Николай Должанский: я - летчик-штурмовик

– Меня зовут Должанский Николай Иванович. Родители мои были крепостными крестьянами. После отмены крепостного права к ним, наоборот, очень хорошо относиться стали: они могли брать сколько угодно земли в Сибири. Вот мои родители уехали туда на лошадях вместе с другими семьями. Бандитов было очень много в районе Челябинска. Это на Урале. Они грабежом стремились зарабатывать.

Родители остановились в Кургане. Это такой богатый город был. Там много остановилось этих частников, купцов, тоже освобожденных. Они везли товар с собой, магазины строили. Мои родственники тоже накупили посуды и везли ее на лошадях. Вот почему и грабежей много было.

Потом мой отец открыл магазин. Моя мама даже торговала посудой. Потом, когда мы немного разбогатели, сделали магазинчик из деревянного кирпичным.

Я родился в 1917 году в Кургане, а моя сестра – в 1914. Она вот недавно умерла. Папа женился только в 1914 году.

– Как изменилась жизнь в Вашей семье с началом революции?

– Я знаю, что богачами стали многие. И вот нас прижимали. Многих в Сибирь отправляли. Но и там все равно люди продолжали заниматься торговлей. Тогда в основном же все крепостники торговали: ездили в Европу, покупали товар. В общем, кто лошадьми, кто работой, кто торговлей занимался.

В 30-е годы труднее всего было везти товар из Европы, поэтому торговали им по пути. Остальные наши родственники другим занимались, например посевами.

Я в школу ходил. Десять классов окончил. Сестра моя окончила школу с золотой медалью. Но родители забрали медаль: или пропили, или проели… Времена тяжелые были. После школы сестра стала учительницей.

– Расскажите, как Вы попали в авиацию.

– Я еще в школе был, когда влюбился в авиацию. Что ни самолет пролетает – всегда бежал смотреть. Я даже помню, когда мне было около 20 лет, прилетели к нам три самолета. Летчики говорят: «Ну, кто смелый? Кто хочет полетать?» Я, конечно, посчитал себя смелым, но дрожал все равно. И когда я вот полетал уже, точно понял, что летчиком буду.

Отправили меня в Алма-Ату. Там аэроклуб был. Потом, значит, я напросился в летную школу. Окончил Чкаловскую летную школу в 1942 году. Я, значит, проявил желание пойти в авиацию. Но надо сказать, немцы, их летный состав лучше были по качеству подготовки. У нас как-то: «Окончил, летаешь? Ну и хватит с тебя». А такого, чтобы повышение и совершенствование навыков, не было. Подготовка была самой элементарной. Это потом уже стала выше. Когда я уже окончил летную школу и служил в армии, там обучение прошел хорошее. В войну ведь в авиацию отправляли всех, кто был более или менее качественно подготовлен.

Мне казалось, что надо быть истребителем, потому что бомбардировщик здоровый, неловкий, громоздкий. На нем не увернешься. А истребитель более живой, быстрый. На нем я могу напасть на противника своего. Попал я в итоге в штурмовики, потому что хорошо бомбил, хорошо стрелял.

– А на каких Вы самолетах окончили летное училище?

– На Ил-2. После летной школы я сразу попал в запасной полк. Сформировали летный состав и отправили. Но мы там даже не летали. Только перед отходом группы на фронт мы потренировались с инструкторами.

– Расскажите, как Вы встретили 22 июня 1941 года, где? Какие мысли у Вас были в первый день войны?

– Я был в это время под Свердловском в летной школе. Я уже летал, оканчивал школу. Думал, куда меня пошлют. Я, конечно, просился в Алма-Ату. Вернее, не просился, а хотел, чтобы направили меня туда. Оттуда, я считал, меня отправят на фронт. Не хотел, чтобы послали куда-нибудь в Сибирь.

– Первый свой боевой вылет Вы помните? Как он проходил?

– Помню. Был очень напряженный полет на Курской дуге. Перед ним у нас все забрали, даже летную книжку. Но я свои боевые вылеты записывал в отдельный блокнот.

Я единственное помню , что летел. Только смотрю, что сзади меня немец, целится уже. И чуть не попал, но я тут сразу же сумел справиться: ногой нажал на педаль, и очередь мимо. Вот таким образом. Это хорошо, что я был внимателен. Летчику надо было все время крутить головой, чтобы не попасть впросак.

