыли новые ИЛ-2, на которых в плоскостях были поставлены 37-ММ пушки с заводским клеймом ОКБ-16. Во время тренировочных вылетов на полигон из-за этих новых пушек, во время стрельбы из них, стали буквально отлетать плоскости, несколько экипажей разбились, и в полк прибыла комиссия из московского Главного Штаба ВВС, отправка полка на фронт была задержана.

И тут, в Серпухове, произошло следующее. Я умел материться по-польски и по-фински, и кто-то из штабных услышал мою «польскую мову», принял меня за поляка, и мне выписали направление в 1-й ПСАК (Польский Смешанный Авиационный Корпус). Но где я и где поляки?

Рядом с нами, в Егорьевске заново формировалась дивизия ночных бомбардировщиков, они получили полностью материальную часть от перегонщиков, а летчиков не хватало.

Полку надо по приказу срочно вылетать на фронт, а команда пилотов, получившая назначение в этот полк, где-то застряла по ошибке, и когда я услышал, что у ночников случилось, то понял, что это и есть мой шанс. Я пришел к командиру 989-го НБАП (ночного авиационного бомбардировочного полка) майору Федульеву (?), показал ему летную книжку, документ аэроклуба, и документ о том, что выполнил боевые вылеты на ИЛ-2 в качестве стрелка, и попросился зачислить меня пилотом в полк. Комполка подумал с минуту, потом приказал одному из летчиков организовать мне «пробный вылет», и после того как я нормально слетал над аэродромом, меня зачислили пилотом. Штаб полка оформил перевод, отослали бумагу в штаб дивизии, и я, старший сержант, оказался летчиком – бомбардировщиком-ночником.

В первой половине 1943 года летные училища еще по-прежнему выпускали пилотов в сержантских званиях, и, поэтому никто в эскадрилье не стал интересоваться, почему новый летчик не офицер, никто меня не спрашивал - какое училище или летную авиашколу я заканчивал?, хотя, увидев нашивку за тяжелое ранение, некоторые думали, что я попал к ним после пехоты, из штрафников.

Для меня такой поворот событий был неслыханной удачей: - и потому что зачислили в полк без волокиты, и потому что не отправили на медкомиссию, ведь у меня после тифа резко ухудшилось зрение, и я уже не видел последние две нижние строчки в таблице.

В этом 989-м НБАПе вообще подобрался очень интересный и боевой летный состав, но главной нашей достопримечательностью были три летчика - испанца: Галигос, Веласко, Мартинес, которых вывезли в СССР в 1937 году еще подростками. Был еще пилот, крымский татарин, лейтенант Борис Шейх-Заде, (которому, по слухам, после войны не разрешили вернуться в Крым). Полк прибыл на Украину, здесь были проведены несколько тренировочных вылетов с бомбежкой на полигоне, а затем мы приступили к выполнению боевых задач.

– Повседневная фронтовая жизнь полка «ночников» сильно отличалась от жизни в ШАПе? Я не имею в виду только боевую работу.

– Даже если не брать во внимание очевидную разницу – штурмовики летают на боевые задания только днем, а для ночников дневные вылеты, как бы выразиться… - это подобно самоубийству, то в глаза бросалось в первую очередь следующее.

У ночников был низкий уровень потерь. В ШАПе на Курской Дуге почти никто не успел сделать больше трех вылетов, всех посбивали, то в 989-м НБАП за четыре месяца боевые потери составили всего три экипажа, а вот летных происшествий, когда экипажи бились при посадке или садились на вынужденную, было хоть отбавляй…

В плане быта, питания, скорее всего большой разницы не было… Суеверия были общими для всех летчиков –  … не летать 13-го и в понедельник, иначе - обязательно собьют.

Какие были различия? Когда перебазировались с аэродрома на аэродром, то обычно летный состав перелетает на самолетах, а все остальные двигаются наземным эшелоном на новое место дислокации. У ночников такое перебазирование выглядело так: в ПО-2 на штурманское место сажали сразу двоих, да еще двое привязывали себя ремнями к стойкам центроплана, и на малой высоте ПО-2 перелетал на новое место.

