Плахин Валентин Николаевич

Родился 10 апреля 1923 года в деревне Набережная Щелковского района Московской области. Русский. Член ВЛКСМ с 1938 года. В 1938 году окончил 7 классов Хомутовской неполной средней школы. Затем поступил в Мытищинский механический техникум. С третьего курса техникума в декабре 1940 года был призван в Красную Армию и направлен на учебу в 1-ю Московскую Краснознаменную авиационную школу связи. В августе 1941 года окончил ускоренный курс школы связи, получив воинское звание сержанта, после чего был направлен на должность механика по радиосвязи в истребительный авиационный полк. С сентября 1941 по май 1945 года, занимая должности механика по радиосвязи в составе 519-го истребительного авиационного Мозырского Краснознаменного ордена Богдана Хмельницкого полка 283-й Камышинской истребительной авиационной дивизией, принимал участие в боях на Западном, Центральном и 1-м Белорусском фронтах. Незадолго до окончания войны получил воинское звание «младший техник-лейтенант». Был награжден двумя орденами Красной Звезды, двумя медалями «За боевые заслуги», медалями «За оборону Москвы», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».. После войны поступил в Рижское инженерно-техническое училище, которое окончил в 1953 году. Работал в Москве в ГК НИИ ВВС в звании майора. В 1961 году переехал в город Феодосию, служил в 3-м Управлении НИИ (испытывал средства аэрофоторазведки). Уволился в запас в 1972 году в звании инженер-подполковник. С 2001 года — полковник. С 1972 по 1991 год работал в филиале Московского вертолетного завода имени М.Л.Миля на испытаниях техники для серийного выпуска. Женат с 1947 года, имеет двух дочерей.

И.В. Для начала, Валентин Николаевич, расскажите о вашей предвоенной жизни: где вы родились, что вам из предвоенной жизни запомнилось?

В.П. Родился я в 1923 году в деревне Набережная Щелковского района Московской области. До первого класса я жил в сельской местности. Плохо, конечно, мы тогда жили. Отец все время работал. Мать с нами больше находилась. У нее, кроме меня, были дочь и сын. Отец работал каким-то мастером-наладчиком. Потом его перевели в Москву. Там ему дали место в общежитии. И он, когда это место там получил, взял меня с собой и я жил с ним в общежитии уже в Москвы, а остальные у нас в семье оставались в деревне. А там же у рабочих пятидневки раньше были. На шестой день, как правило, ехали. Так отец, помню, перед тем, как ехать, всё в распределители ходил, там мы покупали какие-то повидла и всякую вкуснятину. И мы уже когда ехали в деревню из Москвы, то домой гостинцев везли. В школу в первый класс я пошел учиться в Москве, а уже со второго класса я полностью в деревне до седьмого класса учился. Нинка, сестра моя, десятилетку в Щелкове кончала. Брат тоже семь лет учился. После того, как я неполную среднюю школку окончило, пошел учиться в техникум, математическо-механический техникум, где выпускали технологов. В этом механическом техникуме я проучился два с половиной года. А потом меня призвали в армию.

Валентин Плахин перед войной

И.В. Когда вы до войны жили в сельской местности, вам чем-то запомнилась коллективизация?

В.П. Я ее почти помню. Но коллективизация в 30-х годах у нас проводилась. Мне было семь-восемь лет тогда. Ну что сказать? Было такое, что всю деревню у нас записали коллективно в колхоз. А потом Сталин издал какой-то такой документ, назывался он «Головокружение от успехов». Но наши родители на шелкоткацкой фабрике и потом еще на какой-то работали. И мы вышли в то время из колхоза. Мы были несколько сильней. А вот был у нас сосед один. У него была лошадь и шесть человек ребятишек, один другого меньше. И ему тогда надо было лошадь отдать в колхоз, сбрую, плуги, что там еще нужно было, отдать, и самому, значит, вступить в колхоз. Так он не выдержал и повесился. Соседа дядя Павел звали.

И.В. А репрессии в довоенные годы были у вас? Встречалось ли такое, что люди пропадали?

В.П. Я не помню репрессий, но помню случай, когда один человек, который на хлебзаводе работал, взял булку хлеба у себя на работе. За это его на Соловки угнали. Ну как, считай, это называть: репрессии это или что? Строгость была такая в то время.

И.В. Расскажите о том, как началась ваша служба в армии.

В.П. Все было очень просто: с третьего курса меня вызвали в военкомат и предложили пойти на военную службу. Приближалась же война все-таки тогда. Так я начал свою службу в армии. На военной службе меня, значит, устроили в 1-ю Московскую школу связи. Там выпускали радистов и стрелков-радистов. В этой школе связи проучились мы полгода. В мае месяце нас направили в лагерь: от училища были летние лагеря, хорошо построенные. В этих лагерях мы учились и узнали по радио, когда нас собрали, что началась война.

И.В. Служа в армии, вы войну предчувствовали или это было неожиданным для вас?

В.П. Знаешь, мы все были, во-первых, такими людьми, что были самые настоящие патриоты. Сейчас среди молодежи таких людей нет. Мы сдавали нормы на значки «Ворошиловский стрелок» «Готов к труду и обороне», «Готов к санитарной обороне», «Готов к противохимической обороне». Четыре у всех у каждого было. Но тогда такая жизнь была, что я не чувствовал, что приближается что-то страшное. Поэтому когда, конечно, объявили о войне, когда рупоры начали кричать, для меня это было неожиданностью...

И.В. Получается, разговоров не было о войне?

В.П. Может, и были разговоры. Но, по-моему, Сталин же тогда сам сказал, что заключили договор о ненападении. Может, верили Сталину все так, что не допускали мыслей никаких. Обстановка, может, и была такая.

И.В. Что было после того, как началась война?

В.П. Когда мы узнали из радиообращения Молотова о начале войны, мы находились в летних военных лагерях под Серпуховом. Ну после того, как это мы узнали, у нас все там собрались, сгоношились, как говорят, ну и решили, что мы вроде как должны стать военными. Ну мы и так-то военные были. Но нам надо было еще подготовиться к войне, чтобы в ней участвовать. Ну и наше начальство решило, что надо дать нам возможность докончить учебу. Мы проучились всего полгода ведь, как только началась война. А школа, где мы проходили учебу, была предназначена для двухлетнего обучения. И выходили оттуда все лейтенантами. А мы проучились там всего полгода. И решили нас доучивать. Сказали: в тыл поедете. И нас, наше 1-е Московское Краснознаменное авиационное училище связи, перевели в Казань. В Казани мы продолжили учиться. До сентября месяца доучились, а потом люди потребовались уже срочно в полки. Тогда полки уже формировались. Там, значит, собрались товарищи уже так более-менее подготовленные, четыре человека их были, они нас отобрали и нам сказали: «Явиться получить форму!» А у меня же курсантская была форма. Нам вручили солдатскую форму и сказали: «Там вас доучат!» И отправили нас в Рязань, где уже формировались полки непосредственно на фронт. Так что я уже там был радистом. Радио я отлично знал, на ключе работал. Значит, и пулеметы знал, и радистом мог быть. Но когда мы прибыли туда, то оказалось, что там формируют истребительный авиационный полк. А у истребителей не было ведь радистов и стрелков — там просто радисты требовались. Значит, морзянку можно уже не учить было. Сформировали нас там, значит, и обучили. Там летный состав тоже только прибыл молодой. Нас обучили и отправили на фронт. Первый раз я на самолете, на бомбардировщике, на ТБ-3, который гофрированный, полетел. Загрузили нас, технический состав, и повезли. Летный состав посадили на МИГ-3. Самолеты хорошие были, новые. И отправили куда-то. А куда — мы не знаем. Вдруг приземляется самолет через час с чем-то. Осмотрелся я кругом. Оказывается, в Тушино нас выгрузили. Подмосковье! Места хорошо знакомые — ведь я пацаном когда был, то на все эти праздники всегда в Тушино бывал. Ну летчики тоже прилетели. И говорят: «Мы должны на фронт лететь». Первый, значит, полет был нашего летчика под Волоколамск. Ну под Волоколамском мы с начала войны практически находились. Но все это подготовка была. Немец все ближе-ближе подбирался к Волоколамску. И под Волоколамском я работал радистом-механиком. Там, значит, с других училищ работали прибористы, тоже механики, и электрики. У нас, значит, тоже работали радисты, электрики, прибористы и спецы — так назывались, спецслужба. А на каждом самолете — техник самолета. Летчики были, конечно, боевые, молодые, но крепкие. А мы тем более — наземная служба.

И тут уже сообщили ночью, что немцы подбираются к Волоколамску. А мы находимся у Алферьево под Волоколамском. Нам дают тогда команду: «Срочно убраться в тыл!» Мы не знаем ничего. Ведь не говорят всем: кому куда перебираться. Дали нам полуторки, были такие еще машины — полуторки, на них, значит, технический состав загрузили, и повезли. А летчикам как было лететь? Они дневные же были летчики. Дали команду оставить летчиков всех до утра, а то, говорят, перекроют дорогу немцы и нам будет не выбраться. С двух сторон окажутся окруженными и останутся на дорогах. И двух техников, чтобы выпустили самолет, дали команду тоже оставить на самолете. Мы покамест вырулили на трассу, доехали до Тушина. Мы в Тушино приехали с Рязани. Потом через два дня пришли техники наши, которые пешком добирались. И началась настоящая уже война. Наша техническая война: по специальности. Так что долетались наши летчики там, на месте, до 5-го декабря. Тут и Жуков прибыл с Ленинградского фронта. И мы начали войну уже техническим составом. До декабря месяца мы работали с Тушинского аэродрома. Потом немец до того передвинулся, что пришлось призвать Жукова и Жуков дал команду удар к носу организовать. Это уже их дело было. Наше дело — обслуживать самолеты. И 5-го или 6-го декабря как ударили по немцам. Сначала их остановили. Они же уже к тому времени рассматривали в бинокль Москву. И такой удар был им нанесен, что немцев отбросило на 300-400 километров за несколько дней.

Нас отбросили тогда опять за Волоколамск. Мы от Тушино прибыли опять к Волоколамску в Алферьево. Село Алферьево, когда мы в него вернулись, уже полностью немцами было сожжено. Немцы когда отступали, то его сожгли. И нам пришлось заново казармы строить. Летный состав устроили где-то поблизости от аэродрома. Ну их возили к самолетам на машине. А технический состав так прямо на аэродроме и жил. Но тут получилось так, что и мы выдохлись, и немцы выдохлись. Затишье получилось. Так? И нам дали команду. Наш летный состав уже тоже устал. А две эскадрильи было. Летный состав тоже устал, технический состав тоже устал, и у нас решили, что самолеты тоже устарели с такой нагрузкой. И нам дали команду ехать получать новые самолеты. Это были у нас уже не самолеты МИГ-3, а самолеты «Яки». Мы приехали в Новосибирск, технический состав и летный состав, изучали машины, которые там готовили, делали. Мы практически полностью от каркаса эти машины изучили. Хорошо изучили! А в это время началась Сталинградская битва. Так что мы не попали на Сталинградскую битву. Мы, значит, Московскую битву прошли хорошо. Значит, мы самолеты разобрали, и - на эшелоны. Ну разобрали так: от центроплана фюзеляж отделяется, а дальше - все вручную. В то время техники подъемной у нас не было, а морозы начались сильные, и поэтому, чтоб никто не бросил ничего, у нас были маски кротовые. Потом погрузили нас в эшелоны на открытой платформе, всё грузили, и потом через некоторое время, когда был состав уже готов, отправились уже снова в Москву. Приехали через четыре дня там в Москву, в Химки. Собрали машины опять полностью, соединили, значит, с центропланом, крылья, ну и облетали их.

После этого отправились мы на Курскую дугу. Вот уже Курск был освобожден к тому времени. Вот на Курскую дугу нас и направили. На Курской дуге началась когда сильная подготовка к наступлению, наши подготовились несколько эшелонов, но немцы нас сильно беспокоили. Воздушные бои начались на этой Курской дуге, помню, такие сильные, что техническому составу невозможно было на земле находиться, готовить что-то: потому что положение было такое у нас, что там и так стреляют, и так стреляют, и они друг друга обгоняют. А когда мы шли туда, до Волоколамска, у нас было две эскадрильи. А тут, как говориться, уже добавили три эскадрильи. И мы, значит, не могли уже больше так работать на земле. И тогда начальство решило, что нас надо перевести в Щигры. Щигры — это был такой город под Курском, от него в 40 километрах и был наш аэродром. И с полевого аэродрома уже начали наши работать таким образом, что нас как-то обозвали за это местные жители «сталинский полк». А обозвали так из-за того, что вроде забивают нас много. Один раз за один вылет восемь «Юнкерсов» 87-х, по-моему, одиннадцать или двенадцать самолетов сбили только в одном вылете. Представляете?

