- Я родился в 1924-м году в г. Астрахани. Отец мой, Ястребов Петр Тимофеевич, из донских казаков Нижнечирской станицы, в гражданскую воевал, был командиром партизанского отряда. Партизанил он на Дону и на Кавказе, их отряд «летучим» был, а потом, когда война закончилась, он осел в Астрахани. Там встретился с моей матерью, Александрой Васильевной, в девичестве Овинченко, и там же они поженились.
- Детей у них много было?
- Значит всего, вместе со мной, было у них шесть человек детей. Я был самым старшим из них.
- Родители чем занимались?
- Мать преподавала в начальных классах. Отец, после окончания гражданской войны, работал связистом.
В Астрахани мы жили до 1930-го года. В этом году родной брат отца Александр «переманил» его в Среднюю Азию. Сам брат после Гражданской осел там и работал в промышленности. Отец сначала уехал туда один, а потом прислал нам вызов в Туркменскую ССР, в город Мерв, который потом стал называться Мары. Там он устроился на службу в какое-то военное подразделение, которое стояло на границе, короче, стал пограничником.
- В каком звании он был?
- Майор, у него было две «шпалы» на петлицах. Я не помню точно, но, кажется, он командовал каким-то подразделением в пограничном отряде.
Служил он там, а потом, наверное, надоело ему, и он ушел с воинской службы. Стал он работать начальником отдела Сельхозснаба министерства там же, в Туркмении. Тогда мы переехали жить в город Теджен на границе с Афганистаном.
- Ваша мама в Туркмении так и преподавала в начальной школе?
- Нет, она там не работала. Нас тогда было у нее двое: я и Виктор, брат мой. Я к тому времени уже пошел в школу. Почти все ученики в школе были туркмены и мне не нравилось то, что я их почти не понимал.
- На каком языке велось преподавание?
- Преподавание было и на туркменском и на русском. При этом русскому языку обучали как иностранному. Не нравилась мне эта школа. Хорошо, что я знал кое-какие слова на туркменском, считать мог: «Бир, ики, уюч, дёрт, бяш, алты, еды, секиз, докуз, он». Вот, еще в памяти что-то осталось от туркменского!
- Пока вы жили в Туркмении, ощущалось ли негативное отношение местного населения по отношению к вам?
- Не было такого, чтобы отношение было к нам плохое. По крайней мере, как школьник, я такого не ощущал.
- Среди туркменских детей у Вас друзья были?
- Конечно. Мы с ними и в пески ходили, эти выходы нам школа организовывала. В этих песках были небольшие балки, в которых была вода. Как уж она там сохранялась, я не знаю. И мы в этих небольших оазисах вместе с преподавателем отдыхали и ели еду, которую брали с собой из дома. Иногда подобные выходы нам организовывали родители. Там было принято, что домашним хозяйством занимались туркменки, вот они чуреков нам в дорогу напекут, а на месте иногда даже и шашлыки делали.
- У вас в школе была пионерская организация?
- Нет, там не было пионерской организации. Насчет комсомольцев сказать ничего не могу, потому что был тогда еще мал.
Спустя некоторое время отца снова кто-то «выманил» вернуться в Россию. Брат отца остался там, в Туркмении, а он сам уехал на Дон, к своему отцу. А потом, в конце 1932-го года, вслед за отцом, уехали из Туркмении и мы.
- На что же вы жили в Туркмении этот период, ведь отец уехал, а мама не работала?
- У отца был друг, командир дивизии, он нам помогал. Да мы долго там и не засиделись, уехали вскоре вслед за отцом на Дон, в станицу Нижнечирскую. Когда мы приехали туда, мы около года пожили у деда, а потом дед умер в возрасте сто четыре года.
Что мне, как ребенку, запомнилось. Он нас, детвору, всех поставил около гроба, а сам лег в него на бок, облокотившись на руку и смотрит на нас. Я это хорошо помню, память этот момент словно сфотографировала. Посмотрел он на нас и говорит: «Ну что, детки, устал я. Пора мне отдыхать». И перед тем как умереть, затянул бурлацкую песню «Дубинушку».
- Он в молодости бурлаком был?
- Не знаю я, кем он там был раньше. Но пропел он из этой песни строчку, а может быть две, руку под голову себе положил, лег на нее и умер.
В тот момент отца дома не было. Когда мы приехали из Средней Азии, он не мог найти себе работу, тогда с этим было очень плохо. А мой дед был знаменитым в тех местах столяром, делал хорошую мебель. У всех богатеев на Дону была мебель, которая была сделана по заказу в Нижне-Чирской моим дедом. Отец помотался без работы, а потом взял узенький фанерный ящик со стеклами и ходил, как и многие мастера, по станице, кричал: «Стекла вставляем!» Вот так вот он из военного превратился в стекольщика.
- Он в таких больших чинах был раньше и теперь стал стекольщиком…
- Ну, а что делать, семью-то кормить надо. Весь 1933-й год он проработал таким образом в станице, а потом поехал оттуда в Сталинград. Не знаю, кто у него там был из друзей, но его опять пригласили на работу. Пробыл он там недолго, затем приехал и забрал нас с собой. Нас сначала поместили в какой-то конторе. А отец мой связь хорошо знал, поэтому был там то ли радистом и телефонистом, то ли техником каким-то.
А потом сталинградское руководство ему подыскало работу начальником связи во Владимирском районе Астраханской области. Во Владимировке его перенаправили в Петропавловку. Петропавловка стояла на берегу Волги, в ней было пароходство, различные конторы, два завода. И всей связью Петропавловки, до самого начала войны, заведовал мой отец.
- Вы постоянно следовали вслед за отцом. Сколько же Вы школ поменяли при этом?
- Ой, и не говори! Но я был ребенком, развивался и рос на свободе, мне все эти переезды давались легко.
Когда я уже учился в Петропавловке, в русской школе, там на меня мальчишки местные кричали: «Туркмен, туркмен!» Это я тогда во втором или в третьем классе уже был.
- Получается, во время проживания в Нижне-Чирской, Вы в школу не ходили?
- Да практически нет. Вообще, должен признать, мне казаки совсем не понравились. Они себя высоко ставили, да и не только взрослые, но и мальчишки тоже. Называли меня презрительно «русским». Я из-за этого часто с ними лез в драку, стараясь доказать, что я тоже казак. Но убедить я их не мог, поскольку они видели во мне чужака. В то время вообще везде с презрением относились к приезжим.
В Петропавловке я стал увлекаться рыбалкой, мне нравились удочки, у меня даже была небольшая квадратная сеточка для ловли рыбы. И так этой рыбалкой я болею до сих пор - интересное занятие, позволяет познавать природу.
- Как Вы узнали о начале войны 22-го июня 1941-го года?
- Я одним из первых узнал об этом. Во-первых, перед этим уже была война с финнами и с японцами на озере Хасан. О войне с Финляндией я очень хорошо знал, поскольку учился в школе с парнем, у которого брат там воевал. Он или писал оттуда, или приезжал, но информация о той войне до нас доходила. Этот парень по имени Генка мне часто пересказывал то, что писал ему брат, да к тому же мой отец был начальником связи – кое-что я узнавал и через него. Раньше было так, что у кого было радио, тот владел всей информацией. Так и вышло, что о начале войны я узнал от отца.
На следующий день, несмотря на каникулы, наш директор школы организовал выезд в районный центр Владимировку, до которой было четыре километра, всех ребят из класса. Такое расстояние можно было пройти и пешком, но он взял машину. Причем поехали только ребята, девчат никого не было. Во Владимировке в то время была большая красивая церковь, потом ее взорвали. У этой церкви райком организовал встречу, на которой выступали люди и рассказывали, что враг вероломно на нас напал. Мы, школьники, стояли и слушали. В это время у меня появилось желание во что бы то ни стало попасть на войну.
В 1940-м году, когда еще шла война с Финляндией, я узнаю, что во Владимировку из Москвы перелетел Центральный аэроклуб (ЦАК) имени Чкалова. В то время я уже вступил в комсомол.
- Его эвакуировали во Владимировку?
- Нет, просто перевели. Наверное, у правительства была какая-то цель, не знаю. Все свободные здания во Владимировке были переданы этому аэроклубу, там смонтировали аэродром, для этого была привлечена различная техника. На самом аэродроме тоже были построены здания. Все это быстро делалось.
В аэроклубе сразу организовалось несколько направлений работы, одним из которых был десантный отряд, который готовил парашютистов. Им там, кроме прыжков с парашютом, даже военное дело преподавали. Я увидел, как курсанты этого аэроклуба совершают прыжки и у меня возникло желание попасть учиться в этот аэроклуб. Но лет мне для этого было еще мало. Тогда я что делаю. У председателя поселкового совета работала секретарша, а ее сестра училась вместе со мной. Я пришел к ней в поссовет и попросил сделать мне справку, что я рождения на два года старше, чем есть на самом деле. Она посмотрела на меня и спрашивает: «Для чего тебе это?» Я отвечаю: «Хочу быть парашютистом-десантником. С моим возрастом меня туда не возьмут, а если прибавлю себе годков, то смогу попасть в аэроклуб». Она подумала-подумала: «Приходи завтра, я поговорю с председателем поссовета». Ну все, я пришел на следующий день, она меня встретила вежливо и говорит: «Твое желание выполнено. Держи», и дает мне выписку из свидетельства о рождении. «Если будут спрашивать про само свидетельство, скажи, что оно при пожаре утрачено». Я взял эту бумагу и пошел прямиком в аэроклуб. В этой выписке было указано, что я родился седьмого сентября 1923-го года. С этой датой я по годам уже попадал в парашютисты.
Прыжки парашютные выполняли молодые ребята и девчата, и я познакомился с одной из этих девочек, которая была по возрасту на два года старше меня. Ее поставили старшей одной из учебных групп, в которой было четыре или шесть человек.
- В группах обучались не только местные ребята?
- Да, аэроклуб приехал к нам «пустой», без курсантов. После того, как я попал туда, может через месяц, стали приезжать в аэроклуб люди, которые обучались в нем в тот период, когда он был в Москве на Тушинском аэродроме. В составе одной из групп приехала москвичка Чечнева Марина, которую назначили инструктором. Она знала многих ребят, которые занимались в аэроклубе, поэтому радостно и весело с ними встретилась. Когда ее назначили инструктором, она отобрала себе из них в группу и стала с ними заниматься.
- Чтобы поступить в аэроклуб, приходилось сдавать экзамены?
- Я ничего не сдавал. Я туда попал по комсомольской линии, зная, что не подхожу по годам, я взял еще и направление от комсомола.
Познакомился я с ребятами, приехавшими из Москвы. Всего из столицы приехало девяносто восемь человек, большинство из которых были студентами авиационного и авиатехнического институтов. Из всего Владимирского района таких, как я, в аэроклубе было всего четверо счастливчиков, которых отобрали в группы аэроклуба. Сначала нас, местных, было больше, но потом многие сами ушли, сделав по одному – два прыжка. Даже те, кто шел в аэроклуб по направлению, часто сами переставали ходить на занятия, испытывая страх перед прыжками.
- А Вам не страшно было прыгать с парашютом?
- Нет, я это делал с удовольствием, начиная с самого первого прыжка. У меня даже был значок ОСОАВИАХИМовский в виде парашюта с указанием количества прыжков.
- На звание «Ворошиловского стрелка» сдавали зачеты?
- Вот, я упустил этот момент из вида. До тех пор, пока не попал в аэроклуб, я занимался в Петропавловке по линии военкомата на курсах противохимической обороны, санитарной обороны и стрелковых курсах. Это все было организовано еще до начала войны и было очень хорошо развито. Почти каждый ученик имел по два значка минимум, а у меня их было целых четыре: «Ворошиловский стрелок», «ПВХО», «ГТО» и потом только «ГСО» - «Готов к санитарной обороне», красивый такой бело-синий значок.
- В аэроклубе Вы только прыжки совершали или изучали и планеры?
- Это все я изучал самостоятельно. Я еще любил радиодело и мог работать на ключе азбукой Морзе, отлично знал устройство приемников, ремонтировал телефоны у отца в конторе. В отношении техники я очень сильно развит был, потому что отец меня всему учил, все это мне рассказывал. А по ночам я занимался подготовкой, самостоятельно изучая устройство моторов, самолетов, учебники по которым я брал в библиотеке аэроклуба.
Командиром эскадрильи в аэроклубе был Малюгин, очень хороший человек и летчик еще глубоко довоенного времени. Начальником аэроклуба был майор Мачахин, он тоже был пилотом. Когда я поступил в аэроклуб, Малюгин как-то от ребят узнал, что я очень хороший рыбак. Он меня как-то пригласил к себе в кабинет и говорит: «Слушай, Володя, я тебя научу летать, а ты меня научи рыбалке». Я говорю: «Запросто. А на чем?» - «Я тут попросил, чтобы мне лодку прислали» - «Да лодку мы и тут найдем». А я до этого на Волге водил скутеры и глиссеры и считался хорошим спортсменом водного транспорта. Со мной не могли справиться и молодые ребята, и спортсмены постарше возрастом. И давай я его учить рыбалить…
- А он Вас научил летать, как обещал?
- У него жена была опытным инструктором, мастером спорта СССР по планерному спорту. Она поставила рекорд дальности полета на планере. Ее на планере в Москве подняли и отбуксировали на определенную высоту, там она отцепилась и стала планировать вдоль Волги. А по берегу Волги есть места песчаные, огромные такие площади несколько километров шириной. От этого песка идет большой поток горячего воздуха. Она это дело изучила и использовала эти восходящие потоки теплого воздуха для того, чтобы набирать высоту. До этого такого никто не делал и объявили, что она пошла на мировой рекорд. И она от Подмосковья на планере прилетела аж под Сталинград, используя лишь воздушные потоки. За этот полет ей присвоили звание «Мастер планеризма».
