Александрова (Петрова) Александра Михайловна

Родилась в 1922 году на станции Дедовичи Псковской области. Русская. Окончила 5 классов школы. В 1936 году переехала жить в Ленинград, где устроилась работать на фабрику. Окончила ФЗО. В начале войны была сандружинницей в Ленинграде. В том же 1941 году была призвана в ряды Красной Армии. В составе эвакоприемника № 130-903 прошла путь от Ленинграда до Вены (в санитарной летучке, потом — в аптеке). Была награждена медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» В 1945 году демобилизовалась. Воинское звание — ефрейтор. После войны стала жить в Эстонии, в городе Кохтла-Ярве, работала в аптеке, потом — в управлении торговли. В 1957 году вышла замуж, взяв себе фамилию Александрова.

- Начинала я войну с Ленинграда и дошла до Вены. Я была все время в госпитале: у нас был полевой эвакоприемник такой, номер его — 130-903. Сначала, значит, в госпитале я была, а потом — в аптеке при нем работала. Что вас интересует?

- Я, наверное, начну задавать вам вопросы.

- Хорошо, задавайте.

- Начать мне бы хотелось нашу беседу с такого вопроса: скажите, а откуда вы родом?

- Родом откуда я? Раньше это была Ленинградская область. Но после войны она стала Псковская. Это была станция Дедовичи Дедовичского района такая. Какой же сельсовет это у нас был, я уже сейчас точно не вспомню. Там я, значит, окончила пять классов школы и уехала оттуда в Ленинград: потому что жить там было невозможно. Это вот теперь, бывает, по телевизору показывают: отбирают всё детей. А тогда надо в России было всех детей забирать. Вот что в то время творилось! Если бы вы посмотрели на то место, где я родилась, то увидели бы: там не доведи Бог как люди живут.

- А в то время какие были условия жизни вообще у вас?

- А была, значит, семья большая у нас. За все то время у нас, если так посчитать, умерло очень много людей. А на фронте нас было четверо. Брат мой, еще был несовершеннолетний, с 1926 года, ушел во время войны в партизаны. Второй брат тоже в партизанах был. Он умер уже 20 лет тому назад. Сестра была в госпитале каком-то как ну как бы вольнонаемная. А я тоже, значит, была в госпитале: в эвакоприемники работала. А когда я приехала, значит, в Ленинград, то стала работать на фабрике «Красная работница».

- Когда вы жили в деревне, какие там были условия жизни вообще?

- Знаете, там нищета была полная, - там у нас в деревне заброшено всё было. Если бы были пропагандисты нормальные!!! Нас же стращали всё в деревне. И всё мы им платили... Вот почему мы и уехали с сестрой из деревни. Когда моя сестра уехала, ей всего 14 лет было. Потом я закончила пять классов школы и тоже уехала к ней. Мне тогда 14-й год шел, а ей уже было 15. Она работала на стекольном заводе.

- Помните, как коллективизация у вас проводилась? Вы ее успели застать?

- Коллективизация проводилась у нас в 1929-м или 1930-м году. Но, знаете, первое время коммуны такие были у нас. Но для начала, наверное, надо вам рассказать, как мы до этого жили. Мой отец воевал за восьмичасовой рабочий день. Он инвалид 2-й группы был. Работали они, в общем, по восемь часов. Земли у нас своей не было. Мой отец был кустарь. Работал он кузнецом. Но у нас не было своего постоянного места, где бы мы всё время жили. Мы кочевали как цыгане: сегодня — тут поживем, завтра — там. В общем, точно были похожи на цыганей. Папа кузнец был. Дядя умер рано. А дедушка был у нас тоже, но он - умер. Вообще я деда помню только одного, а другого — нет. Жили, короче говоря, мы очень плохо. В деревне — особенно. Короче говоря, нищие были. Я, знаешь, что еще расскажу тебе об этом? Даже смешно теперь мне об этом вспоминать. Тогда я еще только в первый класс в школу ходила. И тогда, бывало, не собрания, а сходки, как это тогда называлось, в деревни собирали. Вот на эти сходки, значит, приезжали люди с района. Вот где были самые настоящие фашисты!!! Они губили народ. Вот теперь-то я понимаю, кто у нас тогда как-то дома ночевал. Приехали они, значит, к нам в кузницу. В общем, у них двуколка была — большая такая телега. И такие ящики, я только теперь это знаю, оружия или снарядов у них были. И когда они подъехали к нам, то у них сломалась ось. Они приехали с оружием. Они вооруженные были, это да. Еще хотели мою маму застрелить. А папа и говорит одному: «Слушай, убери свою пушку. Я свою достану, тогда тебя тут же убьет.» А второй был умнее. Он другому тогда и говорит: «Ну что ты пристал? Неграмотная женщина!» А застрелить он ее хотел вот почему. Он ее спросил: «Ну как живется вам теперь?» Она ему что-то ответила. А я тогда еще в первый класс ходила или во второй класс, - я этого точно не помню. Но факт остается фактом, что в то время недоимки, конечно, были. Мама рассказывала: у нас хлеб хороший был, у нас зерно было, но всё это отбирали и нам ничего не оставалось. Нам только что оставалось? Только сенец, головицы. Вот мы всю эту грязь, значит, и ели. А все, что было, даже картошку, - это всё государству как бы, ну в город то есть, отправляли. Конечно, город надо было кормить. Тогда там был город. Ну а теперь-то что?... Так вот, помню, когда тогда приехали люди с района, нас на печку загнали. А я любопытная была очень. И брат тоже любопытный был: тот, который потом погиб - амбразуру закрыл своим телом. В общем, потом его расстреляли. Так я и не знаю, где похороненый он, как с ним и что было. Вот он, считай, с 1926-го года был. В 1941 году ему всего было 15 лет. Сейчас никак не соображу, как и что с ним было. А тогда все помнила. Я даже дневник вела. Так вот, тогда, помню, нас, детей, на печку загнали, а сами они разговаривали. Этот представитель тогда мать и спрашивает: «Ну как вам теперь живется?» Они ехали я забыла куда. В общем, ехали то ли в Новгород, то ли еще куда-то. Хотя нет вроде бы, не в Новгород. Но это был старинный какой-то город. Там, знаете, было красиво очень. Это недалеко от Боровичей было. И вот они маму спрашивали: «А что вы хотели? Мол, как вам колхозы?»

