Шарапов Николай Иванович

Родился 23 декабря 1916 года в деревне Яльникеевская Верховажского уезда Вологодской губернии. Русский. После окончания начальной школы и затем 7-летней школы колхозной молодежи поступил в лесотехнический техникум в городе Вельске. После окончания техникума работал сначала счетоводом, потом — бухгалтером в «Райпотребсоюзе». В октябре 1937 года был призван в ряды Красной Армии. Военную присягу принял 20 мая 1938 года. В течение двух лет служил красноармейцем и начальником радиостанции в составе 181-го стрелкового полка. В октябре 1939 года поступил в Серпуховскую военную техническую школу с уклоном изучения авиационной техники, которую окончил в ноябре 1940 года в звании младшего лейтенанта. Затем служил в военном авиационном училище секретарем бюро ВЛКСМ. В марте 1941 года был принят в члены ВКП (б). Затем служил авиамехаником и инструктором, в том числе и в города Сталинабаде. С декабря 1941 года переучивался на бортмеханика самолета ЛИ-2 в Ташкенте. Затем был направлен во 2-й полк 2-й авиационной дивизии особого назначения центрального аэродрома города Москвы, в составе которой в должности бортмеханика транспортного самолета ЛИ-2 совершал боевые вылеты до окончания войны. Был ранен в грудь и лицо. Участник обороны Москвы, боев по освобождении Польши, Венгрии, Болгарии и взятия Берлина. После войны служил на различных должностях, в том числе с 1948 года — в Багерово, где участвовал в испытаниях атомного оружия. Последняя должность — инженер эскадрильи и заместитель командира эскадрильи по эксплуатации. В январе 1964 года уволился из рядов Вооруженных Сил СССР в звании майора (звание было присвоено в 1954 году). С 2001 года — подполковник, с 2004 года — полковник. Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Москвы» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг». После увольнения из армии 33 года проработал в Керченском морском торговом порту. Затем в течение 6 лет занимал должность заместителя председателя Керченского городского Совета ветеранов войны, труда и Вооруженных Сил, оставив ее в возрасте 88 лет. По медицинским показателям признан инвалидом Отечественной войны 1-й группы.

И.В. Для начала, Николай Иванович, мне хотелось бы вас расспросить о том, откуда вы родом и где проходили ваши годы до службы в армии.

Н.Ш. Сейчас я расскажу вам об этом. Значит, я родился в 1916-м году 23-го декабря, в Рождество (по новому сегодняшнему стилю — 7-го января 1917-го года), в Вологодской области. Потом это был Верховажский район, Сидоровослободский сельсовет, деревня Яльникеевское. Родился я, значит, в семье крестьянина: в многодетной семье крестьянина. Сначала я закончил в деревне четыре класса. В нашем Верховажском районе, в центре в селе, располагалась школа колхозной молодежи. Там еще я три года отучился. А после, семи лет своего обучения поступил в лесотехнический техникум в городе Вейске. Его закончил, немножко поработал в райпотребсоюзе, а потом призвали меня в 1937-м году, в октябре месяце, в армию.

И.В. Скажите, а вы помните, какая жизнь была в 20-е годы?

Н.Ш. Я все помню. Но я в 20-е годы все еще становился, как говорят, на ноги до армии. В 1937-м я в армию пошел. А в 20-е годы я учился и поработал немножко в райпотребсоюзе до ухода в армию.

И.В. Репрессии предвоенных лет помните?

Н.Ш. Помню, всё помню. Мне до сих пор как-то непонятно то, что органы внутренних дел арестовывали людей за малейшую провинность. То есть, было в то время так заведено, что если рассказал анекдот — тебя могли привлечь к ответственности за это. Высказался нецензурным словом против кого-то из власти — с тобой делали то же самое. В общем, жили и весело, и со страхом. Особенно страшным был 1937-й год для всех: когда начали арестовывать командование, верхушку всю Красной Армии. Вот это я помню, потому что я как раз тогда приехал в этот город Кемь. Нас туда привезли для того, чтобы мы служили там срочную службу. И у нас там, как сейчас помню, командира дивизии арестовали, командира полка арестовали. Все это командование у нас, значит, сменили. И возьмите таких, как Тухачевский, которого расстреляли, начальника генерального штаба, фамилию его я уже не помню — с ним то же самое сделали. То есть, армию, по существу, обезглавили в то время. Вот этим наделали у нас такой непоправимый ущерб армии, что обезглавили всех опытных командующих. И Рокоссовский — и тот посидел в тюрьме. Вот это так кратко я могу об этом сказать.

И.В. А служили вы срочную в каких войсках?

