Темеров Владимир Викторович

Я родился 15 августа 1925 года в городе Одессе в семье рабочего. Мой отец, Виктор Владимирович Темеров, работал на кожевенном заводе, пройдя путь от рабочего до заместителя директора. Так что одни из первых детских воспоминаний у меня связаны именно с заводом - запах зольного цеха, где на огромных вращающихся барабанах вымачивались шкуры :

В 1933 году отца направили на станцию Днестр под Одессой секретарем партийной организации. Там я пошел в украинскую школу. Я помню день, когда зазвонил телефон. Отец поднял трубку, послушал и изменился в лице - убили товарища Кирова. Было больно и страшно. Мальчишка, я тяжело переживал эту трагедию. Через год вернулись обратно в Одессу. Отца направили на учебу в высшую коммунистическую сельскохозяйственную школу имени Кагановича. В 1937 году, во время выборов в Верховный совет, отца назначили председателем избирательной комиссии по Одесской области. Тут я впервые в жизни проехался на автомобиле М-1. Надо сказать это были не простые годы. Отчетливо помню шпиономанию, плакат в центре города изображавшего наркома НКВД Ежова в ежовых рукавицах, которого корчились враги народа. Доходило до абсурда. В школе изъяли тетради, на которых была изображена Спасская башня. Оказалось, что если посмотреть в лупу, то там якобы вместо окон висельники нарисованы. Или вдруг находили, что на коробке со спичками буквы СССР были изображены таким образом, что в просвете букв усматривались лики святых. Аббревиатура расшифровывалось, как "Сорок святых спасут Россию". Нам внушали, что это все происки врагов народа и церковников.

Отец, слава богу, не подвергся репрессиям. Хотя мы этого опасались, поскольку мой дед, Владимир Иванович, был титестером, дегустатором чая и умер в 1916 году в Шанхае. Ведь тогда в каждой анкете надо было указывать, имелись ли родственники за границей. А на станции Днестр все руководство арестовали. И думаю, если бы отца не отправили в школу, он бы так же мог пропасть не за понюх табака.

Очень близко к сердцу все мы воспринимали Испанские события. Помню, в городском саду висела большая карта Испании, на которой была обозначена линия фронта. Ежедневно мы ходили, смотрели, переживали. Потом встречали корабли с испанскими детьми. Воспитывали нас духе патриотизм, исключительной любви к своей Родине. Я ходил в Одесский дворц пионеров, где занимался в стрелковом кружке, кружке судовождения. В школе мы сдавали нормативы ГТО, БГСО, Ворошилоский стрелок. Я мечтал пойти или на флот или в авиацию. В это время в городе создали артиллерийскую, военно-морскую и авиационную спецшколы. Некоторые мои друзья в них поступили. Помню, во дворе нашего дома появился Полтавченко в бескозырке, в морской форме. Как я ему завидовал! Я не стал поступать, поскольку в аттестате за 7-й класс у меня стояло "посредственно" за поведение. Я так подозреваю, что мне поставили эту оценку, поскольку учительницу по естествознанию обозвал каракатицей, а она это услышала.

В 1939 году отца призвали и направили в 95-ю стрелковую дивизию, стоявшую в Котовском. В скорости началась финская война, и дивизия ушла на фронт. Декабрь месяц, идут самые ожесточенные бои на Карельском перешейке, а от отца нет писем. Мы очень переживали! Помню, когда отец прибыл с фронта в пропотевшей буденовке, я ее тут же напялил на голову и побежал на улицу хвастаться. Привез он и трофеи - несколько кусков мыла, аромат которого меня потряс, французскую пудру "Кати": За бои на линии Маннергейма отца представили к ордену Красного Знамени. Он поднял залегшую под огнем роту и захватил дот. Но наградили его медалью "За боевые заслуги". Тем не менее, получать ее он ездил в Москву, где товарищ Калинин лично вручил ему эту медаль.

В 1940 году 95-я стрелковая дивизия пошла освобождать Бесарабию. Надо сказать, что во всех наших школьных учебниках Бесарабия была заштрихована, как территория временно не принадлежащая СССР. И уже буквально в августе 1940 года он нам направил документы, и мы с мамой поехали в Кишенев. И вот мы попадаем в сказочную страну. Мы знали, что буржуазия гнетет по всякому народ, что они несчастные, бедные и прочее: В Одессе были трудности в этот период - сахара не было, масла не было. А тут:

На первом этаже нашего дома был магазин колониальных товаров Лункевича. В нем было все от керосина и до торта. На рубль давали 40 лей. Бутылка вина стоила 10 лей, то есть 25 копеек. Вот тогда я попробовал хорошего вина. Я, конечно, не пил, но когда приходил в магазин, мне всегда рюмочку вина наливали. Была у нас бутылка ямайского рома с улыбающимся негром на этикетке, стоявшая как украшение на комоде. Она стоила 5 рублей - это считалось страшно дорого.

Я подружился с сыном Лункевича Володей, бывал у них дома. Жарко спорили о том, чья техника лучше - наша или немецкая. Он мне доказывал, что "мессера" это настоящие самолеты, а я с пеной у рта доказывал, что наши И-16 лучше. Однажды Лункевич мне говорит: "Володя, скажи мне честно, неужели из-за этого магазина меня могут арестовать?" - Я знал, что добром это не кончиться, но не мог ему это сказать. - "Как на духу говорю - ничего не будет". Уже перед войной, особенно в мае, НКВД десятками, сотнями арестовывало людей. Их вели по улицам под конвоем: Пришли и за Лункевичем. К тому времени мы переехали на улицу Подольского, 62. В нем впоследствии размещалась резиденция товарища Брежнева.

В мае-июне в Кишинев с инспекцией прибыл С.М. Буденный. По словам отца на заключительном совещании по итогам проверки Маршал, сделав серьезные критические замечания, очень четко и ясно дал понять, что нападение немцев не за горами и потребовал всемерно укреплять боеспособность. Но сообщение ТАСС от 14 июня, буквально за неделю до начала войны, дезоорентировало народ. Не знали, что и думать. Вечером в субботу 21 июня я был на концерте в Доме офицеров. Оттуда проводил нравившуюся мне девчонку и домой вернулся поздно в хорошем настроении. Часа в 3 ночи примчался посыльный из штаба 95-й дивизии. Отец стал собираться. Я взял алюминиевую армейскую флягу и, наполнив ее тем самым ямайским ромом, положил ему в тревожный чемодан. Он убыл - мы поняли, что началась война.

