Военное лётное училище я окончил в декабре 1940-го. Летать-то я начал еще до поступления в училище, в аэроклубе в городе Шебекино Курской, ныне Белгородской, области. Отец у меня был железнодорожным машинистом. В то время это была очень престижная работа. Когда он уходил в отпуск, ему предоставлялись билеты в мягкий вагон. Смутно помню - пацан же был, - но получал он, кажется, 160 рублей. Тогда воз яблок стоил 80 копеек. Мясо тоже в копейках: 30 или 50 копеек за килограмм. Жили мы хорошо.
Как попал в аэроклуб? Я в это время учился в 9 классе. До сих пор помню: сидел за одной партой с Колей Коротковым. Мы сдружились, хотя он был постарше меня на год или два. Окончили 9 класс. Отгуляли лето.
Пришли в десятый класс, и Коля говорит: "Я с уроков буду уходить". - "Куда?" - " В аэроклуб". - "А ты что, летаешь?" - "Да" - "Не может быть!" Не поверил, подумал, что он меня разыгрывает. Он мне назвал время и дату и говорит: "Я буду пилотировать в этой зоне". Я все равно не поверил. Точно! В этот день и в названное им время с расхождением в несколько минут появился самолет У-2, начал делать виражи, "мертвую петлю" - так она называлась, сейчас - "Петля Нестерова". Одним словом, я понял, что мой друг летает. Я тоже загорелся. Мы встретились, он говорит: "Иди в аэроклуб". - "А что там нужно пройти?" - "Мандатную и медицинскую комиссии". - "Я не пойду". - "Да ты что?! Ты такой спортсмен! В сборной команде школы в волейбол играешь". Я, вообще, спортивным парнем был, после войны даже стал мастером спорта по волейболу.
А тогда я загорелся летать. Обратился в этот аэроклуб, написал, как положено, заявление. Мне дали "добро". Но надо пройти мандатную комиссию. Я ее прошел легко: отец во время революции был командиром бронепоезда, член партии. На медицинскую комиссию направили в город Белгород, это 43 километра от Шебекино. Поехал и прошел все тесты. Вернулся, был зачислен в аэроклуб. Отучился около года и очень полюбил авиацию. В 38 году мы, выпускники, ждали комиссию из Чугуевоского летного училища, которая должна была принимать экзамены. Отпилотировал я на пятерку и, таким образом, был зачислен в училище, но сказали, что я должен ждать вызова, который пришел только через несколько месяцев. Попал я в город Чугуево под Харьковом. Начали летать на двухместном УТ-2, на котором прошли обучение пилотажу и технике скоростной посадки. Прыгали с парашютом. Затем вся эскадрилья, а это порядка двухсот человек, была переведена на УТИ-4. После освоения этого двухместного самолета три эскадрильи, в том числе и нашу, пересадили на И-16, а еще три стали осваивать И-15. 10 полетов я сделал удачно. А на 11-ом едва не поломал самолет, на котором летал Валерий Чкалов (его так и называли "чкаловский"). И-16 очень строгая машина - маленькая, крылышки маленькие, фюзеляж толстый.
Окончил это училище одним из лучших, и меня в числе 11 человек оставили инструктором. Получалось даже так, что я уже инструктор, а курсантами у меня мои приятели, вместе с которыми мы поступали в училище.
Надо сказать, что окончил я училище сержантом. Мы надеялись, что нас выпустят лейтенантами, нам уже красивую темно-голубую форму пошили, с "курицей" на рукаве. И вдруг пришел приказ министра обороны Тимошенко: всех выпускать сержантами! Обидно было настолько, что я, например, никогда не надевал треугольники. Кроме того, нас оставили жить на казарменном положении, и требовалось отслужить четыре года, чтобы выйти из этой казармы. Конечно, мы, сержанты, жили не в общей комнате, а в комнатах по 3-4 человека, на всем довольствии - питание, форма, проезд. Но, например, сержантский оклад был 440 рублей, а у лейтенанта - 750. Ну, хоть стричься не заставили.
Одним словом, начал я свою инструкторскую деятельность в январе, а в июне - война.
Узнал я о начале войны так. Летом мы жили в палатках на аэродроме. Ночью шел ливень, и когда объявили тревогу, вставать не хотелось, подумали, что опять учебная. Надо сказать, что весь учебный процесс в училище состоял из учебных тревог - почти каждое воскресенье. Однако последовала команда: "Все в столовую!" Мы собрались и сидим, чего-то ждем. Никак не поймем, что такое? Уже позавтракали. Не летаем, ничего не делаем. Когда были учебные тревоги, то мы летали по графику. А к полудню объявили, что по радио будет сообщение, и выступил Молотов. Вот так мы узнали, что началась война. Конечно, сразу же начали проситься на фронт, но нас не пустили. Еще несколько дней продолжалась учеба. Мы замаскировали самолеты, палатки с аэродрома перенесли в находившийся рядом овраг.
Где-то на третий день объявили: "Тревога!" Немцы сбросили десант в районе Харькова. Ночь была лунная, и я видел парашюты. Последовала команда: немедленно подготовить самолеты и перелететь на аэродром у станции Булацеловка. И вот туда мы с рассветом перелетели. Там еще дня 2 полетали, но нас начали бомбить. Из инструкторов сформировали группу для отражения налетов. В этот отряд вошел и я. Вылетов двадцать сделали. Кто тогда считал эти вылеты?! Даже и в голову не приходило. Вели бои. Сложно приходилось. Мы на И-16, а они на Ме-109. У него скорость больше. Если наш И-16 за разворот набирал, теоретически, 400-450 метров, то "мессер" - 700-750. И скорость у него за 500, а у нас примерно 450 - и то весь дрожит. Прицелы у нас какие! Трубка. А что в нее увидишь? Только у командира группы был И-16 с коллиматорным прицелом. В этих боях погиб мой друг, Фирсов Валя с Орла.
Через две или три недели нам приказали лететь в Борисоглебск. Сели с трудом. Весь аэродром был забит самолетами. Летного состава - сотни. Отступающие авиационные части скопились в Борисоглебске. Жить было негде. Мы втроем спали на двухъярусной койке в училищной казарме.
