Ламбуцкий Василий Потапович

Я родился 30 ноября 1924 года на Украине, в городе Умань. Оттуда мой отец завербовался и поехал в Грузию строить гидроэлектростанцию. В 40-м году отец мой закончил строить АджГЭС, на Аджарицкали, это в переводе на русский язык – Аджарская Вода и мы обосновались в городе Батуми. Там я окончил школу, и, прибавив себе два года, поступил в аэроклуб, туда принимали с 17 лет, а мне еще и 16 не было.

Для определения возраста я ходил в Горздрав города Батуми. Там меня раздели донага, осмотрели, ощупали, а потом говорят: «Разве вам мама не сказала, когда вы родились?» Ну я сказал, что мне документ нужен для поступления в аэроклуб, а так я родился в 1922 году, и они мне выдали справку, что мне 17 лет.

Принес эту справку начальнику аэроклуба, он говорит: «Все нормально. Мы берем тебя пока в парашютную группу». Я быстро научился укладывать парашюты, у нас были ПД-6, потом сделал два парашютных прыжка с самолета У-2, ну, после того, как я сделал два парашютных прыжка, начальник аэроклуба, полковник Амосов, говорит: «Ну, что ж, ты нормально прыгал, без всяких замечаний. Мы тебя переводим в летную группу. Но ты принеси нам документ сколько тебе лет». Я говорю: «Я ж приносил документ». «Но это, – говорит, – справка, а метрика?» Я говорю: «Мой отец гидростроитель. Он везде строил гидроэлектростанции в Грузии, ЗаГЭС, РионГЭС, АджГЭС и так далее. И, так как мы все время мотались вместе с ним, то документы потеряли». Начальник клуба мне поверил и перевел меня в летную группу.

Мы изучали самолет У-2, мотор М-11. Когда сдали мы экзамены, начальник аэроклуба вызывает меня, а я еще не брился даже, говорит: «Ты мне скажи, Вася, ты бреешься или нет?». Я говорю: «Нет, я еще не брился ни разу». «Так сколько же тебе действительно лет?» Я ему сказал то, что я и раньше говорил.

Аэроклуб я окончил с отличием. Экзамены у меня принимал лейтенант Володин из Руставской школы летчиков-истребителей. Ему понравился я, как я летал, выполнял все фигуры, и он мне говорит: «Приезжай в Рустави, ты мне очень понравился. Ты не зазнавайся, – говорит, – но летал отлично, и я тебя устрою в училище, в Руставское». Он принял экзамены, уехал, все. Я, значит, беру дома 25 рублей у отца, и, никому ничего не сказав, поехал в Рустави. Приехал в Рустави, на проходной меня спрашивают: «Ты куда, пацан?» Я говорю: «Я не пацан». – «А кто ты?» «Я аэроклуб закончил, а экзамены принимал старший лейтенант Володин, и он обещал меня устроить в училище. Вот я и приехал». «А-а-а». Набирает, значит, по полевому телефону и говорит: «Володина!». Нашли ему Володина и подтвердил все, что я ему рассказал. Я прошел в училище, Володин меня встречает, уже навстречу шел мне, обнял меня, говорит: «Молодец, что ты приехал! Я тебе говорил и обещал, что я тебя устрою в школу летчиков-истребителей. Вот ты приехал сюда, считай, что ты уже принят». Меня определили меня в казарму, а потом через несколько дней вызвали на мандатную комиссию. Сидят, значит, начальник училища, полковник Амосов с четырьмя «шпалами» на петлицах, еще несколько офицеров и задают мне вопросы, а я отвечаю. А в самом конце спрашивают: «Сколько все таки тебе лет?», ну, они видят, что я еще не брился. Я, сказал им, что мне 17 лет. Комиссар училища и говорит: «Что-то он слишком молод, не бреется еще. Может, мы его на пару лет отправим к маме, а потом он приедет и мы его возьмем». Все молчат, а потом встает Володин, который принимал у меня экзамены в аэроклубе, и говорит: «Я принимал у него экзамены по летной подготовке. Он прекрасно летает. Прекрасно выполнял все фигуры пилотажа, все. Я ему обещал – приезжай, мы тебя возьмем в училище». Ну, тогда начальник училища говорит: «Ну, что ж, коль так, считай, что мы тебя приняли в училище». Направили меня в казарму и началась моя учеба в этой Руставской школе летчиков-истребителей.

А потом началась война и нас отправили в Армавир, в запасной полк. Но мы до Армавира не доехали, немцы разбомбили железную дорогу. Сопровождавший нас комиссар училища сказал: «Ну что, пойдем пешком в Сталинград?» И мы 300 километров шли пешком в Сталинград. А немцы все приближались, они уже взяли Армавир, по вечерам мы видели на горизонте вспышки, взрывы артиллерии, бомбежки и тому подобное. А мы пешком шли 300 километров, до Пролетарской. А оттуда нас перевезли на ту сторону Волги, в Сталинград, в Сталинградское военно-авиационное училище. Это было в 41-ом году.