Конечно, мы были уверены в мощи нашей армии. Все в эти первые дни ждали, когда наши войска ударят и выдвинуться на территорию противника. Но этого не произошло. Утром 22-го июня мы поехали с приятелем на велосипедах на вокзал, посмотреть воронки от бомб. В воздухе барражировали И-16. Это в нас вселяло уверенность.Буквально на следующий день семьи военнослужащих стали эвакуировать. За нами приехала машина. Прибыли мы на вокзал с вещами. Люди запрудили пристанционную территорию. И вдруг тревога! Это психологически невыносимая вещь - тревога на железнодорожной станции! Это гудки всех паровозов, вой сирены, люди мечутся в панике - куда бежать?! В итоге все собрались под деревьями. Через несколько минут на перроне стало пустынно, только вещи лежат. Слава богу, никто не прилетел, и снова все собрались. Погрузились в теплушки. И вновь тревога. Но тут уже никто не вылезал - бог с ним, что будет, то и будет. Поезд тронулся, когда уже стало темнеть. От Кишинева до Одессы 200 километров, а мы ехали трое суток через Первомайск. По эшелону как паразиты ползали слухи и мифы. Кому-то приснился вещий сон, что война скоро кончится, какой-то старец все это предвидел и сказал, что будет то-то и то-то. Информационный голод рождает неимоверные небылицы: В Кишиневе мне в первые пошили костюм. Поезд останавливался. Он может поехать и через 5 минут и через час. Перед отправлением паровоз давал длинный гудок, две-три минуты ждал и трогался. Я подошел к крану с водой, стал умываться, а пиджак повесил рядом на ветку. Вдруг загудел паровоз. Я первым делом схватил мыло и побежал. И когда уже был на ступеньке вагона, оглянулся, а мой пиджак сиротливо висит:

В конце концов, мы приехали в Одессу. На вокзал поезд пришел вечером. Меня поразило затемнение, полумрак, горят синие лампы. Выгрузились на перрон. Мне надо было ехать к родственникам на 28 трамвае. Я зашел в вагон трамвая и стою. В вагоне только и разговоров, что о шпионах и диверсантах, якобы заброшенных в Одессу. Особенно следовало опасаться людей в шляпах и темных очках.

О судьбе отца мы ничего не знали. Налеты, тревоги. Бомбы рядом не падали, но тревоги были часто. Мы, мальчишки, лазили на чердак смотреть из слухового окна на небо. А нас снизу домоуправ Иванова кричит: "Вон оттуда! Вас увидят!" Не дай бог на улице ночью кто-то зажжет спичку или папиросу, ему могли дать по башке: "Что ты делаешь?! Демаскируешь!"

4 июля нас погрузили в вагоны Одесской железной дороги, и мы поехали через всю Украину и Россию под Сталинград.

На железнодорожных станциях, пришлось многому насмотреться. Все они были запружены воинскими эшелонами с людьми и составами с военной техникой и заводским оборудованием. Люди, зачастую, ютились между станками, на открытых платформах. При этом для защиты от ветра, использовались щиты снегозадержания и сено, подобранные по дороге.

На одной из станций был свидетелем печального зрелища.

В теплушки эшелона шла погрузка мобилизованных солдат, а в воздухе стоял буквально вой сотен женщин, провожавших на войну своих мужей и сыновей. На вторые сутки наш эшелон к вечеру прибыл на станцию Котельничи, что южнее Сталинграда. Поразило море света, никакой светомаскировки. Местные жители с интересом расспрашивали нас о пережитом. Были оптимистами, заявляя - "У нас такая тьма тараканья, к нам три года скачи, не доскачешь! Война не дойдет".

Окончательно наш эшелон завершил свой путь на станции Арчеда и городе Фролове.

Приняли нас там исключительно организовано: сразу же разметили по домам, выписали всевозможные карточки. Я пошел учиться в 4-ю железнодорожную школу. От дома до школы путь лежал через железнодорожную станцию. Видел эшелоны с танками и тракторами, которые шли со Сталинграда в сторону Москвы. А оттуда шли другие эшелоны, иногда с заключенными. Обычно они выбрасывали через решетки мешки на веревке. Приходили люди, клали в них хлеб, что-то покушать. Конвой не препятствовал. Но однажды, уже был мороз, охранники стояли в открытых тамбурах, в тулупах с винтовками, в буденовках, вдруг весь этот поезд стал стучать и кричать: "Хлеба! Хлеба!" Конвоиры забегали. Мне, мальчишке, стало так больно, что голодные люди закрыты в вагонах. А потом были эшелоны из Ленинграда. Мы разносили по вагонам манную кашу, молоко, хлеб, кормили до предела истощенных людей.

В октябре нас учеников 9-го класса посадили в поезд, и мы приехали под Калач на станицу Рюмино-Красноярскую рыть противотанковые эскарпы. Сначала нас разместили в казацкой хате. Проснувшись на утро, мы увидели, что эта кошма, на которой мы спали вповалку, кишит вшами. Ушли на берег Дона. В скирде сена вырыли норы, и там спали. По нам бегали мышки-полевки, пищали. Мы только иногда отряхивались, а, в общем, спали, не обращали внимания. Вернулись домой примерно через месяц.

В городе был военный госпиталь. Мы, школьники, часто посещали раненных бойцов. Помогали им, чем могли. Писали письма их родственникам и близким, рассказывали о городских новостях, о школьных делах. Жадно слушали фронтовые рассказы.

В ходе учебы в школе, наряду с общеобразовательными предметами, уделялось серьезное внимание начальной военной подготовке. Мы изучали винтовку-трехлинейку, овладевали вождением трактора.

В ноябре получили открытку от отца - он был тяжело ранен и лежал в госпитале в Сталинграде. Мы сразу же бросились на шоссе, остановили полуторку. В кузове на сене накрывались брезентом уже лежали такие же, как мы пассажиры. Мы тоже улеглись. В пути разразилась страшная пурга. Машина застряла. Всю ночь мы провели под брезентом пытаясь согреться. Когда рассвело, сколько обозревал взгляд, стояли машины. Вскоре на шоссе появились трактора, тягачи, стали расчищать снег, вытаскивать машины. Уже днем мы оказались в госпитале у отца.

После излечения отца признали ограниченно годным - осколками снаряда ему покалечило правую руку - и его направили в Ашхабад начальником курса военно-юридической академии, эвакуированной из Москвы. А в мае 1942 года туда перебрались и мы. В сентябре по настоянию родителей поступил в железнодорожный техникум. Месяц я там слесарил, а потом сбежал в школу. Вечером 25 декабря, в конце учебного дня (мы занимались в вечернюю смену), пришел директор школы и майор из военкомата. Отобрали всех мальчиков, и стали с нами беседовать. Майор это вешал на уши лапшу, сказал, что в Ташкенте есть исключительно хорошее училище летчиков-истребителей. После девяти месяцев учебы присваивают звание лейтенант, и на фронт. Мы естественно загорелись. Часов в одиннадцать вечера пошли в военкомат. Там на вырванных из тетради листках написали заявление с просьбой направить в это училище. Нам сразу выписали повестки, явиться в военкомат на следующий день. Когда я пришел домой, родителям просто показал повестку - делать нечего. Только когда я уже учился в Академии, и отец взял мое личное дело в отделе кадров, он узнал, что я ушел добровольно на фронт.