На Ил-2 мы сразу со стрелком летали. Даже в школах со стрелком возили нас. У летчика броня была спереди, а воздушному стрелку говорили: Тебе пулемет, зачем тебе броня? А то броней закроешься, а летчик воевать будет.

6 октября 1943 года нас вылетело двенадцать самолетов. Задание выполнили настолько успешно, насколько это было возможно. Мы со стрелком уничтожили зенитную установку, четыре боевые автомашины, дзот. Примерно двадцать гитлеровцев погибло в ходе моей атаки.

Через два дня восемнадцать наших самолетов Ил-2 вылетели в район Бутрин. Нашей задачей было уничтожение немецких укрепленных позиций. В этом бою нас атаковали шестнадцать вражеских истребителей. Так начался очень жестокий бой. Наши истребители бросили все свои силы на одну группу, состоящую из восьми машин. Другая же группа фашистов атаковала наших штурмовиков. В этом бою я как раз выступал замыкающим. Самым опасным для моего самолета стал тот момент, когда на меня обрушились три самолета Ме-109. Один из этих самолетов сбил мой стрелок, а второй удалось уничтожить уже мне лично. Сами же, к счастью, не получили ни одного повреждения. В этом бою наши летчики смогли разбить восемь танков, девятнадцать автомашин, перевозящих груз с боеприпасами, и около восьми десятков немецких солдат.

– Какой из немецких истребителей был наиболее опасен, по Вашему мнению: «мессершмитт» или «фокке-вульф»?

– Разницы, откровенно говоря, большой нет. Я немцев не боялся, потому что они больно были уверены в себе. Слишком много хвастовства. Не надо зевать. Я, например, вижу, что он замер и целится, а я педалью в пол. Очередь раз – и пройдет мимо.

У меня за все время войны сто семьдесят пять боевых вылетов. Один раз меня сбили. Это было на Украине. Забыл населенный пункт. Я вижу, что немец замер – значит взял меня на прицел. Он уже готовится. А я ногой делал обычно нажатие, и очередь мимо меня летит, справа или слева. А в этот раз я прозевал. Виноват сам. Он мне радиатор подбил, охлаждающий. Мотор заклинило, и я вынужден был сесть в лесу. Сильно ушибся и руку поранил. Воздушный стрелок у меня вылетел из кабины, но не погиб. Стрелки в кабинах не привязаны были, только некоторые, потому что, когда связан, подвижность плохая, скованы. Только в первых полетах они привязывали себя, а с приобретением опыта переставали, потому что мешали ремни.

– У Вас Ил-2 был с 20-миллиметровыми пушками или 37-миллиметровыми?

– 20-миллиметровые не попадались. Были или 37, или 23-мм. Не помню точно. Пулемет обычный был, только что в самолете, а не на земле.

Противотанковые бомбы (ПТАБы) применяли. Только нельзя было, находясь очень близко к земле, сбрасывать. Высота около восьмидесяти-ста метров должна быть. Эффективность хорошая была. Мы главным образом по танкам бомбили. Обычные бомбы для поражения танков малоэффективны были, поэтому их не использовали.

Мы часто жаловались, что наше истребительное прикрытие ни к черту было. Нас два-три полка сопровождало. Летчик только о себе заботится. Но чтобы нас прямо в полете бросили истребители, такого не было.

– Что для штурмовика было более опасным: зенитная артиллерия или немецкие истребители?

– Даже не знаю. От того и от другого мы старались уйти. Но на истребителей мы часто сами нападали, когда нас много было. А вот с немецкими бомбардировщиками воевать не приходилось. А они очень опасны были, особенно когда кучей летят, потому что у них пулеметы стояли.

Как-то мне довелось один истребитель сбить. Было это вот как. Ко мне подходили три истребителя. Обычно они парами летали, а тут почему-то трое. Третий, видимо, был лишний. Они, значит, всё приближаются. И только вот когда двое замерли, я понял, что они целятся. Я, значит, нажимаю на педаль, как бы скользя, и очередь прошла мимо. А истребитель один проскочил мимо меня, и я его словил.