Таким образом, Малюгин от Чечневой меня перевел в группу к своей жене. И я перестал заниматься парашютным спортом и перешел на планерный, который мне был интереснее. Но однажды жена Малюгина мне сказала: «Знаешь, планерным спортом не каждый может долго заниматься. Давай-ка, переходи на легкомоторную авиацию», и смеется. Я отвечаю: «Да я в теории ее уже всю выучил наизусть: и моторы, и как водить, и как курсы строить! У меня только практики не было».
- У Малюгиной Вы успели на планерах полетать?
- Нет, она раза два меня или три меня поднимала в воздух и мне, честно говоря, не понравилось. Ну что это такое? Слишком простенько, да к тому же никакого простора нету: не полетишь куда захотел.
- Вы в школу уже не ходили в это время?
- Нет, какая школа? Я уже закончил семилетку, перешел в восьмой класс, но бросил учебу. К тому времени у меня уже появился значок планериста и парашютный значок с цифрой десять за десять прыжков, и я был в аэроклуб оформлен официально, через районный военкомат.
- На каких легкомоторных самолетах Вы обучались в аэроклубе?
- Я летал на У-2 или По-2, УТ-2, потом на УТ-1. УТ-1 был одноместным самолетом, похожим на истребителя. Маленький такой самолетик, начальник эскадрильи мне разрешил на нем летать, потому что официально преподавали в аэроклубе только У-2 и УТ-2, хотя в аэроклубе были даже истребители.
- Какие истребители там были?
- ЯК-1 был, был И-16, УТИ-4. Все они были в составе матчасти аэроклуба.
- На них летал кто-нибудь?
- Кроме начальства в них никто не садился и не летал.
- С кем Вы летали на самолетах? Кто был Вашим инструктором?
- Моим инструктором была жена Малюгина. Она хоть и стала планеристкой-рекордисткой, но до этого еще была по должности инструктором по легкомоторной авиации.
Мой инструктор во время моего первого самостоятельного вылета сидела на переднем сиденье и смотрела, как я летаю. Она удивлялась: я только сел в самолет, сделали второй – третий вылет, а уже прошу ее передать мне управление самолетом. Я ей рассказал, что, кроме самолетов, «летаю» еще на водных скутерах со скоростью сорок – шестьдесят километров в час. Мне нравилось «летать» по воде – со всех сторон метра на три брызги и за этими брызгами тебя совсем не видно. Я ей говорю: «Я привык к скоростям!» Поэтому мне сразу легко далось управление самолетом: У-2 сразу легко пошел. Шесть часов она мне «провозных» дала. «Провозные» - это ознакомительный полет, другие курсанты за эти шесть часов только привыкали к самолету, а я уже управлял им.
Когда у меня было шесть часов восемнадцать минут налета, сразу собралась комиссия от руководства, чтобы решить, допустить меня к самостоятельному пилотированию или нет. Мне, разумеется, подписали разрешение на самостоятельный вылет, и я полетел на У-2.
- Какая из моделей, на которых Вы летали в аэроклубе, была самой удобной для Вас?
- Самым удобным самолетом для меня был УТ-2, учебно-тренировочный двухместный самолет. Во-первых, он был очень легким в управлении и значительно проще, чем По-2. По-2 – тяжелая, неповоротливая машина по сравнению с УТ-2. Еще мне нравилось летать на УТ-1: этот маленький, чуть больше метра самолет, имел двигатель мощностью в сто лошадиных сил и летал легко, словно бабочка. Хоть скорости он давал около ста пятидесяти километров в час, не больше, но мне этого хватало вполне.
- Все пилоты говорят, что взлет – это легко, труднее всего посадить самолет. Как Вам давалась посадка?
- Мне посадка давалась легко, потому что при посадке нужно обладать хорошим зрением, которое позволяет тебе определить, сколько метров осталось до земли. Нужен хороший глазомер и ощущение расстояния, чтобы все это совместить с умом и определить, когда ты коснешься земли.
После того, как меня допустили до самостоятельных полетов, я уже пошел и в зону, уже начал выполнять технику пилотирования.
- Что значит «в зону»?
- Это значит выделяется какое-то место на участке воздушного пространства, привязанное к какому-то участку земли, чтобы летать только там, выполняя фигуры пилотажа.
- Во время занятий в аэроклубе были несчастные случаи?
- За то время, пока я был в аэроклубе, одна девушка разбилась, совершая прыжок с парашютом. Знаю, что она не сумела раскрыть парашют, а других подробностей этого происшествия я не знаю. То ли она испугалась, то ли еще что. Но вышло так, что она упала и поломала себе почти все кости, при этом никакой крови не было на теле. Просто лежала мертвая и все. Наверное, она все-таки растерялась во время прыжка. Я, когда совершал свои первые прыжки, прежде чем отделиться от самолета, оглядывался всегда: с левой стороны трос, ручка, за которую я должен держаться и дергать, чтобы открыть парашют. Когда прыгал, моя рука уже была готова к тому, чтобы тянуть за эту ручку. И сколько у меня прыжков было, я всегда ее держал, не потому что боялся, просто был готов ко всяким неожиданностям.
- С каких самолетов вы прыгали?
- С У-2. Этот самолет мог поднять в небо только одного парашютиста, поэтому за день пилотам приходилось много раз взлетать и садиться, чтобы взять еще одного пассажира. А потом, когда стали совершать групповые прыжки, то для этого нам выделили бомбардировщик ТБ-1, который тоже был в аэроклубе. На этот ТБ уже по пятнадцать – двадцать человек сажали.
- Десантировались через дверь или с плоскости крыла?
- Нет, сбоку в фюзеляже открывалась дверь и оттуда прыгали. Эта дверь была автоматической, достаточно было только нажать кнопку и дверь отходила в сторону: подходи и прыгай, главное, не тяни с прыжком. А те, кто подошел и думает, те, как правило, возвращались обратно на свои места. «Отказников» было много, но, если замечали, что кто-то струсил, подошел к двери и смотрит вниз, к такому подходили и как шарахнут ему по спине. Тот, не успев понять в чем дело, сразу летел вниз.
- Кто занимался укладкой ваших парашютов?
- Укладкой мы занимались самостоятельно под присмотром инструктора. Обязательно в паспорте парашюта ставилась отметка, что парашют уложен мной собственноручно такого-то числа. Такой паспорт на аэродроме лежал на стеллаже при каждом парашюте.
- Вы полностью прошли программу обучения в аэроклубе?
- Полностью. Почти год я там проучился, закончив его в 1942-м году. По окончанию мне выдали свидетельство о том, что я «пилот легкомоторной авиации».
- В 1942-м году война уже подходила к Сталинграду. К вам в Петропавловку много эвакуированных прибыло?
- Ой, я забыл тебе сказать. Начиная с сорок первого года в Петропавловку каждые два – три дня прибывало по одному пароходу эвакуированных. В основном это были жители Украины, а потом уже пошли из районов Российской Федерации. Сколько же было народу с Украины! В Петропавловке выходят с парохода человек двести, преимущественно женщины с детьми, поскольку мужики все были на фронте. Ни один из эвакуированных не остался на улице. Это же советская власть: поселковые советы и райсоветы - все решали вопросы с их размещением. Сначала их помещали во всякие государственные учреждения – клубы, конторы – а потом мобилизовали людей и стали строить бараки, причем быстро строить. Кроме местных в строительстве бараков участвовали и эвакуированные женщины с детьми, которые сразу туда и заселялись после строительства.
- Работой эвакуированных обеспечивали?
- Работой обеспечивали, ее тогда было навалом. Очень много женщин перешло работать в рыболовецкие бригады, женщины стали ловить рыбу. На промыслах теперь можно было слышать одни только песни: женщины режут рыбу, солят ее и поют.
- Какое отношение было у местных жителей к эвакуированным?
- Жалели их, помогали во всем, чем могли. Никаких конфликтов между местными и эвакуированными не было. Как только послушаешь их рассказы, как им там досталось, как их бомбили и как они на велосипеде тикали от немцев, как в воду прыгали. И каждый ведь по-своему рассказывает! И думаешь: «Надо же, ребята уже на себе испытали войну, а я сижу здесь в тылу». Я спал и видел себя на фронте.
- Вашего отца не призвали в армию?
- Нет, у него ограничению по призыву было, так называемая «бронь». Он под Сталинградом чуть-чуть попробовал поучаствовать. В Сталинграде было Волжское управление связи, которому отец подчинялся и, во время командировки туда, отец попал под бомбежку, где его чуть-чуть оглушило. Но меня в это время уже не было в Петропавловке.
- Когда Вас призвали?
- Я пришел в военкомат и сам призвался. Мне тогда только шел семнадцатый год, но по документам я был чуть постарше. В военкомате сказали, чтобы я не торопился и немного подождал, но я поднял шум: «Ребята мои уже воюют, а мне что, в кабинете что ли сидеть!» Я в то время был на должности участкового механика связи и наша бригада обслуживала участок селекторной связи длиной сто двадцать километров. С началом войны связь перешла под военное ведомство, и я считался как вольнонаемный в воинской части. Кроме меня в бригаде было еще три человека. Нашей задачей было обеспечивать беспрерывную связь, больше ничего от нас не требовали. На линии имелись пара штабных участков и связь там ни в коем случае нельзя нарушать. Если что, туда сразу любой транспорт дают, только езжай быстрее, ликвидируй неисправность.
- Как Вы добились призыва в армию?
- Во время войны в наш район перевели еще и Воронежскую авиационную школу первоначального обучения. Она почему называется «первоначальная», потому что первоначальное обучение в авиации шло на У-2. В этой школе обучались люди, которые пришли из авиации – техники, механики, все они переучивались на летчиков. Мне предложили перейти туда, говорили, что там не хватает инструкторов, но я отказался уходить из аэроклуба. В Воронежской школе инструктора были преимущественно пожилыми, поскольку большую часть инструкторского состава мобилизовали на фронт, а кое-кто ушел воевать добровольно. Я подумал: «Зачем мне это надо? Там по тридцать – тридцать пять лет курсантам, они на меня все будут смотреть как на сосунка».
К тому времени у нас в аэроклубе Марину Чечневу перевели на должность авиационного инструктора. Она, когда со мной полетала, сказала: «Тебе нужно на фронт в какую-то воинскую часть переводиться», я говорю: «Да я прошусь, меня не посылают». Чечнева пообещала мне помочь.
Прилетает как-то к нам в аэроклуб летчица Марина Раскова и Чечнева подключила ее к решению моего вопроса с отправкой на фронт. Раскова подумала сначала, потом познакомилась со мной: «Ну что, какой из тебя летчик на У-2? Летаешь ты хорошо, но что, с бабами воевать вместе будешь что ли? Тебе в истребители нужно идти!» Я говорю: «Да я думал об этом и мечтал!»
Раскова быстро решила это вопрос и меня из аэроклуба определяют в авиационное училище, летно-истребительное. Это летное училище относилось к Черноморскому военно-морскому флоту и находилось в городе Ейске. Честно говоря, туда определили не одного только меня, а нас было шесть человек. Нас всех пропустили через комиссию, сдали мы все, нас посадили на аэроклубовский ТБ-1 и полетели мы в Ейск. Когда прилетели туда, там училище уже собиралось в эвакуацию. Видно здорово поперли немцы, что решили убрать оттуда училище. Весь личный состав училища, в том числе и мы шесть человек, занимались погрузкой имущества на железнодорожный эшелон. Вагоны в эшелоне были и крытые, и товарные, всякие. Все оборудование, все самолеты, всю технику – все загрузили в эшелон и повезли нас.
- Вас к тому времени уже зачислили в штат училища?
- Да. Нам даже форму выдали, правда, не военно-морскую, а обычную, красноармейскую. Нам выдали ботинки, кожаные гетры к ним, которые застегивались и получалось что-то типа сапог. Кроме гимнастерки нам выдали еще форменное обмундирование наподобие кителя, только попроще. Головным убором у нас была фуражка, пилотки нам не давали. На фуражке была авиационная эмблема в виде полукруга со звездой.
- Присягу успели принять в училище?
- Присяга мной была принята еще до того, как я попал в училище. Аэроклуб и военкомат работали вместе, поэтому меня вызывали в военкомат, я, помню, за что-то расписался пару раз и стал военнообязанным.
- Когда Вы прибыли в училище?
- Это был конец 1941-го года. Месяц не вспомню, но было еще не холодно. Когда мы грузили имущество, мы ходили легко одетыми.
- Самолеты перевозились эшелоном, своим ходом они не добирались?
- Может часть и добиралась, но много самолетов мы грузили и в эшелоны. Плоскости при погрузке, разумеется, снимали.
- Какие самолеты использовались в училище в качестве учебных?
- Всякие. Там и истребители И-16 были, и двухместные учебные истребители УТИ – 4 были, а для «провозки» были двухместные УТ-2.
- Гидросамолеты были?
- Нет, у нас в училище их не было, были только истребители.
В училище было четыре эскадрильи, каждая эскадрилья обучалась и выпускалась на своих самолетах разных моделей. Я сначала попал в эскадрилью, где имелись истребители И-16, УТИ-4 и несколько самолетов, похожих на ЯКи, но они в полетах не использовались, а были как образцы.
Погрузились мы и поехали через Ростовскую область, затем прошли стороной мимо Сталинграда, после чего повернули в сторону Каспия и приехали в город Моздок. В Моздоке у нас была временная остановка, мы ждали, пока дойдут остальные эшелоны с имуществом училища. Чтобы не терять времени, пока мы дожидались те эскадрильи, которые были еще в пути, для нас был налажен учебный процесс. После Моздока нас привезли на берег Каспийского моря недалеко от Баку. Там мы перегрузили все свое хозяйство на пароходы, куда по частям загонялись составы и, переправившись на этих пароходах через Каспий, мы прибыли на противоположный берег в Туркмению, в город Красноводск.
