Родился 6 марта (23 февраля по старому стилю) 1922 года (по паспорту — в 1923 году) в деревне Нижние Лужицы Ямбургского уезда Петроградской губернии (ныне — Кингисеппского района Ленинградской области). Отец, ижорец по национальности, начальник Гослова, впоследствии — заместитель рыболовецкого колхоза «Балтика». Мать, финка по национальности, домохозяйка. В 1931-1933 годы учился в ижорской четырехклассной школе в Караколье, затем — в русской школе в деревне Касколовка. После окончания семи классов поступил в среднюю школу № 7 в городе Кингисеппе, которую окончил в 1939 году. В 1939 году начал официальную трудовую деятельность в качестве учетчика-нормировщика.
В мае 1941 года был призван в ряды Красной Армии. До августа 1944 года проходил обучение в школе младших авиаспециальистов — ШМАС — в городе Котлы Кингисеппского района Ленинградской области. С августа 1941 г. по январь 1942 г. в качестве вооружейника обслуживал самолеты 27-го истребительно-авиационного полка Военно-Воздушных Сил Краснознаменного Балтийского Флота. В ноябре 1941 года получил сильную контузию и обморожение ног, был эвакуирован в город Вологду. Был зачислен в 65-й ШМАС города Энегельс, в группу ШВСР (школа воздушных стрелков-радистов). С июня 1942 года по май 1945 года — Сталинградский, Северо-Кавказский, 3-й Белорусский, Забайкальский фронты, 179-я бомбардировочная авиационная дивизия, 10-й гвардейский бомбардировочный авиационный полк — стрелок-радист. Совершил 219 боевых вылетов на самолетах Ил-2, Пе-2, Ту-2, «Бостон», из них под Сталинградом — 67. Сбил один самолет противника. Один раз был сбит. Имеет ранение. В 1949 году уволился из рядов Вооруженных Сил ССР в звании старшины. В настоящее время — старший лейтенант. Затем — проживал в городе Нарва Эстонской ССР. Работал на текстильном комбинате «Кренгольмская мануфактура».
Награды: орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За оборону Сталинграда», «За оборону Кавказа», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «За победу над Японией».
Предвоенные годы.
- Для начала нашего разговора, Александр Иванович, - расскажи, где и когда родился, как можно подробнее вспомни о твоей семье, о твоих родителях и предках. Что можешь о них такого интересного рассказать?
- Еще когда была жива моя жена Анна, старшая дочь Таня попросила написать меня про свою родословную. Я это и сделал. Тогда еще была жива старшая сестра Мария. Я сказал: «Дай мне денег, я, куда надо, съезжу мы это дело сделаем.» И написал родословное дерево со всеми ветвями.
Я родился 23 февраля (или по новому стилю — 6 марта) 1922 года в деревне Нижние Лужицы теперь уже Кингисеппского района Ленинградской области, а тогда — Ямбургского уезда Петроградской губернии. Но по паспорту я 1923 года рождения: это в 1939 году, чтобы оттянуть срок моей мобилизации на Финскую войну, мне крестный лишний год записал. А на самом деле я 1922 года рождения. По национальности я наполовину ижорец, наполовину — финн. Отец мой — Сергеев Иван Филиппович, ижорец по национальности. Его отец — Сергеев Филипп Сергеевич. Кстати, дом, который до сих пор в деревне стоит, когда-то им и был построен. Мать моя — Саппенен Наталья Павловна. Мамин отец, Сеппенен Павел Михкелевич, родился в 1863 году, в то время, когда как раз в России отменили крепостное право. Деду было 20 с лишним лет, когда родилась моя мама. У деда был еще дом на Курголовском полуострове. Семья у деда была большая: у него было три сына, Иван Павлович, Григорий Павлович и Даниил Павлович (в ленинградскую блокаду Даниил Павлович оказался в Ленинграде и умер, его мясо потом разъели на куски), и три сестры, моих тетки, которые, как помню, жили: одна в Куземкино, друга в Острове, где-то в Усть-Луге, а четвертая — в Липове. В Липове находились аэродромы, и я любил туда ходить. Как наступали школьные каникулы, так я маме всегда говорил: «Мама. Я поеду к тете.» «Смотри, Шурка!» - она мне говорила. Ну и я на 10-12 дней туда уезжал. Вот какой был мой дед: семь человек детей наделал.
Дед меня все время воспитывал. Помню, бил меня через седельник: брал за шкирятник и давал. А седельник был таким сухим и сыромятным. Как долбанет своим ремнем — так мало не покажется. За поручениями меня всякими все время посылал. Бывает, скажет: «Вот, давай, иди в магазин и принесешь мне то-то и то-то.» И тогда он мне давал рубль, или сам просил идти поискать у него, где мелочь его хранилась. А мелочь — это 50-копеечная серебряная монета, сделана исключительно из серебра. Были и медные монеты, тоже из чистой меди были сделаны. У нас в деревне некоторые этой медью лечили суставы. Но я считаю, что это обыкновенная херня. Когда я уходил в армию, дед был еще жив. Но потом все население деревни вывезли в Финляндию. Там в 1944 году дед и умер, похоронен был в Турку.
Между прочим, у деда моего было 20-30 гектаров земли на Курголовском полуострове. А потом пришел Ворошилов и все это у него забрал, а сам установил на полуострове свои пушки. Я сам ребенком Ворошилова раза два-три видел. Сейчас там уже ничего нет.
Папа родился в 1885 году. Он владел русским и ижорским языками. Он участвовал в Первой Мировой войне. Я как-то спрашивал его: «Папа, а ты сколько служил?» «Я почти восемь лет служил, - сказал он мне, - лет шесть-семь точно.» Когда началась в 1914 году Германская война, он был в армии каким-то капралом. Потом он служил на Финской границе в Петроградской губернии. Но Финляндия, как Швеция и Швейцария, уже держала нейтралитет тогда. Потом отца демобилизовали. В революции он уже не участвовал. Он тогда уже старый был. Когда установилась советская власть, такие, как отец, были первыми людьми на деревне. Ну конечно! Его и назначили начальником Гослова. А потом он стал заместителем председателя рыболовецкого колхоза «Балтика». Сначала он назывался рыболовецким колхозом имени Кирова, а потом стал шпротным заводом «Балтика». Там делали все: и угорь в собственном соку, и все, чего только захочешь. Там у него все было нормально, снабжение шло от Усть-Луги. Я даже знал продбазу, от которой мы все получали.
Мама родилась в 1887 году. Моя мама прожила 94 года. Мне один финн сказал: «Шурка, ты маму догонишь».
У отца с матерью, кроме меня, было еще трое детей: один брат и две сестры. Мой брат, Сергей Александрович Сергеев, был 1910 года рождения. Он, как говорят, в шинели родился: тогда папа в армии служил. У брата, помню, одного пальца не было: в детстве в руках оказалась граната или взрыватель, и ему, значит, из-за этого палец оторвало. Он служил в КГБ до войны. Но стрелять он не мог, и его ни в Финскую, ни в Отечественную не взяли. Но он был очень смышленый. В то время семьи были большие, и у брата большая семья была: если у меня было четверо детей, то у Сережи их было восемь. Первым родился у него Валентин, а последним, уже восьмым по счету, Володя. Володя сейчас живет в Калининграде. Но брат мой умер еще в 1987 году. Я тогда уже на пенсии находился, и мне вдруг позвонили и сказали: «Шурка, твой брат умер. Приезжай в Кингисепп, там будут две машины, будут похороны.»
Старшая сестра Мария была 1917 года рождения. Революционная, - так называю я ее за год рождения. В 1935 году, когда ей было всего 18 лет, она вышла замуж за такого Павла Лукича Ануфриева. Вышла замуж и сразу же с животом стала ходить. Муж был в нашем Гослове сильным рыбаком, все время лосося приносил. Ну и вот, приходит он однажды и говорит: «Папа и мама, я у вас забираю, она будет жить у меня.» Ну а него свой дом, в котором было все, как и положено: одна половина, где живут зимой, и другая половина, где летом живут. В середине дома — двери, веранда. Были сени, где всякие мешки хранились. Были у него корова, теленок, два поросенка, овцы, куры... Потом его взяли на Финскую войну и он там погиб.
Была у меня еще одна сестра — Зинаида. Он была 1920 года рождения. Во время войны она находилась на фронте. Она умерла, когда ей было 80 лет.
Вот видишь, как хорошо мне известна ну своя, как бы сказать, родословная. Я когда все это на большой бумаге написал, то отдал дочери Тане. А мама так особенно ничего не смогла сказать, что тот-то и тот-то был. Но зато я до сих пор знаю примерно ее родословную. У ее отца, Илья Григорьевича Горбачева, или Горбатого, как его звали, был один сын и две дочери. Говорила, что отец строгий был: как долбанет, так мало не покажется. И он долго прожил: 80 лет (умер в 1978 году). Это, значит, мой тесть. А жена его, этого тестя, - Дарья Назаровна Шкапина. Вот видишь, все помню.
- Что, Александр Иванович, можешь рассказать о своей деревне?
- У нас было три деревни, которые относились к Среднелужицкому сельсовету: это наши Нижние Лужицы, Средние Лужицы и Верхние Лужицы. В нашей деревне было 120 с лишним дворов. В деревне был большой клуб. Был, помню, у нас в деревне и маленький стадион, который мы, пацаны, сами делали. Колхозники помогали нам это футбольное поле делать. Интересно, что в двух километрах от нашей деревни находился большой морской порт. Так вот, моряки ходили к нам, заводили у нас знакомства с нашими девочками. Кронштадт от нашей деревни было в 40 километрах где-то. Но его было видно: бывало, посмотришь в бинокль, и видишь далеко-далеко огоньки.
- Из раннего детства что больше всего запомнилось?
- Я отлично помню все, что в моей жизни было начиная с пяти лет. Моя нынешняя жена меня иногда спрашивает: «Неужели ты помнишь все?» Я говорю: «Да, я помню все с 1928 года, когда мне пять лет было.» Сейчас попробую вспомнить один из самых первых эпизодов детства. С моим двоюродным братом Мишей Вуколовым мы тогда покушали и что-то куда-то пошли. Да, помню я это. (Потом этот Миша Вуколов переехал жить в Нарву и меня здесь нашел). Ну а так вспомнить что можно памятного? В 1932 году меня в первый раз взяли в Ленинград. Я учился тогда в третьем классе. Это было незабываемое событие. Потом много раз там бывал. Но у нас некоторые опасались там бывать. Ведь там что же было такое? От любого уха серьгу у тебя снимут и ты не услышишь. Или копейку украдут. Так люди говорили мне. Еще Дзержинский говорил: «После 1918-1919 годов осталось три бандитских города. Первый город — Петербург, затем — Саратов и Одесса, три города, где больше всего воров.»
- А раскулачивание у вас проводилось?
- Ой, было такое дело. А знаешь, сколько у нас было старых и богатых в деревне? Много, от Старобогатовых до дяди Семена Антонова, у которого гурт скота был. И всех их выгоняли куда-то на остров.
- Как вам вообще жилось в деревне перед войной?
- Знаешь, мы жили как короли в Англии в своем Кингисеппском районе. А люди на Украине, где всеми делами заправлял Лазарь Моисеевич Каганович, голодали. Ведь у нас был рыболовецкий колхоз, и поэтому было много рыбы. Всего в нашем районе было пять рыболовецких колхозов. А на побережье Курголовского полуострова был такой приемный пункт «Курголово». Там была своя коптильня, там салаку коптили. А мы еще у себя в колхозе делали шпроты. В общем, много рыбы было у меня на родине. У нас перед домом была площадка. Так туда привозили целые сани рыбы и делили между собой. Некоторые говорили: «Мне не надо!» А у нас давали по два-три ведра рыбы на 10-12 человек. Помню, я на этой замороженной площадке укладывал рыбу. А как укладывал? Утром рано, чтобы кошки рыбу не кушали, привяжу собаку, она кошек не пускает, ну и оставляю. За неделю два-три мешка просоленой салаки, корюшки и какой-нибудь другой рыбы будет. А потом в картофельных мешках несу эту рыбу специальным людям. Рыбы было столько, что у нас в деревне ею огороды удобряли. И из-за этого вот такие большие помидоры вырастали. Это все от чухны научились, ну у эстонцев, которые салакой огороды и удобряли. Миноги водилось у нас столько, что я каждый вечер приносил по сто штук рыб. Куда лишнее было реализовать? Я по 10 копеек продавал в Усть-Луге на станции. А там разные люди были. Помню, женщина одна у меня покупала по 10 копеек и продавала на Балтийском вокзале за рубль штуку. Это потом я узнал. Она у меня покупает, а через полчаса сдает ресторану, было такое. Я сам это проверял. Лосося, этой красной такой рыбы, мы ловили тоже очень много. Каждая такая рыба весила 25 килограммов. И за такую рыбу мы «красненькую» получали (то есть, 10 рублей). Нережи я ставил в речке. И каждый раз приносил в каждой морде минимум по 50 штук рыб. И 10 рублей мы с этого получали. Ну ладно. В общем, много у нас в районе чего было! Сейчас там ни птицефермы, ни молочно-товарной фермы, ни свиноматок, ни коровников, - ничего этого нет. А до войны у нас при Котельском сельсовете было три молочные фермы, это все рядом с нашей деревней было. Рядом, значит, стоял лагерь, туда привозили коров и все в цистерну доили. С ячменя дед у меня пиво делал. Я, бывало, приходил к одним знакомым и просил: «Дед просил триммер для пива.» Мне давали. Картошки у нас было много. Выкапывали мы минимум 2 тонны. Земли у нас было 120 гектаров. Я все время родителям помогал работать в хозяйстве. У нас были гуси, утки, куры, две коровы (коровы, как и конюшня, были не нашими, а числились при колхозе, так как отец работал в рыболовецком колхозе), всех их нужно было выгонять на поле. Вот я их и выгонял, а мать с сестрой в это время за палочки, за трудодни такие, работали в поле. За палочки ничего не платили. Но у нас и с земли ничего не брали.
- Какие-то увлечения у тебя были до войны?
- Я мечтал стать летчиком. Но я с детство увлекался радиотехникой, увлекался электротехникой. Хотя электричества именно в нашей деревне не было. Электричество дали только перед самой войной. Ну и много другого было. Где-то с 1934 года у меня был бинокль, а это была редкость в то время. А еще помню, что как-то пришел к нам дед и такие вот морские часы показывал, на которых было видно и давление, направление ветра. Я забыл, как это называется. Это мне тоже было интересно.
- Расскажи о том, как встречал Ворошилова.
- Ну был у нас Ворошилов на Курголовском полуострове. Там ДОТы строили. Ну и один раз я его увидел. Интересно, что потом мне об этом рассказывал мой земляк Самуил Михайлович Магаршак, который потом со мной вместе, уже после войны, на Кренгольме работал. Ведь в довоенные годы он служил лейтенантом в гаубичной артиллерии на конной тяге под Кингисеппом и в Куземкине покупал у моей тетки молоко. Так он говорил, что Ворошилов и к ним наведывался.
- В школе учился на ижорском языке?
- Школа, где на ижорском учили, была в деревне Караколье. Но я там только первые два класса отучился. А потом удрал оттуда. И знаешь, почему? Потому что на фига мне нужен был этот ижорский язык? Я хотел на русском языке учиться. А то, если бы я там до конца учился, по-русски говорил медленно, все равно, что рожает: «а... э....а...» Но я там два класса, честно говоря, за один год закончил. Знаешь, почему? Потому что сестра меня многим вещам научила. И я когда пошел в первый класс в школу, то уже полностью таблицу умножения знал. Вот какие мы были тогда! А сейчас, бывает, на улице встречаю учеников седьмого и восьмого класса и спрашиваю: «Назови таблицу умножения!» Он, такой ученик, знаешь, что мне говорит? Он мне, к примеру, говорит: «А у меня компьютер есть.» Бабушки сидят там и смеются. Я говорю: «И таблицу умножения не знаешь? А сколько будет дважды два?» «Четыре», - говорит. «А девятью восемь?» - спрашиваю его. «Этого я не знаю», - говорит. Я отвечаю ему: «Семьдесят два. Деду 90 лет. Ты свой компьютер только в штаны положи.» Бабушки смеются, говорят: «Александр Иванович, так не надо говорить.» Ну и вот, значит. После этой школы на ижорском языке я стал учиться в русской школе в Касколовке. А потом, когда уже седьмой класс окончил, продолжил учиться в Кингисеппе. Там была такая школа № 7. Она располагалась напротив церкви около старого моста. Эту десятилетку я окончил в 1939 году. Потом работал до войны.