А колхозы - знаешь ли, что это такое было? При них все-таки можно жить было. Колхоз — это самое хорошее предприятие такое было в то время. Вот представь себе: один ты работаешь. Вот попробуй поднять один большой камень!!! А артелью если будешь это делать, у тебя всё будет получаться, у тебя всё будет гореть. А люди-то, конечно, не понимали этого и против этого самого были. Но их, конечно, сильно стращали. Бывало, например, такое. Один говорит: «Иди в колхоз!» А другой говорит: «Не ходи! Там будет общее одеяло, ты будешь, знаешь, никем...» Вот так! Врали нам. А когда я уже поняла, когда нас уже стали обдирать, так, что есть нечего было, поздно было. Помню, когда пришли к нам эти с района представители, мама как закричала нам: «Дети, садитесь на мешок.» Нас, веришь ли, нет ли, возили по избе и хотели всё отнять этот мешок. А мешок какой был? В заплатках весь был. Не из чего было делать ведь его. Лен весь нужно было сдавать государству, а нам — шиш. В то время даже было такое: если у тебя найдут веревку, сделаную с пакли, то тебя за это еще, знаешь, посадят. Вот так было! Разве это справедливо было? Или вот как, например, на той самой сходке было. Там была тетя одна. У нее трое детей было, сама она - четвертая. У нее были только лошаденка и коровенка. Надо же ей было всего накосить, чтобы свою семью накормить. С нее нечего было взять. Так все равно что-то взяли в плен. У меня была сестра Мария. Так у нее, знаешь, самовар взяли в плен. Я тогда, помню, написала по этому поводу заявление. А тогда ведь я и не понимала, как правильно нужно всё это писать. Но я немножко работала. Деревня у нас Трифонихой называлась. А откуда такое название? Там, знаете, какой-то был помещик по имени Трифон. Очень это было красивое место, замечательное. Деревня вообще красивая была. Ну и я, значит, пишу это заявление в Москву. Я написала. Но как там было все изложено-написано? С ошибками-то, конечно. И вот, значит, после этого к нам с района приезжают люди и мне-то и говорят: «Ты вначале-то научись писать правильно!» А я и говорю этому человеку: «А ты то откуда знаешь, что это я писала?» Потом ему и говорю, значит: «А что это вы делаете? Одно пишите, а другое дело делаете. Разве сталинский закон это разрешает? Вы газеты читаете? Мы читаем...» А папа читал газеты. Но папа самоучка был. Он очень любил литературу. Хотя недоедал, а всегда старался всё делать так, чтоб газета была у него все время. В общем, самовар они нам вернули, принесли. А наше письмо сняли, не послали туда. Да и не дойдет она туда, до Москвы, никогда.

- Расскажите поподробнее о том, как до войны вы перебрались в Ленинград. Где вы работали там, какие были условия жизни?

- Знаете, я, в общем, в 1935-м или 1936-м году как приехала в Ленинград к двоюродной тетке, так там и работала. Я ,кстати, так и не знаю, чья она была: мамина ли, папина ли, не помню я этого. Но у нее был маленький ребенок. А я же сначала из деревни в Чудово приехала, - там моя сестра работала. А в Чудово, знаете, мне что-то не понравилось. В общем, приехала туда моя двоюродная тетя Настя и забрала меня к себе в Ленинград. А в Ленинграде я, наверное, года два с ребенком сидела так ее: маленький мальчик, значит, был у нее. Потом я девочку одну встретила, мы познакомилась. Оказалось, что она работает на фабрике «Красная работница», что на Второй Советской улице. Короче говоря, она поговорила там с инструктором со своим, и меня, значит, взяли туда на работу. Я уже окончила ФЗО. И только этот фашист нам все планы спортил.

Благодарность от Верховного Главнокомандующего

- То есть, как я понимаю, из-за того, что война началась, у вас не получилось осуществить свои планы?

- Конечно! А в 1940-м меня только-только, так как я кончила ФЗО, перевели уже на конвейер работать. А потом этот немец тут уже, знаете, так быстро пошел на нас, что подошел к Колпину уже и стал, понимаете ли, нас уже оттуда обстреливать. И, в общем, нас, молодежь, сразу записали в дружину Красного Креста. В общем, сандружинницами мы стали. Это в Ленинграде, конечно, все было. И пошла я, значит, учиться на медсестру. Но все это было потом, конечно же.

- Какие были увлечения у вас, когда вы жили в Ленинграде?

- У меня большие планы были. Я хотела быть медсестрой. Но война началась, и тут уже не до этого стало, как говорится: не до учебы. Если нам давали, когда я работала, 250 грамм хлеба, а тетя могла дать этому своему мальчику только 125 грамм, как вы думаете, хорошо нам было жить?

- А как до войны выглядел Ленинград вообще?

- До войны это был, знаете, такой город-красавец. Люди там какие были вежливые!!! А теперь это все не Ленинград уже. Это уже всякий сброд там живет. А раньше люди, которые жили в Ленинграде, были очень культурные. Очень! И добрые. Хотя я жила там, знаете, в довольно плохих условиях. Помню, тетя Настя на чердаке жила в начале в самом низу. А жили мы, в общем, на Охте в таком месте, где был наш дом, и как раз рядом была такая, значит, дорога, такое пространство... Дальше шел второй дом. В общем, расположение домов было таким. Там 20-й сначала шел дом, потом - наш 22-й, а дальше — 26-й. А потом шла Большая Охта. А еще дальше — был уже Большой Охтинский проспект. И туда через Большеохтинский мост, помню, мы ездили. Знаете, я даже по нему пешком ходила, потому что в ФЗО училась. Но, знаете, у меня был только оклад 64 рубля. А когда я пошла учиться, то, значит, надо было и за квартиру деньги отдавать. А что мне оставалось? В общем, понимаете, был этот чердак. И у нас вот откосом была комнатка маленькая такая. Я не знаю, сколько она пространства занимала. Метров, наверное, сколько-то. Тогда я не понимала этого. Вот там я и жила. Там, помню, всего одно такое маленькое окошечко было. Но строили тогда дома, знаете, не так, как теперь их строят. А теперь строят их так, что насквозь всй дует. А тогда стенка такая толстая была. Вот мне нравится, как выстроили у нас в микрорайоне дом один киричный, там тоже, знаете, хорошие подоконники. Так вот, когда мы там на Охте в Ленинграде жили, у нас маленькое окно было. И я видела через него этот дом № 26. Внизу у нас была прачечная. В общем, жили все не очень богато. Это которые родились там, в общем, еще при царе, там как раз и проживали. А когда это свержение-то царя было, ну, в общем, было так, что перед этим многие боролись за 8-часовой рабочий день... И мой даже отец боролся за 8-часовой рабочий день! А там же умирали люди около станков. Это уже точно такое было.

- Отец рассказывал вам об том, как за 8-часовой рабочий день боролся?