Сколько мы пробыли в Красноводске, день или два, я уже не помню. Но опять сформировали состав, и он пошел вдоль границы через города Теджен, Мерв. После Мерва свернули, прошли еще чуть и повернули на север, в Казахстан.
- Вы каждый раз делали остановки, как в Моздоке, дожидаясь, пока подойдут другие эшелоны училища?
- Нет, после Каспия мы шли самостоятельно, никого не дожидаясь. Наверное, остальные эшелоны шли другими путями.
- В вашем эшелоне ехала только ваша эскадрилья?
- Да там было больше, чем эскадрилья – там техники много было, которая относилась к училищу, а не только к эскадрилье.
И вот, как только начались степи Казахстана, поезд пошел пошустрее. Состав наш был длинный – длинный. Заехали на какой-то мост через речку, съехали с него и пошли на подъем. Въехали на гору, смотрим назад: внизу мост, а по нему еще движется хвост нашего эшелона.
- Чем вас кормили в пути?
- Сухим пайком. Иногда нам даже давали колбасу. Я удивлялся: люди в стране голодали, хлеба не было, а нас колбасой кормят! Иногда, во время остановок, нам давали и горячую пищу. А когда ехали по Средней Азии, нам даже гусей, то ли вареных, то ли жареных, давали! В эшелоне у нас ничего не готовили и нас никуда не водили, нам пищу разносили прямо по вагонам.
- Во время движения вы несли караульную службу?
- Несли обязательно!
- Оружие за Вами уже было закреплено?
- Нет, оружие еще не было закреплено. Мы использовали только то оружие, которое было выдано для охраны эшелона. И мы его передавали друг другу, когда происходила смена на посту.
- Где выставлялись часовые в эшелоне?
- На каждом вагоне, на каждой платформе.
- В вагонах, где ехал личный состав, назначались дневальные?
- Нет. Таких вагонов типа «теплушки» там было всего три и в них находился командирский состав. А курсанты ехали кто где: кто под самолетами, кто еще где, некоторые ухитрялись разместиться в кабинах самолетов. Было же тепло и можно было спать на улице. Хоть и не разрешалось влезать в кабины, но начальство не всегда могло уследить. Обычно этим «грешили» курсанты, которые пришли в училище после институтов, они против нас знаешь, какие были развитые!
- Были случаи, чтобы во время следования эшелона кто-то сбегал?
- Я не помню такого, чтобы убегали. Может быть и были случаи, но молчали.
Проехав Казахстан, мы направились в Приуралье, в Семипалатинск, а оттуда изменили направление и поехали на северо-запад. Когда сказали: «Все, прибыли на место, будем выгружаться», мы очутились на берегу реки Волга севернее Саратова.
- Вот это вы круг дали!
- А почему такой круг дали? Боялись, что немцы захватят это училище. Но вопрос о маршруте решало командование, а им виднее было, как нас везти.
Выгрузили нас на станции Борское Куйбышевской области, на границе с Саратовской областью. Борское – это название станции, а город назывался Гвардейцы. После выгрузки нас распределили по местам. Моя эскадрилья расположилась в населенном пункте, название которого уже не помню, что-то типа Андреевской. Там уже был подготовлен хороший аэродром. Нас вышли встречать жители этой деревни, встретили очень хорошо.
- Во время следования эшелона с вами занятия проводились?
- Нет, ничего не проводилось. Какие там занятия?
- При выезде из Ейска эшелон не подвергался вражеской бомбардировке?
- Нет, нас не бомбили. Хотя у нас на этот случай имелось вооружение: эшелон был оборудован спаренными пулеметами. И обучение работе на этих пулеметах прошли все курсанты, которые ехали в эшелоне. Хотя что там обучаться: показали, как заправлять ленту, как поставить на взвод, как поставить на предохранитель, чтобы не произошло случайного выстрела. Но все это делалось просто на всякий случай, потому что при необходимости мы должны были занимать места согласно боевого расписания.
- Основным учебным самолетом в эскадрилье был И-16?
- Да, а в качестве «провозных» использовались любые типы самолетов. Чуть позже, в следующем году, в мою эскадрилью дали Ла- 5, самолет, который только-только вышел в производство. Особо мы его не изучали, так, ознакомили всех с ним и все. Двигатель там воздушного охлаждения, по мощности гораздо больше чем на Як-1, Як-3 или Як-7.
- Вам доводилось и на Яках летать?
- Да, я летал практически на всех истребителях того времени.
- Сейчас многие говорят, что И-16 на то время был морально устаревшим самолетом. Как Вы можете его охарактеризовать?
- Я тебе сразу скажу, что я считал истребитель И-16 лучшим маневренным истребителем мира. Скорость у него была небольшая – 460-500 километров в час, но зато вооружение у него было мощное, калибра 12,7 миллиметров: у каких моделей четыре точки, а у каких две точки. Потом на И-16 вместо пулеметов стали ставить по две 20-миллиметровые пушки, чем чуть-чуть утяжелили вес самолета.
- Его маневренность как-то пострадала от этого?
- Нет, просто чуть пострадала скорость. Я же тебе говорю, на скольких самолетах я не летал, И-16 остался в моей памяти как самый лучший из них. Он в управлении был очень легким, настолько виртуозным, что на нем за минуту можно было построить шестьдесят фигур. Немцы очень не любили этот самолет, он был очень удобным для ведения воздушного боя.
- Как оцените в пилотировании Яки?
- Як идет чуть легче, чем ЛаГГ-3. А в целом скорость у них одинаковая, моторы у них одинаковые. ЛаГГ, конечно, был слегка тяжеловат в управлении, с маневренностью у него было хуже, поэтому для воздушного боя он был слабоват. Лучшим из этой серии считался самолет Як-3. Это был очень хороший самолет, в своей маневренности он не уступал И-16, мотор у него мощный был, вооружение хорошее. Части, которые имели на своем вооружении Як-3, были всегда впереди других частей по количеству сбитых немецких истребителей и бомбардировщиков. На втором месте по мощности и по вооружению занимал Ла-5, у этого сильное пушечное вооружение было. На Ла-5 мне нравилось летать. Потом, в конце войны, стал выпускаться Ла-7, но это было уже что-то похожее на смесь ЛаГГ с Ла.
- Сколько времени занимало обучение в училище?
- В военный период на время учебы внимание не обращали. Я это училище закончил досрочно. Я попал в группу «форсированного» обучения. Нас выбрали полсотни человек из трех эскадрилий, которые располагались на разных аэродромах, и стали усиленно готовить. В то время были затруднения в снабжении горючем, но для обучения этой «форсированной» группы горючего не жалели, давали максимально: «Вот вам столько, сколько надо, только осваивайте технику, только выполняйте программу, которая требуется». Кроме «форсированных» групп продолжалось обучение и в обычных группах по стандартной программе. Были случаи, что спустя год ко мне в полк приходили выпускники из моего училища, с кем мы вместе учились, только я учился в «форсированной» группе, а они в обычной.
- Для чего создавалась такая «форсированная» группа?
- Там обучались одни из самых способных курсантов, чтобы их можно было поскорее выпустить на фронт готовыми боевыми летчиками. По окончанию обучения мы сдавали экзамены государственной комиссии, затем проходили медицинскую комиссию. Там же в училище с нас сняли мерки и, вместо красноармейского обмундирования, при выпуске нам выдали новенькую офицерскую форму и после выпуска нашу группу разбросали по всем фронтам.
- Кожаные регланы, мечту всех курсантов-летчиков, вы получили?
- Получила только наша группа.
- Какое звание присваивалось при выпуске?
- Звание лейтенанта присваивали. В начале войны было время, когда при выпуске из училища присваивались сержантские звания, но потом оказалось, что из сержантов не получаются летчики, гибнет их слишком много.
- Как происходил выпуск из училища?
- Государственная комиссия смотрела, как мы летаем и чему мы обучились. Тебе давалась зона, ты туда летел и кружил там, как будто ты ее охраняешь, как будто внизу располагаются наши части. Потом на эту зону осуществлялось «нападение», которое я должен был вовремя обнаружить и выбрать такую позицию, чтобы те, кто идет в мою зону шли и меня не замечали. При этом я должен замечать не только что в небе делается, но и кто на земле двигается, с какой стороны движение, в каком количестве.
- С Вами летал проверяющий?
- Да ну, какой там проверяющий! Проверяющие на земле сидели, я им только по радио докладывал.
- На каких моделях самолетов Вы сдавали этот экзамен?
- Этот я сдавал на Ла-5. В государственной комиссии сидел такой летчик, который летал еще вместе со Чкаловым. Он, во время сдачи экзамена, был в числе «нападающих», его задачей было пройти так, чтобы испытываемый курсант не смог его заметить, и внезапно атаковать. Если курсант «прозевал» атаку, то его оценка сразу снижалась на один балл: вместо «пятерки» мог получить «четверку». Все зависело еще от того, как будет дальше развиваться воздушный бой и что покажут снимки, которые делались во время этого экзамена.
- Кто снимал этот воздушный бой?
- Оба: и проверяющий и я, как экзаменуемый. У нас у каждого стояли фотокинопулеметы, поэтому комиссию обмануть было невозможно. Как только пленку проявили, так вся правда наружу.
- На фронт после сдачи экзаменов отправляли всех? Или тех, кто сдавал плохо, возвращали в училище?
- Я такого не припомню. Если были те, кто послабее, то их, как правило еще до сдачи экзаменов, переводили в другие отряды или эскадрильи, где им увеличивали и теоретическую и практическую программы обучения. Но недолго им давали учиться, потом снова на комиссию и на фронт. Некоторых выпускали только на И-16, к другим маркам самолетов их не допускали.
- То есть, чтобы тебя посадили на определенную модель самолета, это нужно было еще заслужить?
- Да, только заслужить это надо было практикой полетов. Плохо летаешь – на И-16, летаешь хорошо – доверят и другие самолеты.
- Как оцениваете курсантскую норму довольствия?
- Не голодали, нет. Кормили нас хорошо. Я не любил сливочное масло и почти никогда его не ел. И будучи курсантом и уже служа в полку, я этим маслом пренебрегал. Зато любил молочную лапшу и молочные каши, все это нам давали в курсантской столовой. Нас кормили по летной норме, а иначе бы наш организм не выдержал таких перегрузок.
- Были такие, кто не выдерживал?
- Были, конечно. Их переводили в другие, не авиационные, училища. Мы точно этого не знали, так, слухи проходили и все. Все старались поменьше об этом говорить, чтобы не упал фронтовой дух.
- С каким налетом часов Вас выпустили из училища?
- Точно сейчас не помню, но, считаю, что часов было недостаточно, несмотря на то, что нашу «форсированную» группу снабжали горючим для полетов. У других групп часов налета было и того меньше.
- Вы сказали, что вашу группу распределяли на все фронты. Но училище ваше относилось к Военно-морскому флоту.
- Нас распределяли только в морскую авиацию, в армейскую авиацию мы не попадали.
- Куда попали Вы после распределения?
- Я попал на Черноморский флот. Первым моим пристанищем был аэродром в станице Лазаревская, недалеко от Туапсе. Туда я попал в конце 1942-го года.
- Какой полк там базировался?
- 62-й истребительный авиационный полк 4-й авиационной истребительной дивизии. Это самый старый полк из всех истребительных полков нашей авиации. Он организован был еще во время гражданской войны на Дальнем Востоке.
- Как Вас приняли в полку?
- Тогда на нас летчики в полку, которые уже участвовали в боях и имели достаточный опыт, смотрели как на неопытных юнцов, какими мы, собственно, и были. Поэтому нам пришлось доказывать, что мы способны воевать с ними на равных. Среди личного состава полка были такие летчики, которые воевали еще на Дальнем Востоке. Командиром эскадрильи прислали летчика, который, перед попаданием в полк последнее время воевал с Японией.
- Какие самолеты стояли на вооружении в полку?
- В этом отношении я тебе скажу, что я не особо был доволен, что попал в этот полк только из-за того, что мне не нравились самолеты, которые были там. Значит, там было несколько И-16, часть ЛаГГ-3, было несколько «Яковлевых», в основном Як-1. Потом, только я прибыл в этот полк, получили новую матчасть. Полк в Лазаревскую перелетел после передовой и был уже почти полностью разгромленный и разбитый, много потерь в нем было. После сильных боев матчасти в полку оставалось очень мало, и мы все, кто туда попали, очень жалели о том, что попали в этот полк. Хоть он и старый полк, заслуженный, с богатой историей, но летать в нем было не на чем.
- Вам не досталось самолетов?
- Достались, но все они были уже настолько «истрепанные», что против «Мессеров» мы были слабые.
- Как закрепляли самолет за пилотом?
- Да просто: привели, показали самолет: «Вот на нем ты будешь летать», познакомили с механиком. И все.
- Фамилию своего механика помните?
- Вот надо же, вылетела из головы! Он был с Украины, по возрасту старше меня лет, наверное, на восемь. Во, вспомнил – Алексей Тараненко! Мы с ним сразу нашли общий язык, поскольку я в этом отношении очень был неконфликтным и старался выстроить отношения так, чтобы человек верил мне.
- Хорошим был механиком?
- Неплохим. Любил девок, правда. Там, в Лазаревской, этих девок полно было. В полку у нас тоже были девчата, но на них он не заглядывался.
Были такие случаи, когда я прилетал и у меня в самолете было два десятка с лишним пробоин. В основном попадало мне от зениток: или выходило так, что я сам нарывался на них или нашей эскадрилье выделяли такие участки фронта, которые хорошо прикрывались зенитной артиллерией. И все зависело от механика – чем быстрее он меня залатает, тем быстрее я опять полечу. Механик у меня хороший был, услужливый, неконфликтный. Я его, когда перелетали с одного аэродрома на другой, всегда перевозил в фюзеляже своего самолета, он со мной все время летал.