Мы немного полетали в этом училище. Я уже самостоятельно летал на И-16 и это училище решили эвакуировать в Северный Казахстан, в город Кустанай. Погрузили нас, на баржу номер 705, сколько жить буду, не забуду эту страшную баржу... Ее на тросах тащила самоходная баржа «Танкист», и на этой барже «Танкист» было очень много женщин и детей, жены инструкторов, техников, инженеров из училища и так далее. И вот мы плывем по Волге, нам надо было до Ахтубы плыть, а ночью налетает немецкий самолет. Прошел на низкой высоте. Стали стрелять по нему, он развернулся, прошел сперва боком так, далеко. И оттуда из турельных пулеметов обстрелял нас, потом мы его потеряли, а он набрал высоту, убрал газ и снизился до высоты где-то 500-600 метров и сбросил три бомбы. Все три бомбы попали в эту баржу «Танкист», и эта баржа где-то за одну минуту утонула. И дети погибли все и женщины. Мы на тросу висим у «Танкиста», а из воды торчит только труба и мачта, там Волга у нас метра три глубины была, не больше. А уже осень. Думаем, ну все, теперь нас долбанут.

С нами комиссар был, который нас сопровождал, он и говорит: «Что мы будем сидеть здесь на прицепе? Баржа утонула. Никому мы там ничего уже помочь не можем, все утонули и дети и женщины – все, давайте трос отрубим, и пусть баржа движется сама. По Волге». Таким образом, мы плыли, пока Волга не стала. Это была осень 41-го, появился первый «сало», знаете, ломаный лед и Волга стала. А мы посередине Волги, до берега метров 200, там Волга широкая такая. Ну, через неделю мы решили попробовать перебраться на берег, не ждать же пока немцы прилетят, раздолбают нашу баржу? И что мы будем делать? Ну, и этот комиссар наш говорит: «Знаете что, давайте попробуем лед. Если он держит, то с интервалом 10 метров, мы по одному будем перебираться на берег. Кто первый? Никого не посылаю». Один курсант поднял руку: «Я пойду!» «Ну, спускайся». Он спустился на лед и пошел. Немного прошел и кричит: «Лед потрескивает, но держит! Я думаю, что если еще будет ночью мороз, то на завтра можно будет всем переходить». А комиссар говорит: «Ждать до завтра, пока прилетят и утопят нас… Ну, пока так – один справа, другой слева». Короче говоря, он решил переправлять людей. Но не по одному месту, выходишь, идешь в сторону, потом идешь туда. Иногда идешь нормально, а иногда – трр-трр-трр – лед потрескивает. Но мы все перешли на берег, ни под кем лед не провалился, и оттуда пешком пошли до Ахтубы. Холодина. У нас же только летнее обмундирование было, шинелька, пилотка, ни перчаток, ничего нет.

В конце концов мы пришли в Ахтубу, нас сразу приняли, обогрели, накормили, выдали всем перчатки, шапки, теплые портянки. А потом нас переправили на другую сторону Волги, а там уже железная дорога была проложена, подали вагоны и нас повезли в Северный Казахстан, город Кустанай.

Привезли нас – жить негде, а уже зима настала. Ну, комиссар говорит: «Вначале добровольцы. Кто пойдет добровольцем в Карагайское лесничество, для того, чтобы рубить лес? Будем строить землянки». Я думаю: «Чего я тут буду сидеть?» и поднял руку. Выдали нам пилы, топоры, подвезли к этому лесу на ЗИС-5, а дальше мы пешком шли.

И вот там мы рубили лес, пилили его, обрубали сучья, а потом приходил трактор и волоком оттаскивал все, что мы нарубили, а потом лес переправляли в Кустанай, где строили училище. И вот в Кустанае в 1943 году я закончил Сталинградское военно-авиационное училище летчиков-истребителей имени Сталинградского пролетариата.

В училище нас обучали на И-16, а после окончания училища отправили в запасной полк в Астрахань, где мы переучивались на Як-1. И оттуда уже, в конце 1943 года, нас отправили по полкам. Я попал в 182-й истребительно-авиационный полк майора Остахова, в 1-ю эскадрилью, которой командовал капитан Рощин.

Полк тогда базировался в деревне Пидпильня. Мы приехали, доложили Остахову, а он и говорит: «Вы мне не нужны, у меня самолетов не осталось», – тогда бои за Днепр шли, и в полку были большие потери. Ну, куда же нас? Не выгонять же… Так я оказался в полку. Ходил по очереди в дежурства, но не летал, самолетов было очень мало.

Спустя какое-то время нас вызвал командир полка и говорит: «Поедете в Москву, в Глуховицы, получать самолеты Як-1». Мы туда приехали, получили 9 самолетов, и перегнали их на фронт. Пригнали первую партию – оставили самолеты, нас опять на Ли-2 и опять повезли за следующей партией. Короче говоря, мы несколько месяцев только гоняли самолеты на фронт. Потом, когда уже полк был перевооружен на самолеты Як-1, нас стали тренировать и постепенно, выводить на передний край. Не то, что там: «Иди и воюй!» Выводили на передний край, мы атаковали наземные цели, на переднем крае наводчик сидел и передавал нам: «Вот там видите дзот, в нем пулеметы. Если можете, рубаните по ним!» Ну, заходишь с пикирования, стреляешь туда с пушки и с пулеметов. Там же была 22-миллиметровая пушка ШВАК и пулеметы крупнокалиберные БС. Таким образом я начал войну, на Днепре.