- Не то чтобы рассказывал... Да, конечно, он рассказывал об этом, да и в школе нам об этом говорили. И когда я в 1935 или 1936 году приехала в Ленинград, то я сама видела, как люди жили. Очень бедно, знаете, они жили! И были, помню, дома у хозяина. Стенки были размером от 50 и более, наверное. Такие широкие, значит, они были. А на чердак как мы входили, так там у нас было три комнаты. Тетя Настя там, знаете, жила. Но она сменялась все время. Ей никак было чем-то заниматься. Сама она работала шлифовщицей. Вы понимаете, что такое была в то время шлифовщица? Знаете, наверное? Так вот, она в какой-то артели работала. Так у нее все пальцы были в крови. И все - забинтованные. А платили- то же копейки нам. Если я в Ленинграде в ФЗО работала, то нам тоже мало, значит, очень платили. Это же сколько лет-то прошло после этого? Если я где-то в 1936-м году туда пришла. И я, бывает, очень нервничаю, когда вспоминаю об этом. Меня так обидели, что страшно после этого становится. Когда после войны я вернулась домой из армии, оказалось, что меня записали в погибшие. Я осталась из-за этого без жилья. Пришлось скитаться...

- А как так получилось, что вас в погибшие записали?

- А обидели вот, значит, как меня. Но это было уже тогда, когда меня демобилизовали из армии. Когда я пришла обратно в Ленинград, мне пасорт и все в военкомате сделали. В общем, дали, что полагается. Прихожу к себе домой и вижу такое: и замка нет, и людей нет. А там жил уже перед самой войной, последний год, когда уже война началась, один человек. Короче говоря, сначала там жила одна бабушка. Но она умерла. А там у нее было два сына. Один такой был нехороший Коля. Он потом женился. А Валя, другой сын у этой бабушки, был хороший мальчик. А Коля, который был нехороший, жил вот в самом маленьком таком уголочке. Ну там, где перегородка такая, значит, была. И так мы и жили какое-то время. И там вот эта их мама потом умерла. Я ее бабушкой звала. Я же маленькая была. Потом была война, на которую я ушла. Потом я вернулась с этой войны. Все было нормально. И вот, значит, прихожу я домой с войны, а мне и говорят: «Мы тебя похоронили.» «Как похоронили?» - спрашиваю. «А так, - говорит мне этот человек. - Ты похоронена. Ты отмечена в журнале.» Показывает мне журнал. А мне только выписали вот эту маленькую комнатку. Ведь когда Ваня женился и ушел, сын той бабушки, то мне дали его маленький этот уголочек. А тетя Настя уже жила в своем уголочке. А у меня-то были ведь документы, которые, конечно, на войну я не взяла. Я все сложила в специальную корзину дома, потом под все это матрасик подложиила, потом завязала всё, и - на кровать. А кровать какая была? Просто железная. Не пружинная, а просто из железных лент была такая сделанная. Ну и всё это я, значит, таким маленьким замочком закрыла, а ключик под кирпичинку к трубе, которая там была, подсунула. Ну и пришла когда я после войны, то вижу, что ничего этого нет. Всё заняли другие жильцы. Тетки нет. Поехала в военкомат, а там говорят: «Не может быть, разбирайтесь там.» А после когда пошла, в общем, я устраиваться на работу, мне и говорят: «Иди строить метро.» Я говорю: «Слушай, дядя. Погляди на меня. Разве я подниму лопату совковую? Что я там буду делать? Рабочих считать? Как я там могу это делать? Ты чего?» И вот так я и скиталась, снимала жилье. И мне так и не дали его. И из-за этого жилья я и попала сюда в Эстонию.

- Когда вы жили до войны в Ленинграде, слышали ли вы что-то о предвоенных репрессиях? Вообще они вас как-то коснулись?

- А «черный воронок» в наше время, конечно, был. Но, знаете, это было уже после войны - в 1947 году. Вот, значит, помню я такой случай. Тогда я как раз познакомилась с одним парнем. Он был по профессии инженер-кораблестроитель. И отправились, помню, тогда мы с ним в поездку. Короче говоря, или в кино хотели идти с ним, или куда-то там, - точно я этого не помню. Так вот, он тогда мне и говорит: «Пить хочу. Пойдем зайдем в эту пивнушку попьем.» Я говорю: «Нет, ты иди, а я не пойду.» И вот что он там, находясь в пивнушке, кому-то сказал? Были же провокаторы в то время. Это страшное дело, сколько было в то время провокаторов. Были, конечно, нехорошие люди у нас. А что с ними сделают? Мы ничего с ними не делали, - это они с нами всё делали. И вот забрали в черную машину этого парня и увезли. И так я его больше и не видела. Вот так и было: вот приезжали на «черном воронке» и забирали людей. Иногда, бывает, показывают в кино, как это всё делалось. Это точно правда. Вы когда-нибудь если будете смотреть такое кино, то знайте: вот что там показывают - это истинная правда. Вот так людей забирали, расстреливали, убивали. Помню, когда я маленькая была и мы еще тогда жили единолично без колхозов, моя тетка уехала в Москву. И она там работала в Кремле. Работала она, наверное, уборщицей. И она объявилась у нас уже после войны. Это уже в 50-х годах, значит, было. И она говорила нам: мол, предателей всех расстреливали — к стенке ставили. А папа мой с ней как разругался из-за этого!!! Говорит: «Заткнись, а то я тебя побью. Какие предатели? Вы убивали честный народ, который вам мешал.» И вы думаете, Сталина не убили? Убили! А ведь он к нам на фронт приезжал. Вот говорят, что культ личности был. Не культ! Там был его помощник Берия. Они же дрались за эти места. Вот раньше Ленин был. Вот про него тоже говорят, не знаю, правда или нет, всякое. Но Кирова убили, я помню это очень хорошо, у нас в Ленинграде. Его на Кировском мосту, когда он шел через мост, убила женщина-еврейка. Забыла ее фамилию. И она сидела у нас в тюрьме в Ленинграде на улице Уйнова. Потом я там работала, и, значит, у нас там была контора. И она сидела, короче говоря, там.

- Было ли такое, что в Ленинграде опасно жить было в каких-то районах?

- Нет! Что вы? Никогда в жизни! Мы, молодежь, все время ходили по городу. Помню, ходили всё время и на каток. С нами, кстати, все время педагог был. Нас, я говорю, баловали так всё время хорошо. Но так, если вообще обо всем этом говорить, до войны я хорошего не видела. Я сыр только кушала. Я немножко одевалась тогда уже. Но, знаете, в Ленинграде то плохо было, что очень трудно было всё достать. Жили в то время хорошо только те, которые были самые богатые.

- А продовольствие вообще дорогое было в то время?

- Продовольствие было ну какое в то время? Я уже теперь и забыла об этом. Нет, недорогое. Если я на рубль жила и в кино на этом еще могла сэкономить 20 копеек?! А теперь ты попробуй на рубль прожить. А ела я, когда жила в Ленинграде, вот, например, что: молоко пачку покупала, сметану и булку тоже себе покупала. Но я брала из булок сепик такой. Тогда большие такие сепики килограммовые были. Вот теперь уже и не вспомню, сколько это дело стоило. Или 95 копеек, или 9, вот никак не вспомню. Знаю только, что сайка была 6 копеек. А потом такая как батон московская булка была. Тоже уже забыла, как она называлась.