- Вы сказали, что после Вашего прибытия в полк поступила новая матчасть. Что это были за самолеты?
- Я сначала увидел эти самолеты, посмотрел – на вид ничего. Подошел к плоскостям, смотрю, там четыре гнезда для оружия, значит или пулеметы, или пушки установлены.
- Гнезда пустые были, еще без оружия?
- Нет, не пустые. Там все было установлено, но гнезда эти были закрыты облицовкой, которая закреплена была замками дзус. На этом замке был пятачок, на него нажмешь отверткой, провернешь и – раз! – замок вылетает и вот тебе наружу уже выглядывает конец ствола, который был утоплен внутри между верхней и нижней плоскостью.
Посмотрел я на эту машину: истребитель так вроде ничего, но что-то мне показалось, что он слишком металлический, тяжелый, наверное. Я сразу оценил это дело и думаю: «Да, на этом летать будет хуже, чем на Яке, не говоря уже про И-16». В И-16 садишься в кабину, и ты там, как дома. И-16 отличался от других самолетов тем, что сидишь в нем и чувствуешь, что ты с самолетом единое целое. И, главное, в него вера была: я был уверен, что если будет воздушный бой, то ни один истребитель по маневренности со мной не сладит, я ему все равно в хвост зайду.
- Что за истребитель Вы разглядывали?
- Так вот слушай. Эти машины к нам привезли с прицепом, четыре или шесть штук. Сначала мне показалось, что это бомбардировщик, потому что по величине он был в два раза больше чем И-16. Спрашиваю механика: «Алексей, ты знаком с этим «самоваром»?», он отвечает: «Это не «самовар», это почти бомбардировщик, у него вес почти четыре тонны» - «О, ты угадал мои мысли!» А у этого самолета всего один мотор – ну что такое один мотор на четыре тонны веса!
Оказалось, это американский самолет, тип его – Кертис Р-40 «Киттихаук». Сделал я на нем первый вылет и он мне не понравился: тяжелая машина, неповоротливая, маневренность не та. Хоть и орудий на нем много было, но не понравился мне он, не было в нем той легкости в маневрах. Я сказал об этом Алексею, а тот говорит: «Зато он словно артиллерия – когда стреляет, весь в огне». Я спрашиваю: «Ты это видел?» - «Да видел с земли, как он ведет огонь. А по маневренности, конечно, «Мессер» ему легко в хвост зайдет».
Полетал я немного на этом самолете, освоился, но по-прежнему недоволен был. А уже потом, позже, прислали в часть новую машину, уже деревянную, не металлическую. На этот раз английская модель – «Спитфайр».
- Как Вам «англичанин» по сравнению с «американцем»?
- Полегче конечно, но маневренности не хватало и этому самолету. У них у обоих слабость была в том, что двигатели были слабоваты, не хватало им мощности. В общем, эта машина была среднего класса. Но оружие на ней тоже было хорошее – шесть точек.
- Пушки или пулеметы?
- А там ставили и то и другое. И еще на плоскостях ставилось от двух до четырех направляющих, на которые вешались или бомбы, или реактивные снаряды. Конечно, он с такой нагрузкой сильно терял в маневренности, но это делалось в основном потому, что истребителям почти постоянно приходилось встречаться с немецким флотом и это давало возможность обстрелять немцев «эрэсами» или сбросить на них бомбу. Когда такая встреча случается, то, если тебя не собьют, то ты его обязательно поразишь.
- Как осуществлялось бомбометание? Топмачтовым способом?
- Нет, обычным: или с пикирования или пролетая, сбрасываешь бомбу по расчету. Топмачтовым бомбометанием мы не занимались, мы слышали, что это делали в других частях, но у нас такое не практиковалось.
- Сброс бомб осуществлялся по прицелу или высотомеру?
- Нет, горизонтальное бомбометание осуществлялось обычно на глаз. Если с пикирования, то это уже по прицелу: на рычаг нажал, бомба отцепилась и от самолета отделяется постепенно. Скорость у нее увеличивается и увеличивается. Я затем выхожу из пикирования, а она продолжает лететь по направлению туда, куда я прицелился.
- В самый первый Ваш боевой вылет Вы ощущали страх?
- Мой первый вылет был не совсем боевым, мне просто доверили какой-то участок, на котором я должен был поразить какую-то цель. Помню, это было южнее Анапы на побережье, там еще были густые заросли камыша или еще чего-то.
Я не скажу, что я храбрым был. Просто я был рыболовом и охотником и привык просчитывать наперед все свои действия. Нужно предвидеть и то, что думает в этот момент твой противник. Мне всегда везло, я ни разу не был сбит в воздушном бою, хотя пробоины привозил почти постоянно. Если бы, конечно, попал под истребителя, то он, конечно же, не промазал бы. А зенитная артиллерия лупила по нам нещадно. Расскажу тебе один случай.
Идет подготовка к высадке десанта на Керченский полуостров. Этот десант назывался Эльтигенским, по названию одной рыбацкой деревушки, которая там находилась и высаживался он не под самой Керчью, а южнее, на побережье Керченского пролива. Десант высаживался ночью. Моему звену досталось прикрывать десант, но, поскольку была ночь, прикрывали его не от авиации, а просто чтобы меньше народу погибло. Когда шло прикрытие десанта, немецкая авиация туда никогда не лезла, потому что ночью ничего не видно. Это на земле можно видеть выстрелы, взрывы, прожектора, которые освещают и небо и воду, можно видеть части наступающие и обороняющиеся. А с воздуха, из кабины самолета, этого ничего не видно.
- Тогда в чем была ваша задача как прикрытия?
- Прежде всего мы должны были уничтожить прожектора, чтобы они не могли освещать ни нас, ни высаживаемый десант, чтобы люди могли удачно сойти с воды на землю. Если мне удалось погасить немецкий прожектор, считай, чьи-то жизни я уже спас, а если нет, то десант терпит убытки. Во-вторых, при стрельбе зениток и береговой артиллерии ночью хорошо было видно, откуда они ведут огонь, и мы могли их уничтожать.
- Выходит вас, истребителей, использовали в качестве штурмовиков?
- Да, только для уничтожения прожекторов и артиллерии. Но этой артиллерии на берегу было установлено очень много! Если я один раз зашел и «прилизал» это место, увидев, откуда светит прожектор или бьют орудия, то по мне сразу начинают бить изо всего, чего только можно было.
И вот мы, как авиация, прикрывали высадку этих отвлекающих Феодосийского и Эльтигенского десантов. А в это время основной десант высаживался под Керчью. А под Новороссийском, там вообще несколько точек высадки десантов было. Я еще застал те высадки десантов, я как раз только прибыл в полк, был молодым летчиком.
Выходя на Керченский пролив, мы всегда ориентировались по Анапе: до Анапы летишь вдоль побережья, а от Анапы поворачивали и зигзагами шли в сторону Керченского полуострова. Так было гораздо удобнее, чем напрямую через море лететь. Этот маршрут был хорошим: если за все время движения по тебе и стрельнут, то стрельнут совершенно случайно.
- Кто стрельнет? Там же уже наши войска были?
- Нет, там как раз еще шло развитие событий, расширялся плацдарм. При этом, расширяя территорию на своем берегу, уже высаживались десанты через Керченский пролив. Вопрос стоял во что бы то ни стало из Крыма выжать немцев, потому что там был Севастополь – самая крупная военно-морская база на Черном море. Там у немцев, конечно, были и авиационные части, но они с нами над морем старались не встречаться. У них другая задача была – летать над территорией полуострова, стараясь сохранить свои части.
- На каких самолетах Вы летали на прикрытие?
- На «Киттихауке». «Спитфайры» мы получили гораздо позже, где-то в середине 1944-го года.
- «Спитфайры» использовались для разведки?
- Да что там разведывать-то? Там все уже было разведано. Я, например, на разведку летал всего один раз на «Спитфайре», это было в Крыму. Там же через залив перелетел и уже Крым, не успеешь оглянуться – Крым уже под тобой.
- «Спитфайр» - высотный истребитель, летал на высотах выше шести тысяч метров…
- Да он до десяти тысяч поднимался!
- …Были какие-нибудь дополнительные медицинские требования к пилоту для таких высотных разведывательных полетов?
- Да нет, кто летал, никто не жаловался на здоровье. Я на своем «Киттихауке» поднимался на высоту в десять километров. В «Киттихауке» я был больше уверен на таких высотах, потому что он был металлическим, а «Спитфайр» деревянным был и мне он не нравился. И вооружен «Киттихаук» был лучше, имея от шести до восьми пулеметов. Если у него было шесть пулеметов, то тогда были установлены две пушки. Я тебе скажу, это был настоящий летающий огонь! На наших истребителях было максимально по четыре огневые точки, а на этом целых восемь.
- «Киттихаук» сильно уступал «Мессеру»?
- Очень сильно! «Мессер» мог в небе выполнять более сложные фигуры, которые на «Киттихауке» выполнить было невозможно. По маневренности «англичанин» явно проигрывал «немцу». По скорости они были почти равны, но «Мессер» все-таки имел небольшое преимущество в скорости. Вот Ла-7 – тот всех крыл! Жаль, что он только немного успел поучаствовать в боях.
- Пока шли бои в Крыму, ваш полк постоянно базировался на аэродроме в Лазаревской?
- Нет, мы потом перебазировались куда-то под Туапсе. А потом нашу эскадрилью даже передавали в 6-й гвардейский дважды Краснознаменный истребительный авиаполк ВМФ Черноморского флота.
- У немцев в Крыму были торпедоносцы. Вы не охотились на них?
- Нет. На «морских охотников» мы охотились, а на торпедоносцы нет. «Морской охотник» - это хорошая военная единица, у них и артиллерия хорошая там была, особенно зенитки. Вот на них нас и посылали охотиться, потому что они вечно мешали. Только наши где-то задумают высадить десант или сделать вид, что высаживается десант, эти «охотники» в тех местах уже вовсю бороздят. Не знаю, откуда у них информация была, может наши кто предавали и сообщали информацию немцам.
- Как осуществлялась охота на этих «охотников»?
- Несколькими самолетами, звеньями. Не целой группой, а распределялись, кому куда лететь. В звене было по четыре самолета. Атаковали «морского охотника» только парой, потому что если вчетвером осуществлять атаку, то кто-нибудь в этом случае обязательно будет подбит или потерпит аварию. А когда парой нападали, то тут и пространства для маневра было больше. В это время два других самолета прикрывали нападающих от немецких самолетов, если они вдруг появятся. Так часто случалось: выполняешь задание, а на тебя в это время нападают. Но если у тебя хороший ведомый, то он тебя надежно прикроет, пока ты уничтожаешь цель. Если мы выходили четверкой, то заранее договаривались между собой, кто какую роль будет выполнять во время боя. Поэтому в бою в эфир только слово бросишь, а товарищи уже знают, что я задумал. Мы никогда не использовали какие-то кодированные сообщения, всегда все открытым текстом говорили.
- Как оцениваете радиосвязь на «Киттихауках»?
- Радиосвязь была очень хорошая, независимо от моделей самолетов! И на американских и на наших она была одинаково хорошей. Правда, на наших самолетах она была менее автоматизирована, а на американских – исключительная связь! Куда бы я не полетел – то ли на штурмовку, то ли на прикрытие, то ли на разведку – я отлично связь держу, не теряя, с радиостанцией своего полка. Разумеется, только в том случае, если не попадут в приемник и не разобьют его.
Иной раз по рации слушаешь разговоры станции наведения, которая имела связь со всеми самолетами и все, что говорили моему «соседу», я слышал тоже. Если мешают мне своими разговорами, я ору в эфир: «Прекратите болтовней заниматься!» Оборвал им разговор – они замолчали.
- Позывные часто менялись?
- Нет. У меня, например, один позывной был почти все время.
- Какой позывной был у Вас?
- Сначала у меня был «Быстрый - 27», потому что у меня был двадцать седьмой номер на борту. А потом, когда я стал ведущим и сменил позывной на «Быстрый – 4», меня, перестали узнавать в эфире, спрашивали: «Кто это такой?» Немцы в бою всегда старались первым уничтожить ведущего, они считали, что ведомыми обычно идут слабые летчики и их потом будет легче сбить. Но у нас были такие ведущие, что себя под огонь подставят, а тебя спасут!
- Кто Вас переставал узнавать в эфире? Немцы?
- Да. Они нас узнавали по голосам и по позывным. Старались даже иногда влезть на нашу частоту и поговорить с нами. Слово или два скажут по-русски и все, на большее их не хватало.
- Что обычно говорили?
- Да… всякие оскорбительные слова. Ну, мы им отвечали тоже, не стеснялись. Иногда такое слово ввернешь, что на КП сидят, слушают эфир и за животы держатся. Но чаще всего они что-то по-своему там говорили, а мне было все равно, я ж не понимаю по-немецки.
- В разговоре со своим ведомым Вы использовали позывные или обращались просто по имени?
- С ведомым, конечно, только по имени, никаких позывных. Он же рядом летит, чего мне его позывной.
- Прозвища были какие-нибудь у летчиков, которые использовали вместо позывных?
- В нашем полку прозвища как-то не приживались.
- Долго Вы ходили ведомым?
- Я ведомым ходил всего месяца три, а потом меня назначили «старшим летчиком». А «старший летчик» он идет уже, соответственно, ведущим. Ну и зарплата у «старшего летчика» побольше.
- Сколько Вам платили?
- В то время, если в боевых условиях, то примерно две тысячи двести – две тысячи четыреста рублей.
- За пораженные цели шла дополнительная добавка?
- За сбитые самолеты платили: за истребители платили по тысяче рублей, за бомбардировщики – по две тысячи. За уничтоженные наземные цели никакой доплаты не производилось, за это только благодарность, больше ничего не получали.
- Вы прибыли в полк после училища, не имея никакого боевого опыта. Кто из летчиков полка Вам передавал свой опыт?
