Рожко Павел Михайлович

Я, Рожко Павел Михайлович, родился 12 июля 1922 года в старом казацком селе Пески Новопсковского района Луганской области. Родился я в степи, когда родители работали в поле, роды у матери принимал отец. Нас в семье было семеро детей: старше меня были братья Ваня, Антон и сестра Шура, а младшие были Мария, Петр и Гриша. Отец имел 7 десятин земли, и семья каждое лето жила в поле, чтобы обработать эту землю. В ярме у нас ходила корова и бык, а лошадей не было. Так что мы были бедняками, несмотря на то, что отец моего отца, дед Лазарь, был очень богатый. Он был старый казак, родом из луганского казацкого рода. Всех своих взрослых сыновей он долгое время держал в одной хате, в одном дворе – чтобы не делить землю. В деда была единственная на всю деревню моторная молотилка, и за обмолот он брал с людей плату зерном. Моего отца дед послал учиться в Юзовку (Донецк), и там он пробыл год, стал механиком. Отец был мастер на все руки - и горшки лепил, и по дереву резал, и обувь шил. Во время гражданской войны, в 1918 году, его мобилизовали красные кубанские казаки, вместе с которыми отец и воевал.

В селе не было пана, а была рада старшин – лучших хозяев, которые руководили жизнью села по старым казацким традициям. Моего деда Лазаря, кстати, туда не принимали по двум причинам: во-первых, он иногда напивался пьяным, а во-вторых, не разделял свою семью, и 18 человек ютились в одной хате.

А почему мой отец стал бедняком? Потому что в 1917 или 1918 году дед все-таки отделил от себя сыновей, купил каждому по хате с землей. Но братья моего отца были непривычны к самостоятельному хозяйствованию, как-то оно у них не пошло, и через какое-то время они все продали и выехали на Донбасс. А отец остался в селе, но ему досталось совсем маленькое хозяйство, да еще и дед перестал его признавать, за то что был с красными – отца в селе называли «революционером». Так что с дедом мы не поддерживали никаких отношений, я видел его единственный раз в жизни – где-то в 1928 или 1929 году.

Детство мое проходило в поле, с шести лет пас овец, а потом наших быка и корову. С соседями мы дружили – и вообще, в те времена в нашем селе была взаимовыручка. Если кто-то не успевал по хозяйству, то помогали соседи. Поэтому все земли в селе обрабатывались, засевались. Отец вытачивал из дерева лодки, посуду, шил обувь, я вырезал деревянные ложки, и все это мы возили на ярмарку в Новопсков. Плели сети, ловили ими рыбу в нашей реке Айдар. До колхозов люди жили хорошо, в нашем селе голодных и нищих не было.

В восемь лет я пошел в церковноприходскую школу – родители у меня были набожные, и я верил в Бога, потому и отправили меня туда. Церковь была гордостью нашего села – построена в XVII веке, большая, красивая. В послевоенные годы службу в ней уже не правили, церковь стояла пустой, в 80-е годы ее взорвали, а кирпич разобрали.

С 1927 года наше село начали коллективизировать, и в 1930 году единоличников у нас уже не было. Отец долго не хотел вступать в колхоз, но потом и его загнали. В 32-м году у нас было 14 мешков зерна, а потом сказали оставить зерно только для посева, а остальное сдать. Отец 7 мешков отвез, а 7 оставил на посев и на еду. Не прошло и трех месяцев, как к нам приехали и забрали все, что осталось.

Зимой 33-го года отец умер от голода ... Старший братик Антон умер еще раньше, отец успел ему сделать гроб. А мы уже ждали голодной смерти, ходили опухшие... Я пошел к председателю колхоза, стал просить выписать хоть какого-то зерна из амбара, кричал: «Мой отец был революционер, а вы нам не даете ничего! Он умер, а вы и нашу семью хотите выморить!». И председатель колхоза все же сжалился, нашу семью стали кормить в колхозе, только благодаря этому мы и выжили.