Ключи, взятые Валентином Плахиным в качестве трофея из рейхстага

Потом, когда Курская эпопея кончилась и дуга распрямилась, мы заняли Белгород, заняли Орел, а потом перешли уже на Украину. На Украине поработали хорошо. Потом надо было уже переходить всё ближе к Германии. Наш полк перевели в Белоруссию. Там был Белорусский фронт. А потом сделали 1-й, 2-й и 3-й Белорусские фронты. Точно так же, как поступили и с Украинским фронтом: сделали 1-й, 2-й, 3-й и 4-й Украинские фронты. Наш полк стал с 1-м Белорусским фронтом воевать. А 1-й Белорусский фронт нацелен был на Берлин. А те, значит, в Прибалтике еще были. А здесь шли украинские фронта через Украину, освобождали южную часть Донбасса и Крым. И мы, значит, переселились через Белоруссию в Польшу. В Польше есть Майданек такой город. Там концлагерь смерти был. Мы в один из свободных дней посетили с экскурсоводом это место. Нам показывали, рассказали, как все полностью они там жили, какие у них условия были содержания. А особенно нас потрясло, что в конце в лагере так сделано было: казармы-казармы-казармы, а там в конце - баня, где они усыпляли людей, и рядом была печь. Мы все это посмотрели. И мы дошли уже близко до германской территории. Белоруссию, значит, не всю прошли, а часть. Перешли дальше. Прошли Польшу, подошли к Германии. Был такой, как сейчас помню, город Лодзь, - отсюда и перелетели мы на германскую территорию. Нам подготовить только так все к вылетам нужно было. И началась после этого у нас война уже на немецкой территории. Три эскадрильи самолетов «яков» полетели. После начали и американцы наступать потихонечку тоже, чтобы захватить Берлин. Но была команда от Жукова: «Берлин брать будем мы!» Наш полк полностью участвовал в разгроме немецких самолетов и патрулировал Берлин. И командование ждало, когда наши войска соединятся, чтобы дать команду на штурм. Наши войска 28-го апреля не дали команду. Сообщили, что войска полностью закончили окружение. И наше командование дало приказ всем наземным частям штурмовать город. Штурм города продолжался до 2-го мая, это - четыре дня. За четыре дня Берлин пал. А мы ж близко на аэродроме стояли. 4-го мая мы экскурсию провели. Значит, проехали на машине в этот рейхстаг. Ну пошли и проехали до Бранденбургских ворот. Там завалы-развалы были кругом. Мы машины оставили, прошли через Бранденбургские ворота и в рейхстаг зашли. Ну рейхстаг тоже побитый сильно был. Ну там народу кишело всё. К большой колонне зашли — там все расписывались. И мы расписались 4-го мая. Но полностью все расписались на этих самых кто как: кто углем, кто карандашом, потому что не было авторучек тогда. Кто царапал как. И начали, помню, мы осматривать этот рейхстаг. Видим там мы такое: где лестница повалена, где завалена. Ну зашли мы, помню, в какой-то кабинет, где конторские столы стояли. Ну бумаги горелые всякие. Ниже стол стоял. Там - шкатулочка. Стол был канцелярский. Он выдвинутый вообще-то был. Гляжу — там два ключика маленькие валяются. Я их и взял. Это и есть все ценности, которые я привез из Германии. Это — мои трофеи. Я уже был, когда кончилась война, по званию младший техник-лейтенант. С трофеев взял вот это только. Ну и пошли дальше. Есть, кстати, частная фотография, где мы всей группой сфотографировались: летчики, техники. Все одинаковые фотокарточки как на память получили.

Валентин Плахин в конце войны

Потом мне отдельно дали команду, это было в августе уже, отправиться на Дальний Восток, где война с Японией шла. Мне нужно было туда прибыть как специалисту по спецоборудованию: радио и электроприборов. А наши войска, наши летчики, занимались в то самое время охраной Потсдамской правительственной конференции. Наши летчики, значит, охраняли всё там с воздуха. Ну и что получилось тогда? Теперь я приехал на Дальний Восток. На Дальнем Востоке 35-й истребительный авиационный полк такой располагался. Он был уже в Харбине или Мудедзяне. Я прибыл. Они там находились. Меня как специалиста должны были перебросить туда. Нас четырех таких туда направили. Так что я вел переговоры и находился в ожидании, что нужно что-то достать по телефонной связи. Но война там очень быстро закончилась.

И.В. Какими наградами вы во время войны были отмечены?

В.П. У меня два ордена Красной Звезды. Также есть орден Отечественной войны (юбилейный вариант. - Примечание И.В.), есть орден Богдана Хмельницкого (послевоенный украинский орден — примечание И.В.)

И.В. Как награждали вообще вас во время войны?

В.П. Летчиков боевыми в основном наградами и награждали.

И.В. За что вас наградили орденами Красной Звезды?

В.П. За работу, за хорошую боевую работу. Вообще у меня история с моими наградами такая. Какие были мои первые награды? Первая награда — это медаль «За боевые заслуги», это - раз. Потом была медаль «За оборону Москвы». Потом - медали «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» - еще раз. Потом медаль за разгром немцев вообще — как-то она называлась, а как, не вспомню. А так все юбилейные остальные у меня были медали. Но еще у меня есть орден Богдана Хмельницкого и два орден Красной Звезды. Есть орден Отечественной войны 2-й степени. И даже сталинский знак у меня есть: медаль к какому-то юбилею Сталина.

И.В. Сколько вы в общей сложности сменили аэродромов за время войны?

В.П. Даже и не могу сказать этого вам, наверное. У нас в основном были полевые аэродромы. Наши самолеты могли именно с полевых аэродромов летать. Немецкие самолеты — они на колесах вылетали. А у нас было так: летом - на колесах, на шасси, а зимой — на лыжах. Вот самолеты наши так летали: эти «миги», «яки».

И.В. Какими были ваши потери в полку?

В.П. Знаешь, мы очень тяжело к нашим потерям относились. Но я скажу так: летный состав в основном гиб, потому что разбивался над чужой территорией. Прилетают товарищи, шляпу снимали и говорят: «Почтим память. Погиб человек!» А нам, техническому составу, только когда под бомбежкой или под обстрелом находились, приходилось нести потери.

И.В. То есть, у вас, технического состава, были тоже потери?

В.П. Конечно! Это уже хоронили мы сами своих тогда. Один раз нас так накрыли, что очень много было потерь. Там были у нас специально организованы похороны с двух полков в общей могиле. Эта могила была для технического состава. А вот летный состав хоронили отдельно.

Помню, у нас погиб командир эскадрильи Трубников. А с ним интересная история была у нас в полку. Благодаря ему у нас появился сын полка. Тоже интересно мне было бы узнать, как сложилась его судьба. Хотел я послать по Интернету или куда информацию о нем, чтобы узнать, где он, если жив, находится. Но я только знаю его имя — Феликс. Фамилия его мне неизвестна. Получилась история с ним вот как. Когда Курская битва кончилась, командир эскадрильи Трубников, проходя по улице, увидел, как в луже возится какой-то мальчонок. Он был полуразутый-полураздетый. Он подошел к нему. Затем спрашивает: «Где мать, отец?» Тот говорит: «Папа на фронте, не пишет». Ему было лет шесть лет тогда. Вернее, еще не было ему шести лет. Спрашивает: «А где мама?» «Мама болеет». Он отвел его, командир эскадрильи этот Трубников, к матери, и там, значит, ей и говорит: «Не дадите его нам? Воспитывать мы будем его». Она согласилась. И он взял его, значит, к себе в самолет. А самолеты у нас были марки «ЯК-7Б». Были самолеты «ЯК-7» простые, а были - «ЯК-7Б». В общем, марки «яков» были такие: ЯК-1, ЯК-2, ЯК-7Б. Ну на самолете «ЯК-1» был летчик с одной кабиной, а на «ЯК-7Б» специально сделан был за бронеспинкой отсек для того, чтобы техник самолета мог в нем перелетать, — это когда надо, значит, было перевозить самолет с одного аэродрома на второй. И я перелетал в таком отсеке самолета несколько раз. И самолет прилетает с Курска на Украину в Чернигов. Командир эскадрильи открывает свой фонарь, открывает крышку, а оттуда выглядывает мальчонок. У меня командир полка майор был. Он спрашивает: «А этот откуда?» «А это, - говорит Трубников, - будет у нас сыном полка». И они его так и звали: Феликс, Феликс. Ну он, этот мальчонка, чем занимался? С летчиками был. Он и жил с летчиками, потому что летчики все-таки не на аэродроме, а где-нибудь подальше были. Это только техники находились на аэродроме. А потом, значит, дело дошло до того, что уже в Польшу мы прибыли когда, командира нашей эскадрильи Трубникова немцы сбивают. Наша группа ему говорит: «Прыгай!» А он отвечает «Коммунисты погибают, а не сдаются». Это мы по радио услышали. И он врезался в какую-то колонну там. Прилетели на аэродром, значит, уже без Трубникова. А этот мальчуган остался вроде бы как без отца. Трубников - это же его приемный отец практически был, хотя мы его все любили. Потом прошли мы Польшу, и этому Феликсу, значит, семь лет стало. То шесть лет ему было. Тогда он, значит, начал немножечко подхулиганивать. А как? Ну как? У летчиков были официантки, которые им еду подавали. Они этого мальчонку подговаривают: иди ущипни такую-то, иди дерни такую-то. Начали, в общем, на него жаловаться, что он вроде не слушается. Трубников был как отец ему. А тут его уже не было. И его решили отправить под Ленинград в какое-то училище. Я знаю, что есть нахимовское училище, суворовское училище, а какое еще было там такое же примерно училище — не знаю. Это у нас начальник строевого отдела Кусков отвез его, и после этого мы практически забыли, потому что он ни летчик был, ничего, а просто был как игрушка у нас. И вот я хотел бы, потому что сколько прошло времени, найти этого Феликса. Конечно, ему сейчас тоже под 80 лет. Но вот представьте себе, вот такой случай. Вот это интересный был такой момент

А сколько нас в полку было хороших летчиков? Вот, допустим, Башкиров был такой. Сбил четыре самолета противника. А между прочим, я с ним вместе летал однажды как техник... Дело в том, что когда мы в Рязань прибыли, то там летчиков обучали так летать. Самолет взлетает, выпускает конус, он - на веревке, а летчики, значит, стреляют по нему. Потом подсчитывают, сколько раз и кто в этот конус попал. А у каждого летчика были свои заряженные патроны, которые окунались немножечко так в краски. Патроны были красные, зеленые и так далее. Все это нужно было для того, чтобы когда летчик пробивал конус, оставался бы след. И подсчитывали, что тот-то - столько-то раз самолет завалил, а этот - столько-то.

Валентин Плахин во время войны

А я когда прибыл в полк, мне так хотелось полетать. Я попросил ребят. Говорю: «Как бы мне подлетнуть?» А я прибыл молодой. Только 18 лет мне было тогда. Один мне и говорит: «Пойди к Витьке (это — к Башкирову, значит) летчику». У меня есть целый отдел таких». А Витька сбил четыре самолета. «Пойди, - говорит, - к нему да попроси. Он всех берет». Я подошел к нему да попросил: «Витьк! Возьми». «А ты что, в первый раз что ли?» - он меня спросил. Он меня, видимо, тогда спутал с кем-то другим. А ведь тогда еще меня не переодели в шинель. Шинель такая солдатская была у меня. А в училище у нас, конечно, хорошая форма была. А потом, когда нас уже отправляли и переодели, то сказали: «Там вас обмундируют». Так вот, он меня с кем-то перепутал, видимо.

Ну и он, значит, взял меня с собой тогда. Взлетели. Ну а ты, наверное, представляешь, что такое конус? Он, знаешь, спускается колбаской такой, и - на трассу. Самолет взлетает и начинает стрелять по нему. И вот, когда начали взлетать мы тогда, что-то чувствую я, что самолет барахлит: че-то чихает или что. А переговорного устройства не было между первой и второй кабиной. Башкиров мне перед этим и говорил: «Когда нужно будет прыгать, я постучу по спине тебе. Ты прыгал с парашюта?» «Конечно, - я говорю, - прыгал». На самом деле я обманул его. Я прыгал, но только с вышки еще до войны. Он: стук-стук. Я уже собрался выпрыгнуть. Потому что больше мы ни о чем не договаривались. Он, значит, снова стучит. А те ждут же летчики. Конус не выпускается. В общем, самолет подбарахливает. Он раз — и приземлился. Техник, значит, подбежал. «Что такое?» Он говорит: «Ничего не делай, открой капот, чтоб командованию сказать, что забарахлил самолет». И оказывается что? В передней кабине там у него термометр был. Так вот, там, значит, надо было температуру посмотреть: когда открыть жалюзи, а когда закрыть эти жалюзи. С задней кабины нельзя было это делать, - только с передней. Там мы че-то мы перегрели или переохладили, - я так до сих пор и не понял, что там случилось. Ну и он видит, что не то, и спустился. Там уже он меня матом пошел: «Что ты?» Я говорю: «А я в первый раз». «Как это, - говорит, - в первый раз? Ты же летал с парашютом». Я говорю: «В парке Горького прыгал с парашюта».