После боев за Днепр нашу 105-ю дивизию перебросили на юг, и мы ходили на Сиваш, сопровождали и прикрывали штурмовики, которые бомбили Перекопский перевал.

После освобождение Крыма нас перебросили на Львовское направление. И вот был случай, наше звено, 4 самолета, вылетело, а тут немцы появились, и мой ведущий, капитан Громов Валентин Михайлович говорит: «Я беру левого, а ты бери среднего, (их 4 шло) снизу атакуй, так как сверху у них стрелок. Они очень метко стреляют». Высота 2 тысячи. Они идут где-то на высоте полторы-тысячу восемьсот. Разгоняешься снижением, потом в наборе высоты прицеливаешься, жмешь на пушку и на пулеметы и видишь даже, куда попадаешь. Вот там я сбил свой первый самолет Ю-88. Всего я за войну сбил 9 самолетов. Были там и 87-е, было и два Мессершмитта-109, один был Фоке-вульф.

Ведомым у Громова я был месяца три, а потом меня назначали старшим летчиком и дали ведомого, Ивана Карповича Зануда, ему 30 лет было, а мне еще и 20-ти нет. Он был когда-то кавалеристом, а потом, когда кавалерия исчезла в Красной Армии, его в течение одного года переучили, сделали из него летчика, но летал он слабовато. Сколько я с ним намучился: «Держи дистанцию! Держи дистанцию! Держи интервал!» А во время боев за Львов он погиб. Он прозевал Мессершмитт, тот снизу зашел и атаковал его, хотя боя особенного не было. Самолет загорелся и он его не покинул. Потом туда посылали машину, полуторка ездила. Ездил один инженер и солдаты. Там его и похоронили, на месте падения.

Над Львовом я сбил Ю-88Р, это разведчик немецкий.

Когда меня подняли, я быстро набрал высоту, а мой ведомый летчик говорит: «У меня мотор сильно греется, я ухожу». Ушел и я остался один. Ну, я передаю, что второй ушел. Говорю: «Я один». Мне с земли и говорят: «Возьми курс такой, потом такой, потом смотри внимательно – цель впереди, он разворачивается». И я действительно увидел – разворачивается влево самолет, он, наверное, фотографировал передний край.

Он разворачивается там, а я был где-то метров на 300-500 ниже его. Я, значит, с набором высоты, тоже медленно разворачиваюсь, и получилось так, что когда он развернулся и шел с обратным курсом, я оказался под ним. Я, значит, освобождаю винт, на малый шаг перевожу, вооружение у меня было все включено.

Я вижу – он разворачивается и думал, я его перехвачу, а он развернулся, видел меня он или не видел, я не знаю и идет обратным курсом, а я опять оказался под ним, метров 300. Ну, как? Надо же его сбить. Он же уйдет. Я, значит, убираю газ, немножко отстаю. Он впереди. Потом облегчаю винт, полный газ, и начинаю сзади снизу подходить к нему. Он наверняка меня не видел. Прицеливаюсь хорошо, беру упреждение, нажимаю на пушку ШВАК и на БСы. Даю длинную очередь. Мой самолет дрогнул и свалился. А у меня так как-то аж сердце сразу… думаю: «Уйдет, сволочь!» Пока я толкал ручку, пока выводил самолет, я потерял 1000 метров. Потом смотрю, он с маленьким креном идет со снижением, но не горит. Я понять ничего не могу.

Я, конечно, полный газ, набираю потерянную высоту. Я снизу, полный газ, винт на малом шаге, нагоняю скорость, подзадираю самолет, даю длинную очередь. И он как будто остановился. Мне так показалось, как будто он остановился. Потом левый крен и пошел, пошел. Думаю: «Уйдет, сволочь!» И я понял что он падает только тогда, когда у него спираль все круче и круче стала и тут у меня сработала сирена, скорость велика. Думаю: «Не может быть, чтоб он с такой скоростью снижался». Только тогда я понял, что он падает. Он так с левым креном шел-шел, нос опускал-опускал и так с левым креном врезался в землю. Самолет никто не покинул, они, видно, погибли в самолете. Очередь прошлась по экипажу.

После гибели Зануды мне дали нового ведомого – Васю Фурманова, с ним мы брали Львов, Перемышль и дошли с ним вместе до Бреслау, аэродром был – городок Бриг, в 60 километров от Бреслау. Большой, аэродром, бетонированный. Когда-то там было у немцев летное училище, летчики там комфортно жили. Ну, и мы поселились в немецкие казармы. Там, под Бреслау, я и закончил войну. Войска пошли дальше, уже бои пошли за Берлин, а мы стояли в этом Бриге и прикрывали пути снабжения войск, шоссейные дороги, железные дороги. Там эшелоны идут, везут подкрепление, оружие, боеприпасы, а наша задача была прикрыть дороги от ударов немецких самолетов.

Каждое утро построение и командир полка дает задание каждой эскадрильи, каждой паре истребителей или звену истребителей, что вы вот то делаете, вы будете сопровождать Ил-2, которые будут выходить на передний край, а вы, значит, будете патрулировать какие-то дороги и тому подобное.