Когда отца не стало, меня очень поддерживали товарищи, я даже учился и ночевал у них - то у Юры Брюховецкого, то у Ивана Бублика. У нас дома не было даже керосина для лампы! А чтобы зажечь каганец, надо масло, которого тоже не было. Мама моя металась между двух огней – и в колхозе надо выработать норму трудодней, и дома огород обработать. Мы, дети, помогали как могли, но жить было очень трудно. Бывало такое, что я брал торбу на плечо и шел подальше от села просить милостыню. Добирался аж до Евсуга, а это 60 километров от нас! А потом стал работать – то воду возил, то людям рвал траву для скота. И это только за то, чтобы дали поесть хоть что-нибудь... Всегда ходил голодный – ел спорыш, молочай, крапиву, лебеду, калачики, искал ракушки в реке. Когда немного подрос, стал прицепщиком в тракторной бригаде, так что было не до учебы. Помню, что в 4 классе меня оставили на второй год. А мне так хотелось учиться, стать человеком! Лет в 14, от всего, что пришлось пережить, я поседел – виски были белые. В селе меня звали «дедом».

В 7 классе я уже не думал учиться дальше, надо было работать, помогать маме. Но наш завуч, Александр Федотович Речицкий, заплатил за мое обучение в 8 классе 150 рублей, притом, что сам получал 90 рублей в месяц. Светлая память этому прекрасному человеку, я вспоминаю его всю свою жизнь... За 9 класс мое обучение оплатил колхоз, а через год учителей нашей школы забрали в армию. Учить нас было некому, многие уроки заменяли военной подготовкой. Весной 1938 года, за два месяца до конца учебы, меня вызвали в райвоенкомат и сказали: «Если хочешь, жди до осени, и мы тебя направим на поступление в гражданское летное училище». Я согласился, мне было все равно, гражданская авиация или военная – лишь бы быть летчиком.

Закончил я десять классов и поехал в Краснодар поступать в летное училище. Когда приехал туда, то нисколько не думал, что поступлю! Там приехали ребята после аэроклубов, после парашютных кружков, после спецшкол. А я же ничего этого и не видел! А еще ребята были физически подготовлены - возили с собой гантели, крутились на гимнастических кольцах как циркачи. Я ходил среди них как бедный родственник. Тогда авиация была очень и очень престижна, и в летные училища ехала поступать лучшая молодежь страны.

Самым страшным экзаменом тогда была мандатная комиссия – это когда тебя расспрашивают, кто твои родные, кто твои близкие, где были родители, где братья, где сестры, и не дай Бог кто-то из них «антисоветский элемент»! А у меня даром, что отец был красный казак – дед-то был богатый! Ну и члены приемной комиссии начали кричать, что не надо такого как я брать в училище. А председателем комиссии был полковник Цыбин, и вот он взял слово и сказал так: «Принимаем! Он пойдет учиться на следующий поток! Такие люди нам нужны - год-два-три, и нам придется воевать!» Я запомнил эти слова и потом часто думал: «А с кем же мы будем воевать?» Потом так оно и вышло – через три года началась война.

Мандатную комиссию, медкомиссию я прошел, экзамены сдал хорошо, только по геометрии и тригонометрии получил тройку. Приехал в село, а там на меня как набросились: «Не сдал! Не оправдал надежды школы!» Но в училище меня все же взяли – на второй поток, который находился в городе Миллерово Ростовской области.

Начались занятия в училище, и мне поначалу было трудно – я же украинец, русский язык знал плохо, а там все преподавалось на русском, да еще и много новых терминов: нервюра, элерон и тому подобное. Практические занятия давались мне намного легче – летали на легкомоторных самолетах и ночью, и днем.

Какие настроения, разговоры были в училище в предвоенные годы? Судя по Вашим словам, многие уже понимали, что скоро может начаться война.

Разговоры о возможной войне были, и воспитывали нас в таком настроении, что завтра надо будет идти в бой - «марш вперед, воздушный флот, красные пилоты», так тогда пели. Другое дело, что никто не говорил о войне с немцами. Мы же в то время считали Гитлера чуть ли не героем! Мы были очень рады, что он воюет с Англией, а с Советским Союзом дружит. Когда в Бресте провели совместный советско-германский парад, то я радовался, мечтал где-нибудь посмотреть такой парад. А когда уже немцы нас бомбили в 41-м, то я слышал от своих товарищей такие слова: «Они что там, с ума сошли, нас бомбить?!». Мы не хотели и думать, что немцы могут напасть на Советский Союз! Даже в мае 41-го, когда Гитлер концентрировал войска на советской границе, мы верили сообщениям прессы о том, что договор взаимопомощи между Германией и СССР выполняется.