Мы думали, что пройдет несколько дней, и нас опять направят на фронт. Не тут-то было. Около месяца там торчали. Только пили пиво и ходили на танцы. Танцы были каждый вечер, независимо от того, что немец прет. Затемнение, свечи, танцы и пиво. И только когда он уже подошел к Киеву, последовала команда всему училищу лететь и ехать в Среднюю Азию. Так я оказался в Чимкенте, а когда собрали самолеты, привезенные на железнодорожных платформах, нашу эскадрилью направили в Джамбул…
Там я продолжал работать инструктором, обучал летчиков. Мои друзья, с которыми я учился - человека четыре, - там оказались. Я их опять вывозил. Летали они не очень, но я их выпустил.
Работал я в Средней Азии, а душа на фронт рвалась. Я написал рапорт (Не только я, но два моих закадычных друга: Бугоенко Яша и Семен Сафронов. Семен погиб, а Яша так и остался в этом училище). Мне отказали - мол, здесь вы нужны, чтобы обучать летчиков. Сотни, тысячи летчиков нужны фронту, а кто их будет учить?! Через месяц опять пишу - опять отказывают.
Я уже освоил И-16, как свои пять пальцев. Думаю: что делать? Раз не вырвешься на фронт, что-то нужно делать. В общем, симулировал я, что мне плохо при выполнении фигур высшего пилотажа и меня списали с инструкторской работы, сделав шеф-пилотом на УТ-2. Шесть эскадрилий были разбросаны по всей Средней Азии. От Чимкента до Джамбула. Вот я возил пакеты-распоряжения. Мне понравилось. Жил в Джамбуле в казарме вместе с курсантами, но в отдельной комнате. С питанием никаких проблем не было. (Я до сих пор поражаюсь, что и в тылу, и на фронте независимо от того, отступали или наступали, и авиабензин, и авиационное масло, и столовая, и обеды, и завтраки из трех блюд - все было! Даже на Смоленщине осенью 1943-го, когда дороги раскисли, размокли, у нас и мысли не было, что может не быть авиабензина, авиационного масла - все доставлялось вовремя.)
Так я полетал, может, месяца полтора, познакомился с будущим трижды Героем Кожедубом, который тоже был инструктором в этом училище в 5-й эскадрилье. Потом, когда я уже улетел на фронт, он там, на станции Сас-Тюбе, выпил крепко и избил кого-то, его отдали под трибунал и отправили на фронт.
Вскоре пришла разнарядка, и меня направили в Харьковское летное училище в Алма-Ате. Летной практики там не было, всё теория, тактика, аэродинамика, штурманская подготовка, метеорология, двигатели. По окончании этого училища мне присвоили звание младший лейтенант и в начале 1943 года нас направили в Штаб ВВС в Москву поездом. Здесь целая история: как мы ехали, как купались под кранами для заправки паровозов водой, как кур ловили - голодные были, как соль продавали, которую в районе Аральского моря набрали. Стакан соли стоил 50 рублей. В общем, с приключениями добрались до Москвы, откуда я был направлен в 1-ю воздушную армию, стоявшую тогда под Орлом.
Из штаба армии меня направили в 10-й бомбардировочный полк на Пе-2. С трудом мне удалось оттуда вырваться - я же истребитель! Вернули меня в отдел кадров 1-й воздушной армии. Приехал туда, а там народу! Я младший лейтенант, а там майоры, подполковники. В день принимают по пять-шесть человек, и многие уже по две-три недели дожидаются своей очереди. Что делать? Командовал воздушной армией Михаил Громов. И я придумал версию, что моя сестра замужем за Громовым. Значит, захожу в избу, где отдел кадров располагался. Меня останавливает офицер: "Куда, младший лейтенант?" - "Мне нужен начальник отдела кадров". - "Вас здесь 200-300 человек, а ты, младший лейтенант, куда лезешь? Тут подполковники, майоры". - "Он мне по секрету нужен. Я родственник Громова. Моя сестра замужем за Громовым". Он пошел, доложил майору Жуку, начальнику отдела кадров. Прошло минут 10. Меня вызывают. Я зашел, представился: "Вы с командующим знакомы?" - "Моя сестра за ним замужем. Конечно, знаком". - "Вы истребитель?" - "Да". - "На каких самолетах летали?" - Я перечислил. - "На "Яках" летали?" - "Летал", - вру я. - "В 303-ю истребительную дивизию". Выписал он мне направление в 168-й полк. В 303-й дивизии было три полка на "Яках": 168-й, 20-й гвардейский, 18-й гвардейский и 523-й на "Лавочкинах".
Вот так я и еще несколько летчиков попали в 168-й полк. Когда я прибыл в полк, там летчиков почти не было - все погибли.
Я попал в первую эскадрилью. Комэск, когда проводил предварительную подготовку, сказал: "Завтра утром, - назначил время на предварительную подготовку, - я буду вас проверять". И задает мне вопрос: "На "Яках" летал?" - "Да, летал. Инструктором". - "Нам такие и нужны". Правда, в душе он, наверное, не поверил. Проводя предварительную подготовку, задавал вопросы по технике пилотирования, штурманской подготовке. Мне задает вопрос: "Как вы будете выпускать шасси на Яке-1?" Я знаю, что на И-16 надо было крутить "шарманку" - 43 оборота, но слышал, что на "Яках" есть какие-то краны и шасси выпускаются автоматически. "Надо открыть кран". - говорю - "Как открыть?" - Черт его знает, думаю. А там не открывать кран нужно, а опустить. Опустишь, шасси выйдут. Зеленые лампочки загораются, и штыри на центроплане выходят. А он спрашивает: "Какой кран?" - "Ну, такой… как водопроводный" - говорю. Вся эскадрилья легла от хохота. Комэск посмеялся, потом говорит: "Хорошо, у нас одна спарка. Я планировал вас в последнюю очередь проверить. Меняю плановую таблицу, вы будете первым". Думаю: что делать? Кабину "Яка" я не знаю! И тут мне повезло - спарка вышла из строя. Когда комэск всех распустил, я - бегом на аэродром, залез в этот "Як", который до того видел только со стороны и в воздухе. Сел, посмотрел, сравнил с кабиной И-16. Подозвал техника, говорю: "Я подзабыл кое-что, расскажи мне". Он мне все рассказал. После этого я сам часа два изучал приборы и, главное, действие регулятора шага винта Р-7. До этого я слышал, что Р-7 отдашь полностью - двигатель сгорит, уберешь - упадешь (на большом шаге и больших оборотах двигателя винт не тянет). Спрашиваю механика: "Как работает Р-7, я забыл, расскажи". - "Полностью его не надо отдавать. Но, правда, падали и полностью отдавали, и не полностью". В общем, до вечера просидел, присматривался к кабине, куда смотреть при посадке, при взлете.