Там меня сбили. Мы шли четверкой, прикрывали железную дорогу, а тут четверка истребителей Мессершмиттов, откуда они взялись? Мы их прозевали, и они сбили два наших самолета. И ушли безнаказанно. Ну, я садился на брюхо, а второй летчик, Коля Зайцев, ему пришлось прыгать. Он потом рассказывал, что покинул самолет на высоте 300 метров, только парашют раскрылся – и земля.

В Бриге мы встретили Победу, только мы и после Победы еще дрались с немцами.

Там была окружена большая группировка, тысяч 220 немецких войск и оттуда немцы пытались прорваться. Я со своим ведомым, Васей Фурмановым, ходили в определенном круге. Наша задача была – не впускать и не выпускать немецкие самолеты сюда, потому что очень много было тайных таких аэродромов, которые войска наши и не занимали. И там стояли самолеты, и оттуда они взлетали и улетали на запад, чтоб сдаться французам, англичанам. Потому что они очень боялись Красной Армии.

А тут война кончилась, объявили 9 мая, День Победы. Ура! Ура! Стреляли, выпивали, окруженные группировки не сдаются. Они просто не получили сверху команды сдаться или еще что-то, и они сопротивлялись. И ребята гибли и 14 и 15 мая.

Ну, как-то я, со своим Васей Фурмановым, пришел на участок, который дали. Высота 2000 метров. Участок всего был маленький – 10 километров. Туда – обратно, туда – обратно. Топлива оставалось где-то минут 20-25, нам надо уходить. И вдруг Вася Фурманов мне говорит: «Командир, смотри, вон, снизу, справа Ю-52 идет и на прицепе у него планер грузовой!». «Где?». Ну, я, раз смотрю – действительно, ниже нас метров на 500-600 Ю-52 идет и на длинном тросу тянет планер грузовой. Я докладываю на командный пункт: «Идет Ю-52! И у него на прицепе грузовой планер». Мне отвечают: «Предложить сесть!» Я говорю: «Как предлагать?» «Ну, выйди вперед, покачай, и показывай «снижайся, садись!» Ну, все. Я говорю, значит, своему Васе: «Слышал, что приказали?» «Слышал. Смешно», – говорит. Я говорю: «Ничего смешного нет, приказ есть приказ». Выхожу впереди его, а он ниже нас шел, на большой скорости. Помахал вот так и показываю – на снижение. А он продолжает набирать высоту. Еще раз захожу. Не слушает. Я передаю: «Он не выполняет никакие команды! А когда я, – говорю, – поравнялся с ним, то из иллюминаторов с личного оружия стреляют все, кто может. Что с ним делать?» «А, ну так? Жги его!» Точная команда. «Жги!» – я говорю Васе Фурманову. Я был 11-й, а он 12-й, позывные были такие. Он отвечает: «Понял».

Я зашел слева, Вася справа, рубанули и сразу левое крыло, где центроплан, прямо видно, как течет бензин и горит. Я говорю: «Горит левая сторона!» А он, вместо того, чтобы снижаться или что-нибудь, продолжает идти.

Когда он начал гореть, планер отцепился сам, и этот трос болтается за ним, я еще говорю Васе Фурманову: «Смотри, там трос болтается, не попади под этот трос». Я передаю: «Горит! Никто не покидает самолет». «Ну, это их дело!» И правда, у него две двери – передняя дверь и задняя. Смотрю, открывается одна дверь, другая. Выходит в дверь офицер, стреляет себе в висок и падает. Я говорю: «Они выходят в дверь, стреляются и падают вниз!» «Туда им и дорога!» Потом некоторые выходят, не стреляются, ничего, просто падают. Короче, 37 трупов офицеров было в Ю-52.

После войны я еще где-то до 57-го года летал, а потом меня направили в ракетные войска. Вызывают и говорят: «Командиром ракетного дивизиона пойдете. Правда, ракет, еще нет. Но они скоро начнут поступать». Я поехал в эту часть, куда меня назначили, это под Слуцком. Приехал, а там пьянки, безобразия, ничего нет. Я спрашиваю ребят: «Что тут?». «Да вот говорят, что будут ракетные войска создаваться». Я на это все посмотрел, а потом вернулся в штаб и говорю: «Я ни в какие ракеты не пойду!» «Но ты ж молодой еще!» Я говорю: «Да» «А куда ты пойдешь?» Я говорю: «Списывайте меня». «Ты ж молодой еще!» Я говорю: «Я в ракетные войска не пойду!» Вот так меня списали из армии, а потом я еще 24 года пролетал летчиком-испытателем на 407 авиаремонтном заводе.

Там ремонтировали Ли-2, Ил-14, потом Як-40, Ту-124 разных модификаций, Як-42. И вот после капитального ремонта я их испытывал. У меня 15 тысяч часов налета. А потом, мне 3 месяца до 60 лет не хватало, и меня вызвали в Москву, ЦНИАГ, Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь, на медкомиссию.