"Служебная характеристика на А.М.Петрову

- Вообще вы не ожидали, что будет война?

- Конечно, нет.

- И не было предчувствия никакого?

- Нет. Мы же, молодежь, учились тогда, как-то стремились к чему-то новому. У нас было так, что мы каждый год ждали, как что-то будет хорошее. А теперь, видите, уже пожилыми ждем, когда смерть нас настигнет. В общем, война когда началась, это было 22-го июня 1941 года... А мне 3-го июля всего 19 лет исполнилось. А я уже свой хлеб в то время ела. Вон какая я была тогда! Но я, знаете, я уже вам сказала об этом, с 15-ти лет свой хлеб ела. В общем, себе на жизнь зарабатывала. И очень хорошо к нам в довоенные годы люди относились. Замечательно относились! Я говорю: теперь молодежь заброшенная. Никому не нужная. Мы тогда не понимали, что такое наркотики. Этого не было совершенно. Дружили улицами. И жили дружно. Мальчишки такие были вежливые. Господи, как я вспомню, как мы жили хорошо! Вот училась я в ФЗО около двух лет, работала. И как-то опоздала я. А тогда за опоздание наказание было положено. Но инструктор пожалела меня - ведь я в домработницах была. Но сначала учиться я никак не могла — некогда было. Но потом вдруг Сталин дал такой приказ: что если у кого живет домработница — чтобы она обязательно училась. И меня тогда устроила эта Аня на фабрику в ФЗО. Там, на ФЗО, помню, была такая Елена Николаевна, - я как сейчас ее вижу. Она была уже пожилая такая женщина. А я в то время такая была худенькая. Но я и сейчас небольшая. И вот, значит, в то время я училась в ФЗО. У нас был и русский там. В общем, были все предметы. И даже военный с нами занимался. Наверное, знали, что будет что-то. И я даже любила этот очень предмет. Приходила на занятия к этому военному всегда, значит. А он у нас вел этот военный урок. И я так там стреляла, что значок «Ворошиловский стрелок» получила тогда. Этот значок украли у меня потом.

- Вы отлично стреляли?

- Да. Закончила я ФЗО, и я забыла, какой у меня был точный результат в этой стрельбе.

- Расскажите, как вы узнали о начале войны.

- А как? Никак не сообщали нам об этой войне. Начали когда по городу стрелять, тогда мы только и узнали об этой войне. Ой, что делалось! Помню, Ладожское озеро не успевало и замерзать, потому что бомбил немец нас страшно как... Потом, когда он подошел к Волосову, там же концлагерь как раз и устроил. Потом уже наши, я говорю, научились бороться с ним. Старые, малые, мы все же шли против него. Мы не понимали тогда ничего. Но никогда у нас мысли не было, что нас победит фашист. Мы никогда не верили в это. И было это до тех пор, пока действительно мы не убедились воочию, что в войну мы победили. Это все истинная правда. Вот так! А вредителей много было, много... Ну а у меня было так: сначала я сандружинницей была. Потом, значит, в армию меня взяли.

- Голод сразу наступил у вас? Как он приближался?

- Как он приближался-то? А было, знаете, так с этим, что хлеба-то нам не давали. С этого и началось всё. Вот, помню, окружили нас немцы уже кругом и начали стрелять, а через Неву на Большую землю не пускали нас. Вообще они страшно по нам стреляли, даже газовые бросали зажигали. В общем, мы по чердакам тогда бегали. Господи, что там творилось, если бы вы знали. Потом меня в армию взяли. Помню, я отпросилась у своего командира, пришла домой и сказала: тетя Настя, я уезжаю, меня забирают в армию. Он тогда сказал: вот сходи и скажи об этом. А ведь какое положение в городе в то время было!!! Трамваи уже не ходили, потому что ток отключен ведь был. Работать надо было! Так люди работали с лампами. У станков они умирали от голода. Вот мы ходили даже, помню, к людям... Ведь было как? Было и такое, что вот у тебя, к примеру, есть карточка, но ее никак ты не можешь выкупить, потому что сил для того, чтобы сходить куда-то и что-то сделать, нет. Так же со мной и теперь, когда мне уже 92 года. У меня сил нет сходить в магазин. Это хорошо, что у меня сын хороший. Это он мне принесет, бывает, какие-то продукты, а я кое-как что-нибудь сготовлю себе из еды и поем. И спасибо, что вот соседи хорошие: тоже помогают. Когда его не бывает у меня, он, бывает, пораньше принесет мне в холодильник еды и скажет: «Мам, как-нибудь ты тут справишься?» А он живет с сыном. Он не говорит, где работает его сын, а только про него одно говорит: бабушка, он учился в Таллине...

Ну а так, если вспоминать про блокаду Ленинграда, то что там было? Знаете, сначала нас, молодежь, даже с фабрики не отпускали. Мы так и жили у себя в красном уголке, потому что не успевали все сделать - энергию-то отключали в то время. И мы работали, значит, там только днем. Шили халаты, рукавицы, кальсоны, и всё — для этой армии. А потом устроили кого куда. Вот нас, например, потом в сандружину взяли. Потом другое какое-то помещение, помню, нам дали. И я там жила. Но не только я: нас много там девочек было, которые, значит, там и жили. А потом когда дали в феврале, вот только не помню, какого числа, 500 грамм хлеба, для нас это было самое настоящее событие. А знаете, был тогда и самый тяжелый день в моей жизни. Я его как сейчас помню. Вот пришла я, помню, тогда в булочную, стою. Там - очередь. Ну я пришла туда, значит, за своей пайкой. Думаю: схвачу кусок хлеба и съем. И как раз перед мной мальчик схватил кусочек, довесочек, который продавец взвешивала. И знаете, пока он его не съел, люди его били ногами. Я стою и говорю: «Зачем вы бьете его? Он есть хочет.» И думаю: «Нет, я не буду хватать. Меня убьют.» И вот я осознала тогда все это. Думаю: Боже мой, что же это такое?!

Потом, когда меня взяли в армию и направили на фронт, работала я уже на санпоезде. Но, знаете, самое, конечно, страшное время для меня было, когда мы в блокаде жили. Нам никак было не выехать из города. Мы же в окружении были. Нас обстреливали. И мы по чердакам ходили. А потом умирали люди. Так их, бывало, в материал завертывали такой и в нем выносили как-нибудь, в общем, на улицу. А мы, девчонки, нас было 20 или 30 человек, не помню теперь, сколько точно, на саночках свозили всех. Хоронить людей, знаете, не успевали. Морозы были сильные: 40 градусов. А мы одеты были нормально. В общем, мы сандружина были, и одевали, значит, нас так: давали нам брюки ватные такие, маленькие, ну и все остальное, что было положено. Как-то тогда здорово нас одевали тогда! И парусиновые сапоги нам тоже, значит, давали. И, в общем, в платках еще все мы были. А у меня платка не было. Ну что еще об этом сказать? Я жила сама в бельевой корзинке. Была, значит, вот такая бельевая корзинка, — это, знаете, место мое было. Я и спала там. Мне, помню, даже не вытянуться было никак. Теперь — ладно. Ночью, как сейчас помню, мы всё по чердакам ходили по городу, собирали там людей и отвозили в ботнинские бараки. А нам, помню, их всё никак не поднять было. Помню, было даже такое, что в начале я свою пайку даже не могла съесть. Я очень брезгливая была и худо ела. Я такой заморыш, в общем, была. И понимаете, потом привыкла есть. Бывает, сядешь на него, на мертвеца, как говорится, на труп, и съедаешь свою порцию. О как жили!