Ну это так с перелетами было в первый раз. А потом я перелетал уже. Помню, как-то мы перелетали с одного аэродрома на второй уже с Украины. У летчика была свободная кабина. Я тогда и говорю ему: «Витька, возьмешь меня?» Он говорит: «Два кармана семечек». А мы тогда располагались на Украине, - было селе Лоснистое такое. Так там много было семечек... У нас, помню, аэродром был бархатный, - еще землеройки не нарыли там ничего. Мы тогда по три человека в квартире были подселены, где там у них были нары. Люди там семечки, причем крупные такие, через решето процеживали. И сами едят, и мы едим. А он то ж знал, что семечки у нас были, ну и подшутил, когда сказал: «Два кармана семечек». А потом так хохотал. Говорит: «Я ж с тобой прилетел, у меня свободно сзади». А место было для летчика, который самолет на себе тащит, и для механика, чтобы перелетать. И вот, значит, летели мы тогда с ним. Я смотрел тогда по земле, как там и что. Сначала быстро летели мы. А потом, когда мы сравнялись, я еще подумал: чего-то скорости не чувствую. Думаю: наверное, он обманул меня в том, что скорость такая большая. И потом подлетели к аэродрому. И потом он как пикирнул. Меня прижало головой к стенке. Ну да, подбросило. Я же не привязанный там был. Там, в самолете, ведь не предназначено ничего для фигурного пилотирования. Только для того, чтобы делать перелет. Потом приземлился. А я ему перед тем еще сказал: «Ты покажи, как истребитель летает». Он, когда мы приземлились, меня и спрашивает: «Ну как?» я говорю: «Здорово!» Вот такой случай со мной был. Запомнился мне он очень.

И.В. А вообще техники часто перелетали на самолетах с экипажами?

Было это всё. Я расскажу тебе, значит, один такой случай. Это было у Башкирова Вити. Он, ну этот случай, даже в газете где-то был описан, и у меня эта вырезка, значит, есть. В общем, получилось это так. Полетел Витя Башкиров (он перегонял самолет ЯК-9 на другой аэродром) и механика захватил с собой. Набрал высоту. Потом видит, что «Фокке-Вульф» идет — немецкий самолет-разведчик. Он механику, значит, на него показал. А там через бронестекло можно видеть было его вроде. Так он махнул рукой ему: «Собьем, мол, вроде!» А тот махнул ничего не видя. А что он? Махнул, да и все. Ну и что же получается? Башкиров подлетает, сбивает самолет «Фокк-Вульф» и увлекается: смотрит, как он там горящим падает. В это время сопровождавшие «Фокке-Вульф» четыре «Мессершмитта», которые, наверное, запоздали почему-то, атакуют его. Но он все же как-то выкручивается и сбивает еще один немецкий самолет. А тех два самолета, которые в ножницы взяли его, промахнулись и, как я уже сказал, обстреляли друг друга. И так он еще самолет один сбил. То есть, получается, что он одного Фоккевульфа сбил, еще одного сбил, а два немецких самолета друг в друга выстрелили. В итоге он четыре самолета сбил, два из которых воткнулись друг в друга. А он уже до этого 6 самолетов сбил. Вот такой был случай. Даже в газете об этом написали потом. А этот бой смотрел генерал какой-то наземный. И он разыскал, отыскал этого летчика, он видел это всё, и ему, Витьке Башкирову, за это дали звание героя. Но не конкретно только за эти самолеты. У него было 6 сбитых, и эти 4 еще приписали ему. Не важно, что один «Фокке-Вульф» он сбил, потом — еще «Мессершмитт», а эти два врезались друг в друга. Все равно четыре самолета он подбил в том бою.

И.В. Небезвозратные потери были среди летчиков и наземного состава?

В.П. Был у нас однажды случай, когда бомбили и человека во время этого как раз ранило. Он нес паек и зажал его в этот момент как раз в руке. Это был мой товарищ, механик, фамилия его - Назаренко. А получилось тогда это как? Я что-то очень завозился. Он один, он — механик самолета. А мне десять самолетов нужно было обслуживать, мне нужно было время. А столовая не все время же работала. Я ему как-то и говорю: «А ты возьми на меня. А я кончу и прибегу к тебе». Он пошел. А я, значит, закопался тогда что-то. Вдруг слышу: что-то за непонятный шум какой-то слышится. А мы за время службы как-то привыкли к такому шуму: когда пробуют машины и так далее. Ведь у нас там два полка стояло: иловский полк и наш полк. Так что за это время, понимаете, привыкли к такому шуму мы. Я посмотрел: батюшки, валятся бомбы, свистят бомбы, падают с самолетов. Уж я не знаю, сколько их было, - их я не считал. Я выскочил из кабины и побежал. Вот они валятся, эти бомбы. Причем были они такие, что у каждой бомбы был стабилизатор, а там, на стабилизаторе, - четыре свистка. Она чем больше приближается к земле, тем больше воет и тебе от этого кажется, что все бомбы в тебя летят. Вот с таким эффектом были эти, значит, бомбы. Не важно, на тебя она падает или близко, но раз она приближается близко к земле, тебе кажется, что всё на тебя летит. И я, когда эта бомбежка шла, всё бежал-бежал: меня туда-сюда швыряло. Потом я, значит, перепрыгивал через эти ямы. Заскочил в воронку. Там - гарь. Думаю: может, газ? А я и противогаз не взял. Тогда я побежал в направлении аэродрома. Там ручей такой был. Я, значит, бросился туда. Там уже столовая находилась. Я добежал до середины до нее примерно. И бомбы до того начали валиться, что это был ужас один. Я уже не мог бежать. Уже темнеть стало. Вообще начало смеркать. А уже темно было. Я и забыл, что мне надо было в столовой... Я отдал талоны, потому что мне не до талонов было. Потом вернулся и побежал по этому руслу. Всё, значит, бежал-бежал-бежал. А там говорят, что уже самолеты стали гореть «иловские». А у «илов» же и пушки, и пулеметы были. Вот и начали стрелять они. Но как понять: стрелять? Не через ствол, а патроны нагорали и в патронных ящиках взрывались.

Там были какие-то стоги сена, которые образовались после того, как аэродром скашивали. Так они загорелись огнем. Я побежал при свете этих самых огней в столовую. Когда прибежал, то, значит, увидел такую картину: уже летчики приехали на машине и уже раненых таскают. Я прибежал туда и тоже, значит, начал таскать раненых. Там, помню, бочка стояла, а рядом лошадь почему-то сохранилась. Бочку сбросили в воду. Раненых прямо в Дмитриев-Льговский отправляли. Смотрим: где кто стонет — туда, значит, идем. А там за столовой была здоровая щель на два полка. Не щель, а целое такое, знаете, укрытие. Люди-то прыгали туда, а потом, когда бомбы стали валиться вниз, они выскочили, и - на это поле. Они по полю начали бежать. А те как раз миновали то место, где я был, бросили его, значит, и начали бить в другом направлении. Потом улетели они. А мы всё смотрим, по ржи, что ли, ходим. Если где стонет человек, то его берешь и туда, значит, на повозку с лошадью грузишь, а там его уже отвозят в Дмитриев-Льговский. Или на машине на этой отвозят тоже раненых. На утро начальство приезжает. Говорит: «Может, прилетят еще немцы вас бомбить. Давайте эвакуируйте с ним». Я говорю: «Мы до того измучились от самолетов, что не поедем никуда». У нас палатки сделаны самодельно из чехлов сделаны. В общем, из чехлов мы делали их и палки ставили. Так мы так замучились после бомбежки. Они, ну палатки эти, упали у нас от взрывов. Говорим: «Мы никуда не поедем до утра». На утро, значит, когда к нам приехали, начали интересоваться, каких же не хватает механиков. И вот, значит, оказалось, что у меня прибориста не хватает, нет механика Назарова, которому я дал талон. Потом поехали мы проведать своих в Дмитриев-Льговский. И вот приводят нас и говорят: этот раненый Назаренко, его раненого привезли, а он с землей был вместе, и какая-то сосиска зажата и еще что-то у него было. Он без памяти, сказали мне. Так его оперировали и что-то ему там зашивали. Еле открыли ноги. И он, когда пришел в себя, сказал: «Я же спасал еду, я не выбросил». Вот такой случай был. А случаев вообще таких было столько, сколько я дней на аэродроме служил. А их, конечно, было много.

И.В. А такого, чтобы во время вылетов кого-то ранило, бывало?

В.П. Ну был же случай, когда у Башкирова как раз в кабине механика человека ранило. Он перевозил этого техника, а тут, значит, как раз завязался бой. Механика закрутило, он на днище упал. Он потом рассказывал нам обо всем. Говорил, что летчик по радио сказал: «Санитарку подготовьте!» Прилетает, а вместо того, чтобы на свою стоянку сесть, там, где маслозаправка и еще что-то, он совсем в другое место рулит. Соскочил на плоскость, стукнул по автопилоту, открылось отделение, а там техник лежит: облевался весь. Башкиров спрашивает: «Ты жив?» «Жив», - говорит. - Там темно было. Вижу, дырки появляются около дороги». Оказывается, пуля какая-то попала ему, этому технику, в ногу. Он говорит: «У меня что-то течет в сапоге». Зимой то они в унтах ходили. Открыли: у него прострелено всё. Ему разрезали кирзу. В икру попала, оказывается, ему пуля и кровь текла. А самолет этот с дырками пришел. Вот один случай. Вы думаете, один? А как же случай с летчиком, который был в плену и пришел? Всякое было.

И.В. А сколько было Героев Советского Союза? Он один был героем в вашем полку или все же еще были?

В.П. Были еще у нас герои. Но в нашем, например, полку один Герой Советского Союза разбился. Это произошло, когда мы вылетали на Курскую дугу. Ну и командир нашего полка Мурга был Героем Советского Союза. Но он начинал не с нами воевать. Мы в Рязани в сентябре начинали воевать, а он - с Ленинграда, значит, начал. И у него сбитых 14 самолетов было что ли. Он тоже был Герой Советского Союза.

И.В. Что вы можете сказать о вашем командире полка? Приходилось общаться?