- Кстати, а когда ты начал работать?
- Официально я начал работать в 1939 году. Но деньги маме я зарабатывал уже с десяти лет. Когда я ходил в первый класс, продавал свежие ягоды, огурчики, картошку, в общем, все, что мы выращивали у себя дома. Сейчас этого ничего нет у нас, все обросло уже. А тогда зарабатывал хоть немного. Ведь маме нужен был сахар. А разве его можно было на трудодни получить? Нет, конечно. Вот так и зарабатывали на сахар. На палочку и пяти копеек не давали. Но, бывало, привезут в иной раз что-нибудь в так называемый сельский потребительский кооператив, и там что-то можно было получить. Ну а потом я поступил работать на комбинат. Я был принят как учетчик-нормировщик автотранспорта. Была, помню, при комбинате механическая мастерская, была полевая электростанция, которая от финнов досталась. Там был двигатель внутреннего сгорания, все крутило генератор на одном валу и давал электроток. Никакой воды было не надо: только наливали в большой бак солярку. Их, эти полевые электростанции, прозвали тогда «немецкий бэйт.» На этот комбинате я проработал 1939-й и весь 1940-й год. На комбинате меня потом избрали секретарем комсомольской организации. И я с комсомольцами общественной работой занимался. Между прочим, когда я я был секретарем этой самой комсомольской организации, у меня было около 80 комсомольцев. И я не столько на предприятии работал, сколько занимался вот этой вот общественной работой. Но все же я был принят на должность как учетчик-нормировщик автотранспорта. Была у нас, помню, механическая мастерская, была полевая электростанция с двигателем внутреннего сгорания, в котором двигатель внутреннего сгорания все крутил, - все работало на одном валу, никакой воды и прочего не нужно было (только надо было наливать в большой бак-цистерну солярку). Эти электростанции прозвали у нас немецкий бэйт.
На комбинате у нас было такое подсобное хозяйство. Занимался всем этим такой Шурыгин. И у него была дочка, звали ее Вера. Ей было 15-16 лет, а мне — почти 18. Когда в 1941 году меня призывали в армию, она мне сказала: «Шурка! Шурик! Ты уходишь в армию, но я тебя буду ждать.» Но так ничего и не получилось. Потом этого Шурыгина посадили на 10 лет, а его детей выслали.
Начало службы в авиации.
- Александр Иванович, как и когда ты впервые заразился авиацией?
- Авиацией тогда многие грезили, это была тогда мода того времени. Ну и кроме того, у нас было несколько аэродромов в Кингисеппском районе. Во-первых, были аэродромы в лесу в Котлах и в Керстово, а во-вторых, были водные аэродромы на Копинском озере, на Хаболовском озере, на Хабинском озере и на таком Касколовском лешем озере. На этих озерах стояли наши летающие лодки, - самолеты МБР-2, ТБ-3. Я даже видел потом, как эти каракатицы летали в Финляндию. У эмбера был такой большой пропеллер, который все сметал на своем пути, был очень мощный мотор. Сначала они были одномоторными, а потом стали двухмоторными, - но моторы эти стали устанавливать по бокам. И вот что интересно. Ведь на этом самолете, МБР-2, штурмана не было: был летчик, обязательно техник сидел, ну и был также стрелок. Мы эти самолеты называли амбарчиками, эмберами, даже звали так: водяная корова. Колес у такого самолета не было, а были такие поплавки. Кроме того, вот что еще заразило меня тогда авиацией. У нас в деревне было семь человек летчиков, которые где-то в 1935 году семь классов окончили, поучились в авиационном училище в Ленинграде и, после того, как училище закончили, стали летать на эмберах, их аэродром базировался где-то в 10-12 километрах от нас. Потом, после войны уже, на наших аэродромах, где-то в начале 50-х годов, появились вертолеты уже. Помню, после войны встретил знакомого летчика с Котлов, у него уже четвре звездочки на погонах, как вдруг он мне и говорит: «А вот скоро вертолеты будут.» И так оно и было. А тогда, значит, эмберы стояли. Среди них, ну этих летчиков, был такой Герасимов. Потом я узнал, что он погиб во время войны. Кажется, в 1942 году. Я об этом в какой-то книжке читал. Был еще у них Миронов такой. Но самое главное, что одним из таких летчиков был мой родственник — брат мужа жены Павел Лукич Ануфриев.
И в 1938 году он, этот Ануфриев, меня прокатил на таком эмбере. Меня на место стрелка посадили. Потом Павел Лукич мне сказал: «Ну, Шурка, точно будешь летчиком!» А я сказал ему: «Очень хочу быть летчиком». А еще меня катал такой известный летчик Леонид Белоусов. До войны он служил на аэродроме в Липово. А в Липово, это на Курголовском полуострове, где было всего где-то шесть домов, жила моя тетка. И так мне пришлось летать, потому что интересовался авиацией, всех этих летчиков знал и видел. Так что летал я на этих водяных коровах, как про них тогда говорили.
- Кстати, Александр Иванович, а расскажи про историю своего призыва на Финскую войну.
- Когда началась война, у нас никто не знал в деревне об этом. А я уже все это знал. Ведь у меня был радиоприемник, который был настроен на финнов. Я слушал финское радио. Брат Сережа работал в КГБ. Однажды приходит ко мне и на ижорском говорит: «Брат, будет финская война». Я говорю ему: «Брат, я знаю, я слушал Финляндию, и уже раньше знал, что обязательно будет война.» Вот так вот. А у нас в деревне узнали, что идет война, когда стали призывать, когда в ноябре 1939 года наши войска начали брать линию Маннергейма. Ну а потом началась это самая Финская война. Это же от нас было совсем недалеко. Но ничего мы не слышали. Только слыщны были какие-то взрывы. Ну и нам было еще видать, как с Котельского аэродрома вылетали самолеты ТБ-3 и СБ (развивали скорость 260 километров в час), которые летали бомбить финнов. Я знаю, что стояли еще самолеты МБР-2 на трех-четырех озерах. Они в этой войне тоже участвовали. Не знаю, принесли ли они какую-нибудь пользу в этой войне. Ведь они ставились на озере, а вода, когда шла эта воына, была замерзшей уже. А куда самолет было ставить? Самолету воду тогда надо было! Эта Финская война коснулась и нашей семьи. Ведь на Финскую войну взяли мужа моей сестры Маши. Его взяли где-то перед Новым годом. Когда он уходил, помню, спрашивал меня (я места с детства хорошо знал эти): «Шурка, а как это ты туда на лыжах ходил?» А я ему говорил: «А прямо иди, вон, маршрут будет прямо за ригой, и ты выскочишь в Липово.» Ну и вот. Финская война закончилась в марте месяце 1940 года, 12-го числа, в 12 часов дня, я это на всю жизнь запомнил. Маннергейм подписал перемирие с СССР. С нашей стороны перемирие подписывал Михаил Иванович Калинин. А 11-го или 12-го марта сестра получила похоронку на мужа. Дома все плакали, а мама чуть ли не сошла с ума. У Маши же после этого осталось трое детей. Но колхоз, где она работала, был богатый, и там ей сказали: «Но ничего, Мария Ивановна, мы тебе поможем, поможем поставить детей на ноги.»
Ну ладно, это предыстория. Ведь и меня хотели на эту войну взять! Ведь по паспорту я был с 1922 года рождения. Но брат мне сказал тогда: «Шурка, ты десять классов закончил, ты в армию не пойдешь. Никому не говори, старое метрическое свидетельство у меня. Мы тебе сделаем так, будто ты с 1923 года рождения.» А он, я тебе говорил, был в КГБ, носил две шпалы и был в паспортном отделе. Но меня еще и крестный на эту войну не пустил, сказал, что мне еще только 17 лет и что в армию меня забирать рано. И пошел я после этого зарабатывать брюки бухгалтером расчетной части в «Ленрыбу». А в ноябре месяце к нам в деревню уже первые похоронки стали приходить. Ты знаешь, что с наших трех деревень; Верхних Лужиц, Средних Лужиц и Нижних Лужиц, которые относились к одному сельсовету, погибло 43 человека на этой войне. И все такие, как я: с 1920, с 1921, с 1922 годов рождения. А я стал с 1923 года рождения — и меня не призвали. Вся деревня была в трауре, когда стали эти похоронки поступать. У меня был друг — финн Сиппо. Очень хороший человек. У него отец был царским генералом. Но он очень хорошо по-русски говорил. Он ушел потом на Финскую войну. Уже потом мне сказали, что его убили. А может, и перешел границу, хрен его знает. А у нас и добровольцы были. Помню, еще в 1936 году, когда война с Испанией началась, были такие Валя и Коля Меркуловы, оба — с 1922 года рождения. Но их, конечно, не взяли. Ведь им тогда всего по 14 лет было. Они сейчас умерли уже. Но если бы финны бы воевали бы до лета, меня бы все равно взяли на эту войну. А то 12 марта 1940 года Маннергейм и Рюти, это президент Финляндии, подписали с нашей страной перемирие, отдали нам Выборг, Зеленогорск, острова Петкеранд и Сегер. А так, если бы меня взяли на эту войну, не знаю, остался ли бы я жив. Ведь они воевали с рассветом «один финн — десять москалей.» Знаешь, что это было такое? Один финн должен был уничтожить десять москалей, то есть, нас, русских. Но тогда патриотизм был, я сам собирался идти воевать на Финскую войну. Но крестный не пустил, сказал, что Шурке еще и 18 лет нет. А меня ведь готовили. Помню, положат четыре кирпича в рюкзак, наложат так плотно, чт дышать нечем, и отправят ехать 25 километров на лыжах. И все это — при 30 градусах мороза. Из-за этого майку выжимали всю. Вот какая форма была у меня. Поэтому, наверное, я и сейчас такой крепкий.
- Как началась твоя служба в армии?
- Ну, считай, в марте месяце 1941 года мне исполнилось 18 лет. Я в то время уже окончил 10 классов средней школы, работал в «Ленрыбе.» Ну и пошел проситься в армию добровольцем в Кингисеппской райвоенкомат. Но меня и раньше в армию, как бы сказать, готовили. Еще когда я учился в школе, готовился по линии Осоавиахима, получил все эти значки ГТО. Меня начали готовить где-то с восьмого класса. Я был очень активный: и на лыжах ходил, и купался. И стрелял, кстати, тоже очень хорошо. В Кинкисеппе на Криковскои шоссе был тир. Так я все время туда ходил.
Ну и к Финской войне тоже готовили, я об этом тебе уже рассказывал. И уже в мае 1941 года меня призвали в армию. Но меня, между прочим, могли призвать в армию и немного раньше. Я тебе говорил, что весь 1940-й год отработал на комбинате, и вдруг 10 марта 1941 года ко мне приходит повестка, там написано, что я должен тогда-то и тогда-то явиться в Кингисеппский райвоенкомат. Я пришел туда. Меня спросили: «Ну, вы готовы в армию идти служить?» А я тогда что-то заболел и сказал: «Я простыл и кашляю.» Ну меня тогда на время отпустили. А в нашей деревне была врач, она поговорила с отцом, и сказала: «Шурка не пойдет вообще в армию, мы так сделаем.» Я решил: «Не-еет, так не пойдет, комсомольский билет у меня в кармане.» Ну и к майским праздникам меня действительно призвали в армию. Военком подполковник Жуков набрал из 55 человек группу, которые были взяты в армию с разных мест Кингисеппского района, и направил в Ленинград (все-таки у меня было 10 классов образования, а таких грамотных было немного). Ну там мы попали в аэроклуб на улице Дзержинского. В аэроклубе нас переодели и направили в распоряжение Котельского аэродрома, это все в Кингисеппском районе. Ну меня направили не просто так, я сказал: «Я хочу в авиацию, и я азбуку Морзе знаю.» Я тогда изучал все это дело, и знал, что был такой знаменитый морзист Эрнест Кренкель, который был на Северном полюсе. Один человек с двумя шпалами все меня спрашивал. Я ему сказал, что люблю авиацию и хочу в авиации служить. Говорит: «А почему вы захотели в авиацию идти служить?» Ну я и рассказал, что брат мужа сестры был летчиком, что он был из старшего поколения летчиков, которые летали на эмберах. «А это что за машины такие?» - спросил он меня. «Так вам лучше знать», - сказал я ему. Я ему сказал тогда еще: «Я в Ленинградской области знаю четыре аэродрома, на которых летающие лодки, ну эмберы эти стояли.» В общем, рассказал я ему все. Он меня спросил, как я хочу, как и что. Я ему говорю: «Я слышал, что в Котлах организуется школа воздушных стрелков-радистов. Я морзянку изучаю.» «Морзянка — это хорошо», - говорит он мне. Он что-то написал, нас накормили и отправили в Котлы.
Ну и попал я так на аэродром. Там в то время базировался 27-й истребительный авиаполк Краснознаменного Балтийского флота. Как сейчас помню, стояли там бомбардировщики СБ, ТБ-3, истребители И-16, И-15БИС и УТИ (так назывались тренировочные 2-х спарки истребителей, на которых тогда готовили курсантов — будуших летчиков-истребителей). В то время в городке Котлы организовалась ШМАС — школа младших авиаспециалистов. Там готовили для авиационных частей механиков, мотористов и вооружейников. Я туда и попал. Учились мы там по 10-12 часов в сутки и работали на разных работах на аэродромных участках. Выгружали, например, разные грузы для участка. Хорошо, что рядом с нами проходила железная дорога.
- А как узнал о самом начале войны непосредственно?
- О том, что начнется война, я узнал еще за месяц, как Гитлер произвел нападение. Я продолжал служить на аэродроме в Котлах. В свободное время иногда любил послушать финское радио: я же ижорец и понимал финский язык. Но все дело еще и в том, что у меня в деревне, где я раньше жил, был сначала детекторный приемник, а потом радиостанция РС. Все в деревне слушали на таких приемниках Ленинград, а я — Германию и Финляндию. Так вот, однажды, это было 15 мая 1941 года, я залез в кабину нашего «истребителя» и включил радиостанцию. Никаких пломб в самолете тогда не было! Включил РС и настроился на финскую волну. Там много всякого говорили. И вдруг по радио передали о том, что план Гитлера «Барбаросса» о нападении Германии на СССР переносится с 15 мая на 22 июня 1941 года — на 3 часа утра. «Перккелем пойка», - выругался я тогда по-ижорски. А по-ижорски это значит «чертов сын». На финских аэродромах уже стояли сотни истребителей Ме-110 и Ме-109. И они на нас нападали. Потом наши летчики, которые стояли под Мурманском и Североморском, их сбивали. Гитлер посмотрел на них и сказал: ну вас, на хрен, финнов! А уже в 1943 году финский главнокомандующий Маннергейм вывел Финляндию из войны..
- Новостью ни с кем, естественно, не поделился?