- Было ли такое, как сейчас об этом говорят, что в Ленинграде ели кошек и собак?

- Это было. Даже крыс ели. И людей, кстати, тоже ели.

- То есть, людоедство было? Что вы можете рассказать об этом?

- В общем, знаете, мою двоюродную сестру съели. Девочку! Она приехала из деревни. Ей тоже столько, сколько и мне, лет было. Одногодки мы были с ней. Ее съели, в общем.

- А как вы узнали об этом?

- Это мне тетя, значит, рассказывала. Кстати, знаете, что еще хочу вам рассказать? Я на сестру другую, двоюродную, была обижена ужасно. Это была старшая сестра, она тоже двоюродная, теткина. Значит, она уехала девчонкой в Ленинград. И когда я приехала в Ленинград, когда окончилась война, случилось вот что со мной. За это я ее даже и поминать-то не хочу. В общем, когда я к ней пришла, она даже не сказала мне: «Пройди. Может, ты голодная? Или, может, тебя накормить?» Этого она мне не сказала. А я ведь везла к ней из деревни то, что мама копила, от нас отрывала, как говорится. В общем, такое маленькое ведерочко к ней привезла. Творог там или не знаю что-то такое было. И она меня не приняла, как полагается... Так я у порога и простояла у нее. Она оделась, помню, тогда и тут же мне сказала: «Поехала на Всеволжскую.» Всеволжская — это был такой пригород Ленинграда. С Финляндского вокзала надо было туда добираться, значит. Туда, кстати, и Ладога вот шло. Помню, по этой дороге мы хлебушек раньше возили в Ленинград. И раненых, кстати, тоже вывозили отсюда, из Ленинграда. Всех этих дистрофиков по этой дороге, значит, эвакуировали. Целый месяц мы стояли, летучка наша, и отвозили раненых подальше от Ленинграда. А там, значит, их забирал санпоезд, а мы — обратно ехали. А когда уже растаяло, как же он бомбил и обстреливал нас! А тут-то потом и мы его, как говорится, и в хвост, и в гриву начали гнать. А так, если о войне говорить, могу вам сказать, что хороший у нас был начальник госпиталя. Он был сам врач. Фамилия его была Леонтьев, а вот звать как его было, не знаю. Мы только знали, что он или батальонный комиссар был по званию, или где-то близко к этому. Короче говоря, две или три было шпалы у него в петлицах. Тогда еще шпалы военные носили. Ой какой культурный он был человек! Сам он ленинградец был. Очень культурный! Он вел себя так, что никогда не накричит ни на кого ни из-за чего....

Удостоверение к медали "За оборону Ленинграда

- Умерших всех вывозили на кладбище? Или лежали на улице?

- Лежали. Знаешь, вот когда мы подбирали трупы, было такое, что если дистрофик какой-то попадался нам, это означало, что у него мягкие места вырезали и из этого еду сварили. Холодец из этих мягких тканей, я знаю, продавали на базаре. Была это, как она называлась, толкучка или как-то так. Это, я помню, было на Лиговке, где моя тетя жила. Недалеко там был базар. Так вот, там эта толкучка и была. Кто не знал об этом — покупали. А там, знаешь, человеческое мясо было. А потом, когда замерзла Нева, со мной был такой случай. Мы, помню, тогда с подружкой, с которой находились в сандружине, вместе шли. Я тогда к своей тете бегала, - это было на правой стороне Ладоги. Там был лесхоз. Так вот, представьте себе, там за нами гнались два мужика. А мы бежали от них. Ну мы молоденькие были, и у нас, значит, краска на лице появилась. Одеты были мы, знаете, в такие штанишки ватные. Конечно, мы толстые были. На нас были латинчик, фуфаечка. Вот мы, значит, там и бежали. И хорошо, что как-то к нам навстречу шли еще люди. И эти два мужика тогда отстали от нас. А так бы они догнали нас, и, может, нас бы и не было после этого в живых. Вот так! Вот это, конечно, было.

- Много знакомых у вас умерло в Ленинграде?

- В Ленинграде было очень много людей. И все они умерли. Ну кто дожил из них, как я, до 90? Много умерло. Считай, наш дом почти весь умер.

- А вы в сандружине были как долго вообще?

- Да пока нас не взяли в армию, так мы там, значит, и были. Вот мы и собирали там сначала умерших. А потом я уже не помню, что мы там делали. Но помню, что когда расстаял снег, мы делали траншею. В общем, копали ее.

- Во время бомбежек вы прятались в бомбоубежищах?

- А как же? Но нас гоняли всё время, когда были бомбежки. У нас ведь даже была своя форма. Одевали нас в такую специальную одежду... Как же мы это называли? В общем, для этого дела мы шили специальные такие сапоги. Их, помню, как-то промасливали. Дегустационное это всё было вообще. И выдавали нам на случай, если если будут бросать, противогазы. И вот с этим противогазом так, значит, и носились мы. В общем, ходили с ними. Вот так и было.

- Расскажите о том, как вас в армию призвали.

- А никак. Мы же в дружине были. Подошел автобус, нас погрузили в него и повезли... Это когда замерзла Нева, нас погрузили и повезли.

- Но вас перед этим, наверное, собрали где-то предварительно?

- Ну нас собрали в том месте, где дружина наша была. Короче говоря, забрали нас в армию полный вагон. Вернее, автобус. А ехали мы как страшно! Но, правда, тогда по Ладожскому озеру уже была проложено дорога. Ее из бревен делали. Вот тут как-то по телевизору показывали передачу про эту дорогу. И показывали, знаете, там на одного начальника как на героя. Я даже прямо разозлилась, когда начала смотреть эту передачу. Это надо же врет как этот человек. Ну там это был какой-то корреспондент. И еще женщина одна выступала. Говорила: ой, какой же он герой. Какой он герой? Он был командир, и он, в общем, только приказы отдавал. Построил солдат, приказал этот мост сделать. Что я, не видела что ли, как все это было? Один солдат уронил топор. Ну на войне такое бывает: руки у солдата замерзшие, у всех - рукавицы мокрые. Так вот, когда топор у него уронился, то он нырял за ним. И этот солдат достал, как говорится, топор. А то — генерал. Итить твою налево! Полезет в воду он что ли? Как бы не так. Что он, дурак что ли?