Н.Ш. Значит, я до войны когда был призван в армию в октябре 1937-го года, то попал служить в Карело-Финскую ССР, в город Кемь. У нас был 181-й горнострелковый полк. Ну и попал я там, значит, в роту связи. Был радистом. Год прослужил, а потом прочитал в газете, что набирают людей в авиационно-техническую школу в город Серпухов. Я написал заявление, чтоб меня туда взяли, собрал документы, мои документы туда, значит, отправили, и я в октябре уже 1938 года получил извещение, что меня приглашают на сдачу экзаменов в эту школу. В этой школе в Серпухове я учился с 1939-го по 1940-й год. Вышли мы оттуда младшими офицерами — младшими лейтенантами. И направили по окончании всего этого нас, восемь человек, в том числе и меня, в одно летное училище (название произносит неразборчиво). А так как я уже был коммунистом к этому времени, то меня избирают секретарем комсомольской организации этого училища летного. И там я был до начала войны.

И.В. Когда вы в армии срочную службу служили, тогда была жесткая дисциплина?

Н.Ш. Дисциплина всегда была в Красной Армии отменная. Кстати говоря, когда я, будучи радистом, в роте связи служил, мне наш комиссар роты или замполит роты Чиров сказал: «Пиши заявление в партию!» Я написал. Меня приняли в кандидаты коммунистической партии. Это было еще в 1938 году. Три года я, значит, был кандидатом. А в школу когда попал авиационную, туда прислал мне рекомендацию этот политрук Чиров. Знал, что мне пора вступать в члены партии. Прислал и меня в Серпуховской школе приняли как члена партии.

И.В. Скажите, а войну как-то предчувствовали в военные годы или же никто этого не ожидал?

Н.Ш. Войну? Там, где я служил, там не предчувствовали ничего. Но пограничные войска только чувствовали. Знали, что что-то готовится, потому что и были перебежчики, и разведка работала, которая сообщала, в частности, о том, что немец сконцентрировал большую силу на границе. Вот пограничники знали об этом. Но командующий Белорусским фронтом, ну тогда - Белорусского военного округа, взял да свои войска отправил перед этим их на летние учения. Не знал или не поверил, что эта война будет, не знаю. И ведь его потом расстреляли за то, что округ потерпел большие поражения при наступлении. В общем, расстреляли его.

И.В. Что было осле того, когда началась война?

Н.Ш. Ну а потом было что? Потом, когда война началась, через какое-то время вдруг пришло распоряжение нас, восемь человек, которые прибыли в эту самую летную школу, направить в Харьковское авиационно-техническое училище. Начальник училища сказал: «Собирайте документы и уезжайте!» Мы уехали. Приезжаем в Харьков, а там училища уже нет — в Среднюю Азию оно переместилось. Сообщили, что в город Фрунзе отправлено. Мы пришли и попросили: «Оставьте нас на фронте. Мы в любую авиационную часть можем пойти». Нет, нам начальник штаба округа тогда, значит, так говорит: «Нет, я этот вопрос не решу, потому что его командующий должен решить. Приходите завтра утром, я сообщу, что с вами будем делать». Мы приходим назавтра, а он говорит: «Командующий сказал: пусть едут в Среднюю Азию в это училище. И оформляйте документы, и езжайте туда». Мы оформили документы. Приезжаем во Фрунзе, а училища там нет. Нам заявляют, что училище в дороге переадресовали в Сталинабад (ныне - Душанбе). Приезжаем, значит, в Сталинабад. Там мы нашли это училище. Нас распределили уже там прямо, значит, на месте: кого на эксплуатацию, кого куда. Я с другом Якуниным попросился преподавателем по двигателям, потому что я изучал двигатели. Мне это разрешили.

Потом прошло какое-то время, и уже, значит, в октябре 1941 года поступило распоряжение направить нас, всех восьмерых, в Ташкентский военный округ. В Ташкент мы приезжаем, а нам там вдруг и заявляют: «Хотите выучить самолет и потом летать?» Мы говорим: «С удовольствием». Тогда нам говорит: «Так вот изучайте самолет ЛИ-2 на заводе и потом поедете в Москву». Мы действительно за 15 дней изучили этот самолет, сдали экзамены и поехали в Москву, во 2-ю авиадивизию особого назначения. Нас распределили по экипажам. Значит, дивизия была оснащена самолетами ЛИ-2. Это военно-транспортный самолет был такой. И вот, значит, там нам приходилось все время летать. Эта дивизия обеспечивала все фронта оружием, боеприпасами, медикаментами, продовольствием. А с фронта привозили на этих самолетах мы тяжело раненных. В то же самое время приходилось летать за линию фронта к партизанам. Наш экипаж вот летал на самолете четыре раза ночью по ту сторону фронта и сбрасывали груз партизанам. Шесть или семь раз мы летали тоже ночью в блокадный Ленинград.