В.П. Так я обслуживал его! Звали у нас все батя его. Ну а что? Ему уже тогда было 30 лет, а нам всем - по 18. Я вам даже больше про него расскажу. У нас и «отец» его все звали. А батя — это да, так называли в полку его все. Был такой случай у нас с ним. Прилетает, значит, самолет. У нас электрик должен был в таких случаях всегда проверить и патроны, и как это работает все там на РС, а РС — это реактивные снаряды. Они по рельсе слетали. Вот как у «Катюш» было, так же и там. У нас электрики вставляли первый патрон туда, потому что там с управлением все это нужно было делать. И прилетел самолет. Летчик говорит: «Элктрик не сбросил. Проверь: может, патрон не работает? Может, сигнал не доходит?» И вот, значит, этот Прытиков сел и начал этим заниматься.Пока сидел, тоже замучился, затыркался. А тут командир полка в это самое время идет — тот самый Мурга. Но он к своему, значит, самолету что ли шел. Ну а тот нажал, а не снял РС. Надо было снять, чтобы хлопнуло, и все. А он не снял, значит, — и полетел РС. Как полетел в Тушино, так на 500 метров раздался взрыв. Командир полка говорит: «Сутки ареста!» А он услышал это самое и опять нажал. Второй РС полетел. Тогда командир полка говорит: «Двое суток!» Прытиков выходит из кабины, поднимается и говорит: «Разрешите идти на гауптвахту?» «Я тебе пойду! - говорит ему командир полка. - Так, а кто обслуживать будет?» Вообще у нас командир полка характерный был. Он во всем показывал свой характер. У меня с ним тоже был, значит, один такой случай. Я же его обслуживал. А командир полка — он находился, знаешь, на таком положении, что он и так уже налетался много. Ведь он начинал с начала войны летать. Правда, прибыл он к нам уже потом. Сначала был у нас один командиром полка, потом - Рязанов, а после Рязанова — вот этот Мурга, а после Мурги — еще был кто-то командиром полка. Так вот, он был как раз в нашей эскадрилье. Я — радист. Самолет прилетает, он говорит: «Посмотри». Ну он латыш, по-моему, был по национальности. Акцент у него сильно чувствовался там. Он мне и говорит: «Посмотри: что-то там не работает». Я посмотрел: предохранитель полетел. Заменил. А он опять не летает. Потому что обычно так: если полк летит полностью — командир полка его ведет, эскадрилья летит полностью - значит, командир эскадрильи ее ведет. А в основном летают парами, звеньями, ну по четыре обычно так самолета. В разных вариантах и смотря на какое задание по разному летали. Но командир полка в месяц раз обязательно должен был летать для своего, как говориться, развития, для навыков, чтоб не сбить то, что у него есть. И вот он, значит, по-отечески так мне сказал: посмотри, что там надо сделать. Я посмотрел, предохранитель поставил на второй. Через месяц он опять летит и опять у него происходит то же самое. Говорит: «Опять что-то не работает». Ну у него, значит, получилось опять то же самое: над аэродромом поработал - и опять садится. Я тогда заменил у командира полка в самолёте всё: приемник, передатчик, умформер, всё-всё-всё. Остались одни кабели, которые, как говорят, в бронированных... - ну там, где есть начинка. В общем, провода одни. Только это я не тронул. А так всё заменил. Мне начальник штаба, а я радист, сказал: «Если еще раз такое будет, то не миновать штрафного батальона». А дело в том, что в штрафном батальоне несколько человек от нас были. Я могу потом тебе рассказать, за что они и как туда попали. А если тебе штрафной батальон присудили, то, значит, это означало: всё, уже не вернешься в свой полк. В третий раз командир полка опять по хорошему с акцентом таким мягким латышским сказал: «Посмотри!» А мне начальник связи, я тебе говорю, уже сказал: «Еcли ты еще раз допустишь это, то не миновать тебе штрафбата». И вот, значит, он прилетает уже на третий раз. У меня мандраж такой: как, опять? Получается, я не нашел причины, почему появляются такие проблемы с предохранителем. Командир полка, значит, опять прилетает и мягко так мне говорит: «Опять посмотри. Чего-то опять не работало».

Валентин Плахин с женой

И представляешь, мне от этого до того стыдно сделалось, что, мол, как же у командира полка я такую штуку не мог найти, что я взял винтовку и решил застрелиться. Еще кабинку, значит, там себе сделал. Такой момент был критический, что хотел застрелиться. Но это была, собственно говоря, не кабинка, а техническая кассета. Вот я там, значит, все и пристраивался. Но как-никак она большая была, эта винтовка. Чтоб мне нажать и застрелиться от стыда, надо было еще постараться. И что-то мне подсказало еще кое-что в отношении предохранителя предпринять. Я передатчик открутил и начал заголять эту обшивку. И вдруг увидел знаешь чего? Вдруг увидел я такую штуку: один из проводов оказался завязан петлей. А там, где была петля и где было все экранированное, как раз передатчик проходил. Меня аж пот пробил. Этот кусок протерт, наверное, и был, когда, видимо, на этом самолете перелетали. В вибрации он протерся до заголенного. А когда садился он, то, видимо, осаживался провод. То есть, у меня до этого что получалось? Я ставлю всё командиру полка и говорю — ничего, всё нормально. А потом, когда он уже начинает летать и фигуру делает, то стоит только задеть за экран, как предохранитель перегорает и получается это самое обезглавливание. Ох, я прозрел, конечно, тогда. Я кричу начальнику связи: «Посмотри!» Он, как об этом узнал, так побежал от радости к командиру полка сказать, что нашли, нашли. Как будто он сам нашел это. Вот такой случай, значит, был у меня.

И.В. Вы сказали, что были случаи, когда из вашего полка люди попадали в штрафбат. Расскажите, пожалуйста, об этом поподробнее.

В.П. Был такой, значит, у нас случай. Вот проходит у нас подготовка. Что в это время делалось? Механики с самолетов все должны быть на местах, когда приезжает БЗ, то есть - бензозаправщик. Потом он приезжает, у него шланг такой. В общем, с пистолетом своим таким он приезжает. И, значит, все подготавливают лючки для заправки. Значит, заправил один бак до полна, потом - второй, потом передает бензозаправщику, и тот ко второму самолету едет. Ну и так далее. А вот был товарищ такой один у нас. В то время, когда они заправлялись, снежок шел такой сильный. Он, значит, открыл лючек, открутил бензогорловину, заправил. А тот говорит ему: «Давай, давай, быстрей». А снег-то идет! Он, значит, приложил пробку, не не закрутил полностью. А этот закрыл так, чтоб снег не шел. Заправил второй бак и отдал пистолет. Ну так как тот видит, что закрыто, он не полез посмотреть, закрутил или не закрутил механик бак-то — горловину эту. В общем, так и заправились. Самолет взлетел. Но когда начал летчик на самолете делать фигуры и развороты, то увидел, что бензин по плоскости течет. Он сел. Посмотрели. Оказывается, что бак полностью не закрутили. Механик от своей вины не отказывается: да, да. Ну самолет его же был. И вот он, значит, не докрутил гайку. Всё получилось из-за того, что погода была такая. Так его в штрафной батальон за это направили. Это один такой случай был. Второй случай был следующий. Когда у нас на зиму переводили машины, то делали обычно так: оружейники своё дело делают, прибористы — своё, радисты — своё, аккумуляторщики - своё. А раньше пушки и пулеметы у самолетов при проверке такой стреляли так: издалека нажимаешь на гашетку через трос — и трасса. А на зиму вооружение у нас должны были бензином промыть и, значит, маску сделать зимнюю им заново. Но зимнее более жидкая маска была. А ему ж, кто это делал, ничего этого же не видно было в шланге-то. Может, недопонял. А механик самолета должен при опробовании, значит, сделать маленькую очередь: тр-р-р. Сделать, чтобы этим проверить: самолет работает ли? Уже самолеты стояли так, что знали, что никаких сиреней нет. И он, этот механик, тр-р-р сделал. Отпустил, а там заело трос-то. А он, несмотря ни на что, продолжает стрелять. А тот механик испугался, что начал стрелять и поэтому сбавил газ. А как только сбавил газ — начал бить по лопастям. А почему так получилось? У самолета вообще-то три лопасти. Но там это было сделано таким образом, что выстрел получается только тогда, когда газ сбавляется. А когда он испугался и сбавил газ, всё крутиться начало по другому, а уже всё настроено было именно на такой как раз выстрел.. И начал он тогда бить. И бил причем так, что отлетела лопасть и ушла. И самолет начало трясти. А он перепугался, газ дал. Самолет еще стало трясти, но так уже, что он, этот самолет, развалился пополам. Ну и решили тогда механика за то, что, ага, плохо промыли всё это дело, наказать. Ему, значит, дали тоже какой-то срок. Его даже просили, и я даже (хороший мужик все-таки он был), оставить при части. Ну вроде того, чтобы дать срок, но условно. Я просто спас его. Ну все поддержали меня. А через год приезжает двойка или тройка, снимает судимость. Вот такое, значит, тоже было

Валентин Плахин с женой

И.В. Когда вы в Германии были, встречались ли вы с местным населением? Как оно к вам относилось?

В.П. Знаешь, не было во время войны случая, чтобы нас какой-нибудь немец тронул бы. Мы по одиночке не ходили, но бывало так, что за шнапсом ходили. Деньги у них и тогда марки были. Там, бывало, когда и консервы или чего, допустим, оставалось, и мы брали, никто слова не сказал. Они запуганы были, видимо, так. Мы зашли в Дрезден и когда его прошли, он был разрушен. Так хоть бы один человек бы встретился нам! Людей вообще не было. Сначала, в первые дни, когда мы вошли к ним на территорию, их вообще мы не встречали. Потому что когда мы поехали в рейхстаг, немцев и там не было. Попрятались они что ли? Мы их не трогали. Но немцы были предупреждены и при малейшей опасности сразу кричали: «Коменданте! Коменданте!» У нас своих девчонок было много.

И.В. Скажите, а трофеи брали в Германии?

В.П. У меня трофей только вот этот один был — одни эти ключи, которые я сохранил с Германии. Но я их взял, потому что это можно было в карман положить. А че мне еще было надо? Куда все брать? Я ехал когда с Германии, с Берлина, на Дальний Восток, то ехал только с подушечкой: у меня были чемоданчик и подушечка.

И.В. А другие брали у вас?

В.П. У нас в воинской части этого не было. Может, пехота и брала. Может — брала...

И.В. С союзниками встречались во время войны?

В.П. Еще бы! Был такой у нас, значит, случай. Я расскажу, какой. В то время Берлин поделили на секторы, на зоны: была американская зона, была зона англичан, а была наша русская. И там был такой случай, что американцы или англичане, точно не знаю, кто, нашего солдата какого-то или старшину в плен забрали. Но как в плен? Украли практически. А наш, значит, старшина говорит тогда: «Давай и мы украдем». А эти секторы не были загорожены. Просто считали: по такой улице — их сектор, по такой — наш. И он организовал это похищение. Взял какой-то матрас, из под матраса оторвал что-то и накрыл этим одного ихнего американца. Они подняли шум. Дошло дело до Жукова, а Жуков, понимаете, в то время большой такой руководитель был. От нашего сектора начали с этим делом разбираться. Жуков и говорит: «Сделаем суд над ним». Сделали суд, дали ему, нашему старшине, 10 лет. И отправили, как думаете, куда? На Дальний Восток? Дали ему лейтенанта и никаких судимостей у него не было. Правда, я не знаю, как дальше там с ним что было. Так что у меня единственное из трофеев — это ключи, только ключи, и больше ничего. А ключи почему я взял с собой? Потому что можно их было в карман положить. А так чего? По квартирам в Германии мы не ходили, по одиночке тоже не ходили.

И.В. Скажите, вот с летным составом как у вас, у техников, складывались отношения?

В.П. С летчиками какие были отношения, вы спрашиваете? Мы их обслуживали. И они точно такие же, 18-летние, как и мы, были. Командиры только у них постарше были. Ну а так какими были отношения у нас с ними? Ну обзывали мы их. Я скажу, как их обзывали. Помню, вот новый пришел к нам командир. Молодой, красивый парень. Фамилия его была Мацулевич. Он был такой маленький. «Сынок, - сказали ему, когда он к нам прибыл, - сколько тебе лет?» Так прилипло к нему это прозвище - сынок. И у него эта кличка все время была. И «я - сынок, я - сынок», - это был вроде его позывной. Кличка такая, значит, была у него. Обзывали его так, но не злостно, конечно. Командир эскадрильи его тоже все время называл сынок. А однажды командира полка одного нашего летчика обозвал бандитом. Так это имя к нему так и прилипло. Мы на одном аэродроме тогда стояли. В общем, летчики там стояли, а мы, значит, их обслуживали. Там еще была КЭЧ — часть эксплуатационная, там с самолетами чего-то делали. Ну и они, значит, эти летчики, прилетели. И командир полка прилетел. Вот этот Мурга наш, - так его же была фамилия. Ну а летчики жили в деревне и ждали, пока самолет подготовят, там сделают какой-то ремонт и дадут вылететь. Ну и пока этт самолеты подготавливали, вот эти летчики познакомились с девчонками. Ну и решили, наверное, перед отлетом показать, как мы летаем. А там у нас был ПАРМ такой — походная авторемонтная мастерская. От него работал у нас крепальщик. Ему потребовалось на основной аэродром лететь - его вызвали. Его, значит, посадили в эту кабину сзади летчика. Ну там чехлы были всякие, чтобы не ушибиться. Этот летчик, когда взлетел, решил перед этой девочкой восходящую, что называется, бочку показать. Он на подъеме бочку и начал показывать. А командир полка знал, что там механик сидит непривязанный, и поэтому закричал: «Бандит! Бандит!» Все это слышали. Так слово «бандит» и прилипло к нему. Представляешь? И, понимаешь, бывало такое, что переговаривались в воздухе там так: я — бандит. Летчикам давали каждый день свои позывные: допустим, первый номер, второй. А летчики забывали их. И тогда говорили: бандит или сынок, и - ничего.

И.В. Сколько в день вылетов вы обслуживали?