Когда началась война, у нас в училище запломбировали все цистерны с горючим и не пускали никого к самолетам – такой был приказ командования. А через пару дней самолеты из училища забрали и отдали летчикам, которых направляли на фронт. Мы, курсанты, тоже рвались на фронт, но нас вместо этого направили на патрулирование улиц в Миллерово. И мы с одной трехлинейкой на троих-четверых стали выходить на патрулирование. Осенью 1941 года до Миллерова стали долетать немецкие самолеты-разведчики, а в городе, возле промышленных предприятий стали появляться костры – видимо, вражеская агентура давала наводку немецкой авиации.

Когда немцы напали на СССР, я думал, что война больше месяца не продлится, и не один я так думал – военкоматы были забиты молодыми людьми, которые рвались на фронт, еще и боялись, что не успеют повоевать!

Из моего класса в 1941 году погибли восемь ребят. Их призвали вместе со старшими мужчинами, и повели на восток. Не доходя Старобельска колонну накрыла немецкая авиация, почти всех их там и поубивало.

В начале лета 1942 года училище решили вывезти подальше от фронта, который уже приближался к Миллерову. Поезд шел на Сталинград, заехали за Воронеж, на станцию Поворино, которая была сильно разбомблена – там лежали горы трупов беженцев и солдат из разбитых эшелонов, многие тела были разорваны на куски... Тогда я почувствовал страх перед войной, и увидел этот страх в глазах других ребят. В одном месте взорвались вагоны со снарядами, и там была воронка метров семьдесят в диаметре и метров 5-6 в глубину! Две недели мы не могли проехать дальше, стояли до тех пор, пока на станции разгребли завалы и восстановили пути. В первые годы войны немцы нас страшно бомбили – небо тогда было в их руках, а наша авиация начала поднимать голову только где-то в конце 1943 года.

Несколько месяцев мы были в Сталинградской области на подсобных работах, а в конце 1942 года нас снова повезли подальше от фронта. По пути поезд бомбили, в вагонах было очень холодно, стояли 35-градусные морозы. Привезли нас на Северный Кавказ, в Ессентуки, а там уже теплее, уже можно жить. Привезли туда еще и десантников на подготовку, а возить их было некому. Самолеты были Р-5, По-2, УТ-2, меня назначили возить солдат на учебные прыжки, хотя я был еще гражданский, но кто там тогда разбирался. Начал летать на По-2, но продолжалось это недолго. Однажды ночью нас подняли по тревоге, погрузили на студебеккеры и повезли через перевал по Военно-Грузинской дороге. Приехали в Грузию, в Телави, поселили прямо на виноградниках. Бардак тогда творился такой, что не знаю, как тебе передать! Летчиков привезли, а исправных самолетов нет – один металлолом. Так что полетов не было, переодели нас в солдатскую форму и отправили служить в комендатуру. А комендатура занималась в основном ловлей дезертиров. Ты же знаешь, что грузины, айсоры, азербайджанцы, которых призывали в армию, часто убегали с фронта или из запасных частей и скитались по горам. Мы их там искали, а это было не так просто! Они выросли в горах, а мы что? Бывало, находим костер, там еще котел кипит, а их нет. Раз было такое, что окружили саклю, в которой сидел дезертир. Я стоял у окна, и как раз этот мужик оттуда выскочил! Я его схватил за ногу, так он как ударит меня ножом. Повезло, что я был в бушлате, так что мне достался только синяк. Ну, скрутил я этого гада и держу, а там уже наши подбежали. За этот случай меня наградили медалью «За отвагу».

Я тогда видел многих людей, которые бежали из частей. Например, когда нас везли в Телави, то выехало 70 человек, а доехало не больше 50. Но тут вопрос в том, кто куда бежал – одни бежали в горы или домой, а другие на фронт! Но и тех и других, если задерживали без документов, то отправляли в штрафные батальоны, из которых мало кто возвращался живым. Из наших курсантов туда попало много народу, а вернулся только один парень, с медалью «За отвагу».