Там, если не ошибаюсь, двенадцать самолетов были сбиты. Когда наш самолет находился в полете над блокадным Ленинградом, то немцы нас то с земли обстреливали артиллерией, то истребители на нас нападали. Мы шесть раз летали туда. Делали так: туда прилетим, разгрузимся и обратно ночью возвращаемся домой. И опять все начиналось сначала. Бывает, только прилетаем, как нам уже говорят: «Вы завтра летите утром вот на такой-то фронт, в такой-то город. Чтоб вы были готовы». Подготовили самолет, привозят груз. Мы запрашиваем разрешение на выруливание и полетели. Туда прилетим, разгрузились. А там, значит, командующий мог направить нас в другом направлении, если какое-то задание есть. Выполняем это, значит, задание. Дней через 10-15 возвращаемся на базу. Потом нам опять говорят: «Назавтра вам же вылет». И так вот всю войну это продолжалось. Все это время я был в военно-транспортной авиации, летал на самолете ЛИ-2.

И.В. Без прикрытия летали?

Н.Ш. Без прикрытия летали. Мы с прикрытием летели только один раз из города Проскурова, сейчас это — город Хмельницкий. Тогда, как сейчас помню, мы везли все командование Польской армии. Нам с вечера, когда мы там оказались, диспетчер заявил командиру экипажа: «Не улетайте и ночуйте здесь, потому что завтра вы будете выполнять особе задание. Это, говорю, приказ командующего». Ну это был приказ командующего 7-й или какой-то армии, - точно не помню, какой именно. Мы самолет подготовили, легли в самолете в спальных мешках спать. Вдруг стучат в дверь. Приходит главный инженер дивизии. Говорит: «Я хочу проверить документы и готовность у вас везти командование Польской армии». Я все эти документы показал ему. «Хотите, - я говорю. - я попробую при вас двигатель, у меня все готово». Ну он расписался в том, что все готово и ушел. А ночью, понимаете ли, к нам прилетают немецкие самолеты. Они подвесили вот эти вот осветительные бомбы и начали нас бомбить. А в Проскурове, когда была эта самая бомбежка, в результате всего этого дела остались целыми только вокзал, здание горкома партии и еще какое-то здание, все остальное было разбито. Но когда началась эта бомбежка, в воздух поднялись наши истребители. До бомбежки их, видно, предупредили, по тревоге подняли. Вот эти истребители и взлетели. И при этой бомбежке, значит, немцы аэродром наш бомбили. Помню, что когда мы выскочили с самолета, то не знали, куда нам и бежать. Ведь мы не знали того, где находились окопы, где можно спрятаться было. Пока присмотрелись, первую бомбу немцы бросили. Меня тогда осколком ранило. Эта рана до сих пор у меня заметна. Отлежались. А бомба недалеко от нашего самолета упала... Мы боялись за наш самолет: что его уничтожат, потому что он был огромный и так, знаете, освещен был тогда. Но рядом с нашим самолет стоял где-то в тридцати метрах самолет ПО-2, который от взрыва этой бомбы разнесло в щепки. Почти рядом бомба разорвалась от него и его разнесло, а наш самолет, понимаете, только пробоины получил. Что интересно: когда тогда в Проскурове нас немцы бомбили, наши истребители сбили 18 самолетов бомбардировщиков немцев в эту ночь. А потом мы отвозили поляков.

И.В. Потери были в вашем полку?

Н.Ш. Были. Вот когда наши танки захватили Умань, то они впоследствии были окружены немцами. Эта Умань, значит, была ими окружена: нашу пехоту там отсекли немцы. Так вот, когда там у танков наших кончилось горючее, нас заставили, пять самолетов, возить к ним горючее через линию фронта в эту Умань. А у них авиация дежурила все время там, все делала для того, чтобы не дать нам завезти туда продукты и топливо. И вот мы туда полетели. И один самолет у немцев залетает вдруг залетает сзади нашего экипажа, выстреливает два раза и попадает командиру в голова. Штурман и второй летчик убрали после этого своего командира. После этого сели они удачно, все-таки сами посадили самолет, и потом, когда все это разгрузили, они вернулись обратно. Мы с Прилуг тогда, помню, так летали. Ну еще были потери, но я не все помню.

И.В. Вас награждали во время войны?