В ШАПе за такую самодеятельность моментально бы голову открутили.

Вот еще одна деталь, которая мне запомнилась. Аэродромы, на которых стояли ИЛ-2, всегда имели и зенитное, и истребительное прикрытие, а для ночников, видимо, такой роскоши не полагалось, но был один памятный случай, о котором стоит рассказать.

Весной 1944 года мы стояли на Украине на аэродроме с бетонной взлетно-посадочной полосой. Днем в небе над аэродромом появился немецкий самолет-разведчик, и сразу два ЯК-3 взмыли вверх на перехват. И в то же мгновение раздался непонятный и дикий звук, словно паровоз со свистом летит в пропасть. В центр полосы падает что-то похожее на крупную бомбу, …а взрыва нет. Подходим потом, посмотреть, что там упало, а это немцы подарок сбросили - бочку с дерьмом, а к ней еще вагонное колесо с гирляндами пустых консервных банок… Мы матерились.

За те месяцы, которые я прослужил в НБАПе, я успел выполнить всего двадцать с небольшим боевых вылетов, был дважды ранен. Мое последнее ранение оказалось тяжелым, и когда я в конце лета 1944 года выписался из госпиталя, как негодный к строевой службе, то мой полк, как выяснилось, уже был где-то в тылу, где летчиков переучивали на штурмовиков ИЛ-2.

– А как вас снова ранило?

– Второе ранение я получил во время бомбардировки в районе Проскурова.

Осколок зенитного снаряда пропорол мне щеку. Сначала было ощущение, будто стакан кипятка кто-то на лицо выплеснул. Весь был в крови, а когда назад вернулся, врач посмотрел, и сказал, что это просто единственный, но крупный осколок.

А вот с третьим ранением мне немного не повезло…Летели уже над своей территорией, возвращались с задания, и высота была низкая. Пролетали над крупным селом, и с колокольни по нам стали бить с ручного пулемета. Мне одна пуля попала в правое плечо, перебила кости и нерв, но мы смогли посадить самолет на свой аэродром, поскольку штурман был опытный, а ПО-2 он с дублированным управлением. Оказался я в итоге в киевском специализированном госпитале, где меня прооперировал профессор Шварц, он сшивал перебитый нерв, после того как срослись кости. Но развился травматический плексит?, и был момент,что речь зашла об ампутации руки, но я не дал согласия на такую операцию. Через несколько месяцев меня выписали из госпиталя негодным к строевой службе, или как тогда писали в документах – «нестроевой, с ограничением 2-й степени», так как правая рука почти не действовала, и я не мог ее поднять выше уровня груди… Меня, как увечного, направили служить в тыловую авиационную часть - в 74-й КАГ (комендатура авиационного гарнизона) на должность оперативного дежурного.

В конце лета 1944 года я прибыл на новое место службы на аэродром Скоморохи.

– Что это за формирование такое – КАГ? Чем занималась Комендатура авиационного гарнизона?

– Из тыла к линии фронта шел свой воздушный путь, например, на Украине, через каждые триста километров на воздушной трассе находился аэродром, на который садились летящие на фронт транспортные или перегоняемые боевые самолеты, и на таких аэродромах КАГ летчики отдыхали, а самолеты заправлялись горючим, проверялись техниками, и производился, в случае необходимости, ремонт силами техников.

Ответственным за эту трассу, за ее работу и обслуживание было подразделение КАГ, задача для которой в официальных документах обозначалась на канцелярском языке так – земное обеспечение и сопровождение самолетовождения.

Летный переменный состав на аэродроме получал свежую метеосводку, частоты связи и позывные, маршрут для дальнейшего следования к фронту.

Наша трасса шла по маршруту  Прилуки–Житомир–Львов, но по мере отдаления линии фронта подразделения КАГ также перемещались на запад.