Эшелон. Теплушки. Нас всего человек пятнадцать, в основном эвакуированные. Местные ребята остались в железнодорожном техникуме. Поехали. Холодно. На одной из остановок набрали кирпичей, положили их на пол и развели костер. Смотрим, из-под вагона летят искры - пол прогорел. Под лавкой обнаружили ящик, с пакетиками желтой краски для окрашивания тканей. Сначала мы топили этой краской печку, а потом один из наших предложил менять эту краску на остановках на продукты. Как эти базарные тетки набросились на эту краску! Так что до Ташкента мы ехали сытыми. Приехали в Ташкент, пошли к коменданту, говорим: "Где тут училище летчиков-истребителей?" - Никто не знает. - "Езжайте в Чирчик, там что-то такое есть, авиационное". Мы когда туда приехали, оказывается, да, есть, но не школа летчиков-истребителей, а военно-авиационная школа стрелков-бомбардиров. Командовал училищем, генерал-майор авиации Захаров. В первые дни войны его дивизия потеряла матчасть, его сняли и прислали в училище. Он, конечно, понимал, что все равно рано или поздно попадет на фронт и будет истребителем. Все время летал в зону на УТ-1 тренировался. Ну а тогда у нас глаза на лоб полезли: что это такое, с чем его едят - мы в первый раз услышали это название. Нас сразу определили в карантин, а старшим назначили сержанта. Как начал он нас стращать: "Я уже два года в училище. Выпускать вас будут сержантами, в обмотках. Ох, вы и намучаетесь чистить пулемет ШКАС (тут он был совершенно прав)". Один из наших, Рыженко, страшно затосковал. Его потом отчислили за неуспеваемость. Вещи у нас забрали. Повели в баню мыться, для чего каждому выдали небольшой, размером с палец, кусочек хозяйственного мыла. Помылись. Выдали обмундирование - гимнастерки, галифе, обмотки, ватники зеленого цвета и огромные казацкие шапки из собачьего меха. В курсантской столовой, из-за нехватки посуды, первое блюдо, щи из виноградных листьев, я и мой друг Валя Елин, хлебали, попеременно черпая ложками, из одного круглого армейского котелка. Через две недели, опять пошли в баню. Стоим, ждем своей очереди. А в 10 метрах арык, а за арыком рыночек и там продавали орехи, яблоки. Мой друг Валя Елин говорит: "Давай один кусочек мыла обменяем, а одним помоемся". - "Давай!" Пошел. Обменял. Несу четыре яблока. И вдруг слышу голос: "Товарищ курсант, ко мне!" - Стоит командир нашего отряда старший лейтенант, по кличке "Полкан". Я подхожу. - "Что вы делаете?" - "Обменял кусочек мыла на яблоки". - "Ваша фамилия?" - Записал скрупулезно. - "Идите". На вечерней поверке: "Курсант Теменов, выйти из строя". - Выхожу. - "Вот, товарищи курсанты, первые цветочки. Государственное имущество, мыло, выданное ему для личной гигиены, он поменял на рынке. Трое суток ареста". На следующий день меня повели к старшине: "Снять ремень. Взять матрас". Приставили конвоира курсанта Сотникова. Три километра до гауптвахты шел с матрасом, и почти в затылок курсант Сотников упирался мне штыком. На мою малейшую попытку оглянуться, он на полном серьезе кричал: "Не поворачивайся, буду стрелять". Привел меня на гауптвахт, что я скажу? Если и были светлые денечки в течение полуторагодового обучения, то это именно трое суток на гауптвахте. Никуда не надо было ходить, можно целый день лежать. Вечером здоровый курсант, который приехал с Украины, говорит: "Пойдешь со мной, будем пикировать". Пикирование - это, поход на кухню с целью получения дополнительных порций. Он мне дал два ведра и пошли в столовую. Пришли. Никого еще в зале не было. Он мне говорит: "Сиди здесь, а я пошел в раздаточную". Вдруг раскрывается дверь и входит несколько военнослужащих. Впереди идет капитан в погонах. Я как увидел, так и обмер! Сразу спрятался под столом: "Батюшки! Офицер! Золотопогонник!" Мы тогда только слышали о введении погон, но еще не видели новой формы. Все окончилось благополучно, и вместо одной порции у нас было три или четыре - наелись до отвала. За трое суток на губе, проведенных со старшими курсантами я многому научился и многое понял.

В целом об училище у меня очень хорошее воспоминание. Но конечно порядки были там драконовские. Курсантам запрещали носить в руках вещи. Нельзя было носить кольца, не говоря уже о крестах и цепочках. Более того, запрещалось носить усы. Во втором отряде учились курсанты из Тбилисской авиационной спецшколы. У них 80% носило усы. Их командир, майор, поседел, пытаясь заставить их сбрить. За полтора года мне не дали ни одного увольнения. Распорядок дня был такой. Подъем и сразу выходи на физзарядку. Летом одно дело, зимой другое. Наше училище находилось в предгорьях. Зимой с гор такой ветер дул, что когда стоишь на посту, то штык песню поет. Поэтому зимой первый вопрос: "В рубашках или без рубашек?" Чаще старшина говорил: "Без рубашек". Выскакивали, занимались физзарядкой. После этого шли в зал учебно-летного отдела. Брали блокнотики, карандаши. И там нам преподавали азбуку Морзе. Норматив на прием был 100 цифр в минуту. После этого занятия шли на завтрак. Кормили нас по 5-ой курсантской норме. Это означало, что в обед всегда на третье полагался компот. За столами размещалось по четырнадцать человек. Еда обычно подавалась в вёдрах. Вначале все разливалось и раскладывалось по тарелкам. Затем один из курсантов отворачивался от стола, а другой, указывая на то или другое блюдо рукой, спрашивал - "Кому?" Отвернувшийся, называл фамилию одного из курсантов. Так все распределялось по справедливости и без обид. Кроме, конечно, компота. Однажды, после разлива компота, на дне ведра вместо чернослива, мы обнаружили большого черного таракана. Естественно с возмущением потребовали замены. Но когда наше требование удовлетворили, мы с удовольствием выпили и тот и другой. После завтрака команда: "Встать. Пилотки надеть. На выход, шагом марш". Все выходим, строимся. Командовали нами два старших лейтенанта "Полкан" и пожилой, лет 45-ти: "Больные, выйти из строя!" - Выходят. - "Собрать кружки". - У всех собирают кружки, и они с этими кружками уходят. А нам: "Направо, шагом марш". Потом: "Бегом!" У нас было два аэродрома. Первый аэродром с Р-5-ми был в километрах трех. А СБ базировались на аэродроме в пяти километрах от училища. Один день мы бежим до первого аэродрома, второй - до второго. Обычно при следовании по городку полагалось исполнять строевые песни. Но иногда по необъяснимым причинам, возникало молчаливое сопротивление строя, командам командира. Запевалой у нас был курсант Габриэльян. Командир приказывает: "Запевай". Он запевает, строй молчит. Останавливаемся. Потом: " Шагом марш! Габриэльян, запевай!". Опять не поем. Командир: "Правое плечо вперед. Марш и на плац". На плацу: "Ложись!". Ползем по-пластунски в один конец. Потом: "Встать. Становись! Шагом марш! Запевай!" Тут уже поем. И потом "Бегом!". В этой ситуации мы уже не можем отказать себе в удовольствии отыграться. Как рванем вперед. Командир, в силу своего возраста, за нами не поспевает, выдыхается, командует: "Короче шаг!" Ну да! Нас уже не удержать! Пробегая мимо танкового училища, слышим в наш адрес "Фанерщики!". Намек на наши самолеты Р-5. А мы им в ответ "Керосинщики". Но такие противостояния с командирами были редкими.