- Меня отдали в пару командиру звена Ивану Бурлаченко, я у него был ведомым. Вернее, не меня отдали, а он сам меня выбрал, будучи уверенным, что из нас четырех прибывших, я был наиболее вертким, наиболее боевым. С молодыми летчиками, прибывающими в полк, если позволяла обстановка, проводились учебные воздушные бои. Бывалые летчики старались, чтобы ребята поскорее вживались в летную практику.
- Кто был вашим командиром эскадрильи?
- Майор Храпов, с Дальнего Востока. Храпов прибыл на фронт вместе с женой и сыном Робертом, которого мы все звали Робиком, так они все вместе и жили. Комэска сказал про сына, что он никуда его от себя не отпустит. Пацану в то время было лет одиннадцать, мне он понравился. У нас с ним оказалось одинаковое увлечение – рыбалка. Если у меня было свободное время или погода была нелетная, я все время проводил на берегу, на рыбалке. Робик меня постоянно просил: «Дядя Володя, возьмите и меня с собой». Я не отказывал ему, сделал специально для него удочки, и мы с ним рыбалили, сидя под зонтом.
- Где вы жили: в населенном пункте или прямо рядом с аэродромом в землянках?
- У нас были капониры для самолетов и для того, чтобы скрываться в них в случае налетов. Капониры были выдолблены в горах и такие глубокие, что забежал туда, бомба взорвалась, а тебя даже не и достала. Мы там и жили - в таком капонире смело размещалась с раскладушками целая эскадрилья личного состава.
- Часто аэродром подвергался бомбежке?
- Нет, очень мало нас бомбили. Я помню, от силы три – четыре было сильных налета, остальные так себе, случайно. У нас же тоже вокруг нашего полка была зенитная артиллерия, которая прикрывала аэродром.
- При бомбежках потери матчасти были большими?
- Нет, обычно страдала только взлетно-посадочная. Но немецкому летчику, чтобы сделать дыру на аэродроме, надо было сильно рисковать. Немцы, они слишком осторожными были: чуть опасность, они уже не летали. Поэтому мы на своем аэродроме спокойно жили. Например, в моей эскадрилье от этих бомбежек ни один истребитель не был поврежден. Ну, может, осколком что-нибудь и повредят, но это чисто случайно.
- Ощущался недостаток в боекомплекте?
- Нет, всего хватало: сколько хочешь, столько и стреляешь. Особенно я любил, чтобы мне цепляли два «эрэса», очень я их уважал!
- Кроме «Киттихаука», на каких моделях Вы летали в полку?
- Больше всего я летал на этом «американце», а кроме него довелось полетать на Ла-7 и Ла-5, но это уже не в полку.
- С топливом проблемы были?
- С топливом тоже проблем не было. Топливо нам доставлялось морем: и на судах привозили и подводные лодки подходили, а мы из них это топливо выкачивали. Все это делалось в порту, а потом машинами привозилось к нам на аэродром. В топливо добавлялись присадки, улучшающие работу двигателя, влияя на задержку взрыва топлива. Это, конечно, увеличивало мощность двигателя, но ненадолго. Можно увлечься и так увеличивать, что мотор начнет, в результате, «чихать». Эти присадки у нас обычно сначала разводили в топливе и, после того, как убедились, что оно имеет нужный момент взрыва, вот тогда пускали его на заправку самолетов.
- Сколько на Вашем счету боевых вылетов и воздушных боев?
- Вылетов, боевых и на сопровождение кораблей на переходе, у меня сто сорок девять. Вылет на сопровождение, конечно, тоже был боевым, но мы его таковым не считали. Для нас боевой вылет, это когда ввязались в драку или попали под обстрел зенитками, а остальное – просто вылеты. А воздушные бои как считать? Если встретились, раз друг в друга стрельнули и разбежались, ну какой это бой? Они ушли в свою сторону, а мы за ними не пошли. Почему? Потому что кинешься их догонять, а они там тебя специально подведут к засаде. И вместо того, чтобы драться пара на пару, на тебя нападет шесть, восемь или десяток самолетов противника. Настоящих воздушных боев, когда вертишься как в карусели, у меня сорок с лишним: то ли сорок четыре, то ли сорок шесть. Но я могу ошибаться: у меня с памятью уже плохо стало, даже имена друзей своих стал забывать.
- Есть победы в воздушных боях, засчитанные Вам?
- Есть, но, в основном, групповые. У меня засчитано было сначала восемь штук истребителей, «Мессершмитов» и «Фокке-Вульфов», а под конец еще три бомбардировщика добавились, из них два - «Хейнкель-111». «Хейнкели» у нас, обычно всегда были групповые. У нас если четверка идет, звено, мы все четверо на них нападали.
- Бомбардировщики же идут обычно с прикрытием истребителей.
- Не знаю, в те разы истребители у них куда-то девались. Вот, например, бомбардировщик «Юнкерс -88» мы вдвоем расстреляли. Это было в Крыму, недалеко от Севастополя. «Восемьдесят восьмой», он же тоже, на выполнение бомбометания, как правило, идет с охраной истребителей. А вот когда он идет на разведку или вести съемку, тогда он идет один, без прикрытия, в тишине, чтобы не привлекать внимания наших связистов. И вот в тот раз мы его одиночного и поймали.
- А вас привлекали для сопровождения наших бомбардировщиков?
- Привлекали, но очень мало. И штурмовики мы прикрывали и бомбардировщики.
- Кого из них труднее было прикрывать?
- Мне лично не нравилось летать на прикрытие штурмовиков. Во-первых, лететь приходилось на низких высотах, штурмовик – он же почти по земле ползает. Во-вторых, у меня задача сложная: чтобы его не сбили и самому уцелеть нужно. Скорость моя и скорость штурмовика разные, а из-за низкой скорости штурмовика у меня никакой маневренности нет. Приходилось летать на пониженных скоростях. А если в таком положении нападет отряд «Мессеров» или «Фокке-Вульфов», то нам, кто прикрывает, тяжело было.
- Когда штурмовики вставали в «карусель» для штурмовки, где в это время находились вы, истребители?
- Мы были в стороне и чуть выше, метров на пятьдесят – сто. Это, конечно, если в небе не было авиации противника.
- Как осуществлялось прикрытие бомбардировщиков истребителями?
- Это зависело от того, куда они летят и какая местность. Бомбардировщиков прикрывать было легче. Потому что бомбардировщик и сам хорошо был вооружен, на нем, самое малое, два пулеметчика с крупнокалиберными пулеметами. Попробуй, подойди близко! Плюс наши истребители прикрывают. Поэтому немцы старались не встречаться с нами, когда бомбардировщик идет под прикрытием истребителей.
Вот, еще случай расскажу тебе. Багерово, это где-то километрах в семидесяти или восьмидесяти от Керчи. Там наш разведчик полетал, уж не знаю, какой он был из себя разведчик, заснял местность и обнаружил, что немец там расположил, по подсчету наших штабистов, около сотни самолетов. Мы посмеялись над этим сообщением: «Что ж он глупый что ли, размещать там авиации столько!» Не знаем, засняли разведчики это место, или какое другое, похожее на Багерово, и передали в разведку, но командование решило перепроверить эту информацию.
- Эти разведчики были не из вашего полка?
- Нет, конечно! У нас разведчиков в полку не было, у нас только боевые самолеты. Но решили все-таки нас отправить, чтобы мы еще раз убедились. Полетел туда первым я. Задание мое было таким: узнать, ту ли местность засняли разведчики или нет, Багерово ли это на снимках или другое какое место. Вот я над Багерово полетал, смотрю, никто мне на перехват не вылетает. Пролетел от Багерово еще километров сорок в сторону Симферополя – не вижу никакого подтверждения донесениям разведки. Я пару раз кнопку фотокинопулемета нажал и решил возвращаться обратно. Багерово осталось справа в стороне, показался уже залив и какие-то заросли на побережье. Лечу над этими зарослями, а потом думаю: «Чего я буду лететь на высоте? Немцы ведь на высоте лучше видят». Спускаюсь вниз и иду почти на бреющем. Смотрю, со стороны Феодосии, с моря идет пара немецких истребителей. Я еще ниже опустился и так перестарался, что чуть не на дула немецких автоматических пулеметов сел. Разумеется, они меня сбили.
Упал я в эти камыши на крымском берегу. Вернее, не упал, а я посадил самолет, сам выбрался, а он погрузился в воду наполовину на мелководье. До берега там было далеко, а до глубокой воды еще дальше. Идти из воды на сушу не рискнул – там немцы, поэтому я сначала затаился там, в камышах, а потом решил идти по этим зарослям вдоль берега. Там камыши очень большие были, в начале войны наши по этим камышам предпринимали наступления на немцев и много их там побили.
Прошел я ночь по этим затопленным камышам, уже утро настает, и я залег, лежу в воде. А что ни говори, вода прохладная и начинаешь замерзать. Я уже что только не делал чтобы согреться: и зарядку делал и ногами болтал. В какой-то момент чуть высунул из камышей голову, смотрю, по берегу, по бугру, идут двое. По форме определил, что это немцы: не будут же наши советские разведчики так свободно ходить по занятой немцами территории. Пришлось мне снова спрятаться.
Если бы ты знал, как я ночью мучился! Ой-ой-ой! Ночью холодно было, а тем более в воде, на сушу не вылезешь.
- Под покровом ночи нельзя было выбраться на сушу?
- Так они же там ходят, патрулируют с собакой. Она если заметит, то сразу даст знать. Они же видели, что самолет утонул, значит летчик куда-то делся.
- Как же Вы выбрались из этой ловушки?
- Выбрался чудом. Два дня я там провел, в этой воде. Шел все время вперед, прошел большое расстояние, до наших позиций уже осталось с гулькин нос. Однажды ночью решился, выбрался на берег, шел какое-то время по суше, но, наверное, сбился с пути, потому что снова вышел на эти заросли. Но в этот раз уже был не камыш, а кое-то другое растение. И вот по этим зарослям я шел в сторону нашей территории и вышел к какой-то хибаре в зарослях камыша на берегу: дом не дом, шалаш не шалаш. Затаился в камышах, думаю: «Главное, чтобы собаки здесь не было». Прислушался – собака не лает.
Через некоторое время из этой хибары вышла женщина в длинном фартуке. Определил по одежде, что это татарка. Чего мне было скрываться, тем более, что она, по-видимому, заметила меня или как-то определила, что в камышах кто-то есть. Говорит: «Выходи, сынок, выходи». Я высунул голову из зарослей и тихонько спрашиваю: «Немцы далеко здесь?» Она отвечает: «Да недалеко, но они сюда не приходят». Я вышел. Женщина меня спрашивает: «Есть-то хочешь?» Я соврал: «Да нет, не голодный я». Она посмотрела меня и принесла лепешек.
А у меня с собой была небольшая кожаная сумочка наподобие ранца. А в этой сумочке у меня лежала кассета из кинофотопулемета, которую я успел снять после приводнения. У меня же целью полета было сделать снимки, из-за них я и упал на мелководье, что ж я их брошу что ли в самолете? Я эту кассету сразу постарался упаковать так, чтобы в нее не попала вода и потом с нею все время мучился, берег от воды.
Женщина меня спрашивает: «Сынок, а что же ты собираешься дальше делать? Ведь немцы рядом, и они могут в любую минуту прийти». Я в ответ у нее поинтересовался: «А хозяин твой где?» - «Да хозяин ушел с нашими войсками». Говорю ей: «Мне бы шлюпку какую-нибудь». Она кивнула: «Шлюпку я тебе сделаю». У нее неподалеку были затоплены две шлюпки, она пошла, отчерпала воду из одной и протянула ее в камышах к хибаре: «Ты не выходи из камышей, а то вдруг кто-то увидит тебя, тогда и тебя и меня расстреляют».
Подождал я до ночи и безо всякого страха вышел на этой шлюпке в море. Одно поломанное весло уже лежало в шлюпке, второе я взял у этой женщины. Второе весло пришлось обломить, чтобы оба весла получились одинаковой длины. В дорогу татарка мне дала несколько лепешек, как они называются по-татарски я не знаю.
Прогреб я километра три или четыре, уже ушел далеко в море, а потом уже повернул к новороссийскому берегу. Утро настает, я в море. Грести веслами боюсь – меня могут увидеть немцы, это же еще территория занятая ими. Лег я на дно лодки под слани, лежу и смотрю в небо: пролетел один самолет, потом за ним еще какой-то пролетел.
- Что такое «слани»?
- В лодке есть что-то типа пола, чтобы можно было ходить по ровной поверхности, а не по дну лодки. Вот эта деревянная конструкция и называется слани. Чтобы с воздуха меня не было заметно, я немного воды в лодку набрал, слани всплыли, и я лег в эту воду, высунув из нее голову у кормы.
Какие самолеты надо мной пролетали, немецкие или наши – не знаю. Ну, может и видели они внизу лодку полузатопленную, но никакой реакции на нее не было. Как только темнело, я вылезал из своего укрытия и снова начинал грести. А из залива было сильное течение, которое несло мою лодку в сторону Туапсе. Это течение выходит из Керченского залива, заворачивает и потом вдоль берега идет в южную сторону. Так что это течение мне помогло добраться на лодке до своего берега.
В один из дней я выглянул из лодки и понял, что близко нахожусь к нашему берегу, узнав его очертания.
- Кто встретил Вас на берегу?
- Я сел тогда на весла и погреб к берегу. Греб и уже не прятался. Вытащил на берегу шлюпку в такие же камышовые заросли, весла спрятал и пошел вдоль берега. Наверное, с полчаса шел, а потом сомневаться стал: «Чего это наших никого не видно. А вдруг я по берегу немецкому иду и сейчас немцев встречу?» А потом услышал далеко как музыка играет и песни поются на русском языке. Ну, значит наши рядом! Прошел еще немножко, увидел идущих по берегу двух ребят-моряков и вышел из камышей. Те сразу за автоматы схватились, а я им: «Погодите, ребята, я свой!» - «Какой такой свой?» - «Летчик! Морем проплыл на шлюпке и вот сюда вышел. Давайте меня в штаб ведите» - «Ну, пошли!».