На следующий день меня опять на предварительную подготовку, после которого комэск сказал, что я полечу первым. Приехали на аэродром: "Садись на переднее сидение". Сам сел сзади. Наверняка он подумал, что я не летал - может быть, даже подделал документы. "Запускай". Я запустил двигатель. Выруливаю. Начали взлетать. Я же инструктор! У меня налета несколько сот часов. А И-16 - это машина такая строгая - не дай боже! После него на любом самолете можно летать. Взлетаю. Думаю: что делать с шагом? И отдал Р-7 полностью, переведя винт на самый малый шаг. Взлетели, первый разворот сделали, второй, иду к третьему, и тут двигатель начал давать перебои и отказал. Но я же опытный! В училище много раз тренировал курсантов на выполнение посадки с выключенным двигателем. Развернулся, и на этот же аэродром сажусь поперек полосы. А на этом аэродроме стояли не только истребители, но и Пе-2 и Ил-2, и лежали штабеля бомб. Вот от такого штабеля в пятидесяти метрах я и затормозил. Если бы врезались - все, хана. Когда сел, я Р-7 вывернул обратно. Комэск выскакивает из кабины: "Это ты сжег, двигатель. Р-7 не убрал!" - "Командир, смотри, все убрано". - Подъезжает командир полка, инженер полка: "Опять вы сожгли!!!" - матом на комэска. Мне что - первый полет, новый летчик. А комэск говорит: "Ничего мы не сожгли, проверяйте". - Инженер полка вскочил, все проверил. Говорит: "Старые двигатели, они сгорают". Спарка одна. Пришлось подождать дня 2-3, пока меняли двигатель. Я за эти дни изучил и кабину, и местные ориентиры, чтобы не заблудиться - везде же леса.
Через три дня я выполнил три полета по кругу с комэском и вылетел самостоятельно. Вот так я начал летать. Прибыло много молодежи. Мне комэск говорит (как его звали, не помню, а потом комэском нашей 1-й эскадрильи был Петров Илья Иванович): "Ты, может, провезешь?" Дней 5 я возил и выпускал, сам при этом получая летную практику.
Начинал я воевать летчиком, но вскоре мне присвоили звание лейтенант, и я стал старшим летчиком, а потом и командиром звена. К концу войны я был капитаном, заместителем командира эскадрильи.
- Вы помните свой первый боевой вылет в составе 168-го пока?
- Да. Мы сопровождали бомбардировщики в район Орла. Что было в воздухе, трудно передать словами - огромное количество самолетов. Помню, вели воздушный бой, но тут я держался за ведущим, за хвост уцепился, главное - не оторваться. Конечно, опыт у меня был, но все-таки первый бой - это всегда сложно. Поначалу не хватает самого важного - осмотрительности в воздухе. Главное - увидеть в воздухе самолет противника первым: первым увидишь - считай, тебя не собьют, а это очень сложно, особенно если это небольшая группа. Мешают облака, солнце, контуры самолета сливается ландшафтом земли, если он ниже. Не увидишь - так и жди, что в хвосте окажется или "Мессершмитт" или "Фокке-Вульф-190".
Сам воздушный бой - это страшная напряженная карусель. Там с огромным трудом можно понять, где свои, а где противник. Вот Батюк Саша даже столкнулся с Ла-5 в бою. В том бою с нашей стороны были мы на "Яках" и летчики из 523-го полка на Ла-5, а с немецкой - и "Фокке-Вульфы-190", и "Мессершмитты". Такая ватага! Восходящие фигуры, боевые развороты, перевороты. Каждый стремится зайти в хвост. В это время может попасться другой самолет - даже наш. Я в воздушных боях больше всего остерегался своих, смотрел, чтобы не столкнуться или чтобы в меня не врезался. Мы проскакивали в 5-10 метрах друг от друга. Иногда в 100 метрах, но скорость же огромная! Бои велись на вертикали, редко на виражах. У "Яка" самый сильный маневр - на вертикали. Это на И-16 бой велся на виражах, поскольку у него скорость маленькая, зато радиус виража в полтора раза меньше, чем у "Мессершмитта".
Помню, в декабре 1943-го в районе Ельни, на Смоленщине мы шестеркой сопровождали шесть Ил-2. Атаковали нас "мессера" и завязалась карусель на вертикалях. Я уже заходил в хвост "Мессершмитту-109", когда увидел, что в хвост моему ведомому Раменскому пристраивается "Мессершмитт". И хотя у меня была отличная позиция для атаки, но я бросил преследуемого "мессера", чтобы выручить своего ведомого. Отвернул - и пошел навстречу. Он увидел, что я ему выхожу в лоб, и тоже пошел навстречу. Высота - полторы тысячи метров. Я его ловлю в прицел, нажимаю гашетку, и в это время он меня тоже поймал и очередью обрубил левую плоскость. Самолет переворачивается и начинает падать. Бензин выливается, а двигатель работает. Загорелся. Открыл "фонарь", начал вылезать, с трудом в этом хаотическом падении отделился от самолета. Дернул за кольцо, открыл парашют. И приземлился в снег. Недалеко идет стрельба, но по мне не стреляют. Самолет мой где-то упал. Слышу шорох, и меня накрывают наши пехотинцы: "Ты кто?" - "Старший лейтенант, летчик". - "Ой! Мы видели. Это страшное дело - воздушный бой. Как вы там можете летать?! Мы тебя за немца приняли, его самолет недалеко упал".
Доставили меня командиру роты - я все рассказал, солдаты подтвердили. Выпили спирта с командиром роты. Он дал лошадь, санки и сопровождающих, которые отвезли меня в деревню. На следующий день за мной из полка пришла машина.
- Кого сложнее всего сопровождать: штурмовики или бомбардировщики?