Однако, после того как подбил немецкий самолет, я увидел, что стрелка, демонстрирующая уровень масла в моторе, начала быстро падать. Я сразу подумал, что немец, видимо, пробил мне радиатор. Масло начало стремительно вытекать, а мы падать. Чудом мне повезло грамотно спланировать на лес, что находился прямо подо мной. Мы со стрелком вылетели из кабины, потому что не были пристегнуты. Деревья, конечно, смягчили нам падение, но все равно удар был сильный и оба крыла отлетели.

Мы со стрелком как-то быстро оправились и пошли в сторону ближайшей дороги. Там раз-раз и повстречали наших солдат. Нам просто повезло, что авария произошла на территории, где действовала Советская армия.

– Кто Вас научил этому приему? Или Вы как-то сами додумались?

– А все болтали, знаете. У нас свободное время когда бывало, обсуждали, как тот или иной маневр можно было сделать.

– А в чем, по-вашему, состоит главный секрет противостояния истребителям?

– Самое главное – почувствовать, когда немец начнет стрелять. Обычно в этот момент он начинал замедлять ход и будто зависал на мгновение в воздухе. Вот тогда я резко совершал крен влево или вправо, а мой стрелок начинал стрелять по немецкому истребителю. Он же в свою очередь не мог в меня попасть, потому что терял меня из прицела.

– А правда ли, что пилотов «ила» в первые годы войны считали смертниками?

– Да, можно и так сказать. Первые партии этих самолетов выпускали без кабины для бортового стрелка, а вместо нее размещали дополнительный бак с топливом, чтобы самолет мог преодолевать более длинные расстояния. Но как-то со временем все поняли, что это ошибка, которая приводит к частой гибели летчиков, ведь зайти ему в хвост и уничтожить с близкого расстояния не составляло никакой трудности.

– А стрелки у погибали в Вашем экипаже?

– У меня однажды воздушный стрелок вылетел из задней кабины. И я тоже – из передней. Не удержался. Привязанный выскользнул. Но оба живы остались. Единственное, что лицо разбил, зуб вышиб и руку сломал. Рука не болит, но не работает так, как надо. Я еще своего воздушного стрелка тогда ругал: «Куда смотрел? На хвост у тебя глаза напялены должны быть!»

Самолет разбился полностью. Крылья отлетели из-за удара о сосновые деревья. А под Житомиром очень толстые сосны.

У меня всю войну один этот стрелок был.

12 октября 1943 года я участвовал в боях в районе Грищенки. Мы полетели на Ил-2. Потом наши группы двинулись в направлении Чернышей и Пищальников. Там мне удалось уничтожить автомашину и бензоцистерну. Но осколок немецкого снаряда таки попал в мой самолет. Ил-2 начал замедлять свой ход и отставать от группы. Немцы, конечно, заметили это и пустили в моем направлении огонь из ФВ-190, но не попали. Мне все же удалось посадить машину на своем аэродроме.

Потом, спустя девять дней мы получили новое задание в том же районе и выполнили его вполне успешно. На следующий день мы переместились в район Пивцы. В этих боях я уничтожил три наземных орудия. Тем самым мы помогли нашим войскам продвинуться вперед.

Потом начались бои за город Киев. Наши войска начали оперативно форсировать Днепр, наступая на столицу Советской Украины. 3 ноября я в составе группы уничтожил две зенитные установки. До 8 ноября проходили решающие бои за Киев. Я делал по три боевых вылета в день и ни разу немцам не удалось повредить мой самолет. Особенно трудным был бой в последний день. Нас вылетело всего два «ила». А против нас сражались два ФВ-190. Воздушный бой получился очень сложным. Меня спасло только умение маневрировать и успешно выходить из наведенного на меня прицела противника. Мой стрелок смог подбить один вражеский самолет, после чего он загорелся и упал на землю. Возможности спастись у летчиков просто не было. Всего в Киеве мною было совершено пятьдесят боевых вылетов.

– А в полку как-то соревновались друг с другом, у кого больше боевых вылетов или нет? У кого-то было больше, чем у Вас?