- Если бы я кому-то об этом сказал, меня могли бы запросто расстрелять! До войны оставался еще целый месяц. У нас командиром был такой Ворович. По должности он был старший техник-лейтенант по эскадрилье. Он где-то уже пять лет в армии служил. Я ему говорю: «Командир!» Он спрашивает: «Что-о?!» «Ижорец дурак чтоли? - откровенно говорю я ему. - Вы не обижайтесь на меня: у меня десять классов образования, а вот там дураки сидят...» А он прямо сказал, что у нас полно подполковников, которые писать не умеют. Еще сказал: «Не говори никому, что я тебе это сказал». Тогда ведь все боялись, все были под страхом у Сталина Ты что-нибудь слышал про Раскольникова? Он очень много об этом страхе написал. А еще тогда подумал: неужели меня продадут? А у меня с языка выскочило, что было на уме. Тогда нельзя было говорить. Но Ворович был честным человеком. Потом, когда мы были в ленинградской блокаде, он многим нашим спас жизнь. А положение наше такое было, что в октябре месяце 1941 года самолетов даже не было. (Я тогда со многими начальниками был хорошо знаком, не только с Воровичем. А знаешь, почему? Потому что я по два-три ящика шпрот в часть привозил. В Усть-Луге мешками ее грузили. А еще привозил из деревни теплую одежду, перчатки, рукавицы. В части этого ни хрена не было.) Но в сам день 22 июня я был дома, я был дома, это было в воскресенье. Все плакали, когда началась война. А потом снова на аэродром попал.
- Расскажи поподробнее о первых месяцах войны.
- Уже где-то в 10 часов утра немецкие самолеты бомбили Ленинград. В это же время армады их самолетов вторглись в пределы Белоруссии и Украины. Весь июнь месяц мы продолжали учиться в ШМАСе и работать. Отдыхали всего по четыре-пять-шесть часов в сутки. Нам было очень тяжело учиться. Но мы не могли расслабляться, а еще интенсивнее стали изучать радиотехнику, вооружение и самолеты. Меня включили в группу из двадцати человек, где стали изучать еще и «азбуку морзе». Мы каждый день прослушивали радио.
В июле 1941 года немец захватил половину Белоруссии и много городов на западе России. Самолеты начали летать в нашу сторону. Помню, по силуэтам мы уже научились их различать и распознавать их марки: это были Ме-110, Ю-87 («Штукасы») и Ю-88. В начале июля месяца эти самолеты вторглись в небо Ленинградской области. Почти каждый день мы их видели под Котлами. Прилетали они и со стороны Эстонии (немцы и гнали наши войска с Таллина в сторону полуострова Ханко), но больше всего — со стороны Усть-Луги, Кингисеппа, Веймарна. Потом мы строили новые площадки для аэродромов в Получье, в лесу под Криково и у озера Хаболово. Каждый день определяли передвижение врага. Особенно быстро он шел со стороны Пскова, Луги, Любани, Карелии. Что тогда творилось! Мы переходили с места на место, и ночами, когда перебазировались, переправляли оборудование. А немец все пер. И знаешь, откуда он шел? Севернее от Веймарна было такое село Мануйлово. Так вот, немец оттуда пришел и сразу отрезал весь Кингисеппский район. Летчики их летали. Они, конечно, нахальные были. А что наши? Что, наш солдат будет стрелять по самолету из винтовки? У нас даже автоматов не было.
Тогда уже чувствовалось, что война будет тяжелая. И вот что я тебе расскажу. Никогда я не забуду этот день: 12 июля 1941 года. За две недели войны, а это было именно тогда, немец уже Минск бомбил. В первых числах июля уже бомбили Ленинград. А мы еще с аэродрома в Котлах никак не могли уйти прочь. И вот, в этот день, 12-го числа, я отпросился у командования в свою деревню. Нас было двое солдат, которых отпустили домой. Станция от нашего аэродрома находилась в двух километрах. Вечером нас посадили на машину и довезли до станции. Через 10 минут подошел поезд на станцию Усть-Луга. Я сел на поезд и доехал до Касколово. А почему, знаешь? Потому что от этой станции мне до дома всего 2 километра нужно было идти пешком. Там находилась моя деревня — Нижние Лужицы. И когда мы 12-го числа пришли, а это было в воскресенье, уже вся деревня стояла на ушах. Тогда уже в деревне знали, что немцы бомбили аэродром в Касколово и также бомбили какой-то поезд, который шел не то из Нарвы в Кингисепп, не то из Кингисеппа — в Нарву. И мы с солдатом сразу же другим ночным поездом, а это был поезд «Усть-Луга — Ленинград», доехали до Котлов. И оттуда, со станции, уже пешком шли до аэродрома. Так вот, что интересно, когда мы уезжали, мне в деревне дали много разных вещей. Дали, например, шпроты. А сестра принесла мне много шерстяных вещей и сказала: «Ну, Саша, вот тебе эти чулки.» Понимаешь, к чему я это говорю? Люди знали уже, что война будет, наверное, до Нового года. Ну раз зимние вещи сестра дала! А война продлилась аж до самого 1945 года.
Как я остался жив в 1941 году, я и сам этому удивляюсь. А у нас многие ижорцы еще и к немцам уходили. Их сейчас никого в живых не осталось. Последний из них живет в Ивангороде, но он нигде о себе не говорит, живет тише воды — ниже травы. Его имя — Паладис Абельев. Он с 1923 года рождения. В годы войны он ушел к немцам, а потом удрал от немцев и остался жить в Эстонии на хуторах, бороду себе отпустил, в общем, скрывался. А я выбрал другую жизнь: пошел на фронт.
Потом, в августе месяце, мы перебазировались в город Тосно. Благодаря местному населению мы за одну неделю построили там аэродром. Но в конце августа немецкая армия захватила станцию Любань и Тосно, отрезав железную дорогу «Ленинград — Москва» (в то время она называлась Октябрьская железная дорога). Кстати, там же в Тосно на аэродроме была высадка немецкого десанта. То, что я пережил тогда, - это был ужас один!
- Расскажи поподробнее об этом десанте.
- Это было в конце июля 1941 года. Я, тогда уже младший сержант, находился на дежурстве на аэродроме. Ну знаешь, как это дежурство проходило? Вызывал нас начальник оцепления района и говорил: «Так, Сергеев, возьмешь в оцепление еще двух человек и будешь идти с ними.» Со мной были Кошеваров и Миша Корочкин. Аэродром прямо в городе располагался. Бомбардировщиков и «ишаков» там не было — только истребители и спортивные двухкрылые «аннушки». Мы с другом шли в оцеплении.
И вдруг началась стрельба. Веришь или нет, Ильюша, на нас побежали двое наших офицеров. Я сразу смекнул, что это диверсанты. Одеты они были как-то не по нашему. И еще заметил такую вещь: если наши носили кобуру с пистолетом чуть ли не на попе, то эти носили спереди. Перед этим они на моих глазах начали карту смотреть. А потом начали стрелять и пошли прямо на нас. Я спросил: «Стой — кто идет!» Они ответили трассой. На наших глазах они убили командира нашего оцепления старшего лейтенанта Панкина. А я был смышленым: сразу лег на землю, взвел свой автомат ППШ и сразу трех человек завалил. Выпустил в них половину своего диска, а это — 30 штук патронов. Сколько в них попало — не знаю. Подумал: «хрен с ними». Ребята еще пять человек завалили. До сих пор удивляюсь, как тогда я остался жив! Уже потом тосненская милиция сказала, что с нашей стороны было уничтожено 7 человек, а всего было выброшено с двух самолетов «Хейнкель-111» тридцать немецких парашютистов. Часть из них пошла в направлении Колпино, Саблино, Шапки. Конечно, их высадили не в одном месте, а в самых разных местах. Но потом везде тревогу объявили и их всех выловили или уничтожили. Об этом мы узнали на следующий день, когда уже кушали в столовой. Там был еще разговор, что самолеты эти улетели. Базировались они якобы около Котлов, там, где Ивановское и Копорье. Миша Корочкин жив остался. Когда мы потом в Ленинграде оказались, нам сказали: «Хорошо, что остались живы!»
- Немцы часто вас бомбили?
- Немцы часто нас бомбили. В двух километрах от нашего аэродрома был такой город Шапки. Когда мы отступали потом через этот город, там проходило два поезда эвакуированных, и там ехало 1000 человек. Немцы их все разбили. Расстреливали они их прямо на наших глазах. Я, наверное, был у своих бабушек Богом храним. Я и не знаю, как остался жив. Однажды во время бомбежки я затащил бойцов в одну трубу. Потом, когда все закончилось, они хоть и были грязные, но благодарили меня, что остались живы. А потом как-то пришли мы с аэродрома, и тут ребята нам говорят: сейчас в столовую пойдем обедать. Но у меня было, видимо, какое-то чутье, и я сказал: «Я не байду!» И несколько ребят со мной тоже не пошли. И тут началась бомбежка, и немцы бросили первую и вторую бомбу как раз на нашу столовую. Немцы тогда бомбили Ленинград, Колпино, Шапки. Любань была вся в огне! В Тосно тоже кое-где бомбили. И я сказал ребятам тогда: «Ребята, если бы мы пошли туда в столовую, мы бы с вами не разговаривали бы.» Ну а потом продолжали отступать. Под Шапками, помню, зашли в домик одного железнодорожника. И он нам сказал: «Знаете что? Говорят, через неделю немец будет в Тосне.» А через два дня наши пехота и танки на хрен уже стали уходить. Уходили спешно в леса, кто на чем. Это было в сентябре 1941 года. Я не хвалюсь, но я был путеводителем этих лесов, все знал. И через эти леса свободно мы шли. Немцы еще тогда бомбили такие места, как Колпино, Саблино. Ну а у этого железнодорожника оказалась корова, он нам дал молока, дал вскопать картошку, сказал: копай, все равно немец всю съест. Ну а потом он уехал в Ленинград. Ну а немец приходил, видел, что русич Иван перину ему оставил, и этим пользовался.
- А паника была во время отступления?
- Нет, никакой паники не было. Но народ, я тебе прямо скажу, не хотел уходить с насиженных мест. Правда, напряжение какое-то было. Любань горела, давили наших. Помню, утром встали, нам кричат: «Уходите прочь! Через два часа немецкие танки здесь будут.» Ну и мы побежали в Шапки в сторону Ленинграда. А командование побежало в Ленинград, самолеты тоже оставили. Немцы быстро шли, так как у них все было разведана, они знали чуть ли не каждую грунотвую дорогу, вплоть до самой Волги. С Тосно много гражданских еще стало удирать в Ленинград. И что интересно, их только тогда, где-то в конце 1941 — начале 1942 года начали в армию призывать. Это с таких районов Ленинградской области, как наш Кингисеппский, Лужский, Батецкий, Ломоносовский. А я уже с мая месяца 1941 года был в армии.
- Александр Иванович, а сколько аэродромов ты сменил во время того отступления?
- Если взять по Ленинградской области, то не меньше, чем 30-40 аэродромов. Только в Кингисеппском районе было шесть аэродромов, которые я знал. А ведь были и другие районы, их много было, и везде были аэродромы.
- Где проходил твой путь после Тосно?
- В сентябре 1941-го наша часть прибыла непосредственно под Ленинград — на аэродром Ковалево-Всеволжск. То есть, мы, все те, кто из под Луки, из под Тосно бежали и остались живы, прибыли туда. Нас тогда сначала направили в Ленинград. Нам тогда сказали: «Идите оформляйтесь через Фрунзенский военкомат.» Мы еще удивлялись тому, говорили: «А почему через Фрунзенский? Мы же и так военные.» «Все равно, - сказали нам, - надо через этот военкомат, а это как раз связано...» Тогда в Ленинграде было много районов, и в каждом из них был военкомат: Фрунзенский, Чкаловский, Васильеостровский... Когда мы прибыли в военкомат, то сказали, что еще со вчерашнего ужина кушать хотим. Нам сказали: «Сейчас вас накормим и пойдете туда-то туда-то». А через день-два мы начали какую-то комиссию проходить. Но у меня ничего, кроме комсомольского билета, с собой не было. Там же как получилось? Документы остались в штабе. Их повезли на машине, а нам сказали: «А вы добирайтесь пешком!» И вот мы с Тосно шли лесами. Через сутки, как сейчас помню, Лужский рубеж прошли. Около Веймарна на поезд посадили. Нас там бомбили. А потом прибыли в Ленинград. Там нас встретил Гугель. Еврей, но хороший человек. Ему было лет 30. Он очень много хорошего сделал для блокадников, чтобы сохранить им жизнь. И он нас направил на аэродром Ковалево. Рядом с нами была Бернгардовка, Всеволжск. Я видел издалека, как горели бадаевские склады. А ведь были такие люди, которые подделывали документы и вместо того, чтобы идти на завод танки ремонтировать, отправлялись на ЛИ-2 на Большую землю.
Тогда туда, на аэродром Ковалево, стали поступать новые машины: «истребки» МИГ-3 и ЛААГ-1, а также «чайки» - самолеты И-16, двухкрылые, все эти машины — винтомоторные. К тому времени я уже стал квалифицированным оружейником. Но ШМАС так и не закончил — обучение там должно было продолжаться полтора года. Я, например, знал все стволы истребительного вооружения. Как сейчас помню, ШКАСы — калибр 7,62, Шваки — 20 миллиметров, Березина — 12,7 миллиметров, УБС.
Помню, наши транспортные самолеты (машины Ли-2, «Дугласы», санитарные и тяжелые ТБ) сопровождали своим прикрытием через лес по Ладожскому озеру эвакуированных людей и ценные грузы, которые направлялись в Тихвин и Вологду. Даже Совет Ленинградского фронта. От нас требовали невозможное, но мы справлялись: как технический состав, так и летчики проявляли героизм. Помню, где-то в октябре-ноябре 1941 года немцы остановились и окопались. Но мороз им помешал и они выдохлись. Мороз достигал минус 40-43 градуса. Было очень трудно воевать под Ленинградом, особенно ополченцам. Как гражданские, так и мы, военные, сделали очень многое для того, чтобы наши «ястребки» летали, а их вооружение и пушки и пулеметы безотказно работали. Командовал авиацией нашего фронта генерал Новиков. С нашего самолета летчики с истребительного полка каждый день сбивали самолеты противника, а я на фюзеляже самолета отмечал каждый сбитый самолет — рисовал на борте красную звездочку. Тогда с наших аэродромов взлетали многие знаменитые летчики и совершали подвиги. Так, например, в районе Пскова летчики-истребители, все — младшие лейтенанты, Петр Харитонов, Иван Мясников, Михаил Жуков и Сергей Жуков таранили вражеские истребители. И они первыми во время войны были представлены к званию Героев Советского Союза. Еще тараны у нас совершили капитан Л.Михайлов, лейтенант А.Лукьянов и старшина Николай Томин, которые совершили таран почти как японские камикадзе. Это был моральный фактор, который явно недооценило фашистское Люфтваффе и его генералы. Но это были те, кто сделал таран. А я непосредственно обслуживал самолеты Игоря Каберова и Пети Бринько. Были у нас такие летчики, как Преображенский, Полунин, Хохлов... Бринько потом погиб под Ленинградом, еще в 1941 году. Мне об этом сообщили, когда я уже лежал в госпитале в Вологде. Но так ничего такого особенного, многих аэродромов мы не видели: нас не отпускали. Наша задача была такая: чтобы пулеметы работали хорошо.
- Александр Иванович, а что можешь о Каберове сказать?
- Каберов вообще-то был очень мужественным летчиком. Он даже командира полка как-то выручал. А выручал как, знаешь? Видит, что два немецких самолета атакуют командира, тогда он выходит и сам себя подставляет. Потом его сбили в Волосовском районе. И его женщина какая-то местная приютила, дала место в бане вместе с козой, сказала: «Спи тут! А то немцы приходят у меня.» А потом, когда наши войска освободили деревню, сказала: «У меня летчик сбитый!» Но мне так общаться не приходилось, я обслуживал его самолет. У нас работы было много: нас четыре человека звено обслуживало. А звено — это четырнадцать машин.