- Ой, штурмовиков! Прикрытие обычно строилось так: допустим, шестерка штурмовиков и нас шесть. Пара справа, пара слева и сзади-выше. Они идут на маленькой скорости - 350 км/ч. Если нас атакуют, а мы идем на такой скорости - я ничего не могу сделать, я просто мишень. Поэтому мы ходили над группой либо кругами, либо восьмеркой. Иногда делали "качели". Я часто летал у штурмана полка Гриши Титарева ведомым. Мы в паре ходили строем, "фронт" держа с интервалом примерно метров 400. И вот он идет по прямой, а я низом, с набором скорости перехожу слева направо и обратно. Если его кто попробует атаковать, у меня скорость солидная - я отобью атаку. Конечно, расход горючего у меня больше, но мы далеко не летали. За горючим надо было на Як-3 следить. У него запас на 50 минут, а так - мировой истребитель.
Да… труднее чем штурмовиков - это только начальство в боевом вылете сопровождать. Был у нас начальник ВСС (воздушной стрелковой службы) полка майор Калашников, 1910 года рождения. На земле такой истребитель - всех немцев посбивает! А летать с ним - сплошная морока. Летал он ведомым - прижмется ко мне вплотную, метров на 50, чтобы его прикрывали другие самолеты, и в случае атаки "мессера" не достали. Слава богу, летал редко. Да и командир полка Когрушев тоже летал редко. Был у нас такой старший летчик в звене Алексея Духанина, Павел Воробьев. Он говорил, как Чапаев: "Командовать полком смогу. Командовать авиадивизией смогу. Командовать авиакорпусом, наверное, смогу. Чтобы командовать воздушной армией, должен подучиться. А вот командовать эскадрильей - не смогу". Эскадрилья - это костяк любого авиационного соединения! От командира требуется найти цель, не потерять своих ведомых и прикрываемую группу, если летишь на сопровождение, надо в воздухе не только самому вести воздушный бой, но еще и управлять им, при перелетах не терять ориентировку. Это самая ответственная должность в истребительной авиации!
Сначала мы летали на Як-1, потом на Як-7, а в конце 1944 года наш полк получил Як-9л - истребитель-бомбардировщик, бравший на внутреннюю подвеску 400 килограмм бомб. Сначала получили эскадрилью самолетов "Малый театр фронту", а чуть позже эскадрилью "Москва".
Вот на нем летать - это тяжелая работа. Ведь самолет не бронированный, а нам все время давали аэродромы штурмовать, которые немцы прикрывали зенитками и истребителями.
Мы завидовали даже штурмовикам. Та же работа, но у них хотя бы бронекорпус. А после того как бомбы сбросили, мы еще должны сопровождать, вести воздушной бой. Бывало, бомбы везешь, а тебя атакуют. Что делать? Приходилось сбрасывать бомбы, закрывать люки и вступать в воздушный бой. Один раз у меня люки не закрылись, а нас атаковали "Фокке-Вульфы" так и пришлось вести бой с открытыми люками.
Помню мы ходили штурмовать аэродром Хайлигенбаль южнее Кенигсберга. Я вел группу - 12 истребителей. У нас была погода нормальная, а когда подходили к аэродрому, облачность прижала нас до высоты 100 метров. Я принял решение пройти через залив Фриш-Гаф и зайти на аэродром со стороны немцев. Прошли, а там облачность еще ниже. Летим метров на 50 - задание-то надо выполнять. Бомбы сбросили с горизонтального полета. Немецких самолетов было много - не промахнешься (обычно же мы бросали с пологого, градусов под 30, пикирования). Нас никто не атаковал. Вернулись, доложили о выполнении. Разведка передала, что вылет удачный - сгорело несколько самолетов. Но из этого вылета не вернулся Слава Иванов. Видимо, "Эрликоны" сбили.
- Как Вам Як-9л с точки зрения устойчивости?
- Нормально. Конечно, это не истребитель, когда он с бомбами. С бомбами мы летали аккуратно - взорваться могут. Могут и подбить - попадет зенитный снаряд - все взорвется. Брали их 400 килограмм, причем возили и ФАБы и ПТАБы - в зависимости от цели.
В Восточной Пруссии в феврале-марте 1945-го я шестеркой сопровождал бомбардировщиков Пе-2. На высоте примерно 2500 метров нас атаковали "Фокке-Вульфы-190". Ведомым у меня шел Коля Раменский. Истребители "Фокке-Вульф-190" были выше метров на 300 и атаковали нас с пикирования. Немецкие летчики до последнего дня дрались здорово. Мы пошли навстречу. Завязалась такая карусель… Раменскому в хвост зашел "Фокке-Вульф-190", попал в бронестекло, но не пробил. Он хоть и с трудом, но держится, из боя не выходит. Наша четверка осталась наверху, а я начал крутиться с одним "Фокке-Вульфом". Я уже почти зашел ему в хвост, он ушел переворотом. Мы снизились до высоты примерно 500 метров. Осталось подвернуть еще градусов на 30, и я был бы у него в хвосте, а там уже все, там он уже не выйдет. И уже на этой высоте он опять уходит переворотом, я его догоняю. И он прямо с пикирования входит в воду. Я выхватываю свой истребитель, посмотрел, не выныривает ли немецкий летчик, - нет. Раменский пристроился, и мы вернулись.
- Как погиб Раменский?
- Мы стояли на аэродроме у населенного пункта Иургайтшен в Восточной Пруссии. Я должен был вести эскадрилью на боевое задание. Погода была паршивая, поэтому взлетали по одному. Он как ведомый взлетал за мной. Когда я сделал первый разворот, обернулся, но не нашел его. Уже на земле мне сказали, что после взлета он, решив пристроиться как можно быстрее, заложил слишком крутой разворот, сорвался в штопор и разбился.
- Сколько делали вылетов в день?
- Все зависело от погоды: 3, 4, 5 вылетов в день. Помню, у нас был денщик эскадрильи. Старик. Ну, какой старик? Лет пятидесяти, но для нас, двадцатилетних пацанов, - старик. И вот он нас будит рано, часа в четыре-пять. Выходим на улицу - все небо затянуто облаками. Мы ему: "Савватеич, ну чего ты нас разбудил? Видишь - облака. Буди нас только тогда, когда увидишь звезды". В следующий раз нас будит: "Товарищи летчики, подъем. На небе звезды". Встаем. Выходим. На небе три звезды, остальные затянуты облаками: "Савватеич, ты в следующий раз их считай. Насчитаешь больше двадцати, тогда буди". После этого он будил нас так: "Товарищи летчики, подъем. На небе двадцать семь звезд".