Нашей комендатурой командовал майор Жердев, бывший пилот-бомбардировщик, который в свое время даже в Англию летал со спецзаданием на «Либерайторе». Кроме обычных авиатехнических подразделений в КАГ входили связисты, метеорологическая служба, штурманская служба, всевозможные обеспечивающие и хозяйственные подразделения.

Я был в составе управления штурманской и диспетчерской службы, куда были собраны летчики, негодные к летной работе после полученных ранений. Кроме меня в ней были: бывший бомбардировщик-ночник старший диспетчер Федя Торхов, кавалер трех орденов БКЗ, и бывший истребитель майор Евгений Солоденко, с обгоревшим лицом. В 1946 году, уже на Дальнем Востоке, Солоденко заменил Жердева на должности командира КАГ (74-я Авиабаза). Начальником штаба КАГ являлся старший лейтенант Стахов, шифровальщиком младший лейтенант Погодин, а группой авиамехаников командовал младший лейтенант Швец.

Начальником АМС (авиаметеостанции) был лейтенант Вишняков, а метереологом у нас был «нестроевой» Леша Корецкий, бывший кандидат физико-математических наук из Ташкента.

Был свой отдельный узел связи, (а также автомобильная радиостанция станция РАФ (рация аэродромная)), на котором работали старшина Засекин, и радистки Аня Михайлюта, гречанка по национальности, и радистка Генриетта Василенко.

Через нашу трассу летчики -перегонщики перегоняли на фронт самолеты с заводов, и сопровождал их так называемый эстафетный полк, оснащенный ПЕ-2, под командованием подполковника Данилова. Официально этот полк назывался 9-й авиаполк лидеров.

Обычно на каждую группу из девяти перегоняемых самолетов выделялась одна «пешка» в качестве лидера, которая вела по трассе. Из этого полка я довольно близко общался с некоторыми летчиками, например, с такой неординарной личностью, как капитан Тутов, с москвичом лейтенантом Разу, и с крымским татарином Агабабовым.

После перегона эстафетчики возвращались группой назад на ЛИ-2.

Боевые самолеты, перегоняемые к фронту, имели преимущество перед транспортниками, которых заправляли горючим после всех, но первыми, все, от заправки до разрешения на взлет, получали в КАГе, конечно, самолеты с консервированной кровью.

Рядом с аэродромом КАГ для прикрытия трассы всегда находился полк истребителей ПВО, две эскадрильи которого были женскими, а третья эскадрилья состояла только из летчиков-мужчин. Но этот полк в последний год войны сидел без работы. Воздушных боев не вел…

По авиатрассе также располагались зенитные батареи, с женским личным составом.

Были еще какие-то меры по защите аэродрома, так, например, на водопроводной башне, в качестве пугала поставили пулемет ШКАС на какой-то треноге, а капитана Тутова этот пулемет сильно раздражал, он все требовал, чтобы ШКАС убрали, а когда понял, что никто этого делать не собирается, то в следующем полете он при заходе на аэродром сбил этот пулемет ударом шасси.

Служба в Комендатуре Авиационного Гарнизона для меня была не тяжелой, почти как «гражданка», сутки отдежурил, потом два дня отдыхаешь. Офицерам (а также сержантам, занимавшим офицерские должности), разрешалось жить на квартирах у местных, для них казарменного положения не было. Кормили неплохо… Что нам тогда еще было надо…

Через полгода как я попал туда служить, постепенно стали восстанавливаться функции раненой руки, так я вообще был счастлив. Ответственность на диспетчерах лежала большая, не дай Бог ЧП, так на тебя первого набросятся особисты, ты для них самый ближний и заодно самый крайний.

– Были ЧП в КАГ?

– И мелкие, и крупные, как и во всей авиации, а не только в КАГ.

У нас как-то в дивизии «ночников», когда я в НБАП служил, кто-то из соседей-истребителей решил пошутить, и угнал ПО-2, но дело замяли, самолет так и не нашли, и без шума списали в боевые потери …

Крупное ЧП случилось 13-го марта 1945 на аэродроме Скоморохи, в мое дежурство.