Так вот, что еще можно сказать? Мне пришлось служить на аэродроме, когда наши летчики-истребители прикрывали «Дорогу жизни» под Ладожским озером. Слезы капают у меня с глаза, когда я вспоминаю об этом. Но расскажу все о том, что осталось в памяти. Придет, помню, эшелон с Ленинграда на станцию Войбаколо. Люди были полумертвыми и худыми. Когда мы, военные, были свободны, ну когда не было боевых вылетов на прикрытие бомбардировщиков, мы выгружали их. Потом их отправляли дальше в тыл на машинах ЗИС-5 и ГАЗ-АА (знаменитые «полуторки»). А лед, между прочим, тогда был не очень толстым на Ладоге. Часто немцы с другой стороны вели обстрел по машинам эвакуированных. Дорога по льду Ладожского озера была отмечена флажками. Она была вся в полынях, потому что немцы постоянно стреляли по этой трассе из орудий. Наши «ястребки» ничем не могли им помочь: то была плохая видимость погоды, то — обрабатывали другой объект поражения.
Жили мы тоже в очень непростых условиях. Нашим жилищем были ледяные наземные шалаши. Я сам такой шалаш делал. На четырех жердях ставилась палатка. Кругом, сверху и по бокам клалась хвоя — ветки с еловых деревьев. Также внутри, кругом и сверху накрывали брезентом. Весь этот дом-шалаш посыпался толстым слоем снега. Внутри шалаша из жердочек делали что-то вроде широких скамеек, на которые клали лапы елочные. Брезент заменял нам постель и одеяло. Обмундирование наше было полностью ватным. Всегда не хватало валенок, не говоря уже о летных унтах. Внутри такой фазенды помещалась железная керосиновая бочка от горюче-смазочных материалов, которая переоборудовалась под печку. Топили ее дровами, которые всегда были сырыми. Но мы могли подлить на эти дрова немного бензину и они горели тогда. Но тогда все было очень строго, везде соблюдалась осторожность! Дым шел наверх через цементную трубу. Часто немцы, видя дым, открывали по аэродрому артиллерийский обстрел. Поэтому топились «фазенды» аккуратно, а большой слой еловых лап маскировал дым и он уносился счастливым ветром. Еще самое тяжелое в 1941 году для нас, было то, что у нас не было каптерок, где бы мы, оружейники, могли бы смазывать и разбирать пулеметы, и всегда бы были готовы обеспечить надежные вылеты истребителей. Самолет заносился в ангар и там мы прямо приводили его в порядок. Затаскивали самолет за плоскости обычно по четыре, по пять, по шесть человек.
Потом наступил 1942 год. Ленинград находился в полной изоляции от Родины. А по Ладоге, днем и ночью, с Большой земли через северную дорогу с Тихвина и Вологды непрерывно шли грузы в блокадный Ленинград.
- Александр Иванович, когда ты находился в ленинградской блокаде, насколько сильно коснулся тебя голод? И такой вопрос: были ли такое, чтобы вас подкармливали?
- Ну, трупы у нас складывались штабелями. Их не успевали вывозить. Вот ты задал интересный вопрос: подкармливали ли нас? Когда в ленинградской блокаде мы были, этого не было. А вот когда служили на аэродроме в Ковалево, то там — да, нас подкармливали. Это было на Ладожском озере. Там принимали грузы от грабарей и перекладывали на железнодорожные вагоны. Грабарь — это мужик, который возил эти продукты на лошади. Возили, помню, такие туши с мясом. Все это везли в Ленинград, где люди умирали с голоду.
- Сейчас говорят, что в Ленинграде в те годы даже людоедство было.
- Совершенно верно! Уже с октября месяца люди умирали, а когда они умирали — ленинградцы резали их на куски и варили из них холодцы. Я и сам даже кушал. Мне тяжело об этом вспоминать. Но, сейчас успокоюсь, расскажу тебе. Я сделал два или три вылета, гонял немецких «Мессершмидтов» со своего ШКАСа. Потом, когда отстрелял, сказал: «Командир, у меня ящик пустой!» А потом мы с одним офицером пошли на рынок. Там торговали финны. Офицер мне сказал: «Пойдем за сахаром. Надо сходить! Ты финский знаешь, вот и пошли». И там на рынке помимо сахара нам дали противень холодца. Но они не на финском, а на карельском язывке говорили. И когда мы и некоторые другие офицеры начали есть этот холодец... Ой, не могу вспоминать! В общем, там было много лука, все было наперчено. И когда мы сколько-то его съели, то я увидел пальчики младенца. Вроде как было два пальца детских! Но у меня тоже пальцы были маленькие, вроде бы как детские. Моя жена иногда смотрит на руки и говорит: «Ведь ты, милый, не работал». Я говорю: «У меня ум работал». Если говорить о людоедстве, то могу еще вот что сказать: у меня мамин брат был съеден до ребер. А жена полгода после этого получала на него продовольственные карточки. А потом ее расстреляли. У сестры Зины, которая была с 1920 года, в блокаду умер сын от голода. Она после этого ушла воевать к Говорову на Ленинградский фронт.
- В самом Ленинграде тебе приходилось бывать?
- Приходилось. Однажды, помню, нас, четыре три-человека, в качестве охраны с Ковалево повезли в Смольный. Но нас в сам Смольный не пустили, оставили в качестве охраны. А кто он был такой, ну человек, которого мы охраняли? Так и не знаю. Но вообще я хоть и в самом центре города не служил, а все же блокаду эту пережил. На окраине города были такие места, как Ковалево, Бернгардовка, Всеволжск, - я там как раз и служил. А бадаевские склады знаменитые, которые горели, вообще были за домами мне видны.
- А как ты выбыл из блокадного Ленинграда?
- К тому времени я заболел дистрофией, получил обморожение ног, ходить уже практически не мог. Я даже кровью писал. И писал так по две-три капельки в час. Весил я всего 50 килограммов, это голые кости были. В феврале месяце 1942 года нас, чуть больше двадцати человек, ну то есть — больных, обмороженных и раненых, решили эвакуировать. Кстати, когда меня эвакуировали, мне и сказали номер части, которую мы обслуживали: 27-й истребительный авиаполк Военно-Воздушных Сил КБФ. Больше я ничего не знал: ни командиров, ни летчиков. Мы только знали: пулемет такой-то, лейтенант такой-то в петлицах. В общем, решили нас эвакуировать. Я уже тогда, можно сказать, подыхал, был почти что безнадежно больным. И вот тогда меня решили отправить на Большую землю. Ну а отправили как? Посадили нас сначала на ЗИС-5 между ящиками, провезли через Ладожское озеро, потом посадили в телячьи вагоны и повезли в Вологду. Помню, ночью 23 февраля мы попали в промежуточный госпиталь в город Тихвин. Нам была оказана своевременная медицинская помощь и выдано питание. Помню, там, на станции Тихвин, и еще на двух станциях — Бадаево и Череповецк, пока мы ехали, немцы нас так бомбили, что дай Боже. Сначала «Рама» появлялась, самолет-разведчик ихний. А через 40 минут прилетали бомбить уже ихние самолеты. Но им же сообщали, что пойдет такой-то такой-то эшелон. Я до сих пор удивляюсь: как мы остались тогда живы. Когда бомбежка закончилась, стояло четыре-пять вагонов всего, остальные были опрокинутыми. Нас туда всех, кто остался жив, запихнули, и повезли дальше. А ровно через пять дней, то есть, 1-го марта, нас встретила вологодская земля. Мы были тогда голодные, без сознания. У меня ноги были опухшими. Нам еще уколы сделали. И знаешь, зачем уколы нам эти делали? Потому что думали, что в Ленинграде будет эпидемия. Гитлер на это ведь и рассчитывал: если голодной смертью не умрет город, так, значит, от эпидемии умрет. И в Ленинграде кое-где было загажено в подъездах.
Я попал в гражданский госпиталь Сухонского речного пароходства — СУХУР мы его называли. Там мне хотели все пальцы отнять. Так что я там чуть было не лишился всех обеих пальцев обоих ног. Но обошлось. Ранение в правую ногу зажило... Все зажило! Кстати, со мной вместе эвакуировался такой Тааза Альберт, он был 1922 года рождения, эстонец, родом из города Калласте. Нам обоим, когда из под Ленинграда вывозили, дали справки, что мы ни к чему непригодные. Он жил рядом со скобарями, там город Опочка, что в Псковской области, совсем недалеко. И он мне рассказывал, что когда фашисты их бомбили, они их за это презирали, а были богатые эстонцы, которые из-за этого торжествовали, говорили: мол, турр персис, это по эстонски значит: скоро х...й в жопе. Ну а потом я поступил в школу воздушных стрелков и воевал на штурмовиках стрелком-радистом. Потом, после войны, мы с этим Тааза встретились в Нарве. Он в Нарве работал, электрику в Политехникуме преподавал. Ну а он знал, что я был потом в авиации. И он мне говорил: «А я видел, как вы летали, на высоте всего иногда 50-100 метров.» Он уже умер давно.
Воздушный стрелок-радист.
- Мы остановились, Александр Иванович, на том, как ты после госпиталя попал в школу воздушных стрелков. Как это произошло?
- Очень просто. Горком комсомола Вологды направил нас, 12 человек, в сопровождении младшего лейтенанта Долгова в город Энгельс Саратовской области в летное училище. Первое время так на летчика я и учился. Но я настолько был худой после блокады, что не мог учиться на летчика. Ну что я был? Когда меня привезли, я весил 50 килограммов, это, считай, были голые кости. А летчику нужно было уметь туда-сюда крутить. Потом нас, несколько таких дистрофиков, посадили на усиленное питание. Сажали в столовой и говорили: «Садитесь за этот столик!» А потом, где-то к майским праздникам, меня и еще четырех моих товарищей определили в 65-ю ШМАС (школа младших авиаспециалистов) в город Энгельс, в группу ШВСР — школу воздушных стрелков-радистов. Там я проучился с 1 апреля по 1 ноября 1942 года. И после того, как я эту школу окончил, мне присвоили звание старшего сержанта. В этой школе надо было учиться около года, а меня подготовили за шесть месяцев. И знаешь, почему? Потому что голова у меня работала. И я умел запросто передавать эти условные сигналы: «Дай-дай закурить, тете Кате, я на горку шла, я Егорке дала.» У меня хорошо шло это дело. За четыре-пять месяцев учебы я быстро этому научился.
- Расскажи о том, чему вас там обучали?
- Наша группа состояла из 24 человек. Мы прошли все: и стрельбы в воздухе на УТИ (учебно-тренировочном истребителе) по конусам и макетам на земле, и «морзянку». Мы сдали экзамены с хорошими показателями и нам были присвоены звания. Так как я в Красной Армии служил уже полтора года, мне было присвоено звание старшего сержанта. К тому же, я получил специальность радиста 3-го класса. Но как сказать: что мы изучали? Разбирали мы пулеметы, правда, это было у нас больше по ночам. Изучали тактику воздушной стрельбы с самолета по самолетам, изучали тактику воздушного ведения, изучали баллистику, допустим, сколько и как самолет летит. Заняты мы в этой школе были настолько плотно, что свободного времени почти и не оставалось. Но я очень счастлив своей судьбой: то, что мне довелось служить в авиации.
- Как проходили занятия по стрельбе, удалось ли тебе тогда каких-либо успехов добиться?
- Вот тут, то есть, занимаясь стрельбой, мы получили хорошую закалку. Я даже конус один сбил. Мы ведь по конусам стреляли. Это было уже где-то в августе-сентябре 1942 года. А как это делалось, знаешь? Вот идет такой конус в виде колбасы, длина его была 6 метров, он надувается, а ты по нему, значит, стреляешь. Мы с самолетов Р-5 стреляли. Стреляли мы с пулемета «березина 2 и 7». Но стреляли мы не патронами, а такими специальными снарядами. Они были следующих видов: БЗ, БЗТ, БЗФ и МДЗ. Знаешь, как расшифровывались их названия? БЗ — это значило, что снаряды бронебойный-зажигательные, БЗТ — что бронебойный-зажигательно-трассирующие, БЗФ — бронебойный-зажигательные фосфорные, а МДЗ — мгновенного действия зажигательные. Если тебе давали ленту из 25 таких снарядов, то их красили в определенные цвета: или в красный, или в черный, или же — в зеленый. Головки этих снарядов, конечно, красили. Нужно это было вот для чего. Если твои снаряды попадали в преграду, то краска их оставляла след на месте. И по этой краске и оценивали, как хорошо ты пострелял. Я был отличником по стрельбе. Я в первый раз было шесть или восемь попаданий. Про меня тогда сказали: «Стреляет он хорошо, все!» Через неделю опять стрельбы проводились. Были встречные курсы, параллельные. Многие не попадали по конусам. А я все хорошо стрелял. Мне потом сказали: «А, Сергеев, тебе нет, ты уже все отстрелял, тебе нет, считай, что через месяц ты будешь выпущен и окажешься в боевом полку.» А знаешь, почему таких успехов добился в стрельбе? Потому что был, как говорят, не первый теленок. У нас в ШМАСе, помню, учился такой Большаков. Так вот, мне было 19 лет, и я уже воевал с июля 1941 года, а ему было 22 года, и его только призвали в армию. Ведь его должны были еще до войны в армию призвать! Отец его был секретарем районного комитета партии в Саратове. В Саратове же тоже много районов было! Потом, когда мы пошли на распределение, он с нами не пошел.
Так что я стрелял хорошо. А это все было не очень-то просто. Когда ты сбиваешь самолет, он у тебя. Как у стрелка, должен идти через специальное перекрытие. В прицеле ты все это дело должен был ставить. Потом ты должен смотреть все через такие калиматорные штрихи. И ты по этим штрихам должен был определить, какова дальность полета цели относительно глаза стрелка: то ли тут будет 200 метров, то ли тут будет 150 метров, а то ли тут будет только 50 метров. Просто так стрелок-радист не должен был стрелять. Если бы я просто стрелял, меня всего бы немец изрешетил бы осколками. Это все равно что смотреть на ноги, а стрелять в цель. На хрена нужен тогда был такой стрелок-радист? У нас, когда принимали зачеты по стрельбе, на каждого человека по полчаса отводили.
- Морзянкой тоже помногу занимались?
- А как же ты думаешь? С этим тогда было очень строго. Если у человека три-четыре раза ничего не получалось, его уже учиться на стрелка-радиста не оставляли. Про него говорили: «Нет, с этого человека стрелка-радиста ни хрена не получится.» После этого его, это я к примеру говорю, вызывали и говорили: «Все, вы не закончили нашу школу. Мы вас направляем в такую-то такую-то техническую часть. О самолетах забудь, для тебя это все равно, как ты мечтал о бабе, которая, понимаешь ли, на метле летала...» Представь себе, когда в первых числах апреля 1942 года меня зачислили в школу, когда нам сказали, что мы зачислены в такую-то роту, такую-то группу, я думал только об одном: как бы не опозориться по морзянке. А я уже немного знал это дело. Три точки и тире я знал, буквы тоже знал, но начал уже забывать. Я начал специально на зубре заниматься. Но у нас очень сильный был морзист. Он даже, как он нам рассказывал, видел морзиста Эрнеста Кренкеля, который на Северном полюсе был. А Кренкель знаешь кто был? Такого морзиста в мире не было, он был настоящий феноменал морзиста. Ведь он мог принимать сразу с двух сторон и писать две радиограммы. Так что боялся я опозориться. Помню, когда был на собеседовании как бы говоря, сказал: «Ну, смешанным я владею хорошо, а вот 80 тысяч знаком принимать я не могу в минуту.» «Ничего, - сказали мне, - научитесь.» И научился ведь. А знаешь, почему так поступили? Потому что я в армии уже был полтора года, кое-чему научился, был не то чтобы с улицы Лаптежной, как тогда говорили. Не то что Большаков, который в армию только в 22 года попал.
- Куда именно после этого тебя распределили? Где проходил боевой путь части? Расскажи как можно подробнее о том, что запомнилось.