Приезжаю туда мне дали бумагу и я прохожу комиссию. Ну сдал все анализы там и так далее. Анализы хорошие. Потом прошел всех врачей. И вдруг приходит медсестра, я уже считал, что еще буду летать, а тут приходит медсестра, говорит: «Командир, Вас вызывает Председатель ЦВЛК». Я говорю: «Что ему надо?». «А это Вы у него спросите». Ну, я иду к нему, а председателем был генерал-майор медицинской службы. Я прихожу, докладываю ему. Он говорит: «Садитесь». А говорю: «Я постою». «Да садитесь». Ну, я сел. Говорит: «Василий Потапович, сколько Вам лет?» Я говорю: «А какое это имеет значение? Я уже всю летную комиссию прошел. Всех врачей. И анализы у меня прекрасные, все». Он говорит: «Нет, я не об этом. Сколько Вам лет?». Я опять ему: «А какое это значение?». Он тогда видит, что я не хочу говорить, достает со стола папку, оттуда открывает и говорит: «Василий Потапович, Вам не хватает до 60-ти лет 3 месяца. А вот этот приказ читайте». Беру приказ, написано: «Приказ Главного санитарного врача Красной армии. Летно-подъемный состав, достигший 55-ти лет, к летной работе не допускать». Вот это да! «Ну, Вы поняли что-нибудь?» Я говорю: «Понял, конечно, написано «старше 55-ти лет не допускать»». «А Вам без 3-х месяцев 60!» Ну, я говорю: «Ну что делать». У меня чуть слезы не текли, а мне предложили купить духи французские и пойти на поклон к даме, она поспособствует. Но я отказался и меня уволили на пенсию.

- Спасибо, Василий Потапович. Еще несколько вопросов. На каких самолетах вы летали в войну?

- В училище на И-16, потом Як-1, войну закончил на Як-3. Летал еще на Як-9У, это не учебный, а усовершенствованный. Очень такой самолет был скоростной, с мотором М-107А, скорость у него максимальная была на высоте 6000 метров 720 километров в час. По тем временам, это была большая скорость, но у него у мотора был ресурс всего 25 часов.

- Насколько тяжело было после И-16 переучиваться на ЯК-1?

– У нас не было спарок, но после И-16 – садись на Як и летай. Ну, вначале, значит, бегали, чтобы направление пробежки… Пробежки, пробежки… Сегодня – весь день пробежки. На следующий день – подлет, высота, где 2-3 метра, убирает газ и садится. Если позволяет поле. Потому что аэродромы-то, в основном, полевые аэродромы.

И-16 вообще очень строгим самолетом был, очень боялся перетягивания ручки, то есть вывод его на критический угол, а у него критический угол был всего 12 градусов, он тогда вот так вздрагивает и пошел, а чтобы вывести его с этого сваливания, надо где-то около 1000 метров. А если малая высота, значит, все, летчик погибает. Такие случаи были.

Як же прощал все! Як был самолет прекрасный. Особенно Як-7В и Як-9У. Но Як-9У был несколько построже, потому что он был более скоростной самолет.

Но вообще, я больше всего любил самолет Як-7В. Он, во-первых, очень хороший и на вираже, и на вертикали, превосходил Мессершмитт-109, а вот Як-1 – это самолет был строгий очень. Все зависит, от центровки самолета. Допустим, у одного самолета центровка, ну, так грубо возьмем – 18 или 16, а у другого – 24 средняя центровка, это уже опасный самолет. Ну, с задней центровкой. Конечно, такие самолеты не допускали к полету. Но со средней центровкой, ты вот идешь в вираже и чуть энергично потянул ручку, чтобы покруче сделать, а он вздрогнул и в штопор.

-Вы говорите, что сбивали Мессершмитты и Фоке-вульфы. Какой, на ваш взгляд, из этих двух истребителей сильнее был?

- Сильнее был Мессершмитт Г-2. Был такой Мессершмитт, у него, видно, стоял форсированный движок, он хорошо был вооружен. Фоке-вульф хорош был на горизонтали, но уступал Мессершмитту на вертикали. Если Мессершмитт, разгоняя скорость, набирал где-то за боевой разворот 1000-1200 метров, то Фоке-вульф – не выше 800.

- А как, по сравнению с немецкими истребителями, вы бы Яки оценили – хуже, лучше, на уровне? Если лучше, то в чем? Если хуже, в чем?

-Немецкие самолеты были лучше, потому что они были лучше сделаны. У нас вот ресурс двигателя на самолете 25-50 часов, ну что это за ресурсы? И некоторые моторы не вырабатывали даже этот ресурс.

Кроме того мотор все время греется. Летчик прилетит, говорит: «Температура по защелку, я на нем летать больше не буду». Говорит: «Даже в кабине такая жарища!». Потому что кабина, знаете, какая была? Перегородка противопожарная и все. Эта перегородка нагревалась очень сильно и в кабине летом невозможно. Взлетишь и чувствуешь, как через минут 15-20, уже по спине пот течет, очень жарко было в кабине. Но зимой было тепло.