По пути выяснилось, что я на своей лодке оказался в районе Мысхако. Матросы меня спрашивают: «Есть хочешь?», я кивнул. Их заинтересовала моя кожаная сумочка с кассетой, они все время спрашивали: «А что это у тебя за сумочка висит такая?» Тут и я решил разузнать, кто они такие: «Вы из какого полка?» - «Из 714-го батальона». Я обрадовался, потому что это был батальон из нашего полка. У нас каждый авиационный полк имел свой батальон аэродромного обслуживания, а эти матросы были как раз из него. Убедившись, что это наши, я с радостью обнял и одного и второго матроса.
- Они хоть накормили Вас чем-нибудь?
- Да слушай, я уже и забыл об этом угощении. Какое угощение – я старался поскорее в штаб попасть!
Привели они меня прямо в полк, а там меня увидели ребята. Мой техник Лешка подбежал, руки протягивает, у него слезы на глазах: «Командир! Командир!» Мне самому стало его жалко и у меня тоже потекли слезы. Ребята в полку мне говорят: «Ну что, а мы тебя уже считали погибшим». Оказывается, после меня там кто-то из наших пролетал в тех краях, сделал снимок наполовину затопленного самолета и определили, что это моя машина. А тут я, понимаешь, живой вернулся.
Со мной, конечно, переговорили ребята из Особого отдела, я им передал кассету кинофотопулемета. Таким образом я восстановился у себя в полку.
- Как общались с Вами представители Особого отдела? Жестко?
- Да ну, что ты! Они аккуратно разговаривали, я им все рассказал, как было: «Дошел пешком, а залив переплыл на шлюпке, которую мне дала татарка». Особисты спрашивают меня: «Какая такая татарка?», я отвечаю: «А вот когда подойдем туда, вы там с ней и поговорите». И все, больше меня особо не расспрашивали. Оружие свое я не бросил: пистолет у меня висит на поясе, правда он уже не пригоден был для стрельбы, настолько поржавел от морской воды.
- У вас в полку были Герои Советского Союза?
- Нет, ни одного.
- А орденами летчиков полка награждали щедро?
- Мы, молодежь, за наградами особо не рвались, мы все происходящее расценивали просто как работу. Даже было какое-то легкое презрение к награжденным: «Ишь ты, радуется! Орден получил!» А вообще должен сказать, что Черное море щедростью награждений не похвалится. Не баловали нас наградами.
- Расскажите о женщинах в полку.
- Когда я пришел в полк, там были только медички и поварихи, которые нам готовили кушать. Одна из поварих была женой у Послушного Николая, летчика полка. Я уж не знаю точно, женились они или нет, но все вокруг говорили, что она его жена. Другой поварихой, а попутно и заведующей столовой, была Аня. А потом к нам в полк прислали подкрепление из молодых, подготовленных в армии, девчат. Их назначили на должности оружейниц, они снаряжали ленты для пулеметов и пушек, а также следили за состоянием вооружения. Механик наш в вооружение самолета не лез, у него и без вооружения забот было по горло. А если в бою заклинило пушку или пулемет, то все вопросы были к этим оружейницам. Не знаю, были у нас в полку телефонистки или нет, они меня не касались, а вот радистки были, две девчонки.
- Чем они занимались?
- Они занимались тем, что держали связь по радиостанции полка с базами, с самолетами, летающими в воздухе, и с частями, с которыми нашему полку приходилось взаимодействовать в боях. Между прочим, женщины - это очень нужные в полку люди! Потому что кушать нужно всем, спать нужно всем, ухаживать нужно за всеми – ведь сами летчики не стирают, не убирают помещения. Все это выполняла аэродромная обслуга.
- Романы крутили в полку?
- Крутили вовсю! Все крутили: и летчики, и девчонки из батальона аэродромного обслуживания. Но, за все время, что я пробыл в 62-м полку, я ни разу не видел, чтобы летчики крутили романы с девчонками из батальона. Как только прилетали мы в какое-то новое место, каждый летчик заводил себе подругу из местных жительниц. Из всех летчиков были официальные жены только у командира эскадрильи, Роза Львовна, и у одного механика, здоровый парень такой был. А у всех остальных были подруги из местных.
- ППЖ были у кого-нибудь из начальства?
- Нет, в нашем полку не было. Потому что и у командира полка, и у командира эскадрильи были свои жены. Главный инженер полка тоже женился на фронте, но он взял себе в жены девчонку из полка.
- Вам выдавались табак и спиртное?
- Обязательно! Спирта этого было сколько хочешь! У нас для технических нужд спирта были целые бочки, американские. Потому что как только вылет на высоту свыше шести тысяч метров, уже использовался спирт. Вылетаешь, прилетаешь и уже десяти литров спирта нет, а то и весь бак потратишь. Он же использовался против обледенения. Вот летишь на высоте три тысячи метров, летом или осенью – не важно, все нормально у тебя. Стоит только забраться повыше, к шести тысячам, самолет сразу начинает обледеневать. А для борьбы с этим обледенением сделана специальная разводка по плоскостям: заливается в бак спирт и выпрыскивается на плоскость. Нажимал я у себя в кабине на кнопочку, этот спирт распыляло, и он съедал всю наледь.
- Этот же спирт и пили?
- А как же! Это же чистый спирт! Но злоупотреблений в этом деле не было.
- Были случаи, что кому-то пьяным приходилось вылетать?
- Вылетать не вылетали, а вот пьяными прилетали. Я уже упоминал про Послушного, интересный был парень. В Анапе мы тогда стояли, эскадрилью нашего полка посадили там как перехватчиков. Одна площадка, бывший аэродром легкомоторной гражданской авиации. Коротенький аэродром, посадка на него для истребителей была довольно трудной. Как только подлетаешь, начинаешь садиться, так на носу появляются капельки пота от волнения: ветер чуть-чуть боковой или ветер чуть-чуть посильнее, так обязательно самолет сносит. Местность-то гористая, поэтому тебя или вперед снесет, или, наоборот, задержит. И вот, когда Послушной летал на перехват, то в полете умудрялся еще и выпивать. Я потом тоже стал «мудрить»: свой алкоголь не выпивал сразу, а переливал в небольшую баклажечку и брал с собой в полет. Я эту баклажку, полную спирта, закрепил за приборной доской и возил с собой «на всякий случай». А Послушной не только в полете умудрялся выпивать, но и на аэродроме тоже частенько «похмелялся».
- Вас сбивали один раз?
- Нет, несколько раз сбивали. Два раза меня сбили крепко и раза три легко. Вот почему меня сбивали зенитки? Другие хлопцы прикладывали все силы, чтобы им не попасть охранять высадку десанта. А я во всех трех десантах сам напросился на прикрытие!
- Как понять «легко»?
- Ну как… Без аварии, без потери самолета. Это про сбитие, а так попадали в меня много раз. Вот про один случай я же тебе рассказал, как меня сбили, и я на лодке добирался. Были и другие случаи там же, в Крыму.
- Расскажите об этих случаях.
- Первый раз вот тогда, в заливе. Второй случай – это когда меня сбили во время прикрытия высадки Эльтигенского десанта. Там я слишком увлекся и мне хотелось уничтожить прожектор. Это был очень мощный прожектор. Немцам, видимо, надоело, что я там вокруг летаю, жужжу, они изменили направление освещения и стали этим прожектором ловить меня. А у него луч настолько сильный, что, когда поймали, ослепили меня и я ничего не видел. И вот я у них в луче, да еще и слепой – идеальная мишень для зениток. Там вокруг меня был сплошной огонь: не меньше трех орудий одновременно стреляют по тебе, какой-то дурак все равно попадет. В общем, упал я в заливе.
- С парашютом не выпрыгнули?
- Нет, я вместе с самолетом пошел на дно. Выбраться не мог, парашютом, который был на мне, зацепился за что-то. С левой стороны три ручки и один штурвальчик: одно сцепление, другой сам себя закрепляешь на сиденье. Вот за эти рычажки я и зацепился. Пока расцепился, вода уже заполнила почти всю кабину, и я вот-вот захлебнусь, уже еле дышал. Открыл фонарь и меня вытолкнуло наружу. А почему вытолкнуло? Я уже был в воде затоплен, а на мне была «капка» – нагрудный спасательный пояс, который надувается самостоятельно. У него сбоку, на самом поясе, был такой патрон, на который стоило только нажать, как в него попадала вода и в пояс подавался сжатый воздух. Эта «капка» была соединена с баллоном, понимаешь? Из этого баллона воздух попадал в пояс, надувал его и меня выталкивало на поверхность.
Меня, еле живого, вытолкнуло вместе с парашютом, которым я цеплялся в кабине. Никто меня не подбирал, пришлось самому выбираться. У меня поверх парашюта, в ранце, была прикреплена свернутая лодка. Такая лодка была в обязательном порядке у каждого морского летчика.
- Она тоже разворачивалась и надувалась автоматически?
- Эта лодка была свернута, а внутри нее был воздушный баллон. Когда я вылез на поверхность, поддерживаемый на плаву «капкой», то отстегнул ранец, лодку из него вытащил, руками распустил, по баллону рукой хлопнул и все – лодка надулась, и я в нее вскарабкался. А ветер дул норд-ост, от берега, и меня по этому заливу погнало в открытое море. Ночь, никто, конечно, меня не видит. Уже был практически на выходе из залива в море. Я на лодке пристегнулся хорошо, думаю: «Если выбросит из лодки, то хоть удержусь рядом с ней», проверил еще раз «капку» - надутая ли. И меня понесло. А норд-ост – ветер сильный, метров тридцать в секунду, поэтому волны были страшно большими.
Тридцать часов меня мотыляло в море на лодке: половину этой ночи и еще сутки. Когда стала зорька подниматься, волнение слегка уменьшилось, хотя белые волны, с барашками высотой метра в два, продолжали еще ходить. Среди этих волн я увидел какое-то возвышение. А я все время смотрел на восток. Стал я гадать, куда же меня принесло. Или так долго меня несло, что принесло к восточной части Черного моря на нашей территории, а если на южную часть меня унесло, то где я? Неужели в Турции? Вглядевшись повнимательнее, я сделал вывод, что это возвышение над волнами – подводная лодка, в сторону которой меня несло волнами. И вижу, меня проносит чуть южнее, мимо нее. Я понял, что это лодка наша, и тогда давай помогать, чтобы как-то к лодке поближе подвинуться, заодно кричать стал, надеясь, что меня заметят. Когда меня проносило метрах в пятнадцати, я подумал, что там, на борту, меня совсем не видят и не слышат. Но тут мне почудилось какое-то шевеление, а потом я услышал: «Да это на лодке! Это плывет кто-то!» Тут я уже не выдержал, закричал в ответ: «Ребята, вы русские? Кто вы?», они в ответ: «Русские, русские! Подожди!» Ну я эти плицы, чем греб, нацепил на руки опять и стал к ним подгребать.
- Плицы входили в комплект лодки?
- Да, все входило в комплект. Это такие приспособления, их на руки надеваешь и ими, как веслами, гребешь.
Когда я уже проплывал мимо борта подводной лодки, мне оттуда закричали: «Подожди!». А чего ждать-то? Меня несет мимо, а я кричу им в ответ: «Быстрее ловите меня, а то пронесет!» Они орут: «Сейчас бросим!» Я понял, что они хотят бросить что-то, за что я мог бы ухватиться. Но на таком ветре просто веревку кидать у них не получилось бы, поэтому они привязали к ней какой-то груз, раскрутили ее, бросили и угодили мне как раз под корму. Я успел ухватить и крикнул им: «Ухватил, тащите!» Ну все, они выволокли меня на подводную лодку, помогли вылезти. Я их прошу: «Вы хоть лодку мою не бросайте», а они смеются: «Ты смотри, его самого еле спасли, а он о лодке думает!» Но лодку мою все-таки тоже вытащили, вылили из нее воду.
Оказалось, эта лодка только вышла в море на дежурство, караулила немецкий транспорт. И я сошел на берег только через три дня, когда у нее закончилось недельное дежурство. Целых три дня я провел на борту подводной лодки, а с момента, когда я вылетел на задание, прошла неделя. Прибыли мы в порт города Поти, где находилась база подводных лодок. Там со мной обстоятельно поговорили в штабе.
- Наверное, местный особист с Вами пообщался?
- Нет, там не было тогда сотрудника особого отдела, он отсутствовал по каким-то причинам. В Поти меня продержали три дня в лазарете, подлечили немного, потому что я простыл, болтаясь в море. А затем посадили на быстроходный катер, и я прибыл к себе в полк. Там меня радостно встретили, потому что я уже считался погибшим.
- После того как Вас сбивали, Вам давали новые самолеты или собирали из того, что было в полку?
- Нет, новые самолеты давали. У меня один только самолет четыре раза механики и инженеры возвращали и восстанавливали. Те, которые утонули, с ними все ясно, но я же не всегда падал в воду. Если я совершал вынужденную посадку, они за моим самолетом ездили, привозили его в полк, чинили, латали и я на нем снова летал. А латать им приходилось почти постоянно: однажды, по возвращению, в моем самолете насчитали двадцать четыре пробоины от снарядов.
- В аварийный комплект, Вы говорили, входила лодка и надувной пояс. А аварийные запасы продуктов питания и питьевой воды входили? Или ракетница, для подачи сигналов?
- Из продуктов питания при себе я имел плитку шоколада. Ракетницы не было, потому что если ты выстрелишь, то сам себя обозначишь, и немцы будут знать, где ты упал.
- Вы часто совершали ночные вылеты. Для них требовался особый допуск?