- А когда именно вас призвали?

- Ну вообще в армию я призвалась 1941-м году. Когда я попала в дружину, это уже был как приказ нам: быть в армии. Мы так и жили, помню, в казарме. Ну и раз нам приказывали очищать город, то всё, значит: мы так и ходили по городу. А потом нас немножко подкармливали — вот этих 250 грамм хлеба давали. А потом 500 уже грамм. А потом в этот самый день, это уже в феврале 1942 года было, нас собрали и повезли на фронт. Я попала в эвакоприемник, номер его я вам уже говорила.

- А где, кстати, ваш эвакоприемник располагался? Насколько далеко от фронта он был?

- Вот про это я и хотела бы тебе рассказать: ну где мы располагались примерно на фронте. Мы же шли за фронтом. Я вначале на летучке была. Тогда, знаете, мы всё ехали. И такой наш поезд был счастливый! Но почему же счастливый? А вот почему. Вот только мы пройдем, как немец наш хвост бомбит. Только начинаем двигаться — там, где мы только что были, уже немец бомбит. Мы назад вот так и крутились. А потом брали мы наших раненых. Но брали знаешь, как? Это было как раз под Тихвином. Там мы брали людей прямо с болота. Они мокрые все были. Их надо было согревать. А топить печку было нельзя. Ведь если мы топим печку, то от этого искры летят, и он, значит, начинает нас бомбить тогда. И вот почему у меня сейчас ручки так и болят? Мы так в то время много работали!!! Попробуй выжимать носилки. А две таких маленьких девчонки, как я, если будут это делать? Так я и заработала как раз напару со своей подружкой эти болезни. И вот мы так и ходили. Кровяные мозоли были у нас. Вот до чего у нас дело доходило! Один раз немец так сильно нас бомбил, что хорошо, что мы только успели отгрузить в санпоезд этих раненых. Поезд тогда, помню, ушел, а мы хотели ехать назад. Ведь надо и дрова заготовить было! А как сейчас помню, мы воровали этот уголь с поздов. Вот идет, бывает, состав с углем. Где брать то, чем можно топить? Ни дров, ничего нет. И вот мы для раненого же, чтобы печку для него затопить и его согреть, воровали уголь. Правильно? А делалось это у нас так. Одна забирается в этот в вагон, бросает его оттуда, а вторая стоит, значит, и в ведро всё складывает. И вдруг часовой нас на этом деле застал и забрал. Забрал и повел в КП, - там такой пункт был, будка. Мы давай упрашивать его: «Дурак ты! Пойми ты: только я для себя буду есть эту соль? Я же хочу обогреть раненого.» А он ни в какую. Ну попал такой человек. Непонятно что-то с ним было. И вот выскочил наш замполит. Забыла его фамилию. Как-то вышли из этого положения. Кстати, в Ленинграде этого замполита я тоже видела. Он даже не признался в том, что меня знает. Я ведь с ним дралась когда-то. А дело было как у меня с ним? Прибежала, понимаешь, чего-то куда-то я по работе, как он вдруг мне и говорит: «Затопи мне печку.» Я говорю: «Не барин, сам затопишь. Мне надо скорее раненому вагон готовить.» И побежала. Он меня схватил за волоса и давай дергать, а я, значит, его схватила за волосы. И как раз комсорг Гриша появляется. Забыла, как фамилия его была. Так-то я хорошо знала его. Он так и встал в тамбуре от хохота, как увидел, что мы с ним, с этим замполитом, деремся. И я настояла на своем — ни за что не стала топить печку и ушла. Сделала свое дело, что мне надо было, и побежала. И опять — в свой вагон. Ой, что только было! Но ничего, пережила. Вот видишь, живу и не умираю. Бог смерти не дает. Наверное, нагрешила много.

- Вы в летучке долго были?

- Да недолго. В санпоезде я была, наверное, месяц или два. Потом в аптеку в госпиталь как меня взяла к себе Эмма Квинт, старший лейтенант, так я и до конца войны у нее и была.

- Какую в основном работу вы в аптеке выполняли?

- А я все делала: лекарствами занималась. К нам же и заразные в госпиталь приходили.

- А какие лекарства в то время в основном практиковались?

- В аптеке Эмма меня учила делать лекарства. Она сначала сама это всё делала, а потом меня научила, и это, значит, я стала делать. Вы понимаете, сейчас c этими, значит, лекарствами всё очень просто. Порошки эти готовые уже идут. А тогда делалось всё, значит, так. Вот я беру так краешком порошок и раскладываю на бумажке. Потом все это взвешиваю. Ну тютелька в тютельку я все это делала. Эмма, бывало, подойдет ко мне и говорит: «Ну как ты наварила так? Как ты умеешь? Я и то не могу так сделать.» Она — начальник аптеки была, она — фармацевт натуральный, и так говорила. Я, помню, умела читать и латынь уже. А теперь уже всё забыла.

Александра Петрова сразу после войны

- Где проходил ваш путь во время войны?

- У нас был, я вам говорю, эвакоприемник. Так вот, мы свой путь на Ленинградском начинали, потом — были на Украинском фронте. Я, кстати, была и в Венгрии, и в Австрии.

- Чем вам окончание войны запомнилось?

- Знаете, вот когда уже в Венгрии мы стояли, как раз у нас был этот карантин объявлен. Мы там стояли долго. И как раз там у нас и окончилась война. Помню, в этот день как начали наши от радости стрелять! Я как сейчас помню, Зина Иванова под стол спряталась. Я говорю: «Дааа! Ты нашла убежище. Что будет-то?» А сама я думаю: «Пойду-ка на улицу, узнаю: в чем дело?» Вышла на улицу, а солдат схватил меня и говорит: «Сестренка! Война кончилась!» Я пришла к своим в приемник и говорю: «Товарищи больные, война кончилась!» Все, которые лежали, как соскочили со своих кроватей. Но там были даже и такие, которые не могли подняться с кроватей. Ой, как все радовались: все плакали, друг друга обнимали, целовали, чего только не было... Это правда.

- Скажите, как раненые вели себя, когда к вам в приемник попадали?