Н.Ш. Про то, что мы делали во время войны, даже никто и не вспоминал. Считалось, что мы не на фронте, а мы обслуживаем фронт. Наград в войну у нас не было. Только после войны я получил медаль «За оборону Москвы», это была как за боевые действия медаль. Ну и поскольку еще служить-то продолжали, пошли эти награждения. За выслугу лет я, например, получил орден Красной Звезды. Но не только за выслугу лет нас награждали: к праздникам тоже давали награды — это юбилейные такие медали у нас были.

И.В. Войну вы где закончили?

Н.Ш. Значит, меня война застала во Львове. Там и объявили конец войны. Хотя, наверное, все-таки нет — на тот момент, когда война закончилась, нам пришлось выполнять одно важное задание. Вот мы прилетели на свою базу осле этого во Львов. А 8-го мая 1945-го года, как сейчас помню, наш экипаж получил приказ лететь в Берлин. Мы подготовили самолет. Вдруг приезжает полковник, с ним охрана — шесть автоматчиков. И вот с ним полетели. А он полетел с инструкциями для заключения капитуляции с немецким командованием. Прилетели, на берлинский аэродром сели. Там их, значит, ждали с машиной. Они пересели. У полковника даже этот кейс с документами был пристегнут к руке. В общем, они уехали. Нам дали машину. Говорят: «Вы можете съездить в город, пока полковник будет занят». А перед этим конференция там какая-то прошла. Потом мы в этот же день вечером вылетели в Москву. Вот так мне начало капитуляции немцев, начало победы в Великой Отечественной войне, запомнилось.

И.В. Ваши аэродромы бомбили немцы?

Н.Ш. Наш аэродром — нет. Наша дивизия-то ведь стояла в Москве. Москву-то немцы, конечно, бомбили, а на аэродром наш не попадали. На жилые дома — да, попадали, а на аэродром — нет. У нас самолет ни один не пострадал, когда немцы были под Москвой.

И.В. Когда вы были в Москве, скажите, какая там обстановка была вообще?

Н.Ш. Напряженная обстановка там тогда была. Везде, помню, были эти патрули, которые на каждом шагу спрашивали документы. А заводы-то выезжали из Москвы в то время. Подавали им поезд, они оборудование свое туда все грузили и уезжали на Восток. Было очень тревожно и беспокойно в Москве в то время. Боялись, конечно, что Москву сдадут. Но Жуков все-таки проявил себя тогда. Сталин спросил его: «Москву мы сдадим, товарищ Жуков?» Он сказал ему тогда: «Если дадите мне еще две армии, не сдадим». «Я вам дам эти две армии, - сказал ему Сталин. - Только удержите Москву». А ведь в то время готовили Сталину уже резиденцию в Куйбышеве: чтобы в случае занятия Москвы немцами он там бы был. Но он до последней минуты не вылетал из Москвы. Ведь он в Москве провел еще Парад 7-го ноября, выступал там с речью. На площади, у станции Маяковская, торжественное было такое мероприятие в этот день... И все-таки Жуков сумел расставить так войска, что не только отстояли Москву, но и отогнали на 100-150 километров немцев от столицы. Сибиряки пришли еще сюда: приехали спасать Москву. И так уберегли Москву

И.В. К вам направляли в полк летчиков из боевых подразделений?

Н.Ш. А зачем? Во время войны было положено так, что каждый в своих подразделениях служил. Летный состав ведь все время погибал, и его, конечно, не хватало. В училищах летных готовили их. Сначала готовили в этих училищах летного состава офицеров, а потом, перед войной, министр обороны Тимошенко приказал выпускать сержантами их, тот летный состав. И вот приезжали они, когда их выпускали, когда это были готовые уже летчики, в воинские части не офицерами, а сержантами.

И.В. Как у вас было со снабжением? С горючим и прочим не было проблем?

Н.Ш. Не было, не было таких проблем.

И.В. Что вы можете сказать о ЛИ-2, на которых летали?

Н.Ш. Значит, это был бывший самолет «Дуглас» американский. Там Секорский с него, собственно, этот самолет сконструировал. В общем, получилось так, что наши купили один самолет этот - «Дуглас». Ну и на заводе в Ташкенте переделали его, этот самолет, на ЛИ-2. Лисунов был главный инженер. Он переконструировал. Вместо мягких сидений, которые он убрал, усилил пол, чтобы грузы можно было возить. Сиденья же он сделал откидные металлические. Также была сделана еще одна большая дверь: помимо того, что в самолете была пассажирская дверь, была сделана еще грузовая дверь. Также поставлены были для тех самолетов, которые на фронте могли быть, турель. И вооружали их, эти турели, пулеметами ШКАС. В хвостовом отделе они были. Когда видели, что летит истребитель, то радист сообщал об этом, кому следовало в экипаже..

И.В. А какой контингент примерный был служащих вашего полка? Каков возраст их был? Выпускники училищ к вам направлялись или кто?