Ночью аэродром занесло мокрым снегом. Собрали местных и всех свободных солдат для расчистки аэродрома от снега, но к утру успели расчистить только одну посадочную полосу.

Я еще ночью дал по всей трассе телеграммы, а также позвонил в Киев, в округ, и в Москву в отдел перелетов, и предупредил, что аэродром закрыт. А воздухе в это время на нашем участке трассы находилось примерно 50 самолетов, у них горючее было на исходе, и они садились, один за другим, на пузо, капотировали, а у кого-то мотор заглох прямо на полосе.

В итоге: 10 битых машин, но все летчики живые, а наш аэродром из-за разбитой техники выглядел как после немецкой штурмовки.

Меня сразу особисты взяли в оборот, мол, ты виноват, шпион и вредитель, не предупредил, но все звонки и телеграммы были зафиксированы в журнале дежурств и у связистов. Начальник отдела перелетов в Киеве, полковник, который не принял меры после моего предупреждения, пытался скрыть тот факт, что лично получил от диспетчера 74-го КАГ требование о срочном закрытии трассы и о смене полетных маршрутов для находящихся в воздухе самолетов, и когда выяснилось, что полковник нагло врет, его просто разжаловали из офицеров…

После войны, уже когда нас перебросили на Дальний Восток, я один раз пообщался с особистами, но на мое счастье чекист попался порядочный и образованный, с совестью, да еще земляк, бывший преподаватель литературы из Ленинградского Университета, и он не стал мне шить статью. На железнодорожных путях стоял эшелон из Харбина, откуда наши вывозили всякое добро по репарациям. От сильного мороза один из вагонов лопнул, в нем оказались книги, я набрал охапку и принес к себе на службу, положил в тумбочку. А половина этих книг была из запрещенных, белоэмигрантских. Возвращаюсь из штаба комендатуры к себе, а на моем месте сидит наш гарнизонный особист и перед ним на столе все мои книжные приобретения.

Сначала он заорал –«Где ты взял эту дрянь!?», а потом успокоился и произвел отбор -«Эту можешь оставить, эту тоже, а вот эти немедленно сожги»… Оставил мне подшивку эмигрантского журнала «Рубеж», который был типа дореволюционной «Нивы» или современного «Огонька». А попадись вместо него кто-нибудь другой, и поехал бы я за Полярный Круг с кайлом в руках…

– Что запомнилось из службы на Дальнем Востоке?

– В августе наша КАГ была передислоцирована в район станции Куйбышевка-Восточная, а с января 1946 года мы находились на станции Архара. Через нас проходила воздушная трасса Сахалин–Хабаровск–Архара–Чита -…, и далее на запад.

Наши функции ничем не отличались от прежней работы на Украине.

В боевых действиях в войне с Японией наше подразделение участия не принимало, и, поэтому, что происходило в августе 1945 года мы узнавали из рассказов тех, кто громил японцев из Квантунской Армии. И война в этих рассказах была у каждого своя.

Один офицер-пограничник мне рассказывал, что японцы совсем не ждали нашего наступления, были застигнуты врасплох, и что он с товарищами из штурмовой группы просто вырезал японскую заставу. Японцы спали с казармах, и это пограничник с бойцами, переходя из комнаты в комнату, ножами всех убрали, без стрельбы…

Или как-то в столовой лейтенант-танкист сел за наш стол, поставил перед собой тарелку с куском мяса, а потом смахнул ее рукой со стола. Спрашиваю, в чем дело, а он отвечает– «Не могу мясо видеть... Когда проходили через Китай, к нам на броню танков вместо наших мотострелков посадили китайцев из армии Мао. В одной деревушке взяли в плен японца, а уже в следующем городке эти китайцы собрали всех местных жителей на площади, пленного японца привязали к бревну, и, медленно, при всех, отпилили ему пилой голову. С того момента не могу мясо есть, как оно только на зубах захрустит, у меня этот японец перед глазами…».