- По-разному они себя вели. Было так, что один, например, такой попал, другой — совсем другой. Вот как будто на подбор они все были. Помню, бывало, одну половину вагона нагружу: такие они славные и хорошие. Но другая половина — такие, которых хоть выбрасывай. И ко мне попал один из них такой. Ругалась с ним. Кто-то меня позвал и я пошла. А он и говорит: «Куда ты пошла? Ты должна ко мне подойти, я — старший лейтенант.» Я говорю: «У меня нет никаких этих командиров здесь. Здесь я генерал и полковник и главнокомандующая.» Кстати, тогда же с нами произошло что-то страшное. Знаешь, вдруг нас начало здорово трясти. Тогда у нас эшелон же шел. С фронта на нем, значит, везли боеприпасы — фугасные бомбы. Надо же было снабжать летчиков. Ну и вот как раз хороший один такой человек среди нас оказался. Если он жив, то дай ему Бог здоровья. Только вряд ли: сейчас таких и не осталось Вернее, очень мало таких, как я, старых, в живых осталось. И он, понимаете ли, отцепил тот вагон, от которого летели эти фугасные бомбы. А нам стали кричать: «Ложись!» Я лежала и лежала. Потом мне надоело лежать. Я и думаю: «Ах, все равно. Убьют — так убьют.» Встала и пошла. Мне кричат: «Ложись! Ложись!» А я думаю: все равно. И вот до сих пор не умираю да не умираю. Правда? Ну вот я пошла. И потом, помню, как шуганула меня бомба. Хорошо, что не разорвалась. А понимаешь, волной все равно как шарахнуло и прямо в кучу, где чистили паровозы, бросило. Это шлак такой там был. И через эту кучу я так летела. И вся щека у меня была разбита, и кровь у меня шла. А я и не помню даже, как всё это было. Знаете, я заикалась после этого месяца два. Нараспев, как будто пела песни, говорила. Как чего попросить, я пою: дайте мне или помогите. А потом прошло. Долго-долго это было. И теперь, когда я нервничаю, я чувствую, что тоже как-то мозги не так работают.

- Было ли у вас во время войны такое, что медикаментов не хватало?

- Да все было. Мы же стирали, гладили. А как же? Все было. Не успевали работу свою выполнять.

- А вообще как много раненых поступало к вам приемник?

- Очень много.

- А было ли такое, что раненых немцев лечили?

- А знаешь что? Я че-то не видела этого. Их или достреливали, или убивали совсем. Нигде я не видела. Но, кстати, я когда сюда приехала, то помню, что здесь было кладбище немецкое.

- Вас награждали во время войны?

- Знаете, много у меня было этих благодарностей от Верховного Главнокомандования. Там же всё было написано: где я была, какие города, значит, освобождала. Была у меня и первая медаль - «За оборону Ленинграда». Потом я еще одну медаль получила - «За победу над Германией». Но эту медаль у меня украли. И знаю, кто. Но теперь уже поздно. Документы на все эти награды у меня, кстати, есть.

- Что скажете о начальнике вашего приемника?

- А у нас их много было — этих начальников, в общем. Вот Леонтьев был такой у нас начальником приемника. Очень хороший был человек. Но его потом сняли. Почему? Знаете, мы не успевали раскрыть свой госпиталь, как немец уже опять нас доставал... Ой, чего только не делалось во время войны! Помню, мы как раз вошли на территорию врага. Еще немец там был. Понимаешь? А когда от Ленинграда вот в Волосово уже подошли мы, а мы — это, значит, наша часть и наши бойцы, еще люди живые болтались и дрыгали повешенные. Там много домов было. Нас не пускали туда, знаете, сначала даже. Вначале проверяли всё там минеры. Короче: вначале проходили минеры, потом остальные. И знаешь, даже там у немцев и своих много было раненых, и наших - тоже. Всех их был, понимаете, полный подвал! И вот тогда их оттуда выпускали. А если говорить о моих начальниках приемника, то я могу пересчитать их. Был, значит, Леонтьев такой. Но в самом начале был Шенин такой. Потом - Леонтьев. Потом - Дурмишьян. Потом — Крыженко и Сомов. Вот Сомов писал мне характеристику, кстати. И уже этот Сомов у нас до самого конца войны был. Он тоже был врач. Ну они вообще все медики были. Помню, когда я пришла после армии устраиваться на работу, а работать нигде не брали, и я, значит, принесла справку, чтоб поступить на фабрику «Володарка», встретила его. Вот так сижу. А я училась на технолога. И вдруг приходит наш портной Василий Тимофеевич. Он так удивился. Он поцеловал меня и говорит: «Вы знаете?»

- В Венгрии когда вы были, встречали ли вы местное население? Как оно к вам относилось?

- Да, я в Венгрии была. Но в Венгрии, я тебе так скажу, я искала самого бедного человека. Ты думаешь, нашла? Нет. Не нашла такого, чтобы он жил так, как я когда-то жила. Такого не нашла.

- Трофеи брали вы заграницей?

- Какие трофеи и где мы могли брать? Как мы могли брать трофеи? Мы не успевали ничего сделать. Я говорю, что мы когда шли, так гнали его, что он едва улепетывал. Ты думаешь, Гитлер погиб? Нет, я в век не поверю в это. Нет, его просто как бы пристрелили. А потом уже его завернули и вынесли. Живой он был. А Еву-то он, конечно, угробил.

- В Будапеште были?

- А вот не помню. Помню, что была вот в Польше. Ренда-город, кажется, там такой был.

- А с поляками вы как общались?

- А как? Никак мы не общались. Но, правда, они нас все понимали. Помню, мы в Венгрии когда были, то отправляли раненых по госпиталям, а с Венгрии, значит, уже домой, это - в санпоезде, ехали. А там же дорога уже к нам домой шла. На границе мы уже переносили всё в другой поезд. Вот мы так, значит, и ехали. Так вот, помню, когда от Брашево шли, бывало так, что идем и поем песню: «Москва-Москва». И нам люди аплодируют. И говорят: «Швестер, спойте еще, пойте-пойте.» И хорошо относились. Вот я, кстати, еще и в Вене была. Очень красивый это был город. Красота! Особенно красивым там был этот собор. Красивый такой, что на него вот так смотришь и заглядываешься: он как будто из кружевов сплетенный.

- Вена не разрушена была во время войны, насколько я знаю.

- Нет. Она не разрушена, конечно, была. Наши не делали глупостей таких, какие фашист делал. И в Эстонии я, кстати, тоже была во время войны. Ольховка, где это у нас? И в Валга была. И в Риге стоял наш госпиталь. Где мы только не были! Я говорю: мы так гнали, что задерживались тогда, если нельзя было только раненых эвакуировать. Ездили всё машинами. Не успевали всё время работу свою сделать. Всё в лесах, всё в лесах, значит, мы находились.

- Как вообще к вам относились венгры?

- А нормально. Особенно в Барашево когда мы были. Помню, когда уже мы ехали, то, бывало, идем, песни поем. Вот забыла эту песню, которую мы пели. Помню только, что там ыбли такие слова: «Всего дороже Москва-Москва, всего два слова — Сталин и Москва».

- Проблемы со вшами были у вас в приемнике?

- Неужели этого у нас не было? И чесотка, помню, даже была. Так я делала мазь, понимаешь ли, по 8 килограмм, чесоточную. Я уже и это, понимаешь, делать научилась...

- Как часто в вашем приемнике люди умирали? Насколько большая была смертность вообще у вас?

- Не помню я этого.

- А во время бомбежек насколько большие вы несли потери?