- Когда я закончил 65-й ШМАС, фашисты вовсю бомбили Сталинград, Саратов, Энгельс, Вольск, многие другие города и населенные пункты. Тогда, по окончании училища, я думал, что нас, тех, которые прослужили полтора года в армии, распределят по добровольному выбору. Но не тут-то было! А мне, между прочим, очень хотелось попасть на Ленинградский фронт. Ведь находясь там, я продолжал слушать сводки с Ленинградского фронта. Тогда там в небе было очень тревожно. Да и вообще, потери в авиации были большими: только в первый месяц войны мы потеряли убитыми, ранеными и не вернувшимися с боевых заданий 763 летчика, штурмана и стрелка-радиста. Эти данные были подтверждены командующим ВВС штаба Северного фронта генерал-майором Александром Александровичем Новиковым.
Ну а потом началось распределение. Знаешь, как это было? Пришел какой-то покупатель или спекулянт, как мы их называли, ну людей, которые приезжали для пополнения своих войсковых частей, и сказал: мне надо 12-15 человек. И отобрал в числе других он и меня. И я так попал в 10-й гвардейский бомбардировочный авиационный полк, который успел поучаствовать в Финской капании. Полк имел на вооружении штурмовики ИЛ-2. Я и еще 12 моих товарищей, — стрелков радистов, выпущенных из 65-го ШМАСа, сосредоточились на аэродроме в городе Вольск Саратовской области. Ждали «илов». Полк потом стал орденоносным. Помню, полное наименование его было такое: 10-й гвардейский Киевско-Сталинградский дважды Краснознаменный полк. А существовал этот полк еще где-то с 1935 года.
- Расскажи о том, как тебя подбили.
- Когда нас подбили, немец уже отступал по всем швам. Мы тогда освободили города Сальск и Кропоткин. Наш аэродром располагался где-то уже ближе к Степному фронту. Рядом с нами была Калмыкия. Немцы дошли тогда только до Ставрополя. И был там, помню, такой Спицевский элеватор. Мы туда, ну на этот элеватор, ходили за арбузами. От этого места наш аэродром находился примерно в 5-7 километрах. Ну мы когда разузнали об этом, то у своего командования попросили: «Разрешите, мы туда и обратно сходим, это займет два часа, и арбузы принесем.» И так туда ходили и по три-четыре арбуза приносили. А потом, уже к августу месяцу 1943 года, немцев погнали прочь из Ставропольского края, и они отступили. Только еще держал фронт Леня Брежнев на «Малой земле». Так вот, во время этих боев, где-то в феврале 1943 года, нас подбили. Немецкий самолет подлетел к нам, дал трассу и ушел прямо под нами. Но как это случилось? У нас вдруг загорелся мотор. Я летчику, своему командиру, сразу же сообщил по РС: «Командир, мы горим, снизу идет дым.» И он мне приказал: «Прыгай!» И мне ничего не оставалось, как выполнить его приказ. И я его выполнил. А остался он жив, не остался жив, - этого я не знаю. Но он погиб, конечно же. А я еще в полете почувствовал, как ноги болью обожглись. В общем, больно очень стало! Но я командиру не доложил об этом. Потом почувствовал, что у меня что-то шлюпает в комбинезоне. Февраль месяц был все-таки, мы тогда комбинезоны носили. Я тогда Леше, своему командиру, сказал: «Командир, я у тебя штрафник!» Он мне сказал: «Ничего, скрой все это дело. У тебя партийный билет с собой?» Я сказал: «С собой.» И это меня спасло. Потому что из СМЕРШа меня допрашивали по этому поводу. Говорил ему: «Летчик приказал прыгнуть, я спрыгнул. А машина горела уже.» Я тогда потерял много крови. У человека четыре литра крови, правда? Так у меня оставалось совсем немного. Я вывалился из самолета совсем обессилевшим. Когда спрыгнул, увидел, что машина ехала недалеко от грейдерной главной дороги. И они меня увезли в часть. А до этого я и не знал, что мне и делать. Я еще подумал тогда: «Все, если немцы, пистолет у меня в кармане, пулю в висок.» А то что ж? На хрен мне было нужно, чтобы я мучился в Майданеке о Освенциме.
Потом я спрыгнул, попал в госпиталь. В госпитале мне рану прочистили и сказали: «Но мы вас поддержим, поддержим!» Лежал я в госпитале в Армавире. Госпиталь наш находился на улице Орджоникидзе. Сам госпиталь располагался в четырехэтажном здании. И все этажи были переполнены ранеными. Я, помню, там газету «Сталинский сокол» такую начал читать. Потом ко мне приходили военные. Тогда уже в Красной Армии погоны ввели, и они были, значит, с погонами. А ты представляешь, что это значило: ввести погоны, когда у нас были петлицы. Погоны ввели 23 февраля 1943 года, я все помню. Это все равно что тебе скажут: снимай трусы и беги прочь по городу. Так это удивляло. Но это в юморе говорю. Так вот, они меня спрашивали: «Ну, сынок, откуда?» А я им отвечал: «С Ленинграда, на Ленинградском фронте обслуживал самолеты, потом на Сталинградском фронте на «илах» летал...» А ведь меня после ранения могли вообще списать под чистую. Я помню, приходил ко мне председатель какого-то там местного колхоза с таким большим носом. Он стоит около меня, а я ему показываю: мол, вот пуля у меня сюда вошла и отсюда вот вышла. Ему показывают на меня и говорят: вот это - очень умный человек, отлично знает бухгалтерский учет и все в таком духе. И меня этот председатель колхоза хотел взять к себе. Потом ко мне заходит женщина-врач и говорит: «Я тебе все сделаю так, что ты воевать больше не будешь. Иди работать в колхоз, и ты останешься жив. Еще войны очень много.» Но разве я был не патриот, их мать! Конечно, я от такого предложения отказался. Рану мне вылечили, кости остались целы, жив остался. Но рана иногда болит. Бывает, застучит что-то там внутри: тук-тук-тук. Вот я иногда и думаю: а не заложил ли там Гитлер часовой механизм? Ну ладно, это я все шучу. А тогда было такое дело, что приходили в госпиталь и набирали некоторых раненых работать бригадирами или кем-то еще.
Но ранение в авиации, - вещь сама по себе очень редкая. У нас даже так об этом говорили: «Или грудь в крестах, или голова в кустах.» Это означало что или умрешь, или будешь жив. То есть, если хорошо поработал, - значит, грудь будет в крестах, а если хреново поработал, - значит, погибнешь, и голова твоя будет в кустах. Это я от старых летчиков слышал, от «старых пиратов», как мы их тогда называли. Этих старых летчиков я видел еще до войны, когда они со своими самолетами базировались недалеко от нас, в районе города Котлы. А мы, пацаны, бегали на них смотреть, и много от них услышали. Они, старые пираты, об этом еще так говорили: «Х....й с ним, все равно, хоть нос в тавоте, все равно в воздушном флоте.»
Но бывало и такое, что кого-то ранит, и он останется жив. Бывало, прилетит избитая машина, стрелок-радист, штурман и летчик кое-как эту машину посадят, и сразу же сообщают по службе связи, что такой-то такой-то человек ранен. И сразу же на место приезжала машина скорой помощи. Врачи приходили, брали раненого, оказывали помощь. А почему так получалось? Потому что командир полка давал, к примеру, такую команду: что раз немец готовит к взрыву такой-то город, два полка должно взлететь там-то и там-то. И мы улетали туда своим таким гамбузом: первая эскадрилья, вторая эскадрилья, третья эскадрилья. И кому-то попадало.
А тогда, я тебе говорил, меня еще и особист даже бил. Был такой Герасимов со двумя шпалами. Между прочим, то, что я буду подбит, мне одна гадалка за месяц до этого предсказала. А дело получилось так. Когда в феврале мы стояли в Ростовской области, то летали не всегда: была нелетная погода, когда лететь было невозможно. И была одна фронтовичка, которую звали Евдокия Александровна, а фамилия ее была в действительности Гадаева. Ей было тогда 28 лет. А мне было 20 лет всего. Но она была очень хорошая женщина. Она нас кормила. Как-то раз подошла она ко мне и спросила: «Сержант, а вы где родились?» «В Ленинградской области...», - ответил я. «Оо-ой, - сказала она мне, - там хорошие у вас места есть. Кстати, вы в Финскую войну не воевали?» «Нет, - ответил я ей, не успел, мне еще 20 лет только» «Хотите я вам правду скажу? - сказала она мне. - Я за вами уже много дней наблюдаю. Хотите, я познакомлю вас с девушкой? Тогда мы с вами обязательно победим. И она хочет, чтоб она вас ждала.» «Нет, не надо этого делать, еще война не закончилась, кто знает, что там будет», - сказал я ей. И она еще говорила: приходите, я вас согрею. Ну а я на такое не шел, мне всего 20 лет было, пацан был. Так вот, эта Евдокия Александровна мне сказала тогда: ты будешь счастливый, но буквально в течение месяца ты получишь большой удар, и если останешься жив, - ты останешься живой. Я ей 100 рублей еще потом дал. И еще потом мне одна цыганка нагадала, сказала: вы останетесь живы, но будете очень и очень долго служить.
- Над самим Сталинградом приходилось летать? Каким он запомнился?
- Летал, но не над самим городом, а где-то рядом. Ведь в самом Сталинграде были немцы, и там у них было поставлено много всяких многоствольных зенитных орудий. Они от нас это взяли, устанавливали такие ДШК-4. Но штурмовая авиация почти никогда над городами не летала, она уничтожала огневые точки в блиндажах из 20-миллиметрового ШКАСа. А над городами что летать было? Наши «илы» летали так, что понижались и деревья нам мешали. А я, как стрелок-радист, не видел ничего, кроме задней полусферы. Но как сказать: как выглядел Сталинград? Он примерно как Нарва или Ивангород в 1944 году был — все было разбито.
- Где проходил твой путь после излечения в госпитале?
- Потом под Москвой мы получили опять новые самолеты и уехали на Южный фронт. Потом мы оказались в Польше. Там мы тоже много вылетов совершили. Помню, наши аэродромы находились под Варшавой, в Люблине, Торне, Кракове. В Польше в то время, помню, народ с голоду умирал. В Польше же мы и отметили День Победы. Стреляли, был салют. И ушли мы с Польши где-то в двадцатых числах мая.
- Чем тебе запомнилось окончание войны?
- Ну, воевать мы перестали только в сентябре 1945 года. Была же еще война с Японией, в которой я также участвовал. А потом на ноябрьские праздники мы такой банкет устроили, что весь Китай дрожал! Каждому экипажу была поставлена, как сейчас помню, водка «Харбинская жемчужина.» Ну а меня к офицерам на банкет пригласил Федя Золотарев такой, он сказал: «Вот, во второй эскадрилье есть такой Сергеев, он служит с 1941 года, еще войны не было, когда его в армию взяли. Давайте его ко мне.» Этот банкет мне на всю жизнь запомнился. Потом служил в Китае. А там было такое заболевание, как энцефалит. У нас 20 человек в полку умерло от этого. А я принял три вакцины и остался жив. Я сознание терял. Врачи приходили в палату, говорили: «Как вы чувствуете себя? Доложите!» Ну мне делали укол и я целых два часа спал после этого. Интересно, что когда я демобилизовался и приехал сюда в Нарву, у меня была от майора медицинской службы справка, где было сказано, что пока я работаю или служу, в течение пяти лет должен принимать какие-то там уколы. Что еще запомнилось из службы в Китае, так это то, что первое время света почти не было, мало его было. И мы доставали аккумуляторы по 12 вольт и включали свет. А знаешь, почему такое было? Потому что трансформаторные будки горели у них от перегрузок, дров не было, света не было, и было очень трудно. А потом, когда в 1946-1947 году японцев выгнали от КВЖД, у нас на аэродроме хороший свет появился.
- Как проходила твоя демобилизация?
- У меня был друг Федя Золотарев. Он был постарше меня, 1921 года рождения, и его демобилизовали в 1947 году. В Китае остались фронтовики 1922, 1923 и 1924 годов рождения. Мой дембель был 24 августа 1950 года. Но был такой Боря Романов, и его демобилизовали немного позднее меня. Но его в Китай чуть позднее нас перевели, где-то через восемь месяцев. Ну и меня в 1950 году демобилизовали. Нас привезли с Порт Артура во Владивосток, где мы встали на рейд. Но нас там не принимали. Нам нужно было идти сбоку Сахалина, там, где находились порты Ванино и Пасьет. И там мы проходили большую таможенную проверку. 3 тысячи человек нас там было! Там была и портартуровская школа, и жены военных со своими чадушками. И нас там проверяли. Мы, демобилизованные, стояли прямо на палубных треках. Я знаю, что были такие, которые в хлебе оружие перевозили. У меня было много фотографий самолетов. Так ведь все, суки, отобрали. Прямо брали и на глазах рвали. Везде рылись, везде все искали. Это были органы НКВД такие. У них были синие околыши, и мы их красными петухами прозвали. Ими Берия тогда руководил. Вот так мы и уезжали. Потом я вернулся в деревню. И вот что интересно. Я женился, месяц в деревне погулял и устроился снова бухгалтером на комбинат, оклад — 180 рублей. Две недели прошло, и меня вдруг взяли в армию на переподготовку в Горелово. Там были реактивные самолеты. Я сразу сказал: «Я летать не буду, у меня нога сломана.» И меня на локатор поставили, на радиостанцию такую. И после переподготовки мне присвоили офицерское звание. Сейчас я по званию уже старший лейтенант, так у меня записано в военном билете. Так что демобилизовался из армии я в 1950 году. А если бы я остался в армии, хотя бы до 60-х годов, то наверняка до майора бы дослужился. А так — только старший лейтенант. А сын у меня до майора дослужился.
- Что из службы в Китае больше всего запомнилось? Наверное, все-таки были какие-то памятные эпизоды.
- В Китае все не так-то просто было. Там и красные кхмеры были. Нам это Бог не дал видеть, но это было. Ну что еще тебе такого вспомнить об этом? Ага, вот что интересно: в Китае, когда мы служили, мы же имели право ходить за кордон. И у нас с китайцами торговля процветала. Мы ходили по дороге, которая называлась у нас сержантская тропа. То есть, что это было такое? В Китае часто было такое, что идешь по дороге и можешь встретить какого-нибудь большого начальника. К нам даже генерал Кислов приходил, когда мы между Порт-Артуром и Чжин-Жоу стояли. А если ты шел по этой сержантской тропе, допустим, в район Сан-Шилипу, то никакого начальника не встречал. Так вот, с китайцами была торговля, обмен. Бывало, идешь по тропе, как подходит китаец и говорит: «Капитана, что надо? Все есть?» Ну бутылку большую спирта надо, - говоришь. - Сколько?» И все это кое как объясняли друг другу. Он говорит: «А ааа.... сикока? Санга банга.» А это значит, что литровая бутылка спирта стоит 50 юаней... Все это было в Китае в 1945-1946 годах. И проституция была у них тоже. Бывало, идешь по Сен-Шилипу, и в каждом подъезде вот красный фонарик горит. Это значит, что там точка.
Но я в Китае, я говорю тебе, сколько-то полетал, а потом перестал летать. Видишь ли, у меня с желудком проблемы были. И потом я своему командиру подполковнику Лаухину прямо сказал: «Я больше летать не хочу.» «Что такое?» - удивился тот. «У меня все время и постоянно желудок болит.» «Что, мыло пьешь?» - это он меня подколол. Ну и я ему пошутил, сказал: «Пусть китайцы летают, или мухи, их много, и они многих разобьют.»
- А вылеты именно в Китае, какие-то, может быть, задания тебе запомнились?
- В Китае нас часто посылали на разведку. Например, от аэродрома Сянь-Шилипу, или от Пусана, или от Хейцио, или от Дайрена, - вот такие были в Китае аэродромы, с которых нас посылали на задание. Мы свою высоту уже имели. А высота была — 4-5 тысяч километров. На такой высоте мы должны были на кислородный прибор уже переключаться. Бывало, поднимаемся, а штурман уже фотографирует. Там корабли какие-то плывут.