Конечно, количество вылетов и от задания зависит. Если глубокая разведка, то получался один вылет в день. Пока туда-обратно сходишь - полтора часа. В районе Инстенбурга пришлось, помню, садиться у "Нормандии-Неман". Лечу, горючее на исходе. Прохожу аэродром и вижу раскрашенные самолеты, думаю - немцы. Снизился метров до 50 - нет "Яки", но разрисованные, - французы. Сел. Подбегает техник: "Что такое?" - "Бензин кончился". Подошли летчики. А мы на Смоленщине стояли на одном аэродроме, в футбол с ними играли, выпивали, на танцы ходили. Девиц, правда, мало было - в полках их почти не было, а местные не появлялись. У них в полку потери большие были. Они поначалу гонялись за немецкими самолетами. Бросали сопровождаемые группы. Наши бомбардировщики, особенно штурмовики, не очень-то хотели, чтобы французы их сопровождали. Заправили, и я улетел к себе на аэродром.
- А.Д. Летали с орденами?
Я да. Некоторые летали без орденов. Помню, жарко было, а нам надо перебазироваться. Один из летчиков положил гимнастерку с орденами в кабину, а при заходе на посадку, когда он фонарь открыл ее вытащило. Потом, когда война закончилась, восстанавливать эти ордена - ужас! В начале марта к нам пришел Аполлонин Коля. Я хорошо помню, что на груди у него висела звезда Героя. Нам только странным показалось, что он ее то снимал, то надевал. Ты говоришь он не Герой Советского Союза?! Теперь понятно... Тогда возникли подозрения, но он был старше нас, как он представлялся "герой Балтийского неба", и спрашивать его было неудобно.
- А.Д. Кого сложнее сбить истребитель или бомбардировщик?
Истребителей было сложнее сбивать, у бомбардировщика маневренность меньше. Из истребителей все-таки тяжелее сбить "Фокке-Вульф-190". У него скорость больше, маневренность лучше, вооружение лучше, чем у "Мессера". Впереди у него двигатель воздушного охлаждения - это почти броня, и сзади броня.
С немецкими бомбардировщиками приходилось вести бой только один раз - мы их атаковали на аэродроме на взлете. Тогда ходили на свободную охоту четверкой. Это хорошая работа. Набираешь высоту 5-6 тысяч. Ходишь, высматриваешь. Отвечаешь только за себя, а когда прикрываешь, не дай бог собьют кого из группы - будут разбирать, как, да почему. Правда, обычно летчиков командиры в обиду не давали...
- А.Д. Что такое "групповая победа"?
Групповой считалась победа если самолет был сбит в результате атаки нескольких летчиков. Допустим сначала его атаковал я, а следом мой ведомый. Но, ты знаешь, мы тогда значения этому особо не предавали. Вылетаешь на задание, а в душе думаешь, что не вернешься. Поэтому летные книжки мы не проверяли - смертники были. С собой только пистолет и патронов россыпью в карман, чтобы если собьют можно было пробраться к партизанам. Уже после войны я смотрел документацию. Велась она безобразно, поскольку никто из летчиков ее не контролировал. Многое не дописывали, много неточностей, что-то упущено. Адъютантом эскадрильи, который должен был по должности вести документацию, у нас был Фролов, бывший летчик. Никто его никогда не проверял. Что он пишет там? Был ли приписки? Мы себе ничего не приписывали.
- А.Д. Как воспринимали получение задачи?
Переживания перед полетом были, но не мандражировали.
- А.Д. Были ли какие-то приметы?
Я, например, никогда не брился утром перед вылетом, а многие брились. Я же только когда боевая работа кончается, обычно вечером или чуть раньше, если погода плохая. Приезжаешь к месту жительства, побреешься - впереди ужин, танцы, 100 боевых грамм.
Амулетов у нас в полку я ни у кого не помню.
- А.Д. Какие взаимоотношения складывались с техническим составом?
Техники, механики - очень переживали за летчиков, всегда ждали возвращения с боевого вылета. Надо сказать, обслуживание самолетов было отличное. Я своего механика, старшину Садовникова, до сих пор помню. Такой работяга! Как-то я прилетел - пробиты плоскости, стабилизатор поврежден снарядом. За ночь восстановили самолет! Инженер эскадрильи был Богданов Гриша. Это такой трудяга! Так что отношения были самыми дружескими.
Взаимоотношения с БАО были в основном неплохие. Но иногда с ними дрались.