Зимой 1946 года меня послали в командировку в Хабаровск и рядом со мной в вагоне оказался пленный японский полковник, неплохо говоривший по- русски. Он передвигался без конвоя, показывал мне фото своей семьи, и говорил, что его часть сдалась в плен с почетом, но что это конкретно означало? Он мне пытался высказать свою точку зрения, что, мол, японцы никогда не хотели воевать с русскими, и что для них врагами были и останутся только американцы…

Сам факт, что японец в полной офицерской форме передвигался без конвоя, меня тогда не особо удивил, а сейчас, когда историки пишут, что всех пленных японских офицеров поголовно загоняли в северные лагеря, я несколько недоумеваю, за какие же такие заслуги этот японец избежал участи своих товарищей по оружию…

– Как закончилась ваша армейская служба?

– В 1946 году я получил отпуск. На знаменитый поезд №5 Москва –Владивосток сесть было невозможно. Люди ехали на подножках, на переходных площадках, на крышах вагонов, и нередко погибали от ударов об низкие мосты. Я устроился на половинке переходного мостика перед первым вагоном, привязав себя к поручню. Впереди меня уже был тендер паровоза.

Через день меня впустили в битком набитый тамбур. Доехал до Москвы, и, не отмечая воинский проездной литер в кассе,сел в поезд на Ленинград. На второй день по прибытии в отпуск пришел в военкомат отметиться, а меня военкоматский работник спрашивает –« Старший сержант, что-то я не пойму. У тебя три ранения, почему тебя не демобилизовали? Есть указ правительства», и на месте мне оформили документы на демобилизацию.

– Не хотели остаться дальше служить в армии?

– Боже упаси, что я там забыл. Свой долг Родине я отдал сполна еще в войну.

Тем более я был простым старшим сержантом, и для меня армейская служба воспринималась как срочная, я хотел вернуться в родной Ленинград, к матери, хотел пойти учиться в институт.

Тем более, что в сорок шестом году я был уверен, что следующая война не за горами, уже с бывшими союзниками, и хотел хоть немного пожить «на гражданке», пока снова не начнется.

А вот для многих офицеров массовая послевоенная демобилизация стала прижизненной катастрофой, особенно, для служивших в стрелковых частях. Люди, имевшие образование не более 6 классов, бывшие колхозники, стали в войну офицерами, проливали свою кровь на передовой, дослужились до капитанов и майоров, а их в 1946 году из армии пинком под зад…

И что теперь? Без офицерского пайка, власти и хорошей зарплаты? Куда податься? Обратно в колхоз? В МТС? Опять с нуля все начинать в жизни? Не у всех на это были силы и нервы.

Я помню, как офицеры сразу после войны говорили вслух -«Армия наша сильна, а Запад слаб, надо по ним ударить, и вперед, до Лиссабона!». А вместо берегов Атлантики что вышло…

На Дальнем Востоке у нас и у соседей по гарнизону, пехоты и пограничников, во время демобилизации кадровых офицеров начались самоубийства, и каждый такой случай, потом обсуждался между своими. Кстати, я сам видел, как офицеров при демобилизации переводили или набирали в систему МВД, МГБ, на охрану северных лагерей.

– Ваш родной Ленинград сильно изменился за войну?

– Я после войны увидел другой Ленинград, незнакомый мне ранее.

Вроде все дома и все исторические памятники стоят на своих местах, а люди другие.

Аура у города, его дух стали совсем другими… Возможно, сейчас этот великий дух Санкт-Петербурга вернулся и о моем родном городе можно снова сказать строками Брюсова – «…Ты чарователь неустанный. Ты неслабеющий магнит…», но сразу после войны…

Большинство их тех, кого я знал, погибли на фронте или умерли от голода в блокаду, и от осознания этого факта становилось невыносимо тоскливо, самому жить не хотелось...