Занимались мы по 12 часов в сутки. 8 часов в аудитории и на материальной части. 4 часа самоподготовки в классах. Кормили нас три раза в день. В принципе, все было нормально. Но мы особенно любили, когда попадали в караул на электростанцию в городе Чирчик. Там тепло, тишина, только работают двигатели. А на обратном пути можно было завернуть на привокзальный рынок купить плова или рыбы из рыбожарки.

С весны начали летать. Сначала на Р-5 по маршруту, на связь, на стрельбу по конусу, бомбометание. Были и ночные полеты. Это для нас тоже было приятно, потому что на ночной полет давался доппаек - большую горбушку белого хлеба, кусок масла и сахар. И вот намажем маслом горбушку, посыплем сахаром - изумительное пирожное. Это незабываемо, потому что по большому счету радостей у нас было мало.

После выполнения программы полетов на Р-5 мы пересели на СБ. На Р-5 мы летали на сравнительно небольших высотах до полтора тысяч метров, а на СБ три тысячи метров. Штурманская кабина впереди. Она остеклена, но имеет две прорези для пулеметов. Поэтому ты принимаешь на себя поток ледяного воздуха. Сидишь в кабине на дюралевом сиденье, ноги скрещены. Я помню, зимой после полуторачасового полета прилетели, люк открывают, говорят: "Выходи, что ты там сидишь?" А я закоченел. У меня ноги не слушаются. Еле выполз оттуда. На СБ я налетал 13 часов 43 минуты. На Р-5 - 24 часа 53 минуты днем.

Была у нас и парашютная подготовка. Не забуду свой первый прыжок. Вылетели на самолете ЛИ-2. На груди запасной парашют, за спиной - основной. Слева на подвесной системе, закреплено вытяжное кольцо. Сидим на длинной вдоль борта самолёта дюралевой скамье, ожидая сигнала. Высота 800 метров. Раздается один сигнал ревуна. Пятерка курсантов выстраивается в затылок друг - другу у открытой двери самолета. Я стою первым и наблюдаю, проплывающую внизу, землю, При этом, напряженно ожидаю следующего сигнала. Правая рука крепко сжимает кольцо.Дважды раздается сигнал ревуна. Я подаюсь вперед, навстречу бездне, успеваю заметить, пронесшееся сверху, хвостовое оперение самолета, и резко дергаю за кольцо. Через несколько секунд, кажущихся вечностью, резкий рывок подвесной системы и тишина.Невозможно словами выразить охватившее меня блаженство.Рядом опускаются к гостеприимной земле под белыми куполами мои товарищи. Жизнь прекрасна! Приближается приземление. Манипулируя стропами таким образом, чтобы ветер дул в спину, а земля как бы уходила из-под ног. Плавно приземляюсь. Очень доволен всем пережитым.

В училище нас обучали исключительно высококвалифицированные специалисты. Тщательно готовили нас и к прыжкам с парашютом. Но избежать трагедии не удалось.Бросали с У-2. Прыгал грузин отличный парень, спортсмен и интеллект у него выше плинтуса. Техника прыжка была такова. Курсант сидит во второй кабине У-2. Он должен вылезти из кабины, встать на плоскость, стропу, которая вытягивает парашют, зацепить крюком за борт и по команде прыгнуть. А он видимо так боялся прыгать, что забыл зацепить стропу и прыгнул. На место трагедии приехал начальник училища генерал-майор авиации Герой Советского Союза Душкин, сменивший Захарова на посту начальника училища. Начал кричать на капитана, начальника ПДС: "До каких пор вы будете гробить у меня людей?!" Тот ни слова не сказал. Снял с погибшего курсанта парашют, надел на себя, сел в У-2, поднялся и прыгнул. Хотя он очень сильно рисковал. Парашют мог деформироваться при падении с 800 метров. Тем самым, доказал, что тут не служба виновата. Очень геройски реабилитировал себя.

5 мая 1944 года нас построили, и генерал-майор Душкин объявил приказ главнокомандующего военно-воздушными силами Новикова, о присвоении нам званий младших лейтенантов. Распределение шло так: первые 33 человека по алфавиту попали в Безенчук в запасной полк на "Бостоны", морская торпедоносная авиация. Из этой группы в живых осталось 2 человека. Я еще только прибыл на фронт, а Валя Елин мой друг уже был награжден двумя орденами Красного Знамени, а вскоре погиб.Вторые 33 человека попали в Кировобад, в высшую штурманскую школу. Я их после войны встретил. Я штурман звена с орденом Красного Знамени, но младший лейтенант, а они лейтенанты, но никто не воевал. А третья тридцатка, в том числе и я - в Казань в 9-й запасной полк на Пе-2 . Но тогда о нашей дальнейшей судьбе мы еще не знали. Вечером в казарму пришел старшина, принес мешок с полевыми погонами и каждому дал по две звездочки. После этого нам разрешили пойти в город. Все побежали в парк, гуляют, а на мне сразу повисла одна девчонка и стала со мной танцевать. Я, конечно, был несказанно рад этому, но почему-то она все выспрашивала, куда нас направляют. Я потом уже подумал не шпионка ли она.

Из Ташкента поездом мы приехали в Куйбышев. Здесь я распрощался с другом Валей Елиным и остальными ребятами из первой группы, сами, пароходом по Волге отправились в Казань.