- Конечно. Тут же не одиночный полет требовалось совершить, а полку постоянно приходилось выполнять задания. Меньше чем одна эскадрилья не участвовала в таких вылетах. Наш 62-й истребительный полк и 6-й гвардейский истребительный дважды Краснознаменный полк, в котором я потом немного послужил, были полками, в котором пилоты специально готовились для ночных полетов. Ночные полеты были нашей основной работой. А были эскадрильи, которые вообще не имели понятия, что такое ночной полет.
- Что вы сдавали для получения допуска к ночным полетам?
- Во-первых, сначала делали тренировочные вылеты. Начинали с вечерних и чем больше эти тренировки входили в ночь, тем больше практики получали летчики. Во-вторых, ночные вылеты это не просто вылеты. Нужно было хорошо изучить район полета, в котором находишься, чтобы можно было сориентироваться по каким-то отдельным бугоркам. В гористой местности требовалось быть особо внимательным ночью. Если земли не было видно, ориентировались, как правило, по количеству пройденного полета, определенного по времени. Но обычно какие-то наземные признаки того где находишься, все равно были видны. Если была возможность, то эту местность мы сначала хорошо изучали днем.
А чтобы без подготовки сразу ночью полететь, такого не допускалось. Конечно, если срочно нужно было, можно было и ночью сразу полететь. Но только так: давался курс, предположим, триста сорок градусов и время полета. И никуда в сторону не отклоняться. А по времени полета уже примерно определяешь, свое местонахождение. В ночи тоже иногда появлялись признаки того, где ты находишься: где-то что-то светом мелькнет или еще по какие-то признаки.
- Как Вы ориентировались над морем, там, где не было видно береговой линии?
- Обычно по времени полета. Вот, к примеру, перед прикрытием Эльтигенского десанта, мы сначала изучали этот район хорошо по картам, затем вылетали в этот район в дневное время. Замеряли время полета по часам с светящимися циферблатами, благо они имелись и в кабине и на руке. Засекаешь время вылета и летишь по прямой с определенной скоростью. Вокруг море. Летишь, к примеру, час, выдерживая скорость, и примерно знаешь, где находишься. А уже когда подлетаешь к цели, там обязательно появятся какие-нибудь световые ориентиры: то ли вспышки взрывов, то ли трассы стрельбы, то ли тебя начинает обстреливать артиллерия. Тут уже понимаешь, что находишься у цели.
Ночные вылеты против дневных были гораздо безопаснее. Зенитной артиллерии гораздо сложнее поймать меня в прицел ночью, для этого надо было подсветить самолет прожектором.
- Какие на Вашем самолете были установлены средства навигации?
- У меня была установлена только рация, больше никаких навигационных приборов на моем истребителе не было. В случае необходимости меня могли навести на свой аэродром по рации.
- Во время Эльтигенского десанта Вас не привлекали для снабжения наших войск продовольствием и боеприпасами путем сброса контейнеров?
- Нет, зачем истребителям заниматься этим делом? Этим занималась другая авиация, штурмовая, например. Мы там, в небе, отбивали налеты таких же «друзей», как и сами: кто успел стрельнуть первым, тот и молодец.
- Стрельбу вели по корпусу самолета или старались попасть по какой-то определенной его части?
- Нет, при стрельбе просто давали небольшое упреждение. А так, чтобы ночью пытаться разглядеть корпус для того чтобы открыть огонь, такого не было.
- С какой дистанции открывали огонь?
- Да по-разному. Обычно старались ближе подойти. Иногда подходили так близко, что были видны выхлопные газы в виде облачка марева розоватого цвета. Если была лунная ночь, то старались подойти к противнику с такой стороны, чтобы он попадал между мной и светлым диском луны. Тогда силуэт вражеского самолета был четко виден и это позволяло точнее прицелиться.
- Прицеливались по прицелу или давали пристрелочную очередь?
- Нет, по прицелу. Сначала взял точно прицел, затем подошел как можно ближе, а после того, как приблизился на расстояние, которое гарантирует попадание, даешь очередь с упреждением. А если стрелять издалека, с трехсот или четырехсот метров – это практически бесполезное занятие.
- На каких высотах обычно проходили воздушные бои?
- Это обычно зависело от того, на каких высотах шли самолеты противника. Мы же им не давали задания, на какой высоте им идти – на какой поймали их, на такой и били. Бывали вылеты, что весь день летаешь, под зенитками немецкими побываешь неоднократно, а ни одного самолета вражеского так и не встретишь. Ну что поделаешь, не совпали мы с ними вылетами. Может, с земли и могли бы нас на них наводить, но не на каждом же километре есть станция наведения. Вдоль берега Черного моря если идешь, там уже и хорошо видно, даже ночью – ночью море отличается от берега. На побережье станций наведения было достаточно и они нам по рации передавали данные об обнаруженных немецких воздушных целях.
- Во время ведения воздушного боя следили за показаниями приборов?
- Да ну, какой там смотреть, там не до этого было! Там во все стороны нужно вертеть головой, иначе прозеваешь и тебя собьют.
- При штурмовке вражеских прожекторов вы пользовались какими-нибудь средствами для защиты глаз от слепящего света?
- Какие там средства?! Стараешься только не попасть в луч прожектора, а если попал, то глазами боже упаси смотреть на него. Нужно всеми силами уберечь глаза и не смотреть. Да и при штурмовке на сам прожектор не идешь: если видишь, что он тебя вот-вот поймает, уходишь от этого места и выбираешь другое направление для атаки. Очки солнцезащитные у нас были, но их было недостаточно - если попадешь под луч, то ослепляло.
- При стрельбе по целям огонь из пушек Вас не слепил?
- На «Киттихауке» с каждой стороны стояло по три – четыре пушки, самые ближние ко мне находились на расстоянии в полтора метра, поэтому огонь из них мне не причинял никакого неудобства.
- Летчик-истребитель во время боя должен вертеть головой на 360 градусов. Как Вы спасались при этом от потертостей на шее?
- У нас были шелковые шарфы, которые выдавались всем летчикам. Но, как ни стараешься, шея по возвращению из боевого вылета, все равно красная – шарф или собьется, или еще что. А если вылетел без шарфа, то все, по возвращении шею просто не повернешь.
- В чем Вы летали на задания: в гимнастерках или комбинезонах?
- Когда погода была летняя, то, бывало, что летали не в комбинезонах, а просто в кителе х/б. Мы же авиация ВМФ, поэтому у нас не гимнастерки были, а кителя. Когда прохладно было, мы под кителя надевали тельняшки. Комбинезоны у нас тоже были, но, почему-то, у нашего летного состава они не пользовались спросом, в большинстве своем пренебрегали комбинезонами.
- Зимой в чем летали?
- Зимой летали в теплых кожаных куртках и кожаных теплых штанах. Мы, когда только пришли в полк, получили американские кожаные куртки из желтой или коричневатой кожи, внутри которых был теплый мех. А обуты зимой мы были в унты.
- Зимой, во время вылетов, использовали рукавицы?
- Рукавицы были, но во время полетов мы обычно надевали какие-нибудь тонкие кожаные перчатки, чтобы можно было сквозь них ощущать то, что нужно. Ведь во время ночных вылетов часто приходилось действовать на ощупь, не имея возможности подсветить. Если осветить что-то в кабине, то тем самым ты покажешь врагу свое местонахождение, ведь ночью свет видно далеко. Поэтому стараешься все в кабине потушить, чтобы тебя не было видно.
- Когда в полк приходили новые машины, как происходило распределение их среди летчиков? По старшинству и наличию боевого опыта?
- Машин приходило очень много, и они выдавались в первую очередь тем, у кого их не было. Например, мой истребитель хоть и имел повреждения и заплаты, но при этом был целым, поэтому я его не менял.
- В полку были дарственные самолеты или самолеты с какими-нибудь надписями?
- Нет. Тогда Главная военно-морская база была перенесена в Туапсе, и мы получали самолеты прямо с палубы морского транспорта, который привозил их туда в порт. Этот транспорт сопровождали и торпедные катера и «морские охотники».
- Сами летчики писали какие-нибудь надписи на бортах или, может, рисунки рисовали?
- Нет, надписей не писали – у нас это не практиковалось. А вот рисунки были разные, да. Мой напарник, Михаил Ивойлов, был заядлым шахматистом, и все время на борту самолета рисовал шахматную фигуру «туру». Два раза сбивали его, два раза он получал новый самолет и каждый раз рисовал эту «туру». У меня тоже рисунок был. Я не знаю почему, но я рисовал на самолете два тюльпана. И на первом моем самолете они были, и на втором, который я получил. Я считал, что мне везло с этими тюльпанами.
- Рисовали сами или какие-нибудь полковые художники?
- Сами, все сами!
- Как начальство смотрело на то, что вы разрисовываете свои машины?
- Что попало рисовать, конечно же, не разрешалось. Для того, чтобы нарисовать, каждый вариант рисунка сначала индивидуально рассматривался в штабе полка.
- В полку была какая-то отличительная окраска самолетов или его частей?
- Нет, у нас в полку все самолеты имели заводскую окраску.
- На боевые задания летали с закрытым фонарем?
- В бою летали только с закрытым фонарем, независимо от самолета: и на И-16 и на «Киттихауке». В воздушном бою приходилось ведь летать в разных положениях: и вниз головой и боком и по-другому как-нибудь. И привязными ремнями в кабине пользовались в обязательном порядке. А для критических ситуаций в самолете был предусмотрен аварийный сброс фонаря. Во всех истребителях фонарь сбрасывался только из одного места, поэтому не запутаешься, если пересел с одной модели на другую. Сбрасывали фонарь только в исключительных случаях, когда тебя подбили и дотянуть до своих нет шансов, надо прыгать. А если видишь, что можешь сесть, то лучше садиться, чем прыгать. Если прыгнешь, то можешь попасть прямо к немцам в лапы.
- У вас в полку были летчики, попавшие в плен после приземления?
- Были, но никто оттуда не вернулся. Последним таким в моем звене был Тразанов Сашка. Я, после госпиталя, получил разрешение съездить домой на неделю, вот за эту неделю в моем звене не вернулся из боя Тразанов, а в соседнем звене, которое с нашим все время взаимодействовало, не вернулся Ткачев Саша, ростовчанин. Ткачева два раза сбивали и оба раза он возвращался, вернулся он и в этот раз, но позже, а Тразанов не вернулся. (Согласно данным сайта obd-memorial.ru, командир 3 звена 62 иап лейтенант Тразанов Александр Павлович, 1923 г.р., уроженец г. Баку, погиб в бою (по другим данным - при катастрофе самолета) 10 октября 1944 года: вместе с самолетом упал в Черное море в районе Абрау-Дюрсо – прим. ред.)
- Скажите, в «Киттихауке» кабина была достаточно удобной?
- Да, просторная кабина была и обзор из нее хороший был. Плексиглас был прозрачный, так что из кабины все было хорошо видно. Не скажу, что сильно лучше, чем на наших самолетах, но на наших по бокам иногда приоткрывались «окошки», чтобы улучшить видимость. Закрывали эти «окошки», если в кабину совсем уж сильно дуло. Спереди фонарь закрывает, сзади сбоку тоже кабина прикрыта, так что сильно воздух не завихряет. А эти «окошки» поднимались и опускались почти как на автомобиле – достаточно было покрутить ручку. Эта система была похожей и на американских самолетах и на ЯКах и на ЛаГГах.
- Летчики, летавшие на ЯКах, жаловались, что часто маслом забрызгивало стекло кабины…
- Эти, летчики, наверное, были лодырями. Если мне что-то в работе моего самолета не нравилось, я засучивал рукава и, вместе с механиками и техниками, все устранял. Пока я не устраню проблему, я не успокаивался.
- Во время полетов у Вас были случаи отказа двигателя?
- Был случай, когда во время полета повредили винт. Тут сразу началась такая тряска и вибрация, что я был вынужден выключить двигатель, потому что невозможно было управлять машиной в таком состоянии. Тут уж приходилось уходить в планирование и выбирать место, куда сесть или куда упасть. Но мне в этом как-то везло.
- Как Вы считаете, сколько боевых вылетов Вам потребовалось совершить, чтобы почувствовать себя по-настоящему боевым летчиком?
- По молодости лет я считал, что пришел в полк уже подготовленным летчиком и мне достаточно раза два встретиться бою с немецкими летчиками. Но время показало, что я очень сильно заблуждался на этот счет. Только спустя некоторое время я перестал бояться больших встреч с немецкими самолетами. Первые бои, пока я осваивался и набирался смелости, меня прикрывал командир звена Бурлаченко и, если он видел, что угрожает какая-то опасность, уводил меня в сторону. Я у него много опыта перенял! Особенно в плане того, как подойти к врагу, чтобы он тебя не заметил: либо снизу заходили под брюхо, либо, что лучше, сверху нападать.
- Почему сверху нападать было лучше?
- Потому что так скорость больше. Пока он разгонится, чтобы тебя догнать, ты уйдешь от него далеко. А там развернулся, смотришь, пара за тобой идет. Но и у тебя напарник твой рядом. Уходишь опять на высоту и атакуешь их по новой. Если смог уйти выше врага, считай, превосходство - и большое превосходство! - уже на твоей стороне. Но каждый бой абсолютно не похож на другие проведенные бои.
- Испытывали Вы некое волнение перед полетом? Или это было уже после того, как отрывались от земли?
- Мандраж если и был, то перед полетом. А потом, когда взлетел, там уже некогда: нужно сконцентрироваться на полете, на выполнении задания. Это, наверное, уже в мозгах у летчика вырабатывается. Если начинаешь думать о чем-то, значит, отвлекаешься и можешь прозевать атаку.
- Были случаи трусости в полку, например, уклонения от боя или частого возвращения на аэродром сославшись на неисправность техники?