- А.Д. Расскажите о своем последнем боевом вылете
Начну с того, что в начале апреля 45-го года стояли в Иургайтшене на большом немецком аэродроме. Возвращаясь с боевого задания, у меня отказал двигатель. Потом, как оказалось, во время воздушного боя мой самолет был поврежден, но двигатель работал вплоть до аэродрома и отказал на первом развороте. Я дотянул со снижением до третьего. Начал планировать на посадку. Кое-как проскочил между металлическими колоннами разбитого ангара. Самолет еле держится, я сажусь, не выпуская шасси и закрылки. Самолет прополз на брюхе, встал на двигатель и рухнул назад. Я получил небольшое сотрясение. Сижу, не пойму, что со мной произошло. Вылезти не могу. Подъехали ко мне механики, вытащили меня из кабины. Я попал в госпиталь. В госпитале пролежал дней 15. Уже чувствую себя нормально. Написал записочку в полк с просьбой прислать за мною “У-2”. А врач не выписывает. Говорит, нет, еще дней 10, 2 недели надо полежать. Я думаю, все равно сбегу. Как я и просил, прилетел самолет, сел на площадочку рядом с госпиталем. Я в кабину - и в полк, а на следующий день мы уже перелетели на аэродром Истенбург под Кенигсберг. Там переночевали. Спали на одной койке с другом и командиром эскадрильи Ильей Петровым обнявшись - было холодно, замерзли. Утром пошли на завтрак. Самочувствие у меня неважное и предчувствие тоже: “Я сегодня не вернусь с задания”. Хотя я себя уже в воздухе прекрасно чувствовал, все видел, умел сбивать, заходить, пилотировал отлично. Я считал, что меня уже сбить не могут. А здесь было такое неважное ощущение и предчувствие. Но я никому не сказал об этом - не мог. Я и Петров повели две группы. Вылетело нас очень много. Вся наша истребительная дивизия. Бомбардировщики наносили удар по аэродрому Фишхаузен на побережье Балтийского моря. Я тогда летел на “Як-9л". Штурмовики зашли на аэродром, а следом мы с бомбами. Тут бомбили с пологого пикирования. Прицелов для сбрасывания бомб не было, бросали на глаз, но с малой высоты - там не промажешь. Сбросили бомбы и пошли к "Пе-2", прикрывать их. Поднялись к ним нормально и тут нас атаковали несколько групп “Фокке-Вульфов”, “Мессершмиттов”. Завязался воздушный бой. Ведомый меня потерял. Один немец пристроился ко мне. Я начал уходить переворотом, а второй, видимо “Мессершмит”, пристроился снизу, открыл огонь и попал в центроплан. А в центроплане баки… В кабине огонь. Я выполняю боевой разворот, беру курс 90 градусов. Начал задыхаться. “Фонарь” открыл - пламя сразу охватило меня, пришлось его закрыть. Пламя немножко уменьшилось. Набрал высоту - может быть, тысячу метров, может быть две - там уже не до приборов. Начал снижение с курсом 90. Когда начал глотать пламя, появились мысли покинуть самолет…. Это все секунды - даже не минуты, секунды. Газ не убираю, иду на максимальной скорости со снижением. “Фонарь” открыл, опять меня охватило пламя. Отстегнул поясной ремень (плечевыми мы не пристегивались). Начал вылезать из кабины, ноги поставил на сидение, оттолкнулся, высунулся по грудь и меня обратно засосало. А в кабине дым и огонь, ноги горят, пламя лижет лицо. Второй раз - то же самое. Думаю - конец мне. Вот тут у меня перед глазами промелькнула вся жизнь: где я родился, учился, мои друзья фронтовые, детство, пацанов вспомнил, с кем я ходил за арбузами за бахчу… В последний раз напрягаю все силы, подтянул ноги на сидение, и с силой оттолкнулся и выскочил примерно по пояс. Набегающим потоком меня спиной прижало к фюзеляжу, но за счет того, что истребитель находился в беспорядочном падении, меня аэродинамические силы вытащили из кабины и отбросили от самолета. Сразу стало тихо. Только слышны разрывы зенитных снарядов. Через несколько секунд услышал взрыв - мой самолет ударился о землю. Я поймал кольцо, дернул, а парашют не раскрывается и только через несколько секунд послышался хлопок, динамический удар и я с облегчением повис на парашюте. Посмотрел - купол цел. И в это время меня начали обстреливать с земли. Зацепили шею, ноги. Физиономия горит неимоверно, брюки все обгорели. Тело и голова не сгорели только потому, что был в кожаной куртке и кожаном шлемофоне.
Я натянул стропы, заскользил, не рассчитал, сильно ударился о землю при приземлении и потерял сознание. Очнулся - кругом немцы. Вернее наши, но в немецкой форме. У меня уже вытащили документы и пытаются сорвать два моих ордена Боевого Красного знамени. Я лежу, подходит один, видимо старший: "Ты из Белгорода?" Я приподнялся. Что я мог сказать? Да и не мог я ничего сказать - рот у меня обгорел. Лица не было - сковородка, чугунная сковорода, а не лицо. Он своим говорит: "Это его отец, раскулачивал крестьян в Белгороде… Расстрелять!" Только потащили меня расстреливать, как подъехал “Опель”. Из него вышли два немецких офицера в кожаных плащах. Поговорили между собой. Один из них приказывает: "Отставить!" Меня посадили в машину и повезли в штаб на допрос. Так я оказался в плену.
Привезли в какой-то штаб. Я попросил сделать перевязку. Пришел фельдшер, перебинтовал меня всего - остались одни глаза и рот. Хотя рот, по сути, мне не был нужен - все сварилось. Начался допрос. Я врал как мог. Называл какие-то липовые дивизии, армии. После допроса меня посадили в грузовую машину, где уже сидело трое наших бойцов. Нас повезли, как я понял, в сторону Пилау. По пути, а мы ехали примерно час, по разговору я понял, что в машине сидят разведчик, пехотинец и танкист. В это время над машиной с ревом пронеслись самолеты. Немцы остановились, вывели нас из машины и подвели к стене каменного амбара. Сопровождающие - водитель и два солдата - начали между собой договариваться. Я понял, что они решили нас расстрелять. Отошли они метров на 20. В это время прошли штурмовики, увидев машину, замкнули круг и как дали РСами! Машина сгорела, немцы погибли, а мы, стоявшие у амбара, попадали - кто на колени, кто на живот. И остались живы!
Полежали немножко - видим, что немцев нет. Я предложил пробиваться к своим, но никто со мной не согласился и я ушел один. Район мне был известен, поэтому с ориентированием проблем не возникло. К вечеру добрался до лесополосы. Силы начали меня покидать, поднялась температура, весь горю. Залез в окоп, сел и чувствую, что теряю сознание. В это время услышал рядом немецкую речь. Несколько немецких солдат увидев меня, схватили, отвели в штаб. Опять посадили в машину, набитую военнопленными. Думаю, опять на расстрел повезли - выжить я не надеялся. В машине было много раненных, некоторые в тяжелом состоянии. Когда машина остановилась и конвой открыл дверь, я увидел Балтийское море - это была военно-морская база Пилау. Удивительно: музыка играет, немецкие офицеры танцуют.