Валерий Юсупов (слева) и Владимир Темеров

Мы прибыли в Казань в 9-й запасной авиационный полк, где проходили боевое применение и переучивание на Пе-2. Помню, ходил такой анекдот. Почему Ли-2 такой толстый, Ил-2 горбатый, а "пешка" такая худая? Потому что Ли-2 всю войну спекулировал, штурмовик всю войну на себе вынес, а "пешку", как проститутку бросали, и в разведчики, и истребители, и пикирующие бомбардировщики.Начали сколачивать экипажи. У моего первого летчика дело не пошло. Меня перевели к какому-то подполковнику. Когда мы летали по кругу, его все время ругали - хреновый летчик. Пе-2 машина очень сложная, тяжелая. А потом мне дали Валерия Юсупова. Командир эскадрильи сказал: "Володя, с этим летчиком ты будешь летать 100 лет!" И действительно мы с ним и летали хорошо и подружились.

Учеба в полку была весьма напряженной. Отрабатывал полеты по маршруту, бомбометание с горизонтального полета, в любое время можно было в тире пострелять из крупнокалиберного пулемета "Березина", а на аэродроме у "Т", был установлен фотокинопулемет и мы тренировались в стрельбе по самолетам, находящимся в воздухе.

Вместе с тем в полку царила вполне демократическая обстановка. В вечернее время можно было выйти в город. В основном, ходили на танцплощадку в соседний парк. В летной столовой продавалось пиво по 14 рублей литр.

На гарнизонной гауптвахте процветала игра в очко. Я лично не играл, а вот Валька Юсупов был азартнейшим игроком. Платили нам 550 рублей в месяц. И еще нахалы первое время высчитывали налог за бездетность, хотя положено только с 21 года! Правда, потом нам эти деньги вернули. Чтобы понять, что это за деньги скажу, что когда у меня был день рождения, мы поехали на железную дорогу и в вагоне-ресторане купили бутылку крымского "Кокура" и чекушку водки. Все! Денег не хватало. А каждому давалась книжечка талонов в летную столовую. Каждый листик - три талончика: завтрак, обед, ужин. Обед 30 рублей, ужин - 25 рублей. Так эти игроманы начинали отыгрываться талонами. Но отрывали не сегодняшний талон, а с конца месяца в надежде, что отыграется к этому времени.

Процветало воровство. Перед отлетом на фронт у меня украли шинель (ее можно было продать за 1000 рублей). Прилетаем в Тулу. Ребята собрались и штурман, который Чкаловское училище окончил, говорит: "Володька, ты меня извини, но я хочу перед тобой повиниться. Мы украли твою шинель, но не знали, что это твоя. Только, когда вышли за забор, в кармане нашли письмо от твоей матери". Пропили мою шинель и чистосердечно признались. Что ж, повинную голову меч не сечет.

Перед отправкой на фронт выдали личное оружие. У нас в экипаже сначала был стрелок-радист с орденом Красного Знамени, но, как говорят в Одессе, ушлый. Я его увидел на рынке в Казани, стоящим за прилавком и торгующим воблой. Так мы убыли на фронт, а он остался. Нам дали хорошего парнишку Бегма Николая с 1926 года рождения. Он получил ППШ и 2 диска, 140 патронов, а нам дали ТТ.

Я и Валерий, перед отлетом на фронт, устроили "отходную", пригласив своих инструкторов, летчика Кузнецова, штурмана Кондратьева. Для этого вечером в летной столовой накрыли столик и выставили три семилитровых жестяных чайника пива.

Накануне отлета в частном доме, Наташи Садовской, студентки Казанского мединститута, с которой чисто платонически подружился, попрощались с ней и её матерью. Выходя из дома, за калиткой, я с Валерием произвели из пистолетов "ТТ" салют, расстреляв в воздух по обойме. На следующее утро, взлетев в последний раз с Казанского аэродрома, мы, пролетая над домом Наташи, выпустили серию прощальных ракет.

Лидировал на фронт командир эскадрильи Брехов со штурманом эскадрильи Моргуновым. Первая посадка - Тула. На следующий день пошел дождь. Первый день дождь идет, второй день дождь идет, третий день - дождь и так шесть дней. Но каждое утро мы едем на аэродром на машине и возвращаемся. Вдруг слышим такой разговор между Бреховым и Моргуновым, у которого семья в Москве. Брехов говорит: "Поезжай, повидайся". Валька говорит: "Поехали к твоим (а мои родители уже переехали из Ашхабада в Москву). Тебе отец сапоги обещал". Я сопротивлялся, но, в конце концов, он меня уговорил, и мы написали письмо Брехову: "Михаил Владимирович, мы скоро приедем, если что, мы вас догоним на следующем аэродроме". Отдали стрелку-радисту и сказали, что если уже будут взлетать, и нас будут искать, отдай. Сели на попутку, приехали на вокзал, уже темно, поезд уходил в 11 вечера. Хоть и 1944 год, но было затемнение, горят синие лампы. Документов у нас нет. В 11 часов вышли на перрон, чтобы пройти в вагон. Я посмотрел на небо, горят звезды. Говорю: "Все, поехали домой". Остановили полуторку, сели в кузов. И вернулись. Утром действительно подъем, по машинам, опробовали моторы, ждем. Опять отбой. Хоть и не улетели, но думаю, что нас бы конечно хватились.

Кончились дожди. Полетели мы дальше. Меня поразил сожженный дотла Смоленск. Мы же все время были в тылу, не испытывали бомбежек. В Минске остановились в гостинице, как тогда говорили, "Красный клоп". Чтобы не украли, снимаешь сапоги и ставишь в них ножки кровати, на которой спишь. Только тогда можешь быть уверен, что утром их найдешь на месте. Надо сказать, что самолетовождение у меня получалось неплохо, и после каждого этапа при подведении итогов меня хвалили. Из Минска в Озера, а оттуда в Пружаны в наш 122-й Гвардейский полк. Причем войну этот полк, который тогда назывался 130-й, начал именно на том месте, куда прибыли мы.

Встречало нас всё полковое начальство командир гв. подполковник Семен Никитович Гаврилов, замполит Афанасий Григорьевич Невмержицкий, и командиры эскадрилий, 1-ой капитан Дмитрий Михайлович Калинин и 2-ой майор Рымшин, а также толпа летунов полка.Для нашего экипажа встреча оказалась крайне не гостеприимной. В Казани мы получили прямо с завода новенький самолет. Местному художнику отдали два талона на ужин, и он масляными красками нарисовал на коке самолета наш авиационный символ - распростертые орлиные крылья, а по центру пропеллер и красная звёздочка. Мы очень гордились этим. Однако подошел капитан Калинин и, погладив наши крылья, сказал "Эта лошадка будет моей". Так мы оказались "безлошадными".