- Были случаи, когда кто-то выходил из боя: спикировал и ушел. А еще во время боя, бывало, видишь, что тебя атакуют двое, а тебя никто не прикрывает – ведомый увлекся и забыл про тебя, поэтому приходилось самому уходить от этой атаки.
- В таких случаях по возвращению били морды?
- Нет, у нас это не было принято. Матом, конечно, обложишь – это обязательно, но волю рукам не давали. Хотя, может быть, кому-то и стоило врезать. У нас было принято по-другому воздействовать на таких летчиков. Мы просто бойкотировали их, и летчик, от которого отвернулась эскадрилья, считал, что он стал для всех чужим. А это же самое страшное дело, когда твои товарищи не хотят с тобой лететь, ссылаясь на твою ненадежность. А особо провинившихся летчиков командование полка, бывало, и вовсе отстраняло от полетов. Любой летчик отстранение сильно переживает, а тем более, когда видит, как эскадрилья возвращается, а в ней один или два ранены, или погибли.
- Как считаете, приписки в полку по сбитым самолетам делались?
- Нет, я думаю, не делались.
- А была практика делиться сбитыми между летчиками?
- Нет, такого у нас не было. Были случаи, когда ведущий просто давал ведомому сбить, если видел, что тот ведет себя правильно и готов это сделать. А если, например, я вижу, что мой ведомый слегка «зарывается» и рвется в атаку, забыв обо всем, я ему через ларингофон командую: «Прекрати». Он сразу понимает в чем дело и тут же уходит в хвост чтобы там охранять меня.
- Замполит в полку был «летающий»?
- Наш комиссар полка Шатыренко был «летающим». Он сначала летал, проявлял активность, а последние два года он в боях уже не участвовал. То ли ему запретила партийная организация, то ли он сам так решил – не знаю.
- А командир полка сам вылетал на боевые вылеты?
- Я такого случая не припомню, чтобы наш командир полка Щербаков Николай Тимофеевич, самостоятельно вылетал на боевые. Но человеком он при этом был очень хорошим!
- Пары «ведущий – ведомый» менялись или были постоянными?
- Были только постоянными! В другие пары никого не перебрасывали, за редкими случаями. Вот у меня сначала был ведомым Михаил Ивойлов, а потом я его заменил на другого, из Кабардино-Балкарии, жаль, фамилию уже не вспомню.
- А куда Ивойлов делся?
- Ивойлова перевели в другое звено. Была у меня стычка с ним, и я сказал командиру эскадрильи: «Убирайте его от меня».
- Не прикрыл в бою?
- Нет, мне не понравилось его поведение. Мишка Ивойлов вел себя не как летчик, товарищ, всегда старался перед всеми показать, что он главнее всех в нашей компании. Вот только за это одно его такое качество я его невзлюбил, о чем открыто и признался командиру эскадрильи майору Храпову. Как-то в свободный вечер, когда не было полетов, организовали танцы и мы пришли туда. Мишка по девкам хороший ходок был и всегда на танцах старался показать, что он танцует лучше всех. Покрутит перед девчатами своей задницей, а потом подходит к нам и демонстративно «стреляет» папироску. Ему, понимаешь, лень свой карман расстегнуть и достать оттуда свою пачку, он вместо этого повадился брать у меня. Я ему раз сказал, второй раз предупредил – он опять продолжает. Мне надоело такое к себе отношение, и я ему сказал: «Слушай, ищи себе нового командира». Он аж опешил: «Как так?» Я говорю: «Все, хватит. Мы в одном полку находимся, в одной эскадрилье – ищи себе нового командира». Таким образом у меня с Ивойловым разошлись пути.
- Что делали с личными вещами погибших летчиков?
- Мы этого не касались, это зависело от старшины эскадрильи. Он, как главный хозяин, организовывал все это.
- Сколько вылетов в день приходилось совершать?
- Да по-разному. Вот, под Новороссийском, когда высаживали десант Отдельной Приморской армии в Цемесской бухте, там приходилось по три вылета в день делать. Но это было всего пару или тройку раз. Потому что, когда затягивается высадка, нам приходится все время находиться над ними, а иначе их расстреляют и все.
- Каков был в бою интервал между ведущим и ведомым?
- По-разному. Ведомый и сам старался от меня не отрываться: если оторвется, значит его собьют. Поэтому он держался как можно ближе к ведущему, чтобы в случае чего ведущий мог от него отбить кого-то. Там, в бою, спасала только взаимовыручка.
- Немецкие летчики обычно старались расстреливать наших летчиков, спускающихся на парашюте…
- И не только летчиков, а вообще всех парашютистов…
- …А наши летчики «грешили» этим?
- Нет, если в бою сбивали немца и он выпрыгивал с парашютом, то его не трогали, давали спокойно опуститься. Если начнешь на этого летчика отвлекаться, то тебя точно собьют. А если сбивали над нашей территорией, то за этого летчика переживать тем более не стоило – его наши там обязательно «подберут».
- Приходилось Вам попадать под «дружественный огонь» наших зениток?
- Ой, сколько раз, сколько раз! Среди наших зенитчиков были дисциплинированные, которые различали самолеты по силуэтам. А некоторые были: как увидят любой самолет, так и начинают по нему лупить, не разбираясь. Молодежь приходила на фронт, видимо времени на ее обучение уделялось мало, вот они по неграмотности нас и обстреливали.
- Не ездили после таких случаев к зенитчикам разбираться?
- Нееет. Да куда там с ними еще разбираться?!
- Были случаи, когда летчиков сажали на гауптвахту?
- Конечно были. Я, например, за всю войну всего один раз отсидел на гауптвахте.
- За что? В чем провинились?
- А в чем провинился, сейчас расскажу… Тогда наш полк еще стоял в Лазаревской, а летали мы под Туапсе. Там я обнаружил немецкую подводную лодку. Тогда Главная военно-морская база была перенесена из Новороссийска в Туапсе и эта подводная лодка, видимо, пыталась пробраться в порт Туапсе, для того чтобы «наделать там делов».
Заметил я, значит, эту лодку, и сбросил на нее единственную имевшуюся у меня бомбу. Не знаю, повредил я ее или нет, скорее всего нет, но она ушла под воду. Я, разумеется, сообщил, что в таком-то квадрате обнаружена подводная лодка. Туда сразу бросились наши катера, которые для подлодки были серьезным противником: у них и глубинные бомбы были и торпеды. Проследил я за тем, как эту лодку катера положили на дно и подбили и, радостный, возвращаюсь домой.
Подлетаю к Лазаревской в приподнятом настроении. Война войной, а на берегу в Лазаревской люди на пляже купаются. Я на низкой высоте летел, а тут решил опуститься еще ниже и пройти вдоль пляжа, посмотреть на купающихся. Успел заметил, что там и молодежь купалась и дети были. В общем, положил я их всех на пляже на камни и булыжники, пролетев над ними практически над головами.
Оказалось, на пляже, среди купающихся, была жена командира нашего полка и, кажется, жена командира моей эскадрильи. Жена командира полка посмотрела на номер моей машины, увидела цифру двадцать семь, сразу поняла, кто это такой хулиганит и позвонила своему мужу.
Появляюсь я перед командиром полка и докладываю ему, что задание выполнил, что лодку обнаружил. Командир полка мне говорит: «Ну что, сынок, - а он меня всегда сынком называл - хорошо поработал, молодец. За это мы тебе с начальником штаба выносим благодарность. Начальник штаба уже пишет сообщение о тебе в дивизию. Но придется тебе отдохнуть». Я говорю: «Чего отдыхать? Если надо, я готов опять вылетать!» - «Да ну, ты же устал» - «Да есть немного, но я опять могу лететь» - «Нет, давай отдыхай». Я спрашиваю у него: «Ну что, тогда завтра? Сегодня отдыхать?», он головой в ответ мотает: «Нет, на пять суток!» Я не понял: «Что на пять суток?» Командир говорит: «Неудобно, конечно, тебя наказывать, но решили мы с начальником штаба отправить тебя на гауптвахту на пять суток». И поехал я «отдыхать» за то, что положил на пляже командирских жен.
- Где отбывали наказание?
- В Сочи, на гарнизонной военно-морской гауптвахте.
- Вам доводилось летать на штурмовку немецких морских транспортов, уходящих из Крыма и эвакуировавших личный состав вермахта?
- Доводилось. Немцы эвакуировались на двух огромных кораблях, каждый корабль по пять тысяч тонн водоизмещения. Эти корабли сначала обнаружило мое звено и стало обстреливать, а затем к нам присоединились остальные и штурмовать стала вся эскадрилья, восемь истребителей. Мы сначала повредили оба эти корабля, а затем и вовсе пустили их на дно. Кроме этих кораблей были потоплены и все остальные суда, которые их сопровождали. В общем, здорово мы им там дали жару, досталось им там крепко! К тому времени к нам слетелись и из другого полка самолеты, им достались те суда, которые уцелели от нашего огня и пытались уйти подальше в море. Но уйти им не удалось, их все равно догнали и уничтожили. Говорили, что в тот день всего около шести тысяч фашистов на дно отправили. Изгадили мы море обломками и немецкими трупами так, что ой-ой-ой!
- После того, как нашими войсками был освобожден Крым, вас куда-то перебазировали или вы так и остались на своих аэродромах в Краснодарском крае?
- Я же говорил, что нашу эскадрилью передали в 6-й гвардейский дважды Краснознаменный истребительный полк и мы вместе с ним перебрались на аэродром Саки западнее Севастополя. Но это оказалось промежуточной точкой: как только освободили Одессу, мы сразу перелетели туда. После этого полк повоевал на территории Румынии и Болгарии, а оттуда вновь вернулся в Одессу, но это уже без меня, нас к тому времени вернули обратно в Новороссийск, в Главную военно-морскую базу Черноморского флота.
- Где Вы встретили День Победы?
- Сейчас, дай вспомнить. Победу я встретил в Подмосковье, в Люберцах, в Высшей офицерской школе воздушного боя. Меня, одного из полка, 26-го марта 1945-го года откомандировали туда на учебу, потому что решили иметь в каждом из полков нашей дивизии мастера воздушного боя. И вот, из пятидесяти человек, выбрали меня. Уж не знаю, чем они руководствовались при этом выборе - наверное считали, что я в любую дыру способен пролезть. Как мне однажды сказал командир эскадрильи: «Где больше огня, туда ты и лезешь».
- Кто преподавал в этой школе воздушного боя?
- Преподавали нам настоящие асы: люди, которые были сначала инструкторами в училищах, правда, в армейских училищах. Все инструктора имели звания «мастеров воздушного боя».
- На каких самолетах проходило обучение?
- На Ла-7.
- Были в школе несчастные случаи во время полетов?
- Нет, там несчастных случаев не было, ведь там летали летчики, уже имевшие солидный боевой опыт.
- Летали ли Вы там на трофейных самолетах?
- Нет, только на наших самолетах. Да зачем они мне тогда нужны были, эти трофейные машины?
- В школе, по Вашим словам, в большинстве своем были армейские летчики. Было ли с их стороны ощущение превосходства над вами, морскими летчиками и случались ли на этой почве конфликты?
- Никаких конфликтов не было, только дружба! Мы, морские летчики, даже особняком не держались, а сразу слились с общей массой летчиков.
Я тебе скажу, Высшая офицерская школа воздушного боя - это сильная школа! Там такие «акробатические номера» на самолетах крутили, такие воздушные бои устраивали – я на фронте такого и близко не видел!
Наш выпуск в Школе был самым быстрым. Прибыл я 26-го марта, а 9-го мая уже закончилась война. По окончании учебы мне присвоили звание «Мастер воздушного боя СССР» и собирались отправить служить дальше. Но, вместо этого, месяца полтора, наверное, меня держали в госпитале, лечили – я стал терять зрение после всех этих военных неудач.
- В каком звании Вы закончили войну и когда Вас демобилизовали?
- Был представлен к званию капитана, но получить его не успел, демобилизовался. Демобилизовали меня, а вернее списали с полка, когда я еще ушел на учебу в Школу воздушного боя. Наверное, по окончании, рассчитывали меня отправить куда-то на новое место службы, в другую дивизию.
После госпиталя меня отправили в Ялтинский нервно-соматический санаторий на восстановление здоровья и зрения. Но зрение стало ухудшаться. Когда сделали все анализы, выяснилось, что все это из-за того, что сердце стало плохо работать, давление слабое и кровь не поступает куда нужно. Мне там целую петицию написали по поводу моего состояния, а в конце написали: «К летной службе не пригоден».
После этого я написал рапорт командующему Черноморским флотом: «Прошу дать распоряжение перевести меня в другой полк, в другую дивизию, так как по состоянию здоровья я не могу летать на американских самолетах». Командование меня, после санатория, вторично посылает на медицинскую комиссию. Вторичная комиссия опять решает, что летать мне нельзя. Не долго думая, я написал рапорт и меня демобилизовали. И поехал я домой, в Петропавловку. Я рассчитывал на то, что что подлечусь дома: недалеко от Петропавловки было такое медицинское заведение, где лечили летчиков, восстанавливая им зрение. Когда я приехал в Петропавловку и побывал в этой медицинской части, мне там сказали, что в воинскую часть меня могут допустить, а вот летать я уже никогда не смогу. Вот так и кончилась моя военная жизнь.
- У Вас сохранились фотографии фронтовых лет?
- У меня все осталось у отца. Когда мать была жива, то сохраняла и берегла все фотографии, что я присылал. Отец потом все фотографии держал в сундучке с инструментами. Там же он и мои боевые награды хранил, которые я оставил ему перед тем, как меня отправили в Ялту: орден Боевого Красного знамени, орден Отечественной войны и медали. Но брат мой, когда отца не стало, этот сундучок с инструментами, а, следовательно, и мои награды с фотографиями, продал. Не знаю, может быть одна фотография и осталась.
| Интервью и лит.обработка: | С. Ковалев |