В.П. Знаете, что я вам скажу? У меня эскадрилья была. Ведь я по должности был техник по эскадрилье. В полку у нас было три эскадрильи, я — в одной из них. В эскадрилье было десять самолетов. И так - в каждой эскадрилье. А в нашей первой эскадрилье — было, значит, 12 самолетов. Потому что командир полка ведь тоже летал. Но он, конечно, не каждый день летал. Но был еще ведь и штурман полка. Поэтому, значит, к десяти еще два самолета у нас в эскадрилье прибавили. То есть, у нас в эскадрилье было 12 самолетов. А в остальных — 10. И в день, в Тушино, когда немец, значит, уже подошел к Москве, у нас каждый самолет вылетел пять раз. Самолеты садились, их заправляли, РС-ами заряжали (реактивными снарядами), они взлетали и бомбили. Набрали всего - и прямо по этим немецким частям летели бомбить. Значит, в день самолеты у нас делали по пять вылетов. А у меня было десять самолетов в моем распоряжении. Значит, я должен был обслужить в день по 50 вылетов. Представляешь? Вообще сейчас не представляю, как это всё было. Там только бегом-бегом-бегом всё делалось. У нас дали противогазы каждому. Оружие — каждому. А представляешь, как мне нужно было в кабину забраться? Противогаз мешает, оружие вообще мешает. Что же, его не поставишь просто так! Значит, на первом самолете, когда пришел, повесил на стенку. Потому что маскировочные съемки были. И пошел-пошел обслуживать. Вот сколько я обслуживал вылетов в день? 50-60 вылетов в эскадрилье обслуживал я в день. Приборист - тоже, радист - тоже, ну а механик самолета, - он, значит, один самолет на пять самолетовылетов в день обслуживал.

И.В. А вот вообще как шла подготовка самолета к вылету? Насколько это трудная была работа?

В.П. Ну как это было, например, у нас на деле? Было так. Во-первых, инженер полка дает указание инженерам по специальностям, что будет сегодня столько-то вылетов. И говорит: первый вылет - тогда-то. Мы должны к этому времени всё подготовить. Радист, например, - свое оборудование, другой кто-то - своё. А радистам дают еще указание, на какой волне работать. Вот и настраивают они всё это дело, связываются с этой радиостанцией наземной и прочее. Электрик же проверяет свои аккумуляторы. Приборист заводит часы, компас смотрит: как работает, а иногда, хотя не каждый раз, на КП проверит аппаратуру через трубку. Ну а прибористы как готовили свою работу? Один, допустим, приборист смотрит указатель скорости, указать прибора, другой - другое. Это коротко я так об этом рассказал вам. Оружейник, само собой, отвечает за полную зарядку или не зарядку, и это, значит, он проверяет. Механик тоже всё проверяет и говорит: все нормально. Ну а моторист всегда пробует моторы на полных оборотах: на малых оборотах, на больших оборотах. Ну что еще там рассказать о подготовке самолета к вылету? Когда всё это делалось, наши знали, что война проходит на небольших высотах, то есть, на четыре тысячи. Летчики, помню, поэтому просили снимать эти баллоны. Ну а техники всегда заправку у нас делали: бензином, керосином. И маслом тоже заливали, чтобы проверять всё по приборам. Ну и когда они пробуют, обязательно смотрят, как работают приборы. А природы температуру показывают, давление, ну и так далее. Это все уже по специальностям распределялось. Ну и докладывал потом, конечно, обо всей этой готовности. Обязательно писали и расписывались. Ну а я контролирующий, допустим, техник, за контроль должен был расписываться. Вот так это было на деле.

И.В. Какие средства связи у вас были в полку?

В.П. По этому поводу я хотел бы сказать вам следующее. Ведь я как-то раз рацпредложение внес по этому поводу в полку. Значит, был у нас приемник и передатчик. Приемник у нас, например, назывался РСИ-3 (расшифровывается так: радио-самолето-истребительный), а передатчик, допустим, так: РСИ-3 (расшифровывается так: передатчик радио-самолетный истребителя). Механик по радио обязательно проверял их наземный станцией, связывался и спрашивал: «Как слышите? Как слышите?» У летчика для этого, знаете, были шлемофоны эти с приборами и ларингофоны. И вот, значит, был у меня такой случай. Для того, чтобы летчик связался со вторым летчиком или землей, приемник стоял у него в кабине. Пульт управления — тоже в кабине. А передатчик, значит, уже находился за бронеспинкой. Вот в чем заключалась работа этого пункта? Самолет когда летит, он нажимает на вторую ручку - газ. И получается, что у него занята ручка управления — он жмет на газ. Для того, чтобы он то, что ему нужно, говорил бы, ему необходимо переключиться с приемника на передатчик. Ему надо что для этого сделать? Ему надо отпустить газ , ручку взять в руки и рукой тумблер поставить на передачу или на прием. И дальше он сообщает уже кому что: командиру эскадрильи или соседу по позывным уже. Я летчика спросил: «Чего ты никогда не говоришь?» Он мне говорит: «Для того, чтоб мне что-то говорить, надо включить всё... Для этого мне надо вот что сделать: мне надо и газ давать, и ручкой управлять. Как это можно?» И как-то, помню, однажды он мне говорит: «Давай сделаем так, чтоб включать передатчик не отсюда, а на рукоятке».

Посмотрели. Была такая у него в кабине рукоятка. И там, значит, у него было для чего не знаю отверстие. «Давай, - говорит, - сюда кнопку поставим. Вместо тумблера кнопку поставим». «А кто разрешит?» - спросил его. «Давай, - говорит, - поставим, попробуем». И вот, значит, поставил я ему кнопку. И он раз — вместо того, чтобы тумбер включать, нажимает на кнопку. Покамест все держится нормально. Полетел самолет. Ну и все, значит, нормально после этого пошло. Потом командир эскадрильи как-то ему говорит: «Че-то никогда не говорил. А сейчас: как слышите, как слышите? Такой-то и такой-то». Говорит: «Что с ним случилось, с летчиком?» А он ведь до этого всё молчал: не хотел отвлекаться на манипуляции. А тут рукояткой управляет, нажал кнопку — и передается всё. Как нажал кнопку, так, значит, всё — передача. Или наоборот — отпустил, а потом нажал. Потом, когда он прилетел, то командиру всё и рассказал. Командир после этого меня вызывает и говорит: «Чтобы к завтрашнему утру были все самолеты оборудованы этим. Мы все дадим на помощь». Я говорю: «Как на помощь? У меня кнопок нету». Он говорит: там самолеты «иловские», что на реке разбиты, лежат. А у них, у «илов», много было кнопок, оказывается. Пойдите, говорит, настригите и поставьте. Мы так и сделали. Ну, может, не на всех сразу такое оборудование сделали, но уже на нескольких сделать успели. А потом через некоторое время пришли на самолете доработки и на ручке управления газом стали кнопку устанавливать. А до этого вот, значит, такое у меня было. Мне, конечно, никто не давал такого задания, но был такой случай.

И.В. Вообще долго на одних аэродромах вы, как правило, не задерживались?

В.П. Ну, знаешь, я тебе вот что про это скажу. Самолет летает так. Чем меньше расстояние от передовой, тем меньше бензина требуется, а значит - тем больше, может быть, вылетов можно сделать. А если самолет, допустим, от линии фронта удалился больше чем 30 километров, то, значит, подыскивают новый полевой аэродром уже, который там на месте укатывают. А наш истребительный полк двигался таким образом, что мы были всегда первые. А уже если где было 100 километров от линии фронта — это считалось, что мы находимся очень далеко.

И.В. Сколько больше всего летчики вылетов делали?

В.П. Ну вот по пять вылетов обычно делали зимой. Два-три вылета делали обычно там, где не особенно жарко было.

И.В. Сколько человек у вас былo в подчинении?

В.П. У меня с подчиненными такая была, значит, работа. Я когда механиком был, у меня были радист, электрик и приборист. А потом к нам, значит, пришли в 1942 году две женщины: еще радистку дали и прибористку дали. Вот пять человек было в моем подчинении. Я, значит, был механиком или техником эскадрильи.

И.В. Не могли бы вы рассказать о том, как засчитывали летчикам вашего полка сбитые самолеты?

В.П. Знаешь чего? Сейчас я об этом скажу тебе. Тоже, значит, расскажу. До Курской дуги когда мы воевали, то это одно дело было, это - в 1943 году, а потом стало совсем по-другому. А на Курской дуге было, значит, так. Вот мы летим с тобой. Ты сбил самолет, я сбил или командир сбил. Нужно было об этом доложить начальнику строевого отдела, который все это писал. А докладывали начальнику строевого отдела летчики сами. Причем докладывали по принципу: ты - мне, я — тебе. А там, может, раскусили, может, были такие случаи, что приписывали, что такое переменилось. А до 1943 года, до Курской дуги, значит, было так: если ты сбил самолет, сказал об этом и наземные части подтверждали, что самолет в таком-то месте в такое-то время был сбит, тебе этот самолет засчитывали. И у нас летчики уже обнаглели в то время. Прилетает, значит. Спрашивают: сбил? Говорит: сбил. Представляешь себе? Прилетает самолет, летчик говорит: «Я сбил». Покамест наземные части разбираются, ему засчитывают. А у нас У-2 были связные. То есть, было-то что? Полетели туда. Там - сбитый самолет, вот так. А с самолета парашют, оказывается, взяли. Прилетают: вот, мол, доказательство, что я сбил. А как это на самом деле было? Вот такие случаи были. Один случай, помню, был такой у нас, что я сам верю и не верю. Это дело было под Курском. Один летчик у нас не прилетел с задания. А наше командование докладывает: в таком-то полку не вернулся с задания такой-то самолет. Или летчики видели его, как он погиб, или, что, не знаю, но, короче говоря, так там о нем доложили. А там говорят: «Как он не вернулся? Он нам немца привез». И потом он нам об этом рассказывал, как это с ним было. Он сбивает самолет. Этот садится на вынужденную. Самолет наш, на котором был этот летчик, на живот садится рядышком. А тот стрелок-радист был. Он стрельнул по нему. И попал куда-то там ему: в капот что ли. И подрулил, взял его в плен раненого и запихнул в техническое отделение на самолете. В то время в Курске стояла наша дивизия, а сами мы — в Щиграх. И он этого пленного немца сдал в Курске. Ну не могу я представить это дело себе. Ну сбить — ладно, это может быть. Ну садиться он тоже мог, - потому что они действительно садились, наши самолеты. У нас даже один трофей привез — пистолет, какой-то «кольт». Но чтоб такое сделать! А вообще о сбитых самолетах докладывали у нас по-всякому. И по телефону, конечно, тоже. А с 1943 года стали требовать доказательства.

И.В. Диверсии случались на вашем аэродроме?

В.П. На нашем аэродроме не было.

И.В. Ваши аэродромы хорошо вообще охранялись?

В.П. Ой, даже и не знаю: как тебе про это сказать? Охраняли или не охраняли как это дело, мы не знали. Мы только знали, что у нас самолет охранялся. А в основном полевые там какие-то зенитные точки стояли. Мы с ними не связаны были. А в Тушино, помню, был такой у меня случай. Я выхожу из землянки. А в землянках мы обычно грелись после обслуживания самолетов, потому что было очень, значит, холодно нам. Ведь руки были без перчаток и все время в карманах. Бывает, в карманы овчинки сунешь, погрел, и опять делаешь чего-нибудь. Ну а потом, как сделал что-нибудь, пошел, как говорят, греться в землянку. В землянке, значит, такая бочка горит, труба выведена, а вход в такую щель для всякого случая выведена: бомба если попадет сюда, чтоб было как выбраться. Гляжу: на небольшой высоте пикирует Юнкерс-88-й. Я думаю: «Надо побежать и посмотреть, где винтовка там находится. Но побыстрей». Я побежал туда. Думаю: нас сейчас же бомбить будут. Выхожу, смотрю: нет ничего. Но мы, конечно, выходим оттуда тихонечко. Смотрим: по аэродрому уже особняки едут. В начале аэродрома наши самолеты стояли. И вот, значит, они едут туда. Ну мы тоже побежали в том направлении. Особняки тогда нас в сторону оттеснили. Они какие-то чемоданы там забрали. Оказалось, что сбили этот самолет наши. Это, по моему, самолет-разведчик был. Вернее, не разведчик, а, может быть, связной. И вот особняки какие-то там чемоданы забрали. Потом смотрю прямо на месте: летчики лежат разбитые, у самолета мотор один догорает, там - второй. Видимо, самолет стукнулся и разбился. Ну и он разваливался.

Старший сержант Валентин Плахин в начале 1943 г.