Размещались в фольварке на чердаке, на который вела крутая лестница. Вокруг летчики, все с боевыми орденами, конечно, чувствовали мы себя первоклашками. Вечером подходит ко мне лейтенант Паша Шерстнев. Говорит: "Володька, я знаю, где можно найти выпить. Пойдем". Я по этой части был не силен, но пошел. Пришли к одному дому, заходим. Оказалось там жил русский, старообрядец. Он нам выставил на стол красавец-каравай хлеба, эмалированную кружку с маслом и темную бутыль самогонки. Сидели, разговаривали за жизнь, потихоньку опустошая бутыль. На обратном пути я Пашу почти тащил. Он-то по полной пил, а я пропускал. До фольварка я его дотащил, а по лестнице уже не мог. Положил его рядом, а сам стал карабкаться наверх. Уже почти поднялся и вдруг сверху голос: "А это что за явление?" Я голову поднял, смотрю пола желтого реглана - замполит: "Ну да:Ну ладно: Ну если так воевать начинает толк будет! Помогите ему". Меня затащили и положили на солому.

В это время дивизия стояла на переформировании. Только отдельные экипажи выполняли боевые задачи. Поэтому по прибытии в полк мы опять, как и в ЗАПе отрабатывали боевое применение: полеты строем, по кругу, бомбометание. В конце октября перелетели в Шауляй. А 30-го октября состоялся первый боевой вылет.

В полку был самолет, который все называли "Орел". Действительно у него на фюзеляже был нарисован снежный утес, а на его вершине сидел красивый орел. Но! Самолет был довоенной пстойки с полностью выработанным ресурсом. Вот на нем мы и полетели. Кроме того нас назначили на "коммунистическое место". Это крайний правый или левый ведомый замыкающих троек в зависимости от выполняемого поворота над целью. Радиус разворота у него максимальный и он дольше всех находится в зоне огня. Поэтому экипаж, летящий в строю на этом месте должен быть "беззаветно преданным своей Родине".

Перед вылетом при инструктаже выступал начальник разведки капитан Агапов и нас заверил, что в районе цели авиация противника отсутствует и ни какого прикрытия нам не дали. До начала боевого пути мы шли в девятке не плохо, поскольку Валерий был хорошим летчиком и в строю держался нормально. Километра за три до цели выполнили левый боевой разворот, а мы стояли крайними правыми. Выполняя его, мы отстали от группы километра на два и уже шли самостоятельно. Нас предупредили, что немцы могут наводить истребители по цветным разрывам зенитных снарядов. Подходим к цели на высоте 3000. Я уже вижу, что эскадрилья бомбы сбросила. А рядом начинают снаряды и именно цветные, значит, жди истребителей. Я примерно, не по прицелу, а по линиям на остеклении кабины, фактически "по сапогу", сбрасываю бомбы. Только сбросил и рядом разрыв. Я вскочил и за пулемет, а бомболюк закрыть забыл. Девятка ушла далеко вперед. Самолет скорость не набирает. Сначала мы не могли понять, в чем дело, а потом, батюшки, так я же бомболюк не закрыл. Я его закрыл, и мы потели самостоятельно. Без приключении долетели до Шауляя, приземлились. Командир звена Усольский, приземистый летчик, лет 35. Подошел ко мне: "Пройдемся". Пошли прогуляться по лесу возле аэродрома. И он со мной по-человечески начал говорить: "Володь, у тебя раскрылась только первая страничка твоей жизненной книги, и ты должен вести себя так, чтобы этих страничек было много и на них было бы все хорошо изложено. Ты понимаешь, допустил промашку. Забыл закрыть бомболюки. Постарайся больше таких ошибок не допускать". Они подумали, что нас собьют, переживали за нас. А вот то что нам, молодым, подсунули старый самолет об этом они не переживали: Я, конечно, все понял. После этого никаких недостатков не было. А у других были. Например, Володька Кучеров, тоже из нашей когорты, так тот однажды сбросил бомбы, а бомболюк не открыл. Так и привезли их в бомболюке. Хорошо, что они не взорвались.

Вот такой был первый вылет. Что сказать о кабине? Забирались в нее с нижнего люка. В самолёте штурман помещался, справа позади летчика, но если он сидел на своём парашюте в комфортном кресле с бронеспинкой, то штурман ютился на пятачке, буквально зажатый прицелом, пулемётом и парашютом на груди.

Когда на 60-летие победы меня пригласили в Монино и я залез в эту кабину, а оператор РТР снизу меня снимал, я поразился. Как я там помещался!? Ведь мы летели в комбинезонах, в унтах. Но тогда мы не испытывали никакого дискомфорта. У штурмана была отдельная приборная доска и ручка уборки шасси. Убирать и выпускать их входило в мои обязанности. Однажды Коля Деев, штурман командира полка, на взлете раньше времени убрал шасси - ему почудилось, что самолет оторвался. Ведь когда взлетаешь на "пешке" с полевого аэродрома в кабине не страшного, а когда стоишь в стороне и смотришь, как этот самолет подпрыгивает на кочках - очень неприятно. Так вот Колин самолет подпрыгнул на кочке, а он решил, что они взлетели и шасси убрал. Самолет на фюзеляж и приземлился. Слава богу, бомбы не взорвались. Но 6 месяцев у него из зарплаты вычитали 50% за причиненный материальный ущерб.

В полете штурман не пристегнут ремнями. Нас инструктировали, что в случае вынужденной посадки надо обхватить летчика сзади руками и самому прижаться к бронеспинке его сидения. Практически весь полет я сидел, поскольку стоять мне было незачем - только если стрелять из пулемета. Кстати из-за этого пулемета я не участвовал в вылете, который мог закончиться для меня трагически. Судьба мне все же благоволила. Это был один из первых вылетов на Пилау. Нам дали хороший самолет. Мы пришли, сели. Я стал проверять пулемет. Пытаюсь двинуть - не могу. Дело было в феврале. Днем тепло и в желоб, по которому ходят подшипники турели, залилась вода, а ночью она замерзла. Пулемет оказался не боеспособным. Я это только обнаружил, а уже команда на вылет. Нам, правда, сказали: "Бегите на другую стоянку, в другую эскадрилью, может быть, там дадут самолет". Мы побежали с парашютами, никто нам самолета не дал, и они улетели. Почему я говорю, посчастливилось, потому что в этом вылете наш полк впервые за боевые действия потерял несколько самолетов. А во втором вылете мы уже участвовали.

В начале января 1945 года в результате неумелого руководства наша дивизия понесла большие потери. Мы летели на Куле. Наш полк не потерял ни одного самолета, поскольку мы шли первыми и немцы еще спали. А вот следующие за нами 119-й и 123-й полки потеряли 17 самолетов. Очень здорово их побили истребители.