Еще у Яка недостаток был – очень слабое шасси, он боялся бокового удара. Заходишь на посадку и, допустим, боковой ветер, а тебе негде больше сесть, боковой ветер сильный и ты прикрываешься креном до последнего момента, чтобы тебя не снесло. А на полевом аэродроме там могут быть и ямы… Прикрываешься креном и, перед самым приземлением, медленно выводишь его из крена, и сажаешь самолет. Но бывало так, что рано вывел из крена и вот садится со сносом влево или вправо. И эта нога, куда снос, складывалась. Там недостаток был такой, что боковой подкос, он слабый был.

Ну и еще запас горючего у него был маленький. Этот самолет был только для воздушного боя. А куда-то далеко на Як-3 сопровождать бомбардировщиков – это было очень плохо. Потому что, как правило, в этих случаях летали Як-9. Был такой самолет Як-9Д. Этот самолет имел запас топлива на час сорок минут. А на Як-3, если ты мотор форсируешь, на один час.

- Качество радиосвязи на Яках вас устраивало?

-Во-первых, радиостанции только у ведущих были, передающая станция. У ведомых, как правило, только один приемник. РСИ-3. Его настроят на земле, зафиксируют, там фиксаторы такие были, зафиксируют, чтобы не сдвинуть никуда, а в результате болтанки там и тому подобное, он чуть-чуть сдвинется, и ничего не слышно. И летчик начинает искать волну. Так что качество связи неважное было.

- А как вам вооружение на Яках?

- Вооружение было прекрасное. Пушка ШВАК, пулеметы БС.

Единственный был случай, когда у меня и у моего ведомого, на высоте 9000 метров Юнкерс ушел. Ну, это ж ЧП. Нас навели на этот Юнкерс, мы атакуем, все включено, а стрельбы нет. Потянешь рукоятку, перезарядишь пушку и пулеметы, делаешь повторную атаку – стрельбы нет. Он и ушел.

Мы сели, ко мне главный техник подходит и: «Что, командир, очередной?». Я говорю: «Да пошли вы!» Господи, какой очередной? Докладываем, что не работало оружие. Ну, командир полка сразу к начальнику вооружения полка: «Проверить оружие!».

Начальник вооружения сел, сперва в мой самолет, запустил двигатель, обороты 1200, и начинает… Пушка – ту-ту-ту-ту-ту, уже же минут сорок прошло, как мы сели.

Приходит к командиру полка: «Товарищ полковник, оружие работает безотказно!». А на аэродроме как раз тогда был командир дивизии, генерал Рязанов. Узнал про этот случай и: «Обоих оформить под суд!», – за то, что мы не сбили этот самолет-разведчик. Ну, думаю, все, под суд отдадут, лет семь и в офицерский штрафбат. Но нам повезло. На аэродроме тогда еще инженер дивизии по вооружению и вот, после того как начальник вооружения полка  доложил, что оружие работает безотказно, он приказал: «Никому не трогать самолет!» При мне открывает, и снимает мешки, в которые гильзы и звенья ленты собирались. Летчики стоят, техник, командир полка, он все, высыпает, я же докладывал, что дважды перезаряжал, и вот в мешке он нашел нестрелянные патроны, и там капсюль не пробит, а чуть-чуть придавлен. И это нас спасло. Инженер дивизии по вооружению написал, что летный состав здесь не виноват, виноват техник по вооружению, который оружие смазал веретенкой, вместо того, чтобы смазать пушечным салом. И этого бедного техника, старшину, судили военным трибуналом и отправили в штрафбат, где он и погиб.

- А фонари закрывали? Или с открытыми летали?

– Нет, мы закрывали фонари всегда. Но во время воздушного боя фонарь открывали. Дело в том, что были случаи, когда пуля с Мессершмитта попадала в стыки, и летчик не мог сбросить фонарь. Фонарь заклинивало и летчик погибал.

- Какая была процедура подтверждения сбитых?

В обязательном порядке два человека должны подтвердить, что ты сбил самолет и самолет упал в том-то районе. Прилетаешь и пишешь в докладной, что так и так, в таком-то районе я сбил такой-то самолет. Если нет подтверждения летчиков, допустим, то ты показываешь на карте где упал самолет, и туда летят два летчика, там командир звена или командир эскадрильи, видят, что там действительно лежит самолет и горит –возвращаются, и писали в рапорте – Подтверждаем.

В конце войны появились фотопулеметы, но их мало было. Я помню мне достался самолет Як-9У, и вот на нем были фотопулеметы установлены. Нажимаешь на гашетку стрельбы, срабатывает фото-кино-пулемет. если он зафиксировал, что самолет горит, того уже достаточно. А если на фотопулемете пленку проявили, а там нет горящего самолета, самолет идет негорящий, если даже ты его действительно сбил, не негорящий не засчитывали.

- Не было такого, чтобы свои сбитые кому-то другому, так сказать, отдавали? Для награды?

-Бывало. Ведущий, например, Герой Советского Союза, а у его ведомого, допустим, только 7 самолетов сбито. Ну, и бывали такие случаи, что групповой, например, сбили вдвоем, а ведущий говорил: «Нет, это сбил ведомый летчик мой». Ему засчитывали. Для того, чтобы человек получил награду. Но это редко очень было.

-Тогда еще такой вопрос по наградам – в полет награды надевали?