– Я даже не считал никогда. Откровенно говоря, я старался везде летать и все. Не хотелось быть последним. Даже бывало, что за других летал: его фамилия указана, а лечу я. Кто-то увильнуть, например, хотел, если сон какой-то приснился или испугался.

В июле 1944 года я летал как ведущий шестерки. Мой самолет подбил четыре машины и два танка в районе Кабаровце. В следующем бою восемнадцать наших советских самолетов уничтожили четыре танка и восемь автомашин. Погибло примерно два десятка немецких пехотинцев. Затем меня отправили в разведку, в ходе чего у меня вышло получить особо ценные сведения, несмотря на то, что погода разведке совсем не благоприятствовала.

– Командиров своих помните? Командира своей эскадрильи, командира полка.

– Ой, откровенно говоря, записи у меня есть о них. Рассмотров – командир полк. Он летал тоже. Я его очень за это уважал. Ему никто не приказывал это делать. Он просто сам садился и летел.

Командира дивизии Витрука хорошо помню. Его очень даже уважали. Не то что уважали, а он для нас образцом был.

– А отношение к особистам, к СМЕРШу какое было?

– Я, откровенно говоря, не знаю. Они своим делом занимались, а мы своим. Они никогда не лезли к нам. Вот разговоры их привлекали. Они проводили беседы с летчиками, спрашивали причины, почему солдат удрал и не выполнил задание.

За все время при мне никого они не били. Некоторые же даже трусость проявляли, если нас двое, например, в небе было, а немцев шестеро. Что мы сделаем? Ждать, чтобы нас сбили? Вот такие рассуждения были. Даже комиссар полка не винил нас за это. Может быть, кого-то и отправляли в штрафную роту, но при мне такого не было.

– Как Вы могли бы оценить питание, обмундирование – бытовую составляющую, так сказать?

– Я, например, всегда сытый был. Были у нас и обжоры. Лично я не могу сказать, что когда-то голодным остался.

Из обмундирования у нас был комбинезон толстого образца, но его не всегда надевали, потому что жарко бывало, особенно в Югославии. Гимнастерка, конечно. Американских, канадских курток у нас не было.

– Ордена, медали на себя надевали, когда в бой летали?

– Я, например, не надевал, а другие могли. Но так ведь и противнику награды могли легче достаться. Из документов брали с собой только летную книжку.

– Сто грамм каждый день давали?

– Только после вылета, вечером. Исключительно после полетов, потому что там, как ни крути, очень высоко нервное напряжение. Вот для снятия напряжения нам и давали. Если сегодня полетов нет, то могли в обед дать. А если есть полеты, то только на ужин.

– А приметы, суеверия были какие-то на фронте?

– Я считал, что погибну тогда, когда нужно. Но были приметы: не бриться перед вылетом, не фотографироваться. Конечно, не пить!

– А женщины-оружейницы были у вас?

– На боевое задание женщин не пускали, но оружейницы, да, были. Одна девушка воздушным стрелком была. И, знаете, она пережила войну. Стреляла хорошо. Видимо, ее это спасло. Ее просто призвали в свое время в школу воздушных стрелков.

Девушкам тяжело было бомбы подвешивать, поэтому они их ногами катили просто до самолета, а мужчины уже помогали дальше.

– А через какие страны Вы еще проходили? Как отношения с местным населением складывались?

– Югославия, Болгария. В Югославии отлично. Они даже лучше, чем русские к нам относились.

– А кем была Ваша жена?

– Она радисткой была. От нее все эти команды передавались.

– Конец войны, то есть 9 мая 1945 года, как встретили?

– Это мы уже не на фронте были, а в полку в Югославии. Мы югославских летчиков обучали. Скажу откровенно, что они намного хуже, по сравнению с нами, были подготовлены. Это касается и летной подготовки, и дисциплины. Хотя по возрасту они все очень взрослыми были. Но нас они больно высоко ценили. Очень даже. Значит они чувствовали, что они слабее нас.

Летали они на наших Ил-2 с нами на задания. То есть, допустим, ведущий наш, а ведомый югославский. В бою они стремились показать свою решительность. Да и управление самолетом они очень быстро усваивали. Ил-2 мы им потом оставили и уехали кто на поездах, кто на автомобилях.

– Большое Вам спасибо за рассказ!

Фотографии из архива Николая Должанского