Он говорит: «Это — американцы» Там тоже у нас свои были дела. Ведь когда в те годы у Мао Цзе Дуном со Сталиным отношения вась-вась стали, мы имели в Китае даже свою акваторию. А в 50-х годах было даже такое, что китайские студенты учились у нас в Союзе по обмену. Принимали по принципу: один русских студент — десять китайцев. У меня племянник как раз в это время в институте учился. Потом он в Нарве жил, был главным инженером.
- С населением общались?
- Почему не общались? Если пять лет прослужили, то, конечно, общались. По-русски они, конечно, не умели говорить, но постепенно от нас нашему же языку научились.
После войны меня просили остаться в армии, предлагали чуть ли не стать лейтенантом. Но я отказался. А если бы я остался, то до майора наверняка бы дослужился. А может быть — и до подполковника.
- Полк ваш долго еще существовал?
- Ну я демобилизовался в 1950 году. А наш полк в 1951 году начал переучиваться летать на реактивных самолетах ТУ-8. Тогда полк из Китая перебазировался в район Хабаровска и Новосибирска, там было много наших аэродромов. Потом на Урал все подтянули. Тогда, знаешь, началась эта «Холодная
война» с Америкой. Но это не только наш полк, но и все три полка нашей 179-й бомбардировочной авиадивизии перешли на самолеты ТУ-8. Это были хорошие машины. Экипаж там состоял из шести человек. Но там моторы были побольше и были они притом реактивные. И каждый двигатель такой был рассчитан на 10-15 тысяч лошадиных сил. Но там, собственно, мощность мотора измерялась не лошадиными силами, а кубометрами площади. В свое время я интересовался этим вопросом, поэтому знаю. Ну и вот, в Китае и закончилась моя война служба. Сам я был дисциплинированный. За все время, пока служил в армии, только два раза на гауптвахте побывал. А сейчас что? Сейчас мы, фронтовики, никому на хрен не нужны. До чего страну довели! В иной раз показывают по телевизору, как какой-то бывший капитан-фронтовик живет в деревне, топит дровами печь, идет в туалет, садится на такое ржавое ведро, а труба херит. Куда это годится?
Об авиации отдельно.
- Александр Иванович, а сколько в общей сложности у тебя было боевых вылетов?
- Больше 200. У меня где-то это было подсчитано, их было не то 219, не то — 230. Но это вместе с Китаем. Из них 67 было сделано только под Сталинградом. А в мирное время в Китае летали не так уж много: два-три раза летали на разведку и фотографировали. А фотографировали так. Когда прилетали в положенное место, я нажимал кнопку специального аппарата, который у меня был, и докладывал штурману по СПУ: «Я все включил!» В Китае моим штурманом был такой Немцев. Он мне в таких случаях отвечал: «Молодец! Не отключай.» Когда я включал аппарат, то немножко его опускал. А сверху тогда нельзя было фотографировать.
- Что считалось боевым вылетом?
- У нас считалось так: боевой вылет есть боевой вылет. Но вот я что хочу сказать. У нас, когда мы летали на «илах», считалось, что если мы находимся в воздухе до получаса — это обыкновенное боевое задание, а если находимся больше, чем полчаса, в воздухе, - это уже идет героический поступок. Ведь что заставляло нас в воздухе задерживаться? Если что-то обнаруживали. Сколько раз такое было, когда мы обнаруживали кучки немцев, которые скапливались у переправы. Ну и я помню, когда сообщил своему командиру: «Командир, я вижу мост!» Он спрашивает: «Где?» Я говорю: «Там-то и там-то. Развернись.» Это все я говорил по СПУ. Потом разворачивались и стреляли по немцам. У меня, как у стрелка-радиста, было 200 снарядов в пулемете. А пулемет был березина-скорострельный.
- Какие цели вы бомбили?
- Цели у нас были разные. Бомбили и мосты, и просто города, и пехоту, и передовые танковые группировки. Но бомбардировщики, как правило, не бомбили танки. В основном бомбардировщики, и это было вещь обязательная, бомбили аэродромы. Делалось это так. Приходит разведка и, к примеру, докладывает: 10-й гвардейский полк должен разбомбить то-то и то-то там-то и там-то, под Ростовом. Разведка же дает точные координаты: точка такая-то, квадрат такой-то. И штурман, когда мы шли на выполнение такого-то задания, должен был все это знать, что бомбу, предположим, нужно бросить именно на этот указанный дом, а не где-то рядом. Но у нас в авиации до 1943 года с этим был полный бардак. Бомбили так: ааа, по сапогу, или, по лаптю... Так что цели были разные. Один раз, помню, мы даже мост завалили, по которому немцы переправлялись. И я за это даже хорошую благодарность имел. Мы даже, помню, нефтезаводы рядом с Польшей в Румынии бомбили. Немец тогда качал нефть из этих заводов для фронта, а своим румынам не оставлял ничего. Но в 1944 году мы очень хорошо поработали. Как сейчас помню, половина моих боевых вылетов пришлась именно на 1944 год.
- Какой вылет больше всего тебе запомнился?
- Самый интересный вылет был у меня, когда мы еще на «илах» летали. Это было под Ставрополем, в районе рек Шда, Суховилье. И в районе станиц Прачноковская и Новокубанская мы разбомбили небольшой мост. Над нами два истребителя кружились. Я своему командиру сказал по СПУ: «Давай развернись и разбомбим мост.» И он шлепнул тогда по нему. А там на этом мосту было большое скопление техники. Я сам хорошо увидел, как несколько машин попало тогда в водоворот. Истребители видели (их было почему-то два, а не три), что разбомбила машина номер 24. Но тогда все перемешалось. А у нас, кроме того, не было никакого оборудования. Это было в феврале 1943 года. А через несколько дней, в марте месяце, по радио объявили, что крупный город Ростов занят нашими войсками. И я думаю, что если бы мы доказали это дело, то наш экипаж получил, может быть, даже звание Героя Советского Союза. Но мы не получили. А уже пехотное командование разбиралось с тем, кто мост разбомбил. И им уже было по хрену, кто это сделал. Мы говорили: «Мы это сделали и сели последними.» А доказать было нечем: не было на «илах» фотооборудования. Вот когда мы на «туполевых» летали, то там уже фотооборудование было.
- Железнодорожные составы приходилось бомбить?
- А как же? Приходилось. Мы, наверное, 15 или 16 таких составов, сколько помню свою фронтовую жизнь, разбомбили и отправили на «кувырк». Ты ведь знаешь, что немец брал очень много нашего скота и продовольствия и на паровозах отвозил к себе в Германию: с Украины, с Белоруссии, с Северного Кавказа, со многих областей, ну тех мест, которые были житницами. И нам давали задания разбомбить такие составы. Вся бомбовая нагрузка ложилась на первый, второй и третий вагоны. А зачем заднее бомбить? В этом не было необходимости. Мы сбрасывали бомбы и сразу улетали. Что там на самом деле творилось — это был ужас один. Там ведь в иной раз людей, даже детей, эвакуировали в Германию. И они погибали. Мне один человек об этом уже потом рассказывал. Дело было в Кропоткине, недалеко от Тихорецка, где идет ветка на Ростов, где станицы Лабинская, Бесхозная, Кущевская. Там немцы отправили несколько цистерн с медом. И он рассказывал: когда налетели самолеты, ребята, ну дети, можно сказать, вязли в этом меде. Ну а куда денешься? А самолеты отбомбили и скрылись. Так там человек 12 погибло. А я совсем рядом с ними во время войны летал: в Ставропольском крае, недалеко от Ткачево. Он еще, помню, рассказывал: «Когда вы разбомбили такой-то эшелон, у нас было пять железнодорожных цистерн, заполненных медом. И этот мед, когда вы бомбили, растекался по шпалам немножко вниз и мы по этих пор ходили вот так в резиновых сапогах.» Тогда на Северном Кавказе и на Кубани было много меду! Я помню, что когда лечился в госпитале, нам этот мед даже выдавали как ослабшим раненым. А до войны Ленинград и Москва постоянно качали с Кубани мед, - это потому, что там, как бы сказать, для этого очень хорошие природные условия были. Но надо понимать, что то, что я видел в 20 лет, и то, как я об этом вспоминаю почти 90-летним стариком, - это две большие разницы! Когда в 20-летнем возрасте бомбишь эшелон и когда понимаешь, что там находятся наши русские люди, а может быть, и дети, которых немец угоняет в Германию, переживаешь сильно из-за этого. А что сделаешь? Мы на каскаде, помню, работали очень хорошо. Немцы везли скот, продукты питания. Ведь немец, и ты это знаешь, отбирал у населения все, пожирал все, начиная от курей и кончая коровами. А нам, когда мы летали на «пешках», было все хорошо видно. Мы же пикировали, и высота была по альтиметру 2 километра. А потом, когда снижались до 500 метров, там вообще было видно, как наваливались вагон на вагон, и как люди летели. Никто об этом, конечно, не писал. Об этом знали только очевидцы и те, кто это делал. Но они и скот тоже угоняли, кур наших увозили, в общем, мелкий скот. Когда мы бомбили немецкие эшелоны с нашим награбленным, то мы наделали очень много шуму. Помню, что бомбили мы такие станицы в Краснодарском крае, как Лабинская, Бескорбная, Попутная, Отрадная, Крымская.
Кстати, если говорить о том, как фашисты переправляли с Кубани мед, мне вспоминается один интересный случай. Когда я лежал в госпитале в Краснодарском крае, в городе Армавире, мне попался один журнал. Там было написано про такую Нину Куркину. Ей было 26 лет, она работала, как сейчас помню, в совхозе «Пчела». Она состояла в местной подпольной организации. И она сделала такой призыв: раз немцы угоняют наш мед, то чтобы он не достался врагу, давайте травить его удобрениями, то есть, говном. В общем, сказала, что надо отравить мед. И немцы хотели угнать ее в Германию. Но нашлись ребята, которые спрятали ее. Но как понимать спрятали? Просто сказали: уходи куда-нибудь в лес, сиди в берлоге, сиди без всего и кушай траву. Ну они ее там спрятали и приносили чего-нибудь. Так вот, нашлись люди, которые по призыву Куркиной отравляли мед всякими уборными, всяким говном, чтобы им это не попало. В госпитале я такую байку слыхал, что немцы всех, кто портил мед, расстреливали. Я помню, что был такой Кондратьев. У него было два сына, которые вредили немцам по-страшному. Потом немцы их забрали. Им впоследствии присвоили звания Героев Советского Союза. Потом, когда я с этим товарищем, который угонялся в Германию, разговаривал, он меня спросил: «Ты читал о Нине Куркиной?» Я сказал: «Читал.» Там на главной странице была фотография это девушки. Ой, какая она красивая была. Я тогда этот журнал стащил и положил себе в планшете под матрац. Подумал: из госпиталя уходить буду — обязательно себе возьму. Один мне сказал еще: «Давай, я срисую тебе этот портрет.»
Так что фашисты много нашего грабили. А мы в это же время голодали по-страшному. А в пехоте еды сутками не получали, пока какой-нибудь старшина не привозил на лошади в бочках щи и баланду. Это нам, летчикам, рассказывали пехотинцы иногда, когда мы с ними встречались. А как встречались? Приходил какой-нибудь старый солдат и говорил: «Сынок, есть курить?» Я говорю: «Я не курю и не советую. Иди к другому.» Ну иногда и разговоришься. Так они из боев не выходили.
- Сколько после 1942 года вы сменили аэродромов?
- Минимум полсотни, если не больше. Часто меняли аэродромы, двигались за нашими войсками. Часто бывало такое, что этот аэродром покидаем, переезжаем на новый, где все приготовлено, а от того аэродрома, где были, оставались только воспоминания. Бывало, что от одного до другого аэродрома и на 300 километров уходили. Помню, где-то в Калининской области немцы сделали хороший аэродром. Потом, когда мы эту местность заняли, его заняли, и летали бомбить Латвию. Взлетаем, четыре минуты, и мы уже на месте. А это — как ни крути, уже 200 километров. Но меняли мы аэродромы как приодеться. Помню, за полтора месяца, что мы были в Польше, Торне и Люблине, мы сменили три аэродрома. А потом вышли к Кенигсбергу. Там мы летали за целых 200 километров и бомбили Кенигсберг. У меня даже есть медаль - «За взятие Кенигсберга». За 40 минут мы туда долетали на бомбежку. В основном бомбили господские дома. Ведь Восточная Пруссия — это страна королей!
- В годы войны были тренировочные полеты?
- В годы войны не было, а в Китае часто: бензину было до хрена, вот и тренировались. Знаешь, на бомбардировщике особенно крутиться не нужно: не то сразу пойдешь к акулам.
- Каким расходовался боекомплект? Это как-то подсчитывалось, проверялось?
- За каждый боевой вылет от нас требовали отчет: не письменный, а устный.
- А баловство в воздухе по РС было? Например, прослушивание других радиоволн?
- Такого и быть не могло. Это все равно что я работал бы в воздухе по принципу: что моя нога захотела, то я и делаю. Тогда в армии все-таки настоящая дисциплина была. Ведь я не имел права сидеть на РС на какой-нибудь другой волне. Я все время должен был на одной волне сидеть. А знаешь, почему? Потому что если случалось что-то в воздухе, я тут же должен был звонить на ИПМ (исходный пункт маршрута). Но у нас на радиостанции РСБ-БИС было четыре канала. Но иногда, случалось, слушал другие волны. Помню, это было уже после войны, я слушал Москву. Это было в 1947 году, мы в воздухе находились. И там вдруг передали, что умер «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. Тогда я переключаюсь на командира своего и говорю: «Командир! Михаил Иванович Калинин умер» Он меня отчитал: «Опять РС слушал? А вдруг там дали команду.» Тогда ведь все время передавали приказы. А было это так. Со мной связывались как с радистом, говорили: «Урал! Урал! Я — Сибирь! Я — Сибирь! Как слышите?» Я примерно сообщал: «Слышу вас хорошо». Ну а мне передавали, допустим, приказ такой: «Возвращайтесь и идите в квадрат такой-то, сразу передайте штурману.» Я тогда переключался на штурмана и говорил ему об этом. А там, в кабине летчика и штурмана, уже был слышен разговор. Штурман говорил: «Радист передает, что нам пора возвращаться». Так что радиосвязь — это вещь была очень важная и ответственная. А то бывало такое, что связь не сработает, летчик летит и как долбанет по заданному квадрату, в то время как территорию уже русские заняли. Не говоря о том, как это отражалось на дивизии, на воинской части.
- А вообще насколько важной была роль стрелка-радиста в экипаже?
- Так это же была охрана задней полусферы машины! Стрелок-радист — это 90 процентов охраны летчика и заднего хвоста.
- Каким был момент ожидания полетов? Переживали, что можете не вернуться?
- Нет, наоборот, воспринимали все это с энтузиазмом: скорей бы в полет. А немцев мы ненавидели. Ведь я пришел в армию еще до того, как началась война. Я видел бомбы, видел то, как они отрываются. Я видел тысячи трупов и голод под Ленинградом. Я видел то, как воздушный бой идет.
- Кого из друзей или командиров можешь вспомнить?