В середине января мы полетели на Пилькален. Нам опять дали этого "орла" и снова мы на боевом развороте отстали. Правда, здесь уже спокойно отбомбились, никто по нам не стрелял. "Орел" погиб 18 января возле аэродрома Халигенбаль. Летчик Хлопков и штурман Смирнов полетели на нем на разведку погоды. Возвращается. Подошел, сделал первый разворот, второй и стал к третьему развороту подходить, клюнул носом и исчез. Нет самолета! Он упал прямо у нас на глазах, причем не взрыва ничего не последовало, тишина. Говорят, чудес не бывает! Бывают и еще какие! Весь экипаж остался жив, и даже царапины на них не было! Правда, приехали они с выпученными глазами и долго не могли придти в себя

Вообще, надо сказать, авиаторы жили неплохо. Боевой вылет полтора-два часа. Над целью находишься очень незначительное время, а после возвращения мы уже свободны. Самолет поставили на стоянку, с ним техники занимаются. В Шауляе мы размещались в добротных казармах. Немцы выкрасили стены розовой краской, а по ней нарисовали девиц в купальниках, сидящих на пляже в шезлонге. Нас эти рисунки очень радовали, а политорганы не возражали. Надо прямо сказать, что ни каких проблем, ни с ними, ни с особистами не было. Полкового особиста я видел один раз. Он читал лекцию о бдительности, на территории врага. Политработники тоже были нормальные. Кстати знаешь, чем отличается комиссар от замполита? Комиссар говорит: "Делай как я!", а замполит: "Делай, как я скажу!"

Жили все очень дружно. Вечером за ужином старшина эскадрильи тем, кто летал на боевой вылет, в крышку от термоса отмеряет 100 грамм. Обычно экипаж скидывался одному - сегодня я выпиваю, завтра летчик, а потом стрелок-радист. А после ужина танцы, музыка, песни. Штурман нашей эскадрильи Михаил Куркалов был отличным баянистом, а сержант Лимантов В.А. прекрасным аккордеонистом. Под их аккомпанемент мы часто пели наши любимые русские и украинские песни. В полку было человек 15- 20 женщин - прибористы, оружейницы, парашютистки. Надо сказать, что мы, мальчишки, не пользовались у них особым успехом, и вели себя скромно. Командир полка Иван Семенович Гаврилов, ввел очень строгий порядок. Если какая-нибудь девушка беременела от нашего товарища, то ее отправляли на его родину, его родителям.

Надо сказать, что командир полка был исключительный летчик, который совершил более 400 вылетов. Он по всем параметрам заслуживал быть Героем, но Андреев, командир дивизии, зажал его представление. Штурмана полка и начальника связи представили к званию, а его нет. Хотя только он и мог возглавить дивизионную колонну, когда мы делали первый налет на Кенигсберг 5 февраля 1945 года. Надо сказать, что еще мальчишкой в Одессе, когда началась Вторая мировая война, из сводок было известно, что английская авиация совершала налеты на город Кенигсберг. Тогда я впервые в жизни услыхал название этого города, конечно же, не представлял себе, что когда-то мне тоже придется бомбить Кенигсберг. Перед вылетом мы собрались в классе предполетной подготовки, где проводился инструктаж, был вывешен фотопланшет Кенигсберга, размером метр на метр. Дешифровщики обвели красным наши цели - порт, вокзалы, аэродром и прочее. От каждого из трех полков дивизии в вылете участвовало по две эскадрильи 54 самолета. Вылетели мы из-под Истенбурга во второй половине дня. Под плоскостями подвешены две отличные 250-ти килограммовые немецкие авиабомбы, в бомболюке наши сотки. Помимо фугасных, мы использовали и немецкие кассетные ротативно - рассеивающие бомбы. Надо отметить высокие баллистические данные немецких боеприпасв.

Прошли южнее Кенигсберга, и на траверсе Куршской косы развернулись на цель, чтобы зайти с моря, со стороны солнца. Шли со снижением на высоте 5000. Впереди, по курсу над Кенигсбегом, наблюдаем сплошную стену чёрных разрывов снарядов зенитных батарей. Немцы открыли заградительный огонь. На такой большой высоте в неотапливаемой кабине, по логике вещей, мы должны были мёрзнуть, но мы потели. Надо сказать, конверсионные следы от массы работающих моторов создавали впечатление грандиозности происходящего. Примерно за два километра до цели мы увидели прямо по курсу черные разрывы зенитных снарядов. Било не менее двух десятков стволов. Мы шли со снижением, и скорость у нас была довольно солидная. Тем не менее, когда мы вошли в зону этого обстрела, стало тревожно - кругом разрывы, самолет, то подбрасывает вверх, то бросает вниз, то влево, то вправо, а надо соблюдать строй. Вышли на цель. Город с его черепичными крышами в лучах заходящего солнца казался красным, совершенно не тронутым. По ведущему сбросили бомбы по центру Кенигсберга и благополучно вернулись домой. А вот когда мы летали на него в апреле, так дым поднимался свыше 3000 метров. Земля была видна, но запах гари стоял в кабине. Мы видели, как внизу утюжат землю штурмовики, видели батареи, которые по нам стреляют. После одного из вылетов мы насчитали 41 дырку. Пришел усатый дядька дядя Вася с ведерком эмалита и перкалевыми латками. Он подходил к дырке в фюзеляже, намажет клеем, латку шлеп - и все в порядке. Конечно, так делали только в том случае, когда осколки не повреждали детали конструкции. Но такого у нас не было.

21 февраля 1945 года после одного из вылетов пришлось нам садиться на вынужденную. Возвращаясь с боевого задания, наша девятка в районе аэродрома попала в густой снегопад. Даже консоли собственного самолета не просматривались. Когда вывались - девятка распалась. Одни самолёты направились в Шауляй, но там, при посадке на раскисший аэродром, одна машина скапотировала. Мы же взяли курс на Тильзит, где на наших картах, был обозначен запасной аэродром. Прилетаем, а там стоит У-2 на пятачке и кругом лес, сесть невозможно. Пока мы туда-сюда, уже стрелка горючего на нуле. Валентин все же нашел площадку среди леса. Я только помню, как я его взял за грудки, прижался к спинке. Боковым зрением увидел, как слева проскочила трансформаторная будка красного кирпича. Вдруг трах-трах-трах и тишина. Оказывается, мы приземлились на территории немецкого концлагеря, сбили два ряда здоровых столбов с проволокой и остановились. Я пытался открыть колпак, но открылась только передняя часть сантиметров на десять, а дальше никак. Выбираться пришлось через нижний люк. Смотрю, метрах в сорока из бурьяна выглядывает фигура солдатика, усатого дядьки в возрасте. Выглянет и прячется. Я ему кричу: "Свои!" Он подошел, сказал, куда идти.