Н.Ш. Мне было, когда я на фронт попал, уже 25. В основном этого возраста у нас были люди: 20, 22, 25 лет. Вот такие все молодые были. Таких пожилых в войну у нас не было.

И.В. О ваших командирах во время войны что вы можете сказать?

Н.Ш. Ну очень грамотные они были. Они любили, чтобы дисциплина была у них. Были очень требовательными. На самом деле мне просто было приятно с ними служить, потому что все они были настроены на победу. Все верили, что победа все-таки будет за нами.

И.В. А кого из командиров вы вспомнить можете?

Н.Ш. У меня много командиров было в моем экипаже. Сначала Полянский был такой, потом - Коваленко был. Потом один из ГВФ летчик к нам попал — перевели его с ГКВФских самолетов на наши. А я его фамилию уже забыл.

И.В. За границей были во время войны?

Н.Ш. За границей - нет. Во время войны мы только летали за линию фронта и сбрасывали туда грузы с оружием, с боеприпасами, с лекарствами, с продуктами.

И.В. Не было ли таких случаев, что сбивали у вас самолеты?

Н.Ш. Были случаи, но нас Бог уберег. Вообще три полка было у нас в дивизии. Вот там два экипажа погибли при перелете границы. От зениток. А нас Бог миловал.

И.В. Аварии случались у вас во время войны?

Н.Ш. Аварии были, конечно. Мы на своем самолете, например, трижды падали. Один раз упали так. С грузом отлетели от Москвы где-то там 300 километров. И вдруг у нас отказывает двигатель. А на одном двигателе с грузом лететь мы не могли. Пришлось сесть. И сели там, где коровы паслись на пастбище. Я устранил эту неисправность: сразу нашел, почему этот двигатель отказал, запросил из нашего полка специалиста. После этого инженер прислал нам высотный корректор для карбюратора, и я его установил, и мы снова взлетели. Второй раз мы упали, когда летели с Орсердорфа в Германию туда. Забыл название города, куда мы, собственно, направлялись. А олучилось вот что там тогда. Радист наш запросил погоду там. А в Орсердорфе мы еще перед этим пообедали и вылетели уже под вечер. Нам лететь надо было где-то четыре часа. Но так получилось, что радист запросил погоду не в том пункте, куда нам нужно лететь, а в Львов: в общем, Львов ответил им. А радист наш этого не понял. Говорит: «Командир, там ясно». А прилетаем туда, а там — туман до земли. Сесть не можем. Тогда мы возвращаемся обратно в Орсердорф. Не долетая 15 километров у нас кончается горючее. А уже это было 6-го ноября 1944-го года. Мы вынуждены были садиться. Мы не знаем, что под нами. Я не выпустил шасси. Стали заходить на посадку. Фары включил. А перед нами — стена. Я говорю: «Командир, стена!» Он штурвал - на себя. Говорю: «Вот теперь уже садись!» И сели на вынужденную посадку: сели уже с убранными шасси. А потом приходилось снова поднимать самолет, выпускать шасси. А третий раз мы упали в Могоче, когда наши войска готовились открыть фронт против японцев. Нас направили тогда с грузом во Владивосток. Мы слетали во Владивосток. Возвращаемся обратно — в Чите диспетчер кричит: «Каковкин! (это командир экипажа у нас был такой), Каковкин, вас вызывает Москва!» Мы вернулись. Нам тогда говорят: «Заберите груз у Кузьменко и отвезите его опять во Владивосток!» А Кузьменко, про которого тот сказал, три раза с этим грузом пытался перелететь через Байкал. Над Байкалом у обоих двигателей у того начиналась тряска, после чего они возвращались и на аэродроме Белая садились. Так мы груз у него забрали и с ним, значит, сами полетели. Но так получилось, что с этим же грузом мы упали в Могоче. И тут вдруг у меня отказывает двигатель правый. А площадка-то там не приготовлена была для посадки. И при посадке у нас вот что получилось... Мы летели на жилой дом. Оставалось до земли уже 20 метров. И тут вдруг мы попадаем одним колесом в яму. Самолет у нас разворачивает. А там загородка такая еще была. Я говорю: «Вот если бы ни эта яма, мы все бы погибли». А эта яма спасла жизнь экипажу. А самолет разбили так, что ремонту не подлежал он уже.

И.В. За время войны много сменили аэродромов?