Ты пойми, я сам за себя ничего не решал – куда мне говорили, туда я шел. «Скачи враже, куда командир скаже» - вот так было. То лазили по горам, то несли караульную службу. Кормили нас в Грузии очень и очень плохо – по «тыловой норме». Давали немного хлеба и водянистый суп, редко когда нам попадало по куску селедки. Ребята крали в казарме простыни и меняли их у местных на чуреки. А я срезал целлулоид из кабин поломанных самолетов и делал из него расчески, которые менял на продукты.

Антисанитария на Кавказе была страшная – наши ребята чем только не болели. А я подхватил малярию – дошло до того, что терял сознание прямо на посту. Что-то там меня лечили, но толку было мало, выздоровел только через пару месяцев. А осенью 1943 года нас отправили в военное летное училище в Кировабаде, в Азербайджан. Жили мы под Кировабадом, в бывшем немецком селе Грюнфельд, колхоз «Роте Фане» («Красное Знамя») – всех немцев уже выслали, а в их домах поселили нас.

В училище нас сразу заставили учить материальную часть и летать, без всякой теоретической подготовки – мы не знали ни навигации, ни аэродинамики, ничего.

Я закончил Кировабадское летное училище в конце 1944 года на американском самолете А-20G фирмы «Бостон». На этом «бостоне» я летал и днем, и ночью – очень хорошая была машина. Преимущество «бостона» было в том, что у него рулевое колесо впереди, и им гораздо легче управлять, чем задним. А еще они были очень скоростные, самая малая скорость 800 км/ч – их ни «мессершмитт», ни ЛаГГ не догонит.

Кроме этого, в училище были «пешки» (Пе-2), их нам пригнали 9 штук. Пе-2 это пикировщик, красивая и мощная машина, бомбит очень точно – можно в автомашину попасть. Беда была в том, что самолеты нам дали, а спарки не дали ни одной! Знаешь что такое спарка? Это когда в самолете есть специальное место для инструктора. Так вот инструктор ложился на место штурмана – в «пешках» штурманское место лежачее – и рукой показывал курсанту, что и как делать. Очень скоро из девяти наших «пешек» осталось только шесть, а три самолета разбились в авариях. На тогдашних самолетах все зависело от пилота, а наши курсанты были еще недоученные, поэтому часто случались аварии.

Училище я окончил младшим лейтенантом, и нас отправили в Кострому. Там долго проходили подготовку, нас, «миллеровских» курсантов учили сбрасывать торпеды – может быть, готовили в морскую авиацию, не знаю. А потом приехали боевые летчики, забрали у нас самолеты, и снова сидим. Меня и еще нескольких человек направили на 3-й Белорусский фронт, в 840-й гвардейский полк Дальней авиации, который тогда находился в Восточной Пруссии. Там меня посадили на Ту-2, а я его до того никогда и не видел! И меня послали в Фили, под Москву, чтобы я там учился прямо на заводе – там я и летал. Потом товарищей отправили на фронт, а меня оставили «обкатывать» самолеты, и за 20 дней я облетал с десяток самолетов. И только после этого, уже в январе 1945 года, я снова попал в 840-й авиаполк, который тогда стоял в Алленштайне. В то время у немцев авиации уже было мало, но еще оставались истребители, которые время от времени ловили наши самолеты на взлете или при посадке. Но я немецкие самолеты видел разве что издалека. Мы делали вылеты большим количеством самолетов, а по бокам нас прикрывали истребители, которых у нас было тоже очень много. В конце войны немцы уже боялись подлетать к нам – было полное господство советской авиации в воздухе. На Ту-2 у нас было 4 крупнокалиберных пулемета, и ни я, ни мой радист, ни стрелок ни разу не нажали на гашетку! Просто уже не по кому было стрелять!

Сколько бомб брали?

Брали или две бомбы по 2,5 тонны, или одну пятитонную.

Какие объекты бомбили?

Укрепления Берлина, Вену и немецкие порты на Балтике. Эти боевые вылеты были для меня легче, чем учебные полеты. Только взлететь на загруженном Ту-2 непросто, мне при взлете помогал штурман. Главная опасность при взлете – это если оторвешь самолет от земли без запаса скорости, то можно удариться о землю и подорваться на своих же бомбах. Взлетали по одному, потом сбор «на кругу» в компактные группы и идем на выполнение задания. А на задании держишься в строю, открываешь бомболюк и сбрасываешь бомбы вслед за ведущим. В конце войны мы бомбили немцев очень сильно – если уже наносили удар, то там у них ничего целого не оставалось.