Я говорю стрелку: "Давай, откроем бортпаек. Нам говорили, что там шоколад есть". Открыли, батюшки, а там кроме трухи от галет, ничего нет. Вот это было обидно! Стрелка оставили у самолета, а сами пошли. Тут я впервые в жизни увидел немцев. Конечно уже пленных. Небольшая группа человек пятнадцать, шла под конвоем нам на встречу. Они остановились, встали на край шоссе, и когда мы подошли, отдали нам честь. Они были одеты, кто в чем, вид у них был затрапезный. Подошли мы к зданию начальника лагеря немецких военнопленных. Капитальное, одноэтажное здание штаба, анфилада больших комнат, все в коже, диваны, кресла, стоят напольные массивные часы с маятником, которые потом заполонили магазины Москвы. Пришли в кабинет. Огромный дубовый стол. За столом майор. Он говорит: "У нас очень сложная обстановка. Сейчас по лесам бродят немецкие подразделения, которые оказались у нас в тылу. У меня нет связи с авиационными частями, но я вам дам машину". - "Хорошо. Только надо охрану выставить у самолета, и стрелок-радист будет у вас, вы его возьмите на довольствие". Договорились. Поехали назад к самолету с отделением солдатиков, которые будут отвечать за сохранность оборудования. Я залез в кабину, включил приборы. А там 40 с чем-то электромоторов, они гудят. Начальнику караула говорю: "Смотри, там остались бомбы. Я сейчас их выключу, но если кто полезет, живым он уже из кабины не вылезет". Припугнул, чтобы не воровали. Утром приехали в Тильзит. Запомнилось четырехэтажное здание консерватории. Окна раскрыты настежь и из каждого окна раздается какофония на рояле - солдаты лазят. Зашли в кирху, а в ней громадный орган, смотрю, солдаты растаскивают трубы. Зачем они им нужны? Вмешиваться не стал, потому что народ был военный, если чего не понравиться, то мало не покажется. Приехал за нами комэск Михаил Владимирович Брехов.Он рассказал, что после нас в снежную круговерть вошла девятка из 119-го полка. Два самолёта столкнулись и врезались в землю по хвосты и взорвались. Кто погиб не ясно, поскольку судьба нашего экипажа была неизвестна. Пытались определить по номерам выброшенных взрывом пистолетов. Но учёт оружия в частях оказался не на высоте.

Наше прибытие встретили с большой радостью. Даже налили по рюмке. На место посадки самолёта выехали инженер полка и техник самолёта Иван Жерносенко на предмет возможности его ремонта. Однако повреждения, полученные от столкновения с бетонными столбами, такую возможность исключали.

Дальше война пошла своим чередом. Как-то зенитный снаряд попал в наш самолёт. Выбил в правой плоскости консольный бензобак. Образовалась большая дыра, но вернулись и сели нормально. Применять пулемет против истребителей мне за всю войну не пришлось. Только когда уже закончилась война, в Елгаве. Командир полка объявил: "Победа!", тогда мы сели в самолеты и устроили салют.

Когда закончилась Восточно-прусская операции, Кенигсберг был взят, фактически война для нас закончилась. Мы стали заниматься трофеями. Надо сказать, что авиаторам трофеи не доставались. Мы приходили и располагались в населенных пунктах, где прошла пехота, а после нее ничего не оставалось. Они даже с кожаных диванов кожу срезали.

Развилось движение кладоискателей. Считалось, что немцы, уходя, что-то зарывали. Ходили целые группы, вооруженные металлическими штырями, щупали землю. Мы тоже один раз ходили, но никаких трофеев не нашли. Тогда мы рванули в Кенигсберг. Наши военные там жили припеваючи. Хотя Кенигсберг был разрушен, но по окраинам сохранились хорошие коттеджи. Немцы предприимчивые, уже были открыты заведения, куда можно было зайти, выпить шнапса и купить колбасу. На многих домах были вывешены белые полотнища и написано крупными буквами - тиф. Видимо с тем расчетом, чтобы слишком не шастали по немецким домам. Мы ходили на пепелища, собирали оставшуюся посуду. Мне даже удалось послать посылочку с тарелочками, блюдечками, чашками, которые мы там насобирали. Стрелком-радистом в экипаже комэска Брехова был одессит Фима Литвак. Он был награжден орденом Красного Знамени за то что сбил "фокера". Ну, кто еще может сбить истребитель, как не стрелок экипажа комэска? Вот как-то раз Фима, насобирав трофеев, ехал на полуторке. Мешок положил в кузов, а сам в кабине. Когда поравнялись с нашим КПП, шофер притормозил, говорит: "Давай, спрыгивай". Фима соскочил, а тот по газам, и мешок так и остался в кузове. Как он переживал!

Где-то в это же время нам на экипаж выдали девять килограмм сахара. Мы стали варить сахарные помадки с молоком. А молока было - пей не хочу! В нашем БАО было 115 коров.

Вскоре нашу дивизию перебросили в Прибалтику на аэродром у города Елгава. 5-го Мая 1945-го года наш экипаж был удостоен правительственных наград. Меня и Валерия наградили орденами Красного Знамени, а Николая - орденом Отечественная война 1-ой степени. Весьма кстати, незадолго до этого, нам на экипаж из трофеев фронта выдали 9 кг сахара. С этим сахаром мы снарядили старшину Ивана Жерносенко в город. Вернулся он с бутылью самогонки. Было чем отметить столь знаменательное событие.

А 8 мая боевая тревога - на аэродром! Боевая задача - разбомбить штаб курляндской группировки в городе Кулдига. Погода была плохая. Поэтому на разведку послали один экипаж. Полетел летчик Трегубов, а в качестве штурмана полетел подполковник из штаба дивизии. Видимо просто хотел сделать еще один боевой вылет. Вскорости они вернулись. Мы их окружили, стали расспрашивать. Этот подполковник показывает планшет, рассеченный осколком. Облачность была низкая, шли на малой высоте и их обстреляли. Тем не менее, мы взлетели бомбить Кулдигу, но нас перенацелили на подавление живой силы и техники противника в городе Скронда. Я уже значительно позднее подумал: "Ну, зачем же было бомбить город 8 мая?" Облачность была порядка 800 метров. По нам стреляло все, и зенитная артиллерия и крупнокалиберные пулеметы. Такое ощущение, что все пули и снаряды летят в тебя. Но мы зашли, как положено, сбросили бомбы, вернулись. Когда мы приземлились, оказалось, что не вернулся экипаж Трегубова. Они были сбиты и погибли. А ведь их предупреждали после первого полета, что нельзя им лететь, планшет пробили.

Жили мы в каменном доме, где были двухэтажные нары. Я лично спал на верхних нарах. И вдруг ночью около 5 часов страшный шум, пальба, ракеты и крики: "Победа! Победа!" Некоторые стали пулять сразу в потолок. Начала штукатурка сыпаться. Кричали, обнимались. Победа!