-Кто с наградами, кто не с наградами. Дело в том, что немцы, когда сбивали нашего летчика и он оставался жив, а у него награды, они награды с него снимали, форму брали и использовали эту форму и наши самолеты для разведки. Был случай, приземлился самолет на аэродроме, техники подходят – наш самолет и летчик там с наградами, он говорит: «Я с такого-то полка, заправьте, был бой тяжелый, топлива нет». Его заправляют, все, а это – немец был, он хорошо говорил по-русски.

- 100 грамм наркомовских ежедневно наливали, нет?

- Не ежедневно. 100 грамм давали за сбитые самолеты, точнее, за боевой вылет. Если вы сделали в день три боевых вылета – 300 грамм. Но я был совсем молодой, я не пил никогда. А были там же, например, старики, как мы их называли. Ну, им уже где-то 32-35 лет, понимаете. Подходят «Ты будешь пить, Вася?» Я говорю: «Нет, не буду». «Скажи старшине, чтобы он мне отдал». «Пожалуйста».

Я иду к старшине, а тот возмущается: «Как?! Не дам ничего!». Я говорю: «Вы не имеете права. Нет, тогда наливайте мне 300 грамм, я сам ему отдам!» «Ну, ладно, отдам!»

Честно говоря, я на фронте никогда не выпивал. Но у нас был такой Фомин, летчик, который даже пьяный летал. После войны уже он разбил самолет и его уволили из армии за употребление спиртных напитков.

Когда самолет он поломал, его взяли на комиссию, взяли анализ крови, а там присутствие алкоголя в большом количестве, он накануне вечером пил. Ну, он, конечно, не думал, что ему придется летать. Он потом оправдывался: «Никто не говорил, что я буду летать» и так далее, но его уволили.

- Комиссары, политический состав и особисты, СМЕРШ, с ними как отношения складывались?

-У нас в 182-м полку был комиссар, который летал сам. Он к командиру полка пришел и говорит: «Я летчик или кто?». Он говорит: «Ну, брат, ты летчик». «Я буду летать и сбивать самолеты. Если меня собьют, ты найдешь себе другого комиссара!» А комполка: «Я не имею права тебя допустить!» «Нет, я буду летать!». Ну, там, видно, вышестоящие органы ему разрешили летать. И он летал.

Он всегда так интересно рассказывал. Яки называл «Ячек», больше никак. «Я Ячек беру, тяну ручку, а он вздрогнул, хочет в штопор, а мне не хватает рулей, для того, чтобы удержать его! А немец уходит!»

-А СМЕРШ?

- Меня как-то вызывал начальник СМЕРШ, он был старший лейтенант, а я лейтенант. Ну так вот, вызвал меня просил, чтобы я, значит, дал показания на летчиков, чтоб я был информатором. А я ему сразу сказал: «Извините, товарищ старший лейтенант, но я доносить на летчиков ничего не буду». «Как ты смеешь так со мной разговаривать?!» Я говорю: «Как хотите. Делайте со мной что хотите, но я доносчиком не буду!». Он: «Пошел вон отсюда!» Грубо так. И выгнал меня.

На этом закончилось. Наш разговор. Но у него были, видно, доносчики.

- В полку у самолетов какие-то отличительные признаки были? То есть, чтобы от соседних полков дивизии вы друг друга в воздухе могли отличить?

- Ну, безусловно. Это уже было где-то в 44-ом году, ближе к концу войны, у американцев научились. Мы в Полтаве стояли, и там был полк американских Лайтингов, у них обязательно что-то нарисовано. Например – скачет лошадь, на ней сидит черт и показывает назад огромную дулю. Это тот, кто атакует его дулю им. Ну, у немцев – тузы там и тому подобное. Ну, и мы тоже научились. Но у нас в полку была стрела. Молния. С носа идет красная полоса такая, потом зигзаг такой под кабиной, потом она разрывается – номер написан, например: 21, и дальше выходит в хвост. Это в нашем полку было так.

Ну и звездочки под фонарем рисовали, с левой стороны.

– А вот про Полтаву вы упомянули. Вообще с американскими летчиками общаться доводилось, нет?

– Общались, хотя комиссар, обычно, говорил: «Не надо с ними общаться!». Они, правда, прилетают, встречаются с нашими девчатами. Они работали оружейниками там, телефонистами и тому подобное. Угощают их жевательной резинкой и тому подобное. А эти жуют-жуют, некоторые думают, что это конфеты, и глотают их. А потом кто-то им сказал: «Зачем вы глотаете? Это ж резина!» «А что?» «Будешь пукать вот такими шарами!» Она с перепугу достает, выкидывает все.

Мы встречались с ними и разговаривали, но они по-русски не понимали. У нас в полку был инженер полка по спецоборудованию, который хорошо знал английский язык, его Владимир Ильич звали, как Ленина, ну мы кричали: «Ильич, иди сюда, поговорим с американцами!»

Вот с ними так и разговаривали. Они вопросы, в основном, по технике задавали.