Нас повели по городу. Автоматически я старался запомнить дорогу, по которой нас ведут - я же летчик, привычка… Привели в какое-то здание, опоясанного вокруг колючей проволокой, рассортировали, и меня, как летчика повели, в здание. Зашел, смотрю, висит портрет Гитлера - от пола до потолка. У меня были руки в бинтах, ущипнуть себя я не мог, но все равно прикоснулся - не снится ли мне это, не почудилось ли. Оттуда меня повели в другое каменное здание. Открыли дверь и я услышал гул голосов. В этом бараке было 100, а может и 200 военнопленных разных национальностей, но в основном, конечно, советские. Я попытался расположиться на постеленной прямо на бетонный пол соломе, но ко мне подошли два человека в гимнастерках и сказали: "Ты здесь не располагайся, тут много предателей - пойдем с нами". Они отвели меня в угол огромного каменного амбара. Познакомились. Одного из них звали Колей, он был младшим лейтенантом, танкистом. Второй - разведчик, старший сержант, его имя уже забыл. Я им говорю: "У меня все горит, я плохо вижу. Мне нужна перевязка". Один из них сбегал и привел медсестру. Медсестра русская - кажется, из-под Ельни. Когда немцы оккупировали Ельню, она связалась с немецким офицерским составом и при отступлении с ними ушла. Дошла до Пилау. Здесь она работала медсестрой в лагерном госпитале. Она чувствовала, что Красная Армия прет, скоро будет конец, и, конечно, помогала военнопленным. Познакомились. Медсестра сказала, чтобы я шел за ней. Она привела меня в какую-то комнату, где был врач-немец, она и фельдшер. Врач неплохо говорил по-русски. Стали снимать бинты. Боль страшная. Он мне говорит: "Ты, может быть, выживешь, но останешься рябым - у тебя страшный ожог лица. У тебя носа нет, рот сварился". Промыли все марганцовкой, всего забинтовали и отвели опять в это здание. Уже стемнело. Несмотря на страшную боль, я задремал. Проснулся от боли и не могу открыть глаза - обгоревшие веки слиплись. А я-то подумал, что потерял зрение. Коля -танкист, опять нашел эту сестру. Она начала промывать мне глаза борной кислотой. Вот так все десять дней, что я был в плену, она мне помогала. Кроме того, она приносила шоколад, который Коля разогревал на лампе, сделанной из снарядной гильзы и поил меня - рот у меня сварился и есть я не мог. Я уже боялся ложиться спать. Как заснешь, так теряешь зрение.
Город все время бомбили. В один из налетов бомба разорвалась рядом с нашим зданием и рухнувшей крышей мне придавило ноги. Кое-как ребят мне удалось выползти из-под завала, а многие погибли. Они меня притащили в щель, вырытую рядом с разрушенным зданием. Там мы еще дней пять жили. Поскольку бомбили нас нещадно, и ограждение лагеря было разрушено, а многие охранники убиты, я начал подговаривать ребят бежать. Поначалу старший сержант говорил, что многие пытались бежать, но их или предавали или ловили. В том и другом случае беглецов расстреливали. Но постепенно мне удалось уговорить их, тем более, что я предложил план. Бежать решили в ночь 25-26 апреля захватив на побережье лодку.
Однако 24 числа мы попали в очередную партию пленных, которых немцы грузили на баржи и увозили в неизвестном направлении. Ходили слухи, что в Швецию, а некоторые говорили, что баржи топили в море. Так вот прошел шепот, что в эту ночь нас будут вывозить. Мы между собой договорились не бросать друг друга и если что встречаться у нашей траншеи. Примерно в час ночи шум, гам, всех поднимают. Догадались, что поведут на причал на погрузку. Я протер глаза борной кислотой. Видеть я немного мог, но для того чтобы смотреть вперед приходилось сильно закидывать голову назад. Начали нас выводить, я пристроился. Построили несколько колонн военнопленных. Сотни, тысячи человек. Ночь была звездная и лунная - все прекрасно видно. На меня конвой не обращал внимания - мол, все равно доходяга, ему конец. Я прошел немного в строю и присел. Пленные и конвой ушли, а я остался. Думаю, куда идти? Кое-как выбрался на дорогу. По дороге шла немецкая колонна. Я остановился, никто из немцев не тронул - видят весь в бинтах, раненый, рот завязан, одни глаза. Прошла эта огромная, может быть в тысячу человек, колонна. Самолеты летают - не поймешь чьи: наши или немецкие. Чудом я вышел на ту дорогу, которую запоминал, когда первый раз меня вели в лагерь. Кое-как добрался до траншей, в которых мы сидели. Никого. Подал сигнал как мог своим обожженным ртом - никто не отвечает. Сел в траншею с мыслью ждать до утра, задремал. Проснулся от звука русской речи. Подходят мои ребята - тоже сбежали из колонны. Мы просидели остаток ночи и день, а на следующую ночь они пробрались к побережью. Присмотрели подходящую лодку, нашли весла. Вернулись, мне рассказали, мы пошли. Сели и поплыли на восток, ориентируясь по звездам. Ориентация в ночных условиях мне была знакома, к тому же вскоре взошла луна. Плыли мы до утра. Начало сереть и я им сказал: "В светлое время нас или немецкая или наша авиация расстреляет. Я сам летал, расстреливал корабли. Надо приставать к побережью или нам конец". Около 6 утра мы подгребли к берегу. Я услышал сначала говор и русский мат - славяне. Потом вырисовался контур побережья. С берега нас заметили и не дожидаясь, пока мы подплывем бросились к лодке. Я-то в бинтах и летной кожаной куртке, а товарищи мои в немецких шинелях: "А, фрицы! Мы вас сейчас!.". Схватили, лодку вытолкнули на побережье. Мы говорим: "Да мы советские!". Они ничего не слушают - раз в немецкой форме, значит немецкие разведчики. Ребята показывают на меня: "Это советский летчик, капитан". Стянули куртку, а одни погон на моей гимнастерке сохранился. Вроде поверили, повели нас к комбату. Как они доложили, я не знаю, но когда завели кто-то сказал: "Да, это немецкие разведчики, их надо к стенке". Я говорю: "Минуточку, я капитан, летчик, тяжело ранен. Комбат, попроси, чтобы сделали мне перевязку - погибаю". Комбат дал указания: "Летчика, капитана доставить в госпиталь". Посадили нас на танкетку и повезли. С трудом пробившись по заполненным войсками дорогам приехали в госпиталь. Меня сразу завели в операционную. Там на столах лежали раненные, стоял крик, стон, мат. Оперировали человек 40 хирургов. Меня посадили - мол, подожди. Рядом стол, там лежит здоровый советский воин, храпит. Ему водки влили, он заснул. И прямо здесь на моих глазах располосовали его, достают железо - слышу, бросают, осколки, металл. Закончил врач эту операцию, передает дальше - там уже сестры бинтуют, зашивают. А он приготовился резать следующего. Потом обратился ко мне: "Капитан, будем срывать повязки". - "А можно смочить марганцовкой?" - "Ты видишь, сколько здесь человек лежит?" Начал срывать присохшие бинты - боль страшная. Я и стонал, и кричал от боли. После перевязки я вышел на крыльцо поискать моих ребят. Вижу стоит машина с нашими освобожденными военнопленными, и ребята с ними. Я начал издавать звуки, они увидели меня. Я замахал рукой и машина тронулась. Они поехали, а я остался. Так мы расстались. Одного звали Коля, младший лейтенант, танкист из Ленинграда. Старший сержант - разведчик. По сей день о них ничего не знаю.