- Ой, еще сколько у нас было потерь! У нас одна девочка была. Так мы только ее нашли по одежде. Вот так вот.

- Как погибших хоронили?

- А их так и хоронили: вот разбомбят немцы нас так, что их и нету. Чего там было хоронить, когда после бомбежек одни ямы были? Мой друг погиб тоже там же так. Друг этот был в звании капитана.

- Работали на фронте по графику?

- Какой там мог быть график? Я говорю, что в аптеке работала. А девки, бывает, тоже ходили, которые обслуживали. В другой раз было так, что и не спишь. И даже поесть некогда было.

- Как обрабатывали раны вообще у вас в приемнике?

- А очень просто. Мне-то, правда, этого делать не приходилось, потому что я в аптеке была. Но я, знаете, очень любопытная была. Помню, пошла я как-то поглядеть на все это дело из аптеки. Вообще мне некогда было совершенно на все это смотреть. Я из аптечницы не выходила. Меня Эмма и не выпускала оттуда: потому что работы много было. А когда однажды как-то выскочила, то подумала: тут и аптека, и перевязочная рядом. Думаю: ну тут как раз с другой стороны два тамбура - один тамбур и другой тамбур. Один из них был, значит, выходной, а этот был забит медикаментами: бинтами там и всем прочим. Я, значит, прошла туда тихонечко. Никто не знал об этом. И Эмма по этому поводу ничего не сказала. А там делали операции. Смотрю и думаю: как же так они руку ему, солдату, ампутировали? А там заражение у него уже пошло. В общем, получилось так, что рука у раненого упала и я туда тоже упала: сознание потеряла. Сколько я пролежала, не знаю. Но факт тот, что Эмма уже стала меня искать. И я пришла, когда очнулась, в аптеку к своей Эмме. Она и говорит: «Где ты была? Че такое? Что ты такая бледная?» И вот я ей и рассказала. Она говорит: «Какая ты глупая. Ты что, с ума сошла? Мы тебя искали и думали, что тебя лазутчики подобрали.»

- А было такое, что лазутчики подбирали?

- А неужели нет? Как мы «языков» воровали, так и они наших. Но у нас, правда, этого не было в госпитале.

- Кстати, а как у вас со спиртом было в госпитале?

- Спирту у нас была большая бочка. Железные бочки-то ведь у нас были.

- Спиртом раны в основном обрабатывали?

- Да, рану обрабатывали.

- А вместо наркоза использовали его?

- Если наркоза нет, тебя обязательно напоят. Он, раненый, сам напьется тогда.

- А такое, значит, бывало, что наркоза не было?

- А как же? Бывало. Ну где его было взять, если мы жили на территории врага? Ну где?

- А было такое, что раненых размещали среди населения?

- Нет-нет-нет. Только отправляли в санбат. На фронте, значит, было так. Мы самые первые были, санбат уже сзади шел, он и отправлял раненых дальше...

- В госпитале много у вас работало людей?

- Много. И мужчины, только которые легко раненные были, тоже работали.

- У вас, значит, такое было, что оставляли раненых солдат при госпитале?

- Да-а. Вот они, которые выздоравливали, чуть-чуть помогали нам.

- А в чем они вам помогали?

- Ну как вот? Вот у нас, например, в приемнике цинга большая была. И раненый ездил в лес. Там они рубили эти сосновые ветки. А потом я их толкла, и — в дистелированную воду опускала. Такой у меня там, знаете, аппарат был. Я топила, это дело гнали, и так, значит, боролись с цингой.

- А какие ранения были чаще всего?

- Ой, всякие были. Плохие к нам попадали совсем солдаты. И безногие были, и безрукие были. А один был такой, что я даже и не знаю, что сказать: так жалко его было. И главное, я его до этого встретила еще нормальным человеком. И вдруг он попал к нам в санпоезд. Он без ноги был. А я, знаете, когда раненые попадали к нам, все высматривала, когда на русской была территории, и думала: может, Витя или Сима попадутся ранеными. Брата я всё искала своего.

- Санпоезд как-то охранялся у вас?

- А как же? Мы стояли все, девчонки, как я, так и другие, на посту. Вот вы не поверите, наверное, этому. Я сама не верила. На ходу я спала. И со мной однажды произошел такой случай. Я уснула и об шлагбаум ударилась, и так и шлепнулась. Потом соскочила. Кругом осмотрелась, винтовку подняла. «Стой, кто идет!» - говорю. А тут никто и не шел. Оружие у меня было — винтовка. Но только она не все время была. Когда на пост ставили, то тогда и и давали нам оружие.

Александра Михайловна Александрова (Петрова), апрель 2013 г.

- После войны встречались с кем-то из сослуживцев по санпоезду?

- Я встречалась с доктором Ланда, встречала Гуревича, которого мы его всё папа Коля звали, он старший лейтенант был, потом — Гудкина встречала, Лидию Николаевну встречала, она зубной врач у нас была. А Эмму и Лидию Ивановну так и не видела больше после войны.

- А нацмены попадали к вам в приемник?

- Да все у нас лечились. Раненые все ведь к нам попадали. И были такие, которые по-русски не совсем говорили. Но нормально они все себя вели. Вот в то время, ты понимаешь, все было сделано так, что у нас сплоченная была кругом как бы семья, мы все были одна семья. Вот таких людей не было, как теперь. Понимаете? Сейчас за решетками нас в доме на первом этаже посадили, боятся воров. Двери железные заставили сделать!!! Этого не было раньше. Мы ничего не боялись. Жили спокойно так в Ленинграде.

- Звание у вас какое было?

- Да какое? Ефрейтор.

- Расскажите о вашей жизни после войны.

- А знаете, очень худо после войны я жила. Я говорю, что так и жила, что по чужим квартирам ходила. А здесь, в Эстонии, я оказалась вот как. Тут у меня, значит, жили сестра и брат... Вначале сестра здесь оказалась. Она как-то завербовалась сюда. Я работала на фабрике «Володарка» в Ленинграде. А она сюда, значит, уже поехала. И потом я сюда перебралась. Но мне пришлось здесь оказаться, знаешь, случайно. Я не люблю об этом вспоминать. И до сих пор я обижена на свою советскую власть, на своих чиновников, на мелких, главное. Работала я здесь как? А так и работала, что здесь совсем для меня не было работы. Я пошла по своей специальности устраиваться на работу. Я же белошвейка была. На эту фабрику, значит, пошла. Мне: от ворот - поворот. Говорят: мол, ждите повестку. Я говорю: «Вы кушаете каждый день? И я хочу.» Вот так. И работала я, знаешь, где придется. И в аптеке, помню, работала. И продавцом работала. Везде, где придется, работала. Где возьмут, там и работала. Замуж вышла в 1957-м. Вышла, знаешь, так случайно замуж. Недовольна я своим выбором. Он умер 16 лет назад. В августе месяце будет 16 лет, как его, мужа моего, уже нет.