У меня там случай был, один американец очень упрашивал: «Разрешите полетать на ЯКЕ». А я ему говорю: «А мне можно на Китихау?» А он так головой, потом отвечает: «Нет». Думаю, если мне «нет» на твоем самолете, то почему я тебе должен дать свой самолет? Он попросил, чтобы показали ему этот самолет в воздухе. Ну, мне командир полка говорит: «Давай!» Я взлетел и на малых высотах как начал крутить «бочки», иммельман там… Короче все, что позволяла высота. Потом спикировал и на высоте 10 метров над ним прошмыгнул со скоростью 700 километров в час. Хотя скорость разрешалась у земли – 600. Потом меня ругал командир полка. Потому что доложили, что на центроплане обшивка отслоилась.

- Кстати, вот такой вопрос. Летали во время войны на своих самолетах каждый или какой боеготовый, на том и летишь?

–Самолеты были закреплены за каждым летчиком, техник закреплен за тобой, моторист, оружейник, приборист, но, случалось, на задание летали на том самолете, который в лучшем состоянии. У меня случай был – у командира полка у нашего был Як номер 13, а мой самолет был неисправный, что-то там было не то с двигателем. Командир полка говорит: «Бери мой самолет и марш на задание!» Ну я и полетел.

Прилетел. А техник его, техник-лейтенант, когда я сел, мне говорит: «Товарищ командир, вы что, свой самолет подставляете, что ли?» Я говорю: «Как это понимать – подставляю?» «Посмотрите сколько у вас пробоин. Хорошо, что эти пробоины только в заднюю часть и в руль поворота, и в киль. Сколько дырок!» Значит, какая-то очередь прошлась. Я говорю: «А ну-ка идем, я посмотрю». Ну, пришел, посмотрел, насчитали что-то больше двадцати пробоин. «Что мне теперь делать?» Я говорю: «Что ты задаешь мне такие вопросы? Задавай вопросы своему инженеру. Что делать? Заклеивайте, если не повреждено нигде в силовой». Он говорит: «Так что это будет за самолет, когда в нем одни заклейки? Это ж самолет командира полка».

Меня комполка вызывает, я пришел к нему, доложил, а он мне: «Техник доложил, что мой самолет изрешечен. Где тебя подцепили?». Я говорю: «Во время воздушного боя». Ведь, обычно, когда, допустим, четверка звено и с их стороны, допустим, четверка или шестерка, то все бои переходят на индивидуальные, каждый со своим дерется.

Я и говорю комполка: «А что я? Он зашел снизу, – говорю, – а другой шел справа. Я не видел нижнего, а он справа-то уходил. Я резкий разворот сделал в его сторону. Не может стрелять в это. Если в обратную сторону… Я слышал, что во время боя, когда по самолету попало. Но я попробовал, все везде нормально работает. Управляется нормально. Так что я тут буду вой поднимать, что ли? Я, закончился бой, вот пришел, сел. А он осмотрел его и вам жалуется». Такой вот случай был.

- Приметы какие-то были?

- Ну, сказать, что суеверные – не скажешь, но, конечно, приметы были. Например, помню – оружие.

Ну, знаете, тогда было личное оружие, ТТ, а у меня был бельгийский маузер, в деревянной кобуре. Я самолет сбил, и он упал недалеко от нашего аэродрома, километров 5. Попросил командира полка, дали полуторку, трех солдат, и поехали смотреть. Ну, самолет, конечно, лежит, летчик погиб, а у него маузер этот висит. Ну я и снял с него этот маузер. Достанешь его, щелк – и приклад, 20 патронов в магазине. Стреляет полуавтоматом или автоматом. Нажал – выпустил, нажал, нажал, нажал. Или поставил на автомат, нажал, он – тр-р-р-р… очередями короткими, 3-4 патрона.

И у мне командир полка все требовал: «Сдать! Получить табельное оружие!» А я не сдавал его, это что-то вроде моего талисмана было. Ну и потом, с моим ТТ погибло два летчика. Один из них пришел, самолет горел, он умер, а оружие-то осталось. Другой тоже горел и направил свой самолет в озеро. Он не мог открыть фонарь, а самолет горел, и он, для того, чтобы погасить пламя, сел на воду. И утонул.

Еще вот утром никогда не брились, у нас были даже такие, которые отпускали бороду, но она мешает, когда маску одеваешь.

- Ваше мнение о немецких летчиках-истребителях какое было?

- Знаете, уже в конце 44-го года, когда немцы потеряли уже очень много самолетов и летчиков, там были летчики, наверное, не лучше наших. Я вижу по поведению самолета, что там за летчик сидит. Если летчик опытный, он делает такие маневры, что я со своим Яком не способен даже за ним угнаться, хотя Як-3 по своим летно-техническим данным, превосходил Мессершмитты.

- Василий Потапович, вопрос такой. Немецких летчиков видеть доводилось? Привозили к вам?

– Конечно, не только видеть, а и слышать. У нас в полку выступал один немецкий летчик в звании подполковник. Его сбил один наш летчик и он попал в плен вот его в полк и привезли. А он до войны в Энгельсе жил, и по-русски хорошо говорил. Он выступал так: «Я вам, – говорит, – вам расскажу слабые стороны Мессершмитта, Фокке-Вульф. Могу даже рассказать про Макки-200, это итальянские. Его слабые стороны, какие на виражах, какая на вертикали…» и так далее.

- Спасибо, Василий Потапович.