На мое счастье с войны вернулся живым мой двоюродный брат Исаак Кенигсберг, бывший военфельдшер, пять раз раненый на фронте. Свои первые ранения он получил еще на Финской Войне. Никогда не унывающий Исаак меня морально очень поддержал в первые месяцы после моей демобилизации.

На улицах было полно инвалидов войны, у нас на Удельной по Скобелевскому проспекту ползал на тележке-каталке безногий флотский мичман лет тридцати, с четырьмя орденами Красного Знамени на кителе, а рядом с ним еще толпа инвалидов, и было страшно смотреть на этих обездоленных и изувеченных войной людей… На Аничковом мосту на земле на расстеленном коврике сидел инвалид-самовар, безногий и безрукий молодой парень, обе руки у него были оторваны по локти. Перед ним кепка для подачек, для милостыни, а по вечерам его с моста забирала сестра, увозила на каталке. На каждом шагу как грибы росли рюмочные, закусочные и прочие шалманы, где инвалиды пили и дебоширили.

А потом вдруг внезапно фронтовые инвалиды исчезли с улиц, и сразу пошли слухи, что всех их вывезли на Ладогу, в монастыри, переделанные под специальные богадельни для увечных.

Среди соседей появилось множество новых, незнакомых мне до войны людей, оказывается, чтобы заселить пустой после блокады город, из глубинки привозили молодых колхозников чуть ли не целыми районами, под девизом – на восстановление Ленинграда, а в это время эвакуированные ленинградцы годами ждали официального разрешения от властей вернуться в родной город.

Запомнился один новый сосед, старший лейтенант МГБ, служивший в Большом Доме.

Один раз по пьянке он решил со мной пооткровенничать, и поделился своим личным опытом, рассказывал, как убить человека, не оставляя следов на теле – «… положить на скамью лицом вниз, ударить 2-3 раза толстой доской по голым пяткам, и человек «готов», разрыв сердца обеспечен…». Я смотрел на этого соседа и думал, скольких хороших, порядочных людей война забрала навсегда, но почему вот такая сволочь осталась в живых?...

Ведь действительно, самые лучшие погибли…

– А откуда у вас была такая уверенность, что в конце сороковых снова придется воевать?

– Сначала пошли слухи, затем подкрепленные реальными фактами, что для облегчения управления гражданским обществом буду вводиться военные звания. Итак, связисты и железнодорожники уже ходили в своих ведомственных погонах.

Слухи были такими, что на рабочем производстве у всех будет военная форма, начальников цехов и участков произведут в офицеры, а рабочим дадут рядовые и сержантские звания.

Слава Богу, хоть до такого маразма дело не дошло.

Но в форме с погонами уже ходили студенты ВУЗов, а на пригородных поездах, на вагонах, я сам видел надпись крупными буквами –«Для офицеров».

Еще на Дальнем Востоке я слышал про гауптвахту для железнодорожников на станции Облучье, куда вели наказанных арестом железнодорожников под вооруженным конвоем.

Вся страна снова становилась «на милитаристские рельсы», как в конце тридцатых годов, а вся официальная партийная пропаганда была направлена на пробуждение ненависти к Западу…

От всего происходящего веяло грядущей войной, но когда нас, инвалидов войны, каждые полгода гоняли на медицинские комиссии на переосвидетельствование, где снимали инвалидность у всех тех, кто имел, как говорили, все «четыре конечности и оба глаза на месте», и снова ставили резервистами на воинский учет, то было уже все ясно, как Божий день…

Как в песне у Галича – «…мы стоим за дело мира, но готовимся к войне…».

– Какую профессию вы выбрали для себя после возвращения из армии? Как складывалась ваша жизнь?

– Сначала я работал на заводе, затем закончил Индустриальный институт, а после получил и второе высшее образование – закончил финансово-экономический институт. Работал много лет ведущим инженером-конструктором в научно-исследовательском объединении «Позитрон». Стал автором 40 запатентованных изобретений. В 1990 году с женой переехал жить в Израиль.