Ну а дальше госпиталя… 1 Мая ко мне на двух полуторках прибыли командир полка Когрушев с летчиками. Я лежал, почти не разговаривал. Они зашли, увидели меня, пришли в ужас. Предложили мне зеркало - я отказался. Привезли с собой коньяк. Коля Кочмарик говорит: "Давайте, спринцовку, мы нальем коньяку". Я согласился. Налил туда коньяку, вставил мне в рот. Я два глотка сделал и подавился. Начался кашель - начала лопаться кожа, кровь, боль. Врач-хирург прибежал, кричит: "Что вы делаете?"… В госпитале лечился месяца два. У меня губы сходили раз двадцать и нос тоже. Прямо снимаю корку и отбрасываю. Боли были такие, что первые 18-20 дней Я не мог спать - только после укола на морфия.
В августе я вернулся в свою часть. Я слышал, что есть приказ всех бывших в плену отправлять на государственную проверку. Командир пообещал, что не отправит меня, но осенью 45-го года пришел приказ и ничего он сделать не смог. Пришлось ехать в 12-ю стрелковую запасную дивизию, что находилась на станции Алкино близ города Уфа. Станция Алкино… От станции прошел километров десять пешком по лесу. Подхожу: колючая проволока, вышки, на вышках автоматчики, на КПП не войдешь и не выйдешь, все вооруженные. Предъявил документы, командировочное предписание, меня пропустили. Народу море - тысяч двадцать пять нас там было: партизаны, военнопленные, был генерал-кавалерист, друг Буденного, который заявлял: “Я напишу Семену Михайловичу, он меня вытащит отсюда”. Мы уже уехали, а он там все сидел. Тысяч двадцать пять там было тех, кто был в плену или на оккупированной территории. Кое-как разместился, а вскоре меня вызывал оперуполномоченный СМЕРШа, старший лейтенант. Встретились, познакомились, и: "Рассказывай, как ты оказался в плену". - Я все рассказал. Личное дело со мной. Он все просмотрел. Говорит: "Почему тебя направили сюда? Тут знаешь, кто сидит? А ты был всего десять дней в плену, бежал из плена, личное дело у тебя на руках. Ты мне не нужен. Свободен, иди"..
Вот так я прошел проверку, но из этой "дивизии" меня не выпустили, просто перевели в барак для прошедших проверку. Что мы там делали? Подъем, потом шли с ведрами за завтраком. Еда - бурда, конечно. Обед, ужин - одна вода. Играли в футбол, волейбол. Играть пришлось долго, до января. Вместе с выходившими на работу выходил за территорию лагеря добирался до станции Алкино, ехал в Уфу на два-три дня, набирал водки, яиц, сала, сам наедался и ребятам привозил. Даже ходил на танцы.
Этот оперуполномоченный дней через 7-10 вызывал меня опять. Поговорили 15 минут, говорит: "Ты свободен. Ты мне не нужен". - "Как же отсюда вырваться?" - "Это уже не от меня зависит".
В лагере встретился с Федотовым Борисом, летчиком из нашего полка, сбитом под Оршей в 1943 году. Он мне очень помог. Я когда еще только ехал в лагерь мне командир полка и СМЕРШевец говорят: "Через две недели вернешься!" Ну я и приехал в куртке и гимнастерке. А уже зима, мороз под 40. Бараки не отапливаются, двери почти не закрываются. А Борис был одет во все немецкое: ватные штаны, теплая шинель. Так вот он и его приятель, с которым они вместе освободились из лагеря ложились по бокам, я в середину и двумя шинелями укрывались Так и спали несколько месяцев.
Кстати в этом лагере проходил проверку старший лейтенант, Герой Советского Союза Труд, ведомый Покрышкина. Так вот с его слов Покрышкин, вылетал шестеркой или восьмеркой, ведущим, говорит: "Я атакую, все меня прикрывайте!" Набирал до 6 тысяч метров, а обычно бои велись от полторы тысячи до трех с половиной. Аэрокобра устойчивая, как утюг, скорость огромная, хорошее вооружение, и кабина с прекрасным обзором. Я уже после войны летал на них в 72-ом гвардейском полку. Так вот, пять или семь летчиков только на него смотрят, чтобы никто не подошел, никто не сбил. На огромной скорости сверху врезается в группу противника, расстреливает какой-то самолет и уходит. За ним эта группа повторяет маневр. Если немецкая группа рассыпалась, они повторяют атаку на одиночек или пару.
В январе меня выпустили, а в Москве меня направили в 72-й Гвардейский истребительный полк. Но ярмо "был в плену" прошло со мной через всю жизнь и сильно ее испортило. Помню в 48-ом или 49-ом году я работал в Военном авиационном училище летчиков во Фрунзе, прибыл проверяющий от НКВД со штаба дивизии. Вызывали всех и в том числе меня. Расспросил, а потом задал вопрос: "Почему ты не застрелился?" Я весь вскипел, но сдержался, чтобы его не пристрелить. Говорю: "Во-первых, был ранен, руки не работали, не мог достать пистолет. Потом пистолет сорвали, когда приземлился. И ордена рвали". Вот такой подлец. Ну, а в войну я выполнил 149 боевых вылетов, провел 39 воздушных боев, в которых лично сбил 9 самолетов и еще пять в группе.
|
Интервью: Артем Драбкин |