Так что никаких подвигов у меня нет – на немецком фронте я сделал всего 7 боевых вылетов. Кое-кто за это время сделал десяток вылетов, а я весной 45-го был ранен осколками прямо на аэродроме и пролежал в госпитале в Познани две недели. Дело было так: ребята разожгли огонь, а где-то рядом лежал снаряд. Он взорвался, и меня ранило осколками в ногу.

Осколки из ноги вынули, рана еще не зажила, но меня уже забрали обратно в полк. После того у нас боевых вылетов уже не было, а после капитуляции Германии полк направили в Маньчжурию, воевать против Японии. На Дальнем Востоке я сделал еще 38 боевых вылетов.

Во время одного из вылетов мне пришлось совершить вынужденную посадку возле города Хайлар. Там тогда жили казаки-семеновцы – белогвардейцы, бежавшие туда от красных. Так вот с ними я быстро подружился – хорошие были люди, подарили мне патефон и пластинки с классической музыкой.

Потом перелетели в Цицикар, оттуда летали над хребтами Большой Хинган, Малый Хинган. Там уже брали маленькие бомбы, а летали звеньями (по 3-4 самолета), а бывало, что и по одному. Японской авиации я тогда так и не увидел. Бывало, что попадали под зенитный огонь, но в Маньчжурии потерь в полку не было.

А какие потери были в полку на немецком фронте? Как вообще воевал 840-й авиаполк?

Хочу сказать, что наш 840-й полк не имел высокого авторитета в армии и на фронте. Причин было несколько: во-первых, при вылете из Москвы в 1943 году полк потерял ориентировку и приземлился не на свои, а на чужие аэродромы. Это сильно ударило по престижу полка. А во-вторых, на фронте, еще до моего прихода в полк, наши летчики сбросили бомбы на объекты, которые уже были заняты нашими войсками. Ребят оправдали только потому, что у них не было карты этих объектов – приказ был отдан на словах. Если сравнить 840-й с соседним 349-м авиаполком, который тоже летал в основном на Ту-2, то наш полк выполнил больше боевых задач – было больше боевых вылетов, больше точных ударов, но авторитета перед начальством мы не имели.

И боевых потерь у 349-го полка в 1944-45 годах было больше, за это время у них с боевых заданий не вернулось 10 экипажей. А у нас за последние полтора года войны была только одна боевая потеря – погиб экипаж Костромина, я пришел как раз на его место. Рассказывали, что они отстали от строя, и немецкие истребители расстреляли самолет. А уже после войны в полк приезжали летчики, которых выручили из плена американцы, их было двое или трое. Это были люди из экипажей, которые сбили еще в 1942-43 годах.

Командиром нашего полка был полковник Ударцев. Он был хорошим человеком, душевным, понимал каждого пилота. Ударцев прошел всю войну, был весь в орденах, но по службе его продвигали слабо, потому что он часто ссорился с начальством, ни перед кем не выслуживался, всегда стоял на своем.

Как кормили летчиков?

Кормили очень хорошо, мы не могли съесть свою норму. На столах было и мясо, и мед, и все что хочешь.

Какие у Вас награды за войну?

Награды у меня небольшие: орден Отечественной войны II степени, медали «За боевые заслуги», «За взятие Вены», «За взятие Берлина», «За победу над Японией». А про медаль «За отвагу» я тебе уже рассказал.

После войны Вы продолжали служить?

После капитуляции Японии полк направили на Сахалин. Наш аэродром был в поселке Камисикука, сейчас он называется Леонидово.

В послевоенные годы была большая проблема с доставкой наших гарнизонов на Курильских островах, и этим занималась бомбардировочная авиация – мы сбрасывали тюки на парашютах, потому что на все Курилы аэродром был только на Кунашире.

На Сахалине было трудно летать и потом посадить самолет. Летали в основном над морем – вода и небо сливаются в горизонте, трудно удержать курс. Но штурман меня был высококлассный – Коля Ражев. И человеком он был прекрасным, мы очень дружили. Он меня и в Германии не бросил, и на Сахалине летали вместе.