Н.Ш. Ой, про это трудно сейчас сказать. Потому что во время войны по всем фронтам мы летали. Поэтому где были аэродромы, там везде и приходилось нам садиться. У нас было так тогда: как заявка поступила с какого-го фронта, так нас туда и направляли. Мы не одни ведь летали. У нас ведь целый полк транспортной этой авиации занимался этим. Но дома оставаться нам не приходилось. У нас все время было так: вот прилетаем к вечеру, готовим самолет, а утром опять вылетаем. По всем аэродромам приходилось садиться. Даже в Керчи, после ее освобождения, на второй день мы прилетели с грузом оружия. Оружие, боеприпасы выгрузили там, где аэродром был в Керчи, а потом - обратно. Сейчас здесь, в Керчи, этот аэродром пустует. Вот на этой площадке мы садились во время войны, потом разгрузили и улетели. Так что на этой даже площадке приходилось садиться.

И.В. Как охранялись ваши аэродромы во время войны?

Н.Ш. Ну там для этого дела было ведь специальное такое подразделение: рота охраны. Занимались охраной у нас уже серьезно, потому что в то время шла война, надо было все-таки беречь и технику, и людей. Я не знаю, как там эту охрану у нас организовывали, но она была хорошей: у нас не было никаких диверсий. А так садись мы на всякие аэродромы - лишь бы можно было сесть. На всякие!!! В общем, на все прифронтовые аэродромы мы садились. Где стояла авиация истребителей, или бомбардировщиков, мы обязательно на эти аэродромы садились. Обязательно!

И.В. Общались с летчиками-истребителями?

Н.Ш. А как же? Общались. И встречал даже знакомых, с кем я учился. Вот я на одном аэродроме встретил того, кто со мной в Серпухове учился. Он был тогда уже инженером эскадрильи. Так что встречались мы с ними тогда.

И.В. А замполиты были у вас в полку?

Н.Ш. Были.

И.В. Как с ними отношения складывались в полку?

Н.Ш. Прекрасно складывались. Они же и сами летчиками были.

И.В. У вас летали они?

Н.Ш. Да.

И.В. А кого из замполитов вы помните?

Н.Ш. В войну кто у нас был из замполитов, я и не помню. Одно могу вам по этому поводу сказать. Вот перед войной я помню, например, что когда я в пехотном полку был, у нас был старший политрук Чиров. А вот этих замполитов, которые были у нас в авиационном полку, я, конечно, не помню уже, потому что приходилось больше общаться со своим экипажем, а с другими мы редко встречались на аэродромах. Было так, что мы на одном аэродроме, а они — на другом. Вот так!

И.В. А самые большие перелеты какие у вас были?

Н.Ш. Ну в войну-то у нас были перелеты на все аэродромы. Так что какой из них самый большой был, я не знаю. Но однажды, помню, правда, это было уже после войны (я ведь и после войны летал), было такое. В общем, мы на 1-е января 1960-го года сели в Полтаве из-за погоды. Сутки сидим. Вылета - нет. Разрешения — тоже нет. По рейсу мы где-то под Новый год должны были лететь. Знаете, в то время так было заведено, что все стремились на Новый год попасть в Москву. Тут вдруг разрешили. Говорят: «Разрешаем вылет!» С трудом нашли своего командира: он там где-то встретил своего однополчанина. В общем, мы запустили двигатель, взлетели. Прилетаем в Курск, нам надо садиться, по кругу зашли. Нам красную ракету дают, что нельзя садиться. А у нас бензина нет — кончается бензин. Я говорю: «Командир, садись во всех случаях, потому что бензину на исходе. Упадем». Сели, нормально сели. Оказалось, что там один самолет взлетал и разбился и поэтому запретили посадку еа аэродроме. Но мы сели нормально. А потом в Курске мы просидели три дня. Так мы Новый год и встретили тогда в Курске. Потом улетели в Москву.

И.В. А вот особистов встречали вы?

Н.Ш. Они в каждом полку были. У нас даже в Багерово на аэродроме они были. Правда, это было после войны уже. Но там они действовали особенно - ведь это был секретный аэродром. Вот там особисты, значит, были. И не только офицеры были особистами. Они вербовали и среди экипажей негласных таких агентов своих. Кругом слежка была, кругом, чтобы сохранить информацию об испытаниях ядерного оружия, они следили за нами. Но я, например, знал, кто в моей эскадрилье был ими завербован.

И.В. А вот насколько многонациональными была ваша часть?

Н.Ш. Знаете, у нас в основном русские были. Но командир Белявский еврей был. Но он тоже любил дисциплину. Если к самолету шел с расстегнутым воротом, то прежде чем подняться на самолет, он все застегивал сам, в общем, в полный порядок себя приводил, а также требовал этого порядка с экипажа.

И.В. Как связь поддерживалась у вас во время полетов?

Н.Ш. Связью радисты занимались. Они держали связь с базой со своей и с тем аэродромом, куда мы летим.