Там уже разлетелось все, в том числе кабина летчика развалилась. Вижу: всё валяется. А там же еще брезентовые ремни валялись. Это ж кожа. Я это взял: решил, что будет трофей у меня такой. Потом куда-то выбросил его. Вот на аэродроме на Тушинском, наверное, разбился этот самолет. Уже потом говорили, что видели где-то в начале аэродрома куски кабины. А там зенитчики где-то стояли. Видно, они и сбили этот самолет. Говорят, они стрельнули как-то по нему. Ну и попали в летчика, наверное. И он, видимо, после этого пошел в пикирование и шлепнулся. Разбился, короче говоря. А так он на высоте такой летал, что так Миша Долгов (фамилия произнесена невнятно) так у нас летел. Мог и он сбить, конечно.

И.В. Что вы можете сказать о самолетах МИГ-3 как техник, их обслуживавший?

В.П. Скажу тоже и об этом. Чем они были по отзывам летчиков, по отзывам техников? МИГ-3, эти «миги» - это, вообще-то говоря, были первые самолеты, на которых мы воевали. А потом у нас уже «яки» были, а потом, уже на Дальнем Востоке мы оказались, у нас были уже «лавочкины». Что я могу сказать о «мигах»? Во-первых, они сделаны были для высоты 10 километров. Там сами характеристики такие у них были нормальные. Но на высоте свыше 4 тысячи всего этого было уже меньше: скорость и там разное мощности были другие. Что я о них могу сказать? Они были до 1942 года. А в 1942 году мы поехали получать в Новосибирске примерно такие же самолеты. Но там вторая кабинка уже была, - технический, можно сказать, отсек для перевозок механиков и техников, - больше он ни для чего. Кого нужно перевезти, в этом отсеке перевозили. Вот мне если нужно было перелететь с одного аэродрома на другой, меня перевозили. Или летчику нужно было перелететь: тогда один летчик второго отвозил, чтобы можно было второй перегнать самолет.

И.В. Скажите, а поломки какие в основном были у ваших самолетов наиболее характерными? Как эти проблемы решались на месте в полку?

В.П. Сейчас я скажу тебе, какие поломки были у нас. Мы меняли моторы у самолетов. Почему мы это делали? Самолет ведь когда или удирает, или гонится за кем-то, то он, значит, переходит в режим форсажа. То есть, обороты надо сбавлять, допустим, а он гонится до тех пор. Из-за этого там, значит, получается раскрутка и стружка идет. Я не механик, но механики у нас, когда это видели, говорили обычно так: ох, пошла стружка, наверное. Он заревел, тяги нету, а стружка пошла с маслом. После этого надо мотор менять. Мотор, значит, так меняли у нас. Собирают всех специалистов: я — как специалист по спецоборудованию, потом — прибористы, моторщики. В общем, собирались все там. Ставились козлы такие. Самолет туда, значит, закатывали. Никаких подъемников не было. Мотор снимали. Я каждый раз удивляюсь, когда это вспоминаю. Я отвечал за болты, которыми мотор потом нужно было зачехлять мосты ставить. Чтобы их не потерять, я их складывал в карман. Другой, например, отвечал за другое. Ну и так далее. Потом, значит, что было? Его, самолет, подкатывают, мотор ставят, опять обкатывают сталью. И каждый свое делает: механики свое делают, прибористы — свое дело, значит, делают, электрики, например, провода там проверяют и ставят. Ну а потом, значит, опробуют уже всё. Ночь давали нам на ремонт всего этого дела.

И.В. Воздушное хулиганство было?

В.П. Расскажу такой случай. Вылетали мы с Химок на другой аэродром. На тогда на аэродромах самолетов столько стало, что поставить негде их было. То не хватало самолетов, а то так много стало. И у нас был летчик. В общем, он очень мало был у нас. Но он был Герой Советского Союза. И вот он решил знаешь чего сделать? Над аэродроме, где-то это было до Курска, хотя точно не помню, пролететь на низкой высоте кверху. Кивнул, видимо, и разбился. Так что был случай такого как хулиганства. А так он очень хороший летчик был.

И.В. Нехватка горючего была?

В.П. Жуков же у нас был командующим. Жуков же командовал фронтом, когда мы там находились. И, помню, был такой случай. В общем, Жуков как-то дал команду, чтоб к такому то времени быть готовым. А у нас командир докладывает, что бензина такого-то нету. Там число, значит, у этого бензина какое-то должно было быть определенное. Жуков сказал ему: не будет — расстреляю. Он никого еще не расстреливал, а тут так прямо и говорит — расстреляю. Достали и бензин, и все, что нужно. Вот это был такой случай, что Жуков проявил такую строгость, что сказал: достать-достать... Вот это был случай, что не было бензина. А потом еще какой-то случай был. Но я что-то забыл его.

И.В. А воздушные бои приходилось вам наблюдать?

В.П. В Курске таких случаев было сколько угодно. Только смотреть на всё это было трудно. Подготовишь самолет и по щелям, бывает, смотрим. Они вот так только и ходят, друг друга гоняют, стреляют, - это, значит, наши и те.

И.В. А превосходство на чьей стороне было?

В.П. Вот даже и не знаю: как про это сказать? Я же не стратег. Но когда побеждать начали в 1943 году немца, так у нас было превосходство, можно сказать. Вот был случай у нас. Под Глуховым это было. Аэродром был такой у нас полевой. Пролетает мимо нашего аэродрома немецкий самолет: бросает бомбы и уходит на малой высоте. Причем было так: только наши летчики как уедут на какое задание, как будто докладывала об этом наша разведка, что наши на машинах уехали и одни технари остались, как они совершают налет. И командир полка как-то однажды говорит: «Будем дожидаться до последнего. Посмотрим: полетят, не полетят..». И вдруг нам сообщают, что летит группа самолетов в этом направлении. И он дал команду: кто может ударить по самолетам? Это было уже в темное время. А наши летчики же дневные были. Но у нас, наверное, штук шесть взлетело самолетов. То есть, звено взлетело самолетов. А уже совсем стемнело. И смотрим: там где-то, куда они летели, одна вспышка, потом - вторая вспышка, затем - третья вспышка, четвертая вспышка. Представляешь? Такие вспышки, что все равно что взрывы. Недалеко от аэродрома-то все это было. А как же спасать самолеты-то? Самолеты-то дневные. Инженер Тарлыкин дает тогда нам команду: всем взять цынки (они у нас взрыватели назывались) заполнить бензином с маслом, тряпками и по всем границам аэродрома поставить. То есть, мы должны были обозначить границу, чтобы самолеты прилетели. Ну мы все, технари, конечно, так и сделали. Масло есть, бензин есть, тряпок тоже полно. Расставили. Прилетает один самолет. Ура! Второй самолет. Ура! Третий самолет! А всего четыре наших самолета взлетело. Ну думаем: сбили три самолета и четвертый наш погиб. Но потом распозналось. Ну легли спать, конечно. На утро чуть свет — летит наш самолет, приземляется. А у нас баллоны воздушные для запуска были. Если баллон лежит, то это значит — он полный. А вот для того, чтобы баллон забрали, его ставили вертикально: это значит, - на зарядку, на заправку его надо забрать.

И вот, значит, когда этот самолет прилетает, когда он к стоянке прирулил, он стал поворачиваться и крылом задел за баллон. И вот он нам рассказывал, этот летчик, как с ним и что было. «Я, - говорит, - садился ночью в туман ощупью... Группой сбили меня. У меня крыло разбито». Но он опытный был. «Куда садить самолет? - продолжал он свой рассказ. - Кручусь, а кругом - туман. Значит, рядом луг, наверное, наверное. И вот я сажусь. Фару, конечно, включил одну для всякого случая. Наощупь садился. Раз — приземлился. Пошел-пошел. Потом фару выключил. Смотрю: там копна сена стоит, там — копна сена. Все - скошенное. Луг. А куда идти? Прислушался. А вот там должна деревня была быть, раз собаки лаят. По собакам определил. Никакого освещения нет. Снял парашют и на лай собак пошел. Прихожу. К одной постучался — не открывает. К другой — не открывают. Ну я говорю: мама. Я говорю по-всякому: я — свой. А боялись: а вдруг немцы? Потом одна открыла. Сел я на парашют, подремал, к стенке прижался. Потом решил: пойду посмотрю, где же сел-то и можно ли взлететь. Парашют оставил. Как я могу взлететь? - думаю. Наверное, и воздуха уже нет. Пошел. Прихожу. Смотрю: самолет стоит. Решил затормознуть на нем немного и взлететь. А парашюта то нету, оставил его там. А я тогда попробовал запустить двигатель. Запустился. Запустил я и пошел к той бабке. Нашел там я ее четвертый дом, взял парашют и бегом прибегаю. Но перед этим ручку я чем-то отодвигал, чтобы не нажалась на газ. Когда прибежал, то обрадовался, сел, не стал пристегиваться и прилетел непристегнутый. Газанул, так-так взлетел и прилетел на аэродром». Но, кстати говоря, когда он уже прилетел, то ориентировался, - не надо было уже освещать ему ничего, как освещали другим. Вот он и сел. У нас в полку даже сказали про него: «Ему надо героя было дать!» Вот такой случай был, значит, у нас.

А был еще один интересный случай такой, помню, у нас был. Но это было с командиром нашего полка уже. Значит, с Химок с аэродрома мы перелетали в Курск, потом уже — в Щигры. Прилетаем. Эскадрилью ведет лидер. То есть, что такое представлял из себя лидер? Взлетает самолет — пешка, ПЕ-2, на нем - уже опытный летчик. Он, значит, ведет эскадрилью на аэродром в Курск. Когда первая эскадрилья прилетает, он берет вторю эскадрилью и тоже ведет. И так получилось, что остались на старом месте от эскадрилий самолеты, которые были не доделанные. Их потом, значит, должны были привезти. Потом все взлетели. Все дома. Последний состав командир полка должен был сам перевезти вместо лидера. Ну мы, технари, тоже прилетели, но только на ЛИ-2, - был транспортный такой самолет. В общем, мы, тенхнари, прилетели. А командира полка всё, понимаете ли, нет самолета. День - нету, два - нету, четыре - нет... Неделю командира полка и тех, кто с ним летел, наверное, не было. Особняки тогда нас за шкуру стали брать: «Что случилось? Может, не перелетели, а предали, да?» А ведь еще в каждом самолете по технарю сзади сидело. Была же такая должность: техник самолета. Семь самолетов пропало во главе с самолетом командира полка! Нас вытаскивают особисты, спрашивают: «Может, слышали? Может, продались?» За шиворот берут. Ну то, что за шиворот берут, это, конечно, шутка такая. Ну трясли нас, спрашивали: может, кто чего знает? Мы ничего не знаем, потому что с этими летчиками мы пробыли сколько? Московскую битву только прошли. Потом через неделю прилетают. «Где были?» - их спрашивают. Но механики, которые были с ними, все молчат. А у командира полка механиком был Бойцов такой. Он сам был шустрый, вообще-то говоря. Так он молчит тоже. А потом уже, когда командира полка восстановили во всем, а этот ушел, уже начали разбираться, как это всё получилось. А получилось там тогда, значит, вот что. Подлетая к Курску, они видят, что летят по времени и по бензинчику столько-то, что сейчас должны садиться, заправиться и здесь остаться. Но время прошло, а аэродрома поблизости так никакого и нету. Бензин — уже на исходе. Надо садиться. Потом они аэродром нашли какой-то. Командир полка садится. А эти встали в круг. У каждого самолета - по технарю. Бойцов сидел-сидел. А этот командир полка не выключил еще ничего: ну оставил всё, чтобы радиостанция работала на малых оборотах. Потом Бойцов говорит: я открыл попить крышку, как вдруг вижу - немцы бегут с оружием в руках. Оказывается, там отряд был пограничный или какой-то там. Самолеты еще не прилетели, а охрана их уже побежала. Бойцов командиру полка тогда через голову показал. Тот видит: немцы. Тогда он как газанет, а остальным всем дал команду: «Не садиться всем! За мной!» И вот он, значит, взлетел и повел всех на восток. Оказывается, для чего лидера давали при перегонке самолетов? Так как они на большой высоте шли, то приборы нормально у них работали. А те летели на низкой, и у них пошло-пошло. Короче говоря, увело их от курского аэродрома. Они смотрят: по времени надо садиться, а аэродрома - нет. И вот они нашли аэродром. Понимаешь? Но там оказались немцы и командир полка вынужден был снова взлететь. А уже бензин вообще на исходе был. Тогда он дал команду подыскать полянку для посадки. А поля были заброшены и там, значит, уже не сажали ничего. И они на это поле начали садиться. Сели. А там и связи никакой не было. Тогда они начали искать себе дорогу. Нашли они дорогу, потом - какие-то цистерны, бензин. И они лошадь какую-то возили туда за бензином. В общем, начерпывали этот бензин куда-то там и там подвозили его к самолету. Кружками заправляли или ведерками. Так они самолет один заправили, потом - второй, третий. Семь самолетов так они заправили. Представляешь? Заполнили, в общем, самолеты. А время то прошло: день-два-три. А они, кроме того, еще подломали там чего-то такое. Так они там крыло подлечили немного. Там еще хвостовой дутик есть у самолета. Так там они чего-то тоже отремонтировали. Представляешь, и прилетели и рассказали, как они в таких условиях заправили свои самолеты. Потом этот командир полка, когда до Польши дошел, стал генералом.