- Ну как сказать: какие командиры мне больше всего запомнились? Был такой Горшунов, который командовал нашим полком, его я хорошо помню. Был такой подполковник Лаухин. Был майор Лазуренко — он был начальником по связи, все связисты ему подчинялись. Но у летчиков, как правило, главным начальником и главным командиром был начлет, который провожал экипажи в полет и отвечал за то, сколько у него там выпущено летчиков в небо. Но мы подчинялись своему начальству больше по эскадрилье. Моим командиром эскадрильи и другом был Константинов. Это был летчик от Бога, самый настоящий фронтовой ас! Родился он в 1917 году. В 1936 году, когда началась война в Испании, он летчиком в этих событиях участвовал, воевал против франкийских армий и немцев. Вообще-то у него много наград было. Во-первых, у него было три ордена Боевого Красного Знамени. Во вторых, кроме всего прочего, у него был китайский орден и был большой испанский орден, который он получил за участие в событиях в Испании. Этот испанский орден, кстати говоря, ему вручала первый секретарь испанской коммунистической партии Долорез Ибарури. Константинов был смелым летчиком, технику пилотирования, можно прямо сказать, он знал очень хорошо. Потом в Китае ему майора дали, и я с ним летал в экипаже. Тогда сделали еще в Китае такое нововведение: у командира полка было два экипажа. Я счастлив, что мне доводилось с таким летчиком летать. В общем, хорошо он летал. Но в авиации существовало такое правило: если будешь летать салажонком, который боится всего, то погибнешь. Тем более, что от летчика зависела жизнь всего экипажа! Но летчик, как и мы, штурман и стрелок-радист, могли тоже стрелять: у летчика было две 20-миллиметровых пушки рядом с мотором по центроплану. Но бомбардировочную авиации на штурмовиках обычно сбивали штурман, стрелок-радист и воздушный стрелок. Экипаж у такого самолета — четыре человека. А когда на «пешках» мы летали, там сбивали стрелок-радист, штурман и летчик. Но я эти «пешки» не любил, этот самолет даже из пителя не выводился. Но у нас они недолго были. Так что вот так мы и летали с этим Константиновым. И он мой земляк был, можно сказать. Когда мы с ним познакомились, я спросил его: «Командир, а вы где родились?» «Я ленинградский», - сказал он мне. Я аж опопешил. Это же было рядом совсем.
- А как вас награждали на фронте?
- Нас награждали очень скупо. Я ждал орден Славы 3-й степени. Я даже сам читал представление. Но мне его не дали. Из боевых наград у меня только орден Красной Звезды и «отвага». И самая дорогая для меня медаль — это «За отвагу». Эту медаль я получил в 1941 году, а тогда получить даже такую медаль было очень непросто. Ну и так как я обслуживал авиацию под Ленинградом, то получил медаль - «За оборону Ленинграда». Под Сталинградом летал — получил медаль «За оборону Сталинграда». На Кавказе целых четыре месяца пролетал, и получил медаль «За оборону Кавказа». Летали под Кенигсбергом, над Варшавой делали вылеты, над Будапештом тоже делали вылеты. Но некоторым давали медали за взятие этих городов, а некоторым вообще не давали. Помню, в 1944 году мы бомбили Одессу и Севастополь, сделали там 2-3 боевых вылета. Были такие медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя». Но мы их не получили. Сталину, видишь ли, жалко было железки давать. Честно говоря, во время войны я только «звездочку» и «отвагу» получил. А медалей за города мы ни хрена тогда не получили: ни за Ленинград, ни за Сталинград, ни за Кавказ. Я эти награды получил только в 1946-1947 годах, когда служил заграницей, то есть, в Китае. И еще надо было в архив в Ногинск писать.
Знаешь, почему так мало у нас было наград? Потому что нас было много, а орденов было мало. Вот и давали награды тем, кто не летал, а геморрой выращивал себе. Был в Нарве у меня приятель такой — майор Морин. Как-то выпивали с ним. Он меня и спрашивает: «Но почему у тебя так мало наград, если ты в авиации воевал?» Я ему сказал: «А ты бы со мной полетал, спроси об этом у Сталина-мудака.» Он на меня обиделся, сказал: «Ты не имеешь права так говорить.» Я говорю: «Знаешь что, Боря? Хоть ты и майор, а я тебя могу на х...й послать, на х...й послать. Ты сколько в партии состоишь? Когда в партию вступил?» А я был член партии с 1943 года! А ведь этот Морин вообще не воевал. Его еще хотели судить за какое-то дело с канистрами, я его выручал. Так что награждали редко, не того, кого следовало награждать. То же самое и в пехоте было. Когда я на фронте встречался с пехотинцами, они мне говорили: «Ивану за атаку — х...й в сраку, а Машке за п...у — Красную Звезду!» Понимаешь, что это значило? Что некоторые женщины не воевали ни хрена. Но не все, конечно, были такими. У меня сестра воевала честно на фронте.
Но были и те, которые были заслуженно награждены. У Константинова, командира моей эскадрильи, было, например, много наград, в том числе три ордена Боевого Красного Знамени, а такие награды все-таки бывали не у каждого. У меня был земляк Петя Мартынов, он на несколько лет постарше меня был, был он, кажется, с 1915 года. До войны он жил в соседней деревне Федоровка. Я раз десять у них дома бывал. Бывало, родная сестра его приходила к нам, говорила: «Мария, а где Саша?» «А сейчас рыбу принесет», - говорила, к примеру, она. «Тогда хорошо!» После войны Петя оказался в Нарве, стал работать на Кренгольме. Когда началась Финская война, его взяли в армию. И ушел он из армии майором. Во время войны он был командиром артиллерийского дивизиона. Так вот, этот Петя был награжден орденом Александра Невского. А ведь редко кого так награждали! Он мне рассказывал, как летом 1941 года отступал, говорил: мы стреляем, а в критический момент боя все оставляем и уходим. Ну он знал, что я на «илах» летал, и мне однажды сказал: «Ты я знаю, как вы летали. Мы ведь смотрели, как штурмовики летали над нами: низко-низко, чуть ли не над самыми нашими гаубицами.» Штурмовики начали выпускаться у нас в 1940 году, но их было мало и на Финскую войну они не работали.
Так что в годы войны нас очень редко награждали: только тех, которые особенно отличились: разбили настоящий эшелон, пустили под откос мост ну или еще что-нибудь в этом роде. Вот, например, в 1941 году с Моонзундских островов полетела бомбить Берлин эскадрилья Преображенского. 12 человек-летчиков получили за это звания Героев Советского Союза, а стрелки-радисты — по Боевому Красному Знамени. Так я их встретил в родной своей КБФ-ской дивизии. Это было все в 1941 году.
Несколько человек у нас в полку удостоились звания Героев Советского Союза. Некоторых я помню. Бочина, например. А в дивизии у нас еще было несколько человек летчиков, которым присвоили звания народных героев Югославии. Но потом, когда стали наши отношения с Югославией хреновыми, наши летчики эти такие большие югославские ордена отдавали куда-то в штаб. Так что вот были такие люди у нас. А наградили их за то, что они пришли на помощь Тито с нашей армии, с нашей дивизии. Но наша дивизия была большая. Там были и штурмовые, и бомбардировочные части. И вот они летали туда.
Так что я тебе говорю: редко нас во время войны награждали: только тех, которые особо отличились. Например, разбили эшелон, пустили под откос мост, ну и так далее. Правда, в 1941 году, я помню, эскадрилья Преображенского летала бомбить Берлин. И я двух стрелков-радистов встретил из этой эскадрильи в своей родной дивизии КБФ. Так вот, тогда летчики, человек 12, получили звания Героев Советского Союза, а стрелки-радисты — по Боевому Красному Знамени.
- За награды вам платили?
- Нет, нам за это не платили. Может быть, Героям Советского Союза и платили, а нам — нет, не платили.
- Слышал ли ты что-нибудь о воздушных штрафниках?
- Так истребители воздушных штрафбатов нас сопровождали. Если мы кого-то сбивали, то истребители эти подтверждали. Мы, правда, уже потом узнали, что это были штрафники. Помню, я однажды спросил у своего командира: «А что это «яки» носятся как стрижи? На хрен они нам такие нужны?» На что мне командир сказал: «А это ты потом узнаешь.» Видишь, и даже летчик не имел мне права говорить об этом. Но потом мы узнали об этом. Штрафные истребители отвечали за наши машины. У моей машины был номер 24. И они знали наш самолет по номеру. А когда они шли на задание, им, к примеру, так говорили: «Вы отвечаете за каждый сопровождаемый вами самолет. Самолеты идут на бомбежку, как только они отбомбятся - вы будете прикрывать их до самого аэродрома, до КПМ.» А КПМ - это так в авиации конечный пункт маршрута назывался. Был еще ИПМ — это уже так назывался исходный пункт маршрута. На Сталинградском фронте много наших самолетов было. Заправлял там самолетами Маршал авиации Вершинин. А нами командовал генерал Хрюкин Тимофей Тарасович, это я могу тебе точно подтвердить.
- А о женских экипажах приходилось что-нибудь во время войны слышать?
- Не только слышал, но я даже как-то на одном аэродроме с ними был. Это было как раз после того, как Северный Кавказ освободили от фашистов. Это была дивизия Гризодубовой такой. У нее были хорошие летчицы. Но у них были машины не Пе-2 и не Ту-2, как это было у нас, а такие самолеты, как По-2, «то есть, «кукурузники», и «Аннушки», которые были санитарными машинами, но они к ним бомбы подвешивали. Потом их отправили бомбить Польшу.
- Аварии случались у вас?
- Бывало и такое, что и с мотором что-нибудь случалось. Но в то время летчики были именно летчиками. Летчик был не то что водовоз какой-нибудь: вчерашний или сегодняшний. Он всегда находил выход из ситуации. Мне было счастье летать с летчиками-стариками. Был, помню, у меня один такой случай. После капремонта самолета у нас под центропланом, где висела бомба, устанавливались такие держатели. Ну и весили они примерно 100 килограммов. А под центропланом был фюзеляж. Но не в этом дело было, это я так, к слову сказал. Мы убрали шасси, и я своему летчику доложил: «Командир, все солдатики утопились!» Он мне сказал: «Молодец, все!» Мы баражировали себе и баражировали, фотографировали, но летели без бомб. Но потом, когда пошли на посадку, одно колесико шасси не вышло. Я тогда своему командиру доложил по СПУ: «Командир, вы выпустили шасси? Один солдатик не вышел.» «Что ты говоришь? - спрашивал он меня. - Ты правду говоришь?» Но я же был человеком ответственным, говорил только правду, да и мне все это лучше было видно, понимаешь ли. Я сказал: «Один солдатик не вышел.» Оказалось, что у командира было что-то перепутано. А там было так, что убирались шасси сразу оба, а опускались как-то поочередно что ли. Я говорю: «Командир, а какое решение вы приняли? Я слыхал, что можно садиться на левое крыло и так выпустить.» И что делает командир? Он садится на это шасси и делает маленького козелка. Я докладываю: «Командир, выскочил солдат.» Вот так было. Но мне нельзя было смотреть из кабины: сопротивление воздуха было сильное, меня бы иначе срезало бы. Это все равно что на скором поезде ехать, который мчится со скоростью 100 километров в час, и высунуться.
- Что об особистах можешь сказать?
- А они, эти особисты, у нас часто менялись. У нас в Китае начальником особого отдела, или начальником два о, как это тогда называлось, был майор с довольно хреновой фамилией — Кумпяк. C этим особистом Кумпяком у меня одна история была. Он меня белофинном назвал. А это, понимаешь, уже политическое дело. Я ему сказал: «Вы меня оскорбили!» Но меня в шутку некоторые друзья-летчики, они меня тоже белофинном звали. Я же наполовину был финн по национальности. У нас был летчиком такой Попов. Он был командиром звена. Потом ему дали капитана, и он стал командиром третьей эскадрильи. Он был карелофинн по национальности. И он, когда узнал, что я ижорец и могу по-фински разговаривать, стал со мной на своем языке говорить. «Перркеле капитана, поздравляю», - сказал я ему. А он мне ответил: «Но китос, китос.» А это значило, что благодарю. А так в каждом полку был особист. А у немцев с этим было еще крепче: у них была внутренняя жандармерия, была полевая жандармерия, были специальные полки СС Гиммлера, которые примерно тем же занимались. И у них меньше дезертирства и предательства было из-за этого. Так что им к нам было никак не перейти.
- В свободное время чем занимались?
- Кто чем. А нам все кушать хотелось. Иногда, бывало, в свободное время кому-нибудь говорим: «Ну, сбегай на кухню, сегодня там вроде бы наши дежурят. Принеси хоть что-нибудь: хотя бы буханку хлеба.» Проходит время, тот приходит и говорит: «Ой, дали буханку хлеба.» Тогда считали, что хорошо. Так, например, было в училище. Нас все время на кушать тянуло. Но мы наедались. Нам еще американцы по ленд-лизу банки с колбасами присылали, каждая такая банка была рассчитана на четыре человека. Но мы как-то наедались тогда. Меня удивляют сегодняшние люди: человек работает на складчине, жрет, у него еда отовсюду лезет, а ему все мало. Говоришь только: «Куда ты жрешь столько?» А он тебе только и говорит: «А я кушать хочу».
- Переписку вели во время войны?
- Только в Китае писал. А в годы войны я почти пять лет не переписывался. Только потом нашел сестру, узнал, что она жива. А еще я писал во время своей службы дневник в таких переплетах. Однажды это заметил заместитель командира полка майор Иванов, стал спрашивать: «Что пишешь?» «А я, - сказал ему, пишу, потому что вот если дети будет, будет, что почитать...» «Будут, обязательно будут, - сказал он мне, - теперь мы остались живы.» Этот дневник у меня вроде бы в деревне где-то лежит.
- Александр Иванович, а юмор на фронте был?
- А как же ты думаешь? Какая же это была часть, какой же полк, какая же своя эскадрилья, где не было своих самородков? У меня, например, было остроумие и я любил сочинять байки. Помню, одно из моих сочинений фронтовых было такое:
Вот летим на бреющем полете
Смотрим: фриц копается в болоте
Он собрал свою ораву
И мосты ведь, переправу
Чтоб ему быстрей на фронт попасть.
Как-то раз был я дипломатом
Вместе услыхали разговор
Гитлер собрал свою ораву
Там Муссолини, Микадо.
Я уже полностью не помню многие из баек, которые были мною сочинены. Одна была такая блатная. Так после войны однажды парторг эскадрильи услышал, как я это рассказываю, сказал: «Смотри, уши отрежу, если что.» А он, этот парторг, был летчик хороший. А дело в том, что у нас блатных много было в эскадрилье. От них я много блатных выражений нахватался и сочинял такие байки. Но потом, когда мы в Монголии служили, политика меня достала, и я бросил это дело сочинять. А блатные у нас были самые разные. Были, например, такие, которые сидели в лагере где-то, были репрессированные, но потом или убегали, или их отпускали, и жили они уже под другими фамилиями и именами. Я знал три таких человека по эскадрилье. Вот был, например, у меня такой друг хохол Ленька Литвиненко. Он был с 1919 года рождения. Так он мне свою историю так рассказывал: «Я в седьмом классе когда учился, что-то написал такое и мне за это пять лет дали. Я два года где-то работал, рубил лес не то в Челябинской области, не то - в Свердловской области, а потом удрал и в армию попал.» Он в Отечественную воевал уже. В Китае мы с ним познакомились. Вместе лежали, лечились от японского энцефалита. Но эти блатные не были летчиками, они служили в основном во всяких вспомогательных службах.
- Чем в свободное время занимались?
- Кушать все время хотелось, а не было ничего такого особого. Бывает, скажет кто-то из нас: «Ну сбегай, какая эскадрилья там дежурит? Там вроде наши дежурят на кухне. Принеси хоть что-нибудь: хоть буханку хлеба.» Сходит кто-нибудь, придет, скажет: «Ой дали буханку хлеба.» Иногда американской колбасы получим, которая по ленд-лизу от Америки к нам приходила.
- Что можешь о самолетах Ту-2 сказать?
- Ну это хорошие малины были. У них максимальная скорость, знаешь, какая была? До 500 километров в час. Тогда эту скорость называли ФН, это значит — форсированная нагнетательная. Мотор был звездообразный, как включаешь форсаж, так чуть ли не на 100 километров прибавлялась скорость. У «туполевых», как тогда считалось, была крейцеровская скорость. Кстати, «туполевы» были не только в нашем 10-м гвардейском полку, но и в 114-м и 760-м полках. А потом, уже после войны, пришла реактивная авиация, и всех переучивали летать на реактивных самолетах. Но я тогда уже не служил. Это было в начале 50-х годов где-то. Моя жизнь на фронте сложилась так, что я всегда всем интересовался. Интересовался самолетами, на которых летал, интересовался их моторами. Я и сейчас могу привести все тактико-технические данные тех машин, на которых летал. На «туполевых» был мотор АФ-82-ФМ-1, мощность такого мотора была две с половиной тысячи лошадиных сил. Но у нас было такое, что машина уже была негодная, а ее все использовали. Мы по этой причине семь машин потеряли. Вот с американскими «Бостонами» было совсем по-другому. Там если положено было 200 часов работы, то после того, как эти 200 своих часов самолет отрабатывал, - значит, все, его сдавали в утиль. И сколько раз нашего брата погибало! Вот взлетит летчик, как вдруг мотор отказывает. И что оставалось делать? Идти в царство акул. Сколько раз так люди погибали. А я совершил больше 200 боевых вылетов, и все — от винта, как говорят.