И.В. Какие радиостанции были?

Н.Ш. А я не знаю, какие они были. Радист для этого дела полагался. На каждом самолете был радист. Вот он связь и держал.

И.В. А как вас кормили во время войны?

Н.Ш. Хорошо было у нас с питанием во время войны. У нас положено было еще немного спиртного выдавать. Вот на обед, бывает, если приходим, давали нам водочку каждому по 100 грамм, закуску, потом - и первое, и второе. С питанием нас не обижали тогда.

И.В. А что полагалось? Чем, например, кормили?

Н.Ш. Да чем? Разнообразное там повара готовили: и котлеты, и жарили мясо, и первое готовили...

И.В. Была так называемая летная норма у вас, как я понимаю?

Н.Ш. У нас была пятая норма летного состава. Но мы больше всего питались ведь на других аэродромах. Прилетели, там — обеденный перерыв. Идем, нам говорят: рассаживайтесь, пожалуйста. Накормят. И если надо было ночевать, то там еще и обеспечивали помещением. За нами тоже было расставлено все так, что всего хватало.

И.В. Скажите, как воспринимали поражение Красной Армии в первые годы войны?

Н.Ш. Очень тяжело переживали. Все мы, конечно, переживали из-за этого. Мы тогда даже и не думали, что может отступать Красная Армия. Но поймите правильно: ведь когда немцы совершили нападение, наша сила не была мобилизована для встречи с ними. Вот как были войска сосредоточены, вот так эти-то войска первыми и вступили в бой с немцами. А те-то готовились. И готовились, надо сказать, серьезно. Поэтому очень много потерь было. Попадали в окружение, погибали. И уже потом, вот под Сталинградом, только этого генерала Паулюса разбили армию. Окружили и пленили 300 тысяч военнослужащих немецкой армии. А потом — Курская дуга. И вот с этого момента пошло наступление наших войск. И пришли к победе.

И.В. Как к Сталину во время войны относились?

Н.Ш. К Сталину относились с великим уважением. Мы чувствовали, что все-таки есть человек, который руководит и промышленностью, и войной. Он ведь выдержал все. Если бы не он, то я не знаю, чем бы это кончилось. Так что с уважением относились.