И.В. Когда вы базировались под Москвой, какая была там в целом обстановка? Расскажите, если можно, об этом поподробнее.

В.П. Ну я расскажу, какие у меня были ощущения тогда. Когда я служил там на аэродроме, мать у меня оставалась одна в деревне Набережная. Мать работала там. И кто-то ей сказал, что немцы захватят Москву. Или тот человек подслушал, может, разговор, что Москву занимает немец и издевается на людьми. Дошли слухи до меня от брата, который пистолет принес, что мать боится, что захватят Москву. Он спрашивает: «Что нам делать?» А они, немцы, тогда же вешать стали людей. А мне хотелось до того мать свою успокоить, что я попросил политрука меня отпустить. Это было после ужина. Ведь у нас были комиссары, а были и политруки. Комиссары — они были нехорошие такие, вредные. А политруки были свои, взятые, по-моему, с училищ. В общем, они были такими, про которых так говорят: свои. Я одному политруку и говорю: «Слушай-ка, мне нужно съездить мать успокоить». «А как же ты поедешь?» - спрашивает он меня. «Ну как-нибудь на попутных доберусь». Даю ему талончик на водку. Он: «Ни в коем случае, ни в коем случае». «Но, - сказал, - только к утру к полетам чтобы был». Вот слушай дальше. Москва затенена полностью, никаких ни лампочек, ничего нигде нет. И я, значит, пешком от Тушина шел до Сокола. Так и не знаю: сколько там километров нужно было идти до Сокола? В общем, не знаю, но там сколько-то километров надо было идти пешком. Я в валенках, в шубе отправился до Сокола. Там мне надо было садиться на метро. Значит, иду. Там, где Сокол, уже знакомое мне всё было. Люди ходят, друг о друга спотыкаются, но все же заходят в метро. Двери центральные открываются и потом полностью закрываются. В метро свет есть. В метро мне надо было ехать так: с Сокола до Комсомольской. А тогда линия проходила так: дальше шли станция Аэропорт, Кировская, Дзержинская, Красные Ворота и Комсомольская. И начали проводить там уже дальше куда-то линию. А мне надо было сойти с этой Комсомольской. Там уже был Ярославский вокзал, а с Ярославского вокзала до Соколовской «кукушки» ходили: потому что поезд электрический сняли и пустили паровозы. А рабочие оставались-то. Надо возить было кого-то. И в определенные часы, значит, их возили.

И вот я решился на такое путешествие. Но я дал клятву ему, политруку, чтоб его не подвести: что к утру я буду. Я, значит, пешком дошел, как я уже сказал, до Сокола. Там метро ходило. Я, значит, сел в метро, до Комсомольской доел и сошел. Смотрю: стоит состав, вагончики, и паровоз. Спрашиваю: «Куда идет?» Мне сказали: «В направлении Щелково». Но Щелково находилось дальше от того места, до куда мне надо было. Но все равно сажусь в вагон. Сидений - нет. Общий вагон. Доезжаю до Соколовки, выхожу. А там, значит, мне уже надо было полтора километра по полевой дороге пройти. Дороги были снегом заметенные. А мне до Набережной надо было идти: деревня, где я родился и где мать жила, называлась Набережная. И вот я с риском таким шел. Ты представляешь? Я часть покинул. Все остальные в полку технари - на поле. Не на поле, а в землянках. Пришел я к матери, значит. Потом рассказывали уже про меня: что, мол, Валька нас разбудил, рассказал, как командующий, что не бойся, Москву не сдадим. Вот честно я ее так убедил. При этом еще сказал: а если бомбить будут — в погреб спрятаться можно от бомб. А там был случай, что на Соколовку сбросили они какие-то, говорят, бочки с маслом и потом начали бросать зажигалки. И они там сделали пожарище. Ну народ сразу распространился, что, значит раз бомбят, значит, скоро немцы здесь будут. Так я так ее убедил, что немцы не придут в Москву, что все нормально стало...

И.В. Расскажите о том, как организовывался быт технического состава вашего полка?

В.П. Мы работали на аэродроме. Вот летчиков, например, с аэродрома на машине отвозили подальше. Вот, допустим, в Белоруссии как с этим было? Мы в землянках жили, техсостав, а их в Речицу отправляли на машине. С ними как раз этот наш Феликс ездил. А как назывался наш аэродром, где стоял? Уже и забыл. Потом, следующим после него, был аэродром в Калинковичи. Так вот, мы там жили в землянках. В землянке находились поэскадрильно, то есть, целая, значит, эскадрилья там находилась. То есть, с этим было как? Первая эскадрилья — своя землянка, вторая — своя, и так далее. И там эти землянки были метров за 20-30 от стоянки самолета. Там стояло, значит, три самолета: один, два, три. Чтобы не занимать очередь далеко, так близко от самолетов мы находились. И однажды, помню, перед ужином у нас был такой случай. А у нас так было: мотористы питались с кухней, это была кухня, значит, полевая, с котелков, а мы, технари, значит, в столовой питались, - нас даже официантки обслуживали. Ну а летный состав как привиллегированные — они ехали в свою летную столовую. И однажды привезли водку, которая была в ведре. И каждому давали 100 грамм. А зимой-то ведь нам 100 грамм давали. Механик, вернее, не механик, а моторист, не пойдет, пока не «причастится». Старшина наливает, у него кружка в руке. Как выпили, так и пошли. Только мы начали разбираться, как там и что, как вдруг землянка затряслась и оттуда песочек посыпался. Нам сказали: «Ложись!» И когда вроде мы все это кончилось и мы вышли на улицу, то увидели пожарище там. Оказывается, самолет немецкий попал в наш самолет. А как он попал, не знаем. Но он горит пламенем. Ну и тогда, значит, механик по приборам ринулся в кабину: на плоскость куда-то в сторону. Электрик хотел аккумулятор снять. Зачем? А Власов, - был такой у нас техник по вооружению, который был тогда же назначен дежурным по части. Так вот, он, значит, заскочил в тот самолет, который рядом стоял, и запустил его... Один самолет горел уже. Так вот он, чтобы не перекинулось пламя на другой наш самолет, отрулил его немножечко подальше, чтобы пламя его не достало. Вот такой был случай. Ну что еще о бытовой жизни сказать? В Тушино, когда мы стояли, зима холодная была, ранняя. В декабре месяце прямо снегу было столько много. Так аэродром укатывали катками. Мы там, помню, переводили самолеты на лыжи. Там всё прижималось к плоскости. Мало того, что мы обслуживали по порядку или как самолеты, так старшина назначал нам задания, говорил: «Сегодня вы дежурите у самолетов, охраняете». И прогревали мы их тоже, техники. Моторы самолетов были ведь на водяном охлаждении. Потом антифриз уже ввели, чтобы не замерзали в такой мороз. А так мы сами охраняли машины. Например, расчехляли самолет, садились, запускали и на прибор, смотрели температуру. Если она прошла до определенной — опять выключали, ватными чехлами закрывали и нет-нет в щелку посматривали, чтоб знать, какую температуру когда пробивать. Сами пробивали, сами охраняли и вот технически обслуживали самолеты.

И.В. Как вас кормили во время войны?

В.П. Нельзя сказать, что плохо. Технический состав нормально кормили.... Но я, впрочем, скажу, где нас плохо кормили. Когда мы получали самолеты в Новосибирске, то там все, и механики, и рабочие, в столовой питались. Так там всё капуста у нас была. Кормили нас так. Утром - солянка, в обед — солянка (впрочем, было так, что или щи, или солянка), и в ужин — тоже солянка. Она нам так надоела. Но, надо сказать, что так как мы были авиаторы, нам еще ворошиловский паек давали. Это — отдельно было так у нас. А там что было, в этом пайке-то? Значит, кусочек маслица, ложечка сахара. Кроме того, как я говорил, нам солянка давалась. Но нам хотелось, вот честно говорю, как можно быстрей бы на фронт оттуда попасть. А мы там месяца два получали самолеты.

И.В. Комиссары у вас летали?

В.П. Вот насчет комиссаров я могу вот что вам сказать. Они нам только мешали. Но вот еще хуже всех не комиссары были, а такие особняки. Знаешь, кто это были такие? Особист не подчинялся ни командиру полка, ни кому другому. Он занимался только тем, что интересовался: не выслушивал ли кто анекдот какой-то, сальный не сальный, а политический. Вот спрашивал: не слушает ли кто этого дела...

И.В. Вы лично сталкивались с особистами?

В.П. Было один раз такое. Но дело, знаешь, было не политическое. Расскажу тебе как на духу. У меня брат меня был младше на два года. За нашей деревней, где я родился и вырос, аэродром строился. А там потом высоковольтка проходила. И там взлетали наши самолеты У-2 — учебно-тренировочные так называемые. И вот они, значит, летали. И какой-то самолет упал и зацепился за провода и разбился. А ребятишки, когда видят такое дело, то всегда и обязательно подбегут: им интересно, чего там говорить, на такое посмотреть-то. И нашли они в этом самолете, значит, пистолет: без кобуры, без всего. Нашли пистолет-то. И там был мой брат. А где Валька то? Я на фронте в Тушино. И вот они решили, что надо отнести мне этот пистолет. Они с братом со своим, другой - мой двоюродный брат, и с соседом привезли в Тушино мне пистолет. Я запрятал его, значит, в тряпочку. Потом у меня планшет такой был. Ну и я решил, что надо где-то пострелять. Пойду, думаю, схожу пострелять. А у моего техника по вооружения патрончики были такие, знаешь. А патроны для чего у него были? Были такие автоматы икровые - ППШ. Их у нас набивали или для партизан, или для чего, - точно этого я не знаю. А у летчиков были пистолеты: ТТ тоже. Я, значит, сходил с патронами, которые мне дал этот техник, и пострелял. Ну я там тренировался: стрелял по баночке в овражике. И прочухал про это как раз особист. Я тогда был в наряде. Как это называлось, разводящий. А разводящим ставил все условия товарищ по точкам. И как раз его домик стоял на углу.

Валентин Плахин вскоре после войны

Ну, значит, знал, что я стрелял, видимо. И вот ему, этому особисту, уже капнули про меня. Он дождался меня. Я в караул иду, как он мне и говорит: «Зайди ко мне». А мы же боялись их действительно, этих особистов. Тут я понял, конечно: значит, что-то такое случилось. Я отослал других в караулку и захожу. Он начал так со мной говорить. Спрашивает: «У вас никто не слушает радио?» Говорю: «Что вы? Какое слушать радио?» А он лейтенант был. Я говорю: «Я перестраиваю обязательно контровку, чтоб ничего не сдвинулось от вибрации. Никто не слушает». «Если кто будет слушать, говорите». А боялись, что немцы будут вести пропаганду и по радио, что Москва занята. Немцы так, понимаете, панику создавали по радио. А я так как с радио был связан. Помню, придешь, бывает, на радиостанцию. Особенно это бывало в карауле. Хочешь послушать немцев, настроишься на их волну, а они, значит, музыку играют. Мы знаем, что Москва-то не занята, потому что за нами — Тушино, а это ведь прямо перед Москвой. А они говорят: Москва занята, и они якобы делают что-то вроде парада. Мы были подготовлены и знали, что Москва не занята. Вот он мне, значит, начал об этом говорить. Потом спрашивает: «А у тебя оружие есть?» «Конечно, есть, - говорю. - Оружие вон есть». «А какое оружие у тебя есть?» Я говорю: «Финка есть». Мы наделали таких с ручками наборными финки, чтобы их можно было кидать. «А нет, - говорит он. - Еще какое? А пистолет есть?» «Откуда у меня пистолет?» Он мне и говорит: «Чтобы завтра лежал пистолет у меня на столе». А, значит, потом ко мне техник по вооружению пришел и сказал: так и так, особняк меня поймал с этим пистолетом. А он, этот особняк, тогда говорил еще мне: «Для летчиков нету пистолетов, не хватает пистолетов, им дают наганы». А наган-то барабан имеет. И летчикам в кабине трудно было с наганом. А я знаю, что у нас летчиков не было таких, чтоб с наганами. Он говорит: «Есть!» И он объяснял мне. Говорит: «У тебя есть пистолет, а они летают с наганами. Им нужно заменить». Это все я рассказал технику по вооружению. Он мне тогда и говорит: «Знаешь что? Он просто поймал тебя на мушку. Отнеси его его. Сколько тебе нужно стрелять — ты придешь ко мне, в тире постреляем». И он, этот особист, меня, значит, зажал тогда. И когда он ездил где-то после боя (а бывало у них, у особистов, и такое, что они смотрели в карманах какие-то письма родственников), то на мину нарвались. И он погиб. А я когда узнал, что он погиб, у меня просто всё, как говориться, как рукой сняло. Вот такая у меня связь с ним, с особистом, была.