- Кстати, а что ты о «Бостонах» можешь сказать?
- Но вообще, если говорить о «Бостонах», то их мало было у нас. И я недолго на них летал. Их в основном отдавали, кто на Либаву или в район Палдиски (в Эстонии) летал. Но «Бостон», если ты знаешь, имел такую герметику, что если у него моторы отказывали и он падал в море, он мог на плаву быть несколько часов. Тогда у него задраивалось все резиновым, и он не тонул какое-то время.
- Каким было самое уязвимое место у ваших машин? Скажем, у «туполевых»?
- Самое уязвимое место — это были, конечно, моторы. Бывает, когда самолеты снизу уже подойдут, я нажимаю уже на кнопку СПУ (это самолетно-переговорочное устройство) и говорю по нему командиру: «Командир! Внизу худой, худой!» А на жаргоне летчиков худой — это чужой самолет. Видишь, в критические моменты стрелок-радист мог уже командовать летчиком. Тогда летчик поставит машину под определенным углом, и я уже могу дать длинную очередь по немцам. Если, конечно, пулемет не заклинит. А пулемет, я тебе говорю, был спаренный БЗ (березина-скорострельный). На него к нему на каждый ящик давалось по 150 снарядов. Значит, всего было 300 снарядов. Да я поливал дай Боже! Но всегда 10-15 снарядов оставлял.
- Как кормили в полку?
- Лучше всего нас кормили в Китае. Продукты мы брали там в специальном месте в городе Сян-Щилипу: там специальную машину на полк загружали, а было в полку где-то 500-540 человек, и всем этим кормили. Летный состав питался отдельно, технический состав — тоже отдельно. Летный состав по 5-й норме кормили, начсостав тоже кормился на 5-й норме, а техсостав — по норме 3. А по 5 норме нам что давали? Там у нас были и сгущенка, и сливочное масло, и белая булка, и мясо. И особенно много попадало нам всяких консервов, которые мы брали со складов, которые от японцев оставались.
- Когда вы освобождали Польшу и другие страны Европы, видел ли ты немецкие лагеря смерти?
- Лагеря смерти я, конечно, сам видел. Я, например, был в Освенциме и в Майданеке, - нас туда, в эти лагеря, специально водили. Хотя в Польше от аэродромов мы никуда не отходили ни хрена, а если трофеи брали, то это пехота делала. И вот были такие лагеря смерти: Собибор, Майданек, Освенцим, Хабибур. Знаешь, что я там видел? Горы были человеческих костей! Все эти тела из топок были взяты. Фотографировать все это дело не разрешали, не знаю, почему именно не разрешали. Вот так у нас и было: мы не летаем, и нас водят в эти лагеря. Знаешь, для чего это делалось? Это чтобы у солдата вырабатывалась ненависть к этим фашистам. Была эта ненависть и у меня. Ощущение было такое, что ты готов был всех немцев убить. Но это отношение было не только из-за этого. Ведь когда мы летали, я видел разрушенные немцами наши города. Так и было: деревня, 100-200 домов, и ни одного человека там не было, все были уничтожены.
- Встречались ли такие случаи, что летчика отстраняли от полета?
- Если и отстраняли от полета, то только в пьяном виде. Был у нас такой летчик Филиппов Борис Михайлович. Хороший он был летчик. Но хулиган страшный! Его отстраняли. Вся филипповская братва были капитаны, а он все в старлеях ходил. У него 200 рублей был оклад. Ему капитана дали только в 1950 году. Но он, как говорят, бомбил то, что ближе, то, что пониже и то, что наверняка. Это называлось воздушных хулиганством у нас. Во время гулянок своих он уходил с эскадрильи прочь. У него штурман был очень хороший.
А после войны уже у нас встречалось и такое, что кто-нибудь не хочет лететь, пьет мыло, из-за этого начинается понос. Так таких разоблачали и на хрен отправляли в спецотряд штрафной. А там же что было? Надо было лететь куда-нибудь на Бари или Формозу, или на Хаккады, или Тайвань, или же, скажем, а Хейзево. Но все было закрыто. А закрыто — это у летчиков так назывались места, где из-за тумана или еще чего-нибудь Это было в 1946-1947 годах, когда мы летали в Китае на разведку. Помню, командиру капитану Пшенкину сказал: «Я не пойду летать, у меня живет болит». Он говорит: «Что, опять мыло пил?» Я говорю: «Ты принеси от китайцев хорошего изюма и хурмы.» Ну вот так и было.
- Перед вылетом какие-то документы, награды отбирали?
- Конечно, это было. У нас летнабы этим занимались. Когда мы улетали, он у нас отбирал партийные и комсомольские билеты, отбирал награды. У меня была «отвага», я получил ее в 1942 году за Сталинград. Сказал, что там-то и там-то был, меня и наградили.
То, что запомнилось на фронте.
Стрелок-радист Прудник.
Хочу рассказать тебе одну интересную историю. Когда в апреле месяце 1943 года я лежал в госпитале в Армавире, то познакомился с одним удивительным человеком. В то время наш эвакогоспиталь был большим: это, считай, был трехэтажный дом с пятью-шестью подъездами. И вот туда свозили всех раненых. Большая часть через два-три дня умирала, а остальные, кто выживал, оставался в госпитале, - ну и я лечился вместе с ними. Я не помню точного названия этого госпиталя. В одной палате, а она была большая, размером как моя трехкомнатная квартира, нас лежало 40 человек. Все, конечно, пердели, и от этого аж воздух спертым становился. Как только ты открывал окно, появлялось такое ощущение, что повесь топор — он и будет в воздухе висеть. Я спросил: «Можно мне на улицу выйти?» «Можно, - ответили мне, - можно, можно...» И я вышел со своей клюшкой, - я ведь тогда из-за ранения хромал на одну ногу. И вот теперь, как в 20, так и в 88, хожу с костылем.
Так вот, я очень хорошо запомнил человека, который со мной тогда лежал, его звали Николай Прудник. У него была очень интересная судьба! Он был на три года старше меня — родился в 1920 году. До войны еле-еле закончил 8 классов школы. Родом был из Черкасска. «Отца моего репрессировали, потому что он был хороший, - рассказывал он мне. - Жил и в Ленинграде, но больше всего— в Стругах Красных, это недалеко от города Батецка в Новгородской области.» И где-то в 1938-39 годах он пошел в армию служить. Когда пришел в военкомат, то сказал: «Я люблю самолеты. Хочу на аэродроме служить.» Его спрашивают: «А что ты там будешь делать?» Он говорит: «Подметать аэродромы, чтобы самолеты садились...» Его взяли в армию. Он сказал, что обслуживал аэродромы где-то в Ленинградской области. Тогда, знаешь, аэродромов в Ленинградской области очень много было. Они же делались на обыкновенном футбольном поле. Если рядом домов нет — значит, считали, что самолет может садиться и можно делать для него аэродром. Еще в 1940 году, он рассказывал, у них первые «илы» выпускали. Ну так вот, он тоже, как и я, воевал стрелком-радистом на ИЛ-2, хотя рацию не знал ни хрена. Наши, рассказывал он, уже отступили куда-то за Батайск. И вот, когда они летели где-то на Дон-Уман, немцы их подбили, мотор самолета отказал. Они сели где-то на воду. И получилось, что в этом самолете, который был погружен до самой кабины в трясину, они жили целых три-четыре месяца. Питаться было нечем: ели только водоросли и рыб. Ой как он мне подробно рассказывал свою историю! Я ему говорю: «Ну а дальше что было?» «Ну а хрен один, - говорит мне этот Прудник. - У меня было сильное ранение. Идти некуда. Купайся в лиманах. Но главное: хорошо, что вода была теплая. Потом к нам приходили с какой-то деревни люди и приносили уже что-то покушать. Как-то тянули время. А летчик умер. Но куда его хоронить? Сил не было, и он так прямо на моих глазах и сгнил в кабине. Я там погряз совсем в кабине.» Я его спрашивал, где и откуда они летели. Оказалось, это было недалеко от нас. Спрашиваю: «Ну а как вообще?» «А меня полностью списали.» Из-за серьезного ранения ему почти полностью отняли ногу: ниже колен. И я с ним больше месяца вместе пролежал. Но его раньше меня выписали. Его откомиссовали, короче говоря. Потом я его спросил: «Сколько у тебя было сделано боевых вылетов?» «У меня было сделано много, - сказал он, - начал оттуда, закончил там-то.» «Но ты же старше меня, - сказал ему, - ты с 1920-го, а я с 1923-го...» Кстати, тогда как раз, еще в феврале 1943 года, в армии ввели погоны. Но Прудник их не успел получить.
Потом он мне сказал: «Ты мне не земляк, но где-то рядом. Я уже больше не буду летать». А ведь он меня агитировал уйти с армии. Он мне, помню, говорил: «Да брось ты все на хрен, не иди сейчас в армию, мы как раненые имеем возможность идти работать в колхоз. Немцев оттуда выгнали и там хоть кушать много дадут. И куда-нибудь можно устроиться в тракторную бригаду. А я хочу трактористом быть. У меня в Краснодарском крае не то в станице Белореченское, не то в станице Агинское, живет друг. Я там не был, но туда поеду.» Я тогда тоже был заражен трактором, но идти с ним в колхоз отказался, сказал: «У меня комсомольский билет! Я хочу снова в авиации служить.» И он так и ушел. Я ему говорю тогда: «Дай Бог тебе здоровья, пиши.» «А куда писать?» - спрашивает. Я тогда находился в госпитале и не знал, найду ли свою часть, но все равно назвал последнюю свою часть: «Полевая почта 21817.» Потом уже я нашел свою часть. Но я уже знал, что полк переходил с «илов» на «туполевы». Я ему так и сказал: на «илах» больше летать не буду, а буду летать на «туполевых». «Ой, - сказал он мне, - это хорошие машины». «А что за машины?» - поинтересовался я у него. «Хорошие машины. Там четыре человека экипаж, хорошее вооружение: пулеметы будут 12,7 миллиметров». (Правда, на «илах» пулеметы такими же были). Но так получилось, что больше с Прудником мы и не встретились.
Погибший стрелок-радист.
Во время войны у меня был друг. Фамилии его я не помню. Он тоже был стрелком-радистом. Он был в соседней эскадрилье со мной. Однажды он не вернулся с задания: его привезли всего изрешеченного пулями. Попал он, в общем, в переделку. Тогда его только-только должны были в партию принять. И я тогда написал о нем стихотворение, вернее, песню, потому что оно исполнялось как песня. И оно было таким.
И если даже умереть придется
Прошу считать меня большевиком.
Стрелок радист все думал, что дождется
Когда возьмутся за его листок.
Но вызвали с партийного собранья
Прием придется отложить на час
То было утро раннее из ранних
В небе прожектор только что погас.
Пошли на взлет, в перчатках мерзнут руки
Едва утихла январская метель
Ревут моторы и бомболюки
Как подходила заданная цель.
Уже в кабине несколько пробоин
И командир пошел на разворот
Но слишком ли стрелок-радист спокоен
Нахохлившись рукой не повернет.
И когда машина тихо осторожно село
Чертя по озеру холодный след
Механики спросили, все ли цело,
А командир махнул рукой в ответ.
И вынесли оттудова радиста
Друзья несли его и обогнув крыло,
Друзья несли его дорогой чистой,
Туда, где третий час собранье шло.
И секретарь, тая в душе тревогу,
Держал в руках он не остывший лист,
Партийное собранье продолжалось,
У входа мертвый лежал стрелок-радист.
И представь себе, эти стихи я прочитал самому Константину Симонову. Это было перед 1-м мая 1943 года, когда он приезжал к нам на аэродром Советский, это в Ростовской области. Встреча с ним проходила в нашей столовой. Тогда наши войска территорию стали освобождать, и в течение месяца немец до 300 километров территории оставил, это было перпед Курской дугой, - все это было от нас немного правее. У нас многие аэродромы были взяты. И все были под кодовыми названиями, потому что разрабатывался план операции на Орловско-Курской дуге. И приезжал к нам Симонов. Видимо, Сталин сказал ему: съезди, разберись с этим командующим Козловым, узнай, что там у него. Ну и у нас была с ним встреча. У нас пели. И я тоже спел песню. Все заплакали. Я сказал: «У стихотворения два автора. Я как автор, а мой друг, о котором говорится, погиб, не вернулся, а партийный билет посмертно вручали родным. Не знаю, как это было там? Он пожал мне руку и сказал: «Молодец, что так!» Потом это стихотворение опубликовали в нашей газете «Сталинский сокол». И прописали об этом в такой газете «Сталинский сокол». Это была дивизионная наша газета. Я эту газету читал иногда, где-то один-два раза в квартал, а больше читать возможности не было, времени не хватало. Если кому-то давали «героя», там об этом писали. Благодаря этой газете мы были в курсе того, что делается с нашей авиацией на всех фронтах. Ну и вообще писали о положении на фронтах. И поэтому я и сейчас все досконально помню, так как это на всю жизнь запомнилось. И Маршалов всех из-за этого я тоже хорошо помню. Вот сейчас тебе все воспроизведу. Был Карельский фронт. Когда Карельский фронт ликвидировался, стал у нас Ленинградский. Им Говоров командовал. Теперь, значит, был Сталинградский фронт. Его командующим был Еременко, потом стал Чуйков, но их там, командующих, много сменилось. Когда Сталинградский фронт ликвидировался, стал Донской фронт. Был Северо-Кавказский фронт. Когда он ликвидировался — стал 1-й Украинский, 2-й Украинский, 3-й Украинский и 4-й Украинский фронты. Был Крымский фронт. Когда он ликвидировался, вообще вместо него ничего не стало. Все это я узнавал из газет, которые читал, когда была, например, нелетная погода.
Случай под Ейском.
В Ставропольском крае есть город Ейск такой. Там располагалось когда-то летное училище, которое, если не ошибаюсь, до войны еще Покрышкин заканчивал. Так вот, во время войны мы как-то стояли недалеко от Ейска, километрах, может быть, в 30 от этого города. И там я стал очевидцем не то какого-то события, не то непонятно чего. Немцев тогда наши разбили, но и наших в этих боях полегло немало. А потом началось наступление. Но тогда наши что-то отходили. И когда мы собирались отъезжать на своем «Студабеккере», вдруг к нам подбежало два человека штатских с рюкзаками и чемоданами. «Кто здесь старший?» - помню, спрашивали они нас. Мы поинтересовались тогда у них: «Куда вам надо?» «Нам надо в Армавир», - ответили они нам. Оказалось, что это были банкиры, и они удирали. Ну а лейтенант наш крикнул: «Сергеев! Есть место? Возьмем их до Армавира.» И они решили оставить нам свои чемоданы денег. Ты представляешь, что это такое? Как открыли они свои чемоданы, так там все тридцатками было заполнено. Ну мы и повезли до Армавира, так как нам тоже ехать надо было туда. Лейтенант, который с нами ехал, сказал: «У тебя автомат». Мы ведь ничего не знали: а мало ли что? Одного из этих банкиров я до сих пор запомнил: он был с таким большим носом. Ну и мы почти довезли их до Армавира. До КПП не довезли, там где-то их высадили. А то что им делать у нас в части? Я когда потом офицеру одному рассказал об этом, он сказал: «Правильно сделали!» Мы тогда, помню, приехали на аэродром Советский.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