Расскажу о том, как проходила моя служба после войны. Я ведь тогда тоже летал. В общем, получилось так, что в 1948-м году из 2-й дивизии меня переводят в 4-ю дивизию, которая стояла в Подлипках. И когда я приказ получил и выполнил, то есть, переехал из Центрального аэродрома в Подлипки, мне сказали: «Вот вы будете инженером эскадрильи и полетите в Крым». Сформировали эту эскадрилью и мы действительно 2-го апреля 1948 года прилетели в Багерово на испытания ядерного оружия. Что я хочу вспомнить? В 1949-м году меня как инженера и заместителя командира эскадрильи по летной подготовке вызывает генерал к себе. Мы приходим, докладываем: мол, что прибыли по вашему приказанию. Он говорит: «Завтра я лечу в Семипалатинск, вы полетите со мной. В Омске сойдете, примете самолет ИЛ-12-й и перегоните его в Семипалатинск, а там я покажу, куда лететь». Я спрашиваю своего летчика: «Иван Иванович, ты летал на этом самолете, на ИЛ-12?» Он говорит: «Я только видел, как он в воздухе летал, а так не знаю». Я говорю: «Я тоже». Я говорю тогда генералу: «Товарищ генерал, как же мы погоним этот самолет, когда мы не знаем ни конструкции, ни правила его эксплуатации?» Он говорит мне тогда сразу: «Приказы не обсуждаются, а выполняются». Мы говорим: «Слушаемся, выполняем приказ». После этого мы ушли к себе, приготовились к перелету. Самолет моей эскадрильи летел туда, в Семипалатинск. С ними мы, значит, вместе и полетели. В Омске действительно сели. Мы вышли с командиром, пришли к командиру того полка, где базировались самолеты ИЛ-12. Приходим к командиру полка, а он говорит: «Я получил распоряжение дать вам самолет. Но должен вас предупредить, что у самолета выработал себя двигатель и что самолет выработал ресурс. Своему экипажу я бы не разрешил этого делать. А вам отдан такой приказ, вам я запретить этого не могу». Я говорю: «Так разрешите с вашим экипажем один круг сделать, чтобы освоиться с этим самолетом. Не знаем же мы его». Он говорит: «Это я разрешу». Вызывает экипаж: пошли. Взлетели. Мне борттехник ихний подсказал, как убрать шасси, как выпустить щитки, как запустить двигатель. Там вся система разная была. Не то что у ЛИ-2, который у нас был, - там все совсем по-другому работало. Если у нас электрический запуск был, то есть, от электростартера, то там — воздушный. У нас гидравлика, а там — воздушное все было. И так в отношении всего остального: уборки шасси, выпуска шасси. Он мне, этот бортмеханик, все это рассказал. Круг сделали, сели. Я расписался в вахте, что мы приняли самолет. После этого мы по лесенке поднялись, я затащил лесенку, закрыл кабину. Дальше мы запускаем двигатели. Командир запрашивает: «Разрешите выруливать». «Разрешаю». Говорит: «Разрешите взлет». Ему отвечают: «Разрешаю». Мы взлетели и действительно полетели. Ни карты у нас не было, ни штурмана не было, ни радиста не было. Мы вдвоем только летели. А экипаж-то тоже шесть человек должен быть был на этом самолете. Вдвоем все-таки прилетели в Семипалатинск. Когда зарулили, я еще не выключил двигатели. Нам показали, как зарулить на стоянку. Смотрю: идет генерал Комаров и показывает, чтобы мы не выключали двигатели. Я все-таки правый двигатель выключил, чтобы он смог по этой лесенке к нам подняться. Спустил лестницу, он поднялся, сел на правое сиденье. Говорит: «Запускайте двигатель!» Запустил двигатель. «Выруливайте!» Командир спрашивает: «Спросить разрешение на выруливание?» «Выруливайте! - сказал генерал - Я здесь хозяин!!!» Вырулили. Потом говорит: «Взлетайте!» Взлетели. Он называет курс: 180. И мы полетели. Прилетаем на точку, где стояла ферма уже металлическая, на ней лежала уже установленная бомба. Это вот там как раз и была первая бомба, взорванная на земле. Вокруг этой фермы расставлена была вся техника: и машины, и трактора. В общем, была вся техника, которой вот люди пользуются. И капониры были тоже. Что интересно: там все животные домашние были. Все это было привезено сюда для того, чтоб исследовать, как этот взрыв воздействует на эту технику и на животных. Сели мы на этой площадке. А там степь ведь была. Но там, правда, укатана, значит, была площадка для посадки самолетов. Сели, зарулили, нам показали, где поставить самолет. Приезжает машина, мы на нее сели и уехали в городок, где были размещены лаборатории, в которых должны были после взрыва испытывать каждую технику, каждое животное. На второй день войны нам генерал и говорит: «Придите к такому-то времени ко мне в кабинет». Мы пришли. «Вот, - говорит, - через 30 минут будет взрыв». После этого он куда-то сходил, у кого-то достал очки, такие, как у электросварщика, и дал их нам. Сказал: «За пять минут одевайте очки». И сам одел. И мы наблюдали, как была взорвана вот эта атомная бомба. Вот это эпизод первый. А потом были воздушные сбросы с самолетов. Мы каждый раз через год ездили на эти ядерные испытания. В то время так было заведено с этим ядерным оружием: год испытывают, год — готовятся к испытаниям. И мне приходилось каждый раз так ездить туда. У нас три самолета обычно в Семипалатинск летали. Ну и я как старший по техническому обеспечению этих самолетов летал с ними все время. И каждый раз, когда испытывали эти бомбы, я каждый раз бывал на этих испытаниях. А теперь нас приравняли к чернобыльцам. Ну наград-то я имею 36, правительственных, за все время. Сейчас я полковник авиации в отставке. Мне уже 96 лет. Живу вот один.

И.В. До какого времени вы служили в армии после войны?

Н.Ш. Я служил в Багерово с 1948 до 1964 год. В январе 1964 года я уволился.

И.В. Ваша последняя должность какая была?

Н.Ш. Инженер эскадрильи. Уволился, значит, я из армии в январе 1964 года, а в мае, 20-го числа, я поступил работать в Керченский морской торговый порт, куда меня пригласили, в отдел механизации. Я там проработал 33 года. После этого, как я уволился из порта, меня пригласили в городской Совет ветеранов. Я там еще 6 лет проработал заместителем председателя городского Совета. Я пришел к ним тогда, когда мне было 82 года. А уходил, когда было 88 лет. В 88 лет я прекратил трудовую деятельность. Кстати говоря, я еще признан инвалидом войны. Дело в том, что когда я был в городском Совете ветеранов, мне предложили пройти комиссию. Я прошел эту медицинскую комиссию и был признан инвалидом.

И.В. Вам сейчас — 97 лет, но вы находитесь в неплохой физической форме. Есть какие-то секреты долголетия или правила жизни у вас?

Н.Ш. А правила у меня такие, что я ничем стараюсь не злоупотреблять: я не курю и я не выпиваю.