И.В. Из высшего командного состава встречали кого-то на фронте?

В.П. Ну если считать Покрышкина командным составом, то - да. Это мы где-то стояли на каком-то аэродроме. И они, значит, летели куда-то: Труд, Речкалов, и Покрышкин. Покрышкин был, по моему, уже трижды героем, Речкалов — дважды героем, Труд — просто героем. Вот они и летели: трижды герой, дважды герой и герой. Они летели откуда-то, куда залетали: где-то были на родине Покрышкина, гостили, значит. И где-то им дали самолеты. И на каждом самолете такими буквами инициалы были написаны: Покрышкин — П, Речкалов - …. Такими буквами всё это было написано. И вот, значит, пока он пошел на командный пункт, то мы с этими двумя летчиками были. Ну и обслужили там эти самолеты. Они на перелете были. У них там своих специалистов не было. А летели Покрышкин, Речкалов... Вот такой, значит, случай был у меня. А таких крупных начальников — нет, видеть не приходилось. Даже командир дивизии был где-то далеко от нас. Наш полк был ведь самый передовой.

Валентин Плахин в 70-е гг.

Но, кстати говоря, после войны со мной был эпизод, когда я Жукова охранял. Война к тому времени уже кончилась. Нас поставили охранять. Мы тогда в Риге были. Ну и прислали, значит, нам разнарядку, куда кого из нас пошлют патрулировать во время приезда Жукова. Просто помогать мы должны были там. Старший, который у нас там был, сказал: «Со мной пойдете». Больше ничего не сказал. Все мы - за ним. Мы тогда ничего не знали, что это Жуков приехал. Начищенные пуговицы, сапоги начищенные, ну — как и положено было для того, чтобы идти в наряд. Ждем назначения туда. Он подводит нас под дом офицеров их. Мы - за ним. Там уже всё начинено публикой.Идет он с нами дальше. Раз нам преградили путь. Спрашивают: «А вы куда?» Он говорит: «А это мои товарищи». «Пройдите, - говорят, - а они пускай ходят. Один здесь ходит, а другой — рядом». Мы ничего не знали. Что такое? Потом уже слух пошел, что Жукова ждут. Это, оказывается, там собрали всех командующих прибалтийских и хрен знает каких генералов. Там были вход, ступеньки, а нужно было ходить до угла. И вдруг, смотрю, глаза высунул генерал. А в дверях стоят часовые. Вдруг они встают в позу. И тут вдруг машина такая большая черная подъезжает. Машина эта - открытая. Она вообще-то быстро подъехала. Из нее выходит Жуков. Ну мы знали, как выглядит Жуков. Фуражка у него, когда он вышел, осталась в машине лежать. И он быстренько-быстренько пошел в это здание. Оказывается, совещание среди командующих там было. Ну мы опять подходим туда, все ближе-ближе. А машина сразу уехала. Ну мы там посматриваем на этих часовых. Ну они настроились. Ну мы поближе все становимся. Вдруг он вышел. Фуражки у него не было. Машина подъехала, он в машину сел, фить, и - уехал. А тут уже после него начали выходить оттуда, из дома офицеров, генералы с лампасами покурить на площадочку. Ну и после того, как они покурили, то дальше пошли, а мы — за ними. А на улицы кругом какие-то машины стояли. А оказывается, для начальников этих эти машины там и стояли. А за ними в плащах шли три человека. А мы охраняли же все это тоже вроде. И они нам говорят: «Больше вы нам не нужны». Это мы, считалось, охрана их как бы была. То есть, нас поставили как для охраны. Вот Жукова я только тогда видел.

Кстати, знаешь, во время войны мне довелось и Зою Космедемьянскую видеть.

И.В. Расскажите, пожалуйста, если можно, об этом поподробнее.

В.П. Сейчас расскажу. Было это так. Мы тогда прилетели с Волоколамска. В общем, отступали мы в то время. Но у нас в авиации обычно про это так говорили: летчики не отступают, а перебазируются. Перебазировались, короче говоря, мы тогда. Нам дали тогда аэродром, потому что мы на аэродром перелетали. Мы перелетали с Волоколамска в первый раз на Тушинский аэродром. Вернее, не перелетали. Мы переехали, а это летчики перелетели. И нам дали казармы. Вернее, не казармы. Там было летнабовское училище. И было там от него общежитие. Так вот, нам дали там комнату. И оказалось, что нас, допустим, на втором этаже разместили, а наверху, на третьем этаже, находился партизанский отряд, ну они подготовку там проходили. И в этом партизанском отряде была одна девица. Называли ее Таней. Ну мы молодые же были. Во время обеда, ужина в одной же столовой питались. И вот, значит, у нас так бывало, что мы после ужина соберемся, если не летаем. Там у нас и гармошка какая-то была. Так вот, под гармошку каждый хотел с ней, с этой Таней, потанцевать. Ну и я, кстати говоря, тоже несколько раз потанцевал с ней. И даже проводил ее. В один подъезд мы же входили. Но она, правда, выше нас жила... Ну постояли мы рядом, сказали друг другу до свидания. Я даже на прощанке чмокнул ее в щечку. Она сразу после этого побежала. Она так сделала тук-тук и забежала. Я дошел до своей комнаты. А одеты мы были так в то время: куртки технические, шапки, рукавицы, валенки... Вообще-то говоря, одеты мы были по-настоящему всю войну. Ну я после этого спал — не спал, не помню, а утром ранним встал и всё переживал: как же это я поцеловал, как же совершил такое? И вижу, когда стою за дверью: кто-то стучит тук-тук. Вот такой случай с ней был у меня.

Валентин Плахин в День Победы в Феодоссии

И.В. Но вы потом узнали, что именно она это была?

В.П. Сейчас скажу. У нас был лейтенант или кто по званию, точно я не помню, но фамилия ему была Генералов. По-моему, он был какой-то грузин. Он везде на танцах и где угодно лизался к этой Тане. Не знаю, какое отношение у него к ней было. Но когда она погибла, мы перебазировались на аэродром ближе уже сюда к Волоколамску. А его уже не было с нами. Он попал к Ковпаку к партизанам. И нам пришлось с ним уже потом, на Курской дуге, в Курске встретиться. Он на отдыхе что ли был тогда. Ну и рассказал. Он говорит: «Ты знаешь, кто это такая Таня? Это Зоя Космедемьянская. И она погибла. А вот тут она». И показал. Что интересно: у меня у родственников где-то там, где она погибла, есть за 100 километров от этого места участок земельный. И я приехал как-то туда в отпуск. Они привезли меня к себе на участок. Ехали, с большака сошли на Петрищево. И остановились. «Это знаешь кто? - сказал мне родственник. - Это кто? Зойка твоя!» Они почему назвали «моя», потому что я ее знал и они знали это. Ей там, значит, в Петрищево сделали памятник. И вот они, значит, когда едут, останавливаются всегда перед ней. Она такая величавая, крепкая, красивая. Красивая, правда, девчонка? Посмотрите на фотографию. Не так давно сюда случайно приехал товарищ один. Он где-то в Североморске что ли живет. Бывший военный. У него родственники были и ему по наследству достался дом. И он в прошлом 2012-м году на площади увидел меня в форме. И сфотографировал. И потом пришел домой сюда. И в этом разговоре, когда мы заговорили про Космедемьянскую Зою, я сказал про памятник. И он уже в Интернете нашел эту фотографию и мне ее распечатал.

И.В. Как к Сталину во время войны вы относились?

В.П. Ну что сказать? Он же был главнокомандующим. По-моему, он всем положением владел. И почему-то уже после войны, когда я учился в высшем военном училище, мы проходили 10 сталинских ударов. Все схемы проходили. Значит, Сталин был главнокомандующий. Верили ему мы все. Но был у нас, помню, такой случай. Спросили одного нашего слушателя: «Как вы относитесь к тому, что была присоединена Западная Украина? С немцами войны ведь еще не было. Как вы к немцам относились?» Он говорит: «А что к немцам? Он всю войну обещали нам трактора, а мы им хлеб давали-давали. А вместо того, чтобы трактора давать, он пошел на нас войной». И его, этого курсанта, как политически вроде бы как неподкованного от первого курса отчислили. Грибин, - так была его фамилия. Кстати, в этом училище с нами много строевой подготовкой занимались. И особенно усиленной была подготовка к парадам. Это было чересчур. С этим, мне кажется, перебарщивали. После каждого занятия мы кушали и - на плац. И нас гоняли всё в этой коробке. Показуха была такая, знаешь, сплошная. И для того, чтобы пройти, вот у нас был начальником генерал один такой.

Валентин Николаевич Плахин, май 2013 г.

И.В. А окончание войны чем вам запомнилось?

В.П. Сейчас расскажу. Мы были в Берлине. Уже чувствовали все мы тогда, что завершается война: ведь рейхстаг мы, как говориться, взяли и расписались на нем. Потом проводились встречи на Эльбе. 8-го числа мая мы, как правило, на аэродроме находились - технари, летчики, все мы отдыхали. И вдруг выпускается одна ракета, вторая, третья. Но эти ракеты пошли с других аэродромов. Стали, в общем, стрелять. И слухи по радио или чего дошли, но, наверное связисты сообщили, что война завтра кончится. И мы начали тоже стреляли. На каждом самолете ведь были ракеты: желтые, белые и красные. Были закодированы они, значит, для летчиков. Если в каких случаях радио откажет, чтобы и через это. И вот стреляли.

И.В. Расскажите о вашей послевоенной службе в армии.

В.П. Ну война с Японией когда кончилась, то мы, значит, обратно явились сюда. До сих пор не знаю, почему, — не было мирного договора с японцами. Уже у меня самолеты были «лавочкина» - Ла-5-е и ЛА-7-е. Были всю войну у нас «миги», «яки», а тут стали «лавочкины». Ну я, правда, специалист был по таким же системам одинаковым. В общем, меня обратно в Германии в свой полк перевели. Еще мне тогда сказали: «Сюда легко попасть, а отсюда — никак. Специалистов нету и никуда ты не поедешь». Значит, я 1945-й год там служил, вернее, его конец, потом — 1946-й и 1947-й - половину. И мне повезло в том отношении, что потом разнарядка пришла, и я, значит, попал в Рижское высшее инженерно-техническое училище. Сначала, правда, на КУС попал — были курсы усовершенствования такие. Потом, значит, я уже женился. А как раз на первый курс в Рижское военное училище не хватало людей. Стали спрашивать: «Кто может?» Ну и мы, значит, написали заявление, сдали экзамен. Так я поступил на первый курс Рижского высшего учебного заведения. Теперь, значит, сколько там я проучился? Учился я там до 1953 года, то есть, шесть лет. Как только выучился, то получил звание: инженер — специалист по спецоборудованию. И отправили меня в Подмосковье — Калининград-5 место это тогда называлось, по имени Калинина. Когда-то Калинин там работал. Ну устроился я там по своей специальности. Потом перешел в Чкаловск в ГК НИИ ВВС — в государственный научно-исследовательский институт в Чкаловске. Я, значит, там какое-то время послужил-поработал. Потом, значит, через некоторое время потребовались специалисты по аэрофоторазведке. Для этого дела облюбовали Крым. И так, значит, перевели меня сюда. Я здесь инженером по спецоборудованию был. Звание было майор, потом я стал подполковником, теперь — полковник. И начал здесь работать. Потом, значит, срок пришел мне увольняться из армии, и, значит, в 1971 году уволили меня в запас. И я поступил после этого на филиал Московского вертолетного завода имени Миля. Я на эту милевскую фирму по спецоборудованию инженером поступил. Так и работал тут до выхода на пенсию. Сейчас нахожусь на заслуженном отдыхе. Мне 10-го апреля 2013-го года исполнилось 90 лет. Меня отметили в честь юбилея товарищи грамотой. Мэр города Феодосии, где я живу, был на моем юбилее. И отсюда с воинской части с ЛИЦ, с летно-испытательного центра, были представители.