В то время я женился. У нас был склад оружия, на котором служили всего четыре девушки, и на одной из них женился я. Жена у меня была русская, из Пермской области. Расписались мы с Машей в городе Поронайске.

На Сахалине у меня работал пленный японец – полковник Квантунской армии, ему тогда было 54 года. Мне, как семейному, его дали в помощь по хозяйству. Это был очень умный и умелый мужик – обеспечивал нас ягодами, заготавливал икру, руками ловил рыбу, а дрова пилил так, что мы вдвоем с Ражевым за ним не успевали.

В 1949 году меня перевели на Украину, в 121-й гвардейский полк Дальней авиации, который базировался в Городне Черниговской области. Командовал полком полковник Молодчий Александр Игнатьевич, дважды Герой Советского Союза. Там такие орлы служили! Дважды героев, например, в полку было аж пятеро!

В 1950 году полк расформировали, и меня направили служить в Челябинск. Там пришлось два месяца побыть начальником полигона, потом продолжил летную работу. В 1953 году, когда служил в Челябинске, со мной произошел один случай, о котором стоит рассказать. Летали мы тогда с лейтенантом Денисовым на «боинге», а на борту у нас было 25 лейтенантов и младших лейтенантов – бывших танкистов, которых переучивали на штурманов. На нашем самолете они сдавали экзамен, с ними был полковник, который этот экзамен принимал. И представь себе, у нас во время полета загорелся мотор! Денисов был пилотом на левом сидении, а я на правом, передали на землю сообщение, что горит мотор. А с земли получаем приказ выбросить всех с парашютами, и потом самим покинуть самолет. И тут к нам в кабину приходит Шмелев, этот полковник и говорит: «У меня нет парашюта!». Это мы с Денисовым прозевали – мы же должны следить за этим! Вот и получается, что Шмелев уже труп – у всех есть парашюты, а у него нет! Видим, что самолет на одном моторе все-таки идет, но теряет высоту. Аэродром был недалеко, дотянули до него, пошли на посадку и сели! Каким-то чудом посадили-таки машину, страшно было, после посадки руки тряслись. Наши «пассажиры» обнимали и целовали нас – страху же натерпелись, уже прощались с жизнью. Потом начальство как начало нас долбать – приказ же не выполнили! Присудили нам обоим по 4 года неприсвоения званий. Так я и уволился из армии капитаном. А потом уже поднимали звание как участнику войны, сейчас я уже подполковник.

За годы службы я сделал много тысяч километров налета, и ни разу не побил ни самолет, ни пассажиров. Но сказать, что я сделал большой вклад в Победу в войне, мне просто не позволяет совесть. Я видел очень много заслуженных летчиков и людей, отдавших жизнь за Родину.

В партию я вступил уже на фронте, а до этого меня долго не хотели принимать, потому что родные находились на оккупированной территории, и у меня не было комсомольской рекомендации. А еще расскажу такую историю: когда я стал оформлять инвалидность, здесь, на Подоле, то военком мне сказал: «Что-то я не могу найти, где и когда вы принимали присягу». А я присяги и не принимал! Как-то так получилось, что сначала был курсантом в гражданской авиации, затем перевели в военное училище в Кировабаде, и никто о присяге не подумал.

С 1955 по 1960 годы служил в Актюбинске, в Казахстане – учил курсантов, подготовил 94 летчика. Там и вышел в отставку. После увольнения из армии у меня было только одно желание – вернуться на Украину, я и песню всегда такую пел: «Повій, вітре, на Вкраїну». Приехав в Киев, много лет мы с женой мучились – скитались с детьми по съемным углам, без прописки, пока не получили квартиру.

Работал на экспериментальном заводе в Новобеличах, а затем в Кабинете Министров УССР и независимой Украины в техническом отделе, ушел на отдых в 2002 году. В 80-е годы довелось познакомиться с самим Щербицким. Хочу сказать, что, хоть он и проводил русификаторскую политику, но был человеком высокой культуры, в отличие от сегодняшних руководителей нашего государства.

С женой мы жили хорошо – за 60 лет семейной жизни ни разу не поссорились. Уже пять лет, как ее нет, а меня Бог еще держит на этом свете. Стараюсь не опускать руки – езжу на дачу, пишу воспоминания о своей жизни, пою в народном хоре. Хочется, чтобы жизнь проходила не зря ...

